don't be afraid of the dark

— Кё, у тебя совсем, что ли, вкус отбило от всей этой работы? Ты хоть видел кому ты суешь визитку, а? Что это за парень, он что, из мафии? Якудза? У него взгляд, как у дворняги, совсем не ярко! Нет, ты смотрел, что делаешь? Зачем ты с ним вообще заговорил? Какого ты ему вообще визитку сунул! Мою, между прочим, визитку! Узуй закатывает глаза так сильно и так безнадежно, что его дорогая тачка чуть не влетает в ближайший столб, но тот вовремя бьет по тормозам, так, что визг шин слышен даже в салоне. Он и так был не то, чтобы очень внимательным водителем, который безукоризненно соблюдал все правила безопасного вождения, а в моменты крайнего возмущения и полнейшего непонимания его умение управлять машиной стремительно падало до отметки «ноль». Экспрессивность и любовь к жестикуляции во время езды как-нибудь сведут его в могилу, но это случится явно не сегодня. — Ты меня вообще слушаешь или где? — со всей силы ударяя ладонями по рулю, заканчивает словесную тираду Узуй, взглядом строгого учителя косясь на «Кё», который явно не слушал так внимательно, как следовало бы. Кёджуро ухмыляется, откидываясь устало на пестрое алое кресло — расслабляет наконец плечи и спину. Лакированная кожа обивки немного скрипит, а еще так сильно контрастирует с его черной рубашкой. Истеричные речи Тенгена, всегда звучащие как упрек или усмешка, ему слушать было уже привычно — как мелодия на фоне, от которой хотелось поностальгировать. Прекрасный набор, чтобы немного отдохнуть после смены лишние пятнадцать минут — машина, пахнущая сигаретным дымом, какой-то j-pop бит на фоне, крики Узуя. Мечта наяву. — Конечно, слушаю, — выдыхает Ренгоку, переводя взгляд на Тенгена. Тот лишь надувает губы, не хуже, чем все его милые поклонницы, смотря злобно из-под капюшона очередной баснословно дорогой толстовки. Белесые пряди выбиваются из хвоста, так что Тенген жмурится смешно. Желание причесать его нормально и заплести тонкую косичку незаметно для самого себя накатывает. Но пропадает быстро — они давно не дети, которые могут себе подобное позволить. — Ты приревновал меня к моему клиенту, это я уже понял, — улыбка на лице немного вымученная. Целый день держать радостное лицо бывало утомительно. Так что за дверьми чужой машины можно было позволить себе поумерить пыл — поспать, выкурить еще сигарет, выпить пива, ну или просто побыть немного больше собой. Маленькие радости, но Ренгоку их было достаточно, чтобы жизнь не подкосила. — «Клиента»? Разве так общаются с «клиентами»? — Узуй выкручивает руль резко, так что их немного заносит на повороте. Он все больше смотрит в наглое лицо друга, нежели на дорогу. Ничего, можно пережить, они и не в таком состоянии гоняли по дорогам вечернего города. Сейчас все еще было вполне прилично, не о чем беспокоиться. — Ты там с ним любезностями, что ли, обменивался или чаевые зарабатывал? — Тенген хмыкает, давя снова на газ, так что тебя просто вдавливает в сиденье. Вот такая маленькая пакость вдобавок к наглым словам о «чаевых». Он вроде сам прекрасно знает, что Ренгоку давно не пятнадцать лет, чтобы у клиентов томным взглядом деньги выпрашивать (шутка, Ренгоку таким и в пятнадцать не занимался), но Узуй все равно продолжает «ярко» дискутировать. — Я просто курил с ним, что такого? Приятный парень, только немного дикий, — Кёджуро мимолетно улыбается своим же словам, ловя очередной измотанный вздох Тенгена и его нервный взгляд, полный осуждения. Этот парень, Санеми, правда похож на дикого дворового кошака, который выстрадал свою спесивую гордость в уличных боях один на один с жестокой жизнью. Старый серый кот, который кусает пальцы, что подкидывают ему лишнюю рыбью косточку. Но даже так — все равно по-своему милый и смешной в этой своей напускной злобе. Просто коты обычно совсем не умеют принимать подарки и не знают, как выразить свою любовь, да и вообще существа неловкие. Но не злые совсем. Ренгоку давно понял: когда кошка пытается тебя убить, значит ты ей понравился. Может быть поэтому, чем больше пушистые комки сопротивляются, тем сильнее хочется их погладить по мягкой шерстке. Или по жесткой. — О нет, нет, нет! Только не этот взгляд, Кё! — Узуй уже почти кричит, резко останавливая машину, так что сам же чуть не вылетает в лобовое стекло. Они приехали, но слов у обоих осталось еще слишком много, чтобы просто так покидать салон. За пределами тачки у них нет ни времени, ни лишней жизни, чтобы немного поболтать, обсудить насущные проблемы, поговорить по-человечески. За пределами только ровный список обязанностей и правил, которым приходится следовать, куча работы и нескончаемая учеба. По крайней мере, такова реальность Ренгоку, который именно поэтому все еще валяется на откинутом кресле цвета красного вина. — Я знаю, что это значит! Ты опять врубил свой синдром старосты, да? Вообще не блестяще! Прекращай немедленно! Я намучился с этим еще в универе, ага. Еще удар о руль, а потом Узуй просто лениво сползает куда-то на сидение, вздыхая в очередной раз. Только теперь так тяжело, словно бы он героиня несчастливого сериала, которой только что разбили сердце. — «Синдром старосты?» — придирка сейчас кажется какой-то слишком натянутой. Ренгоку только вскидывает брови, и правда не совсем понимая, о чем же идет речь. То, что Узуй был не в восторге, что его и только его лучший друг общался с какими-то «проходимцами», понять еще было можно. Не совсем ревность, но безобидное собственничество. Но разговоры про какой-то синдром к реальности явно не имели никакого отношения. Нет, он, конечно, был старостой группы, но разве это играло хоть какую-то роль? — Ага, он самый, — кивая самоуверенно и еще так ехидной хихикая, отвечает с лёту Тенген, тыкая пальцем с серебряными кольцами в фигуру напротив. — Ты как все эти три года в своей шараге был старостой, так и в жизни! Всем вечно помогаешь. Тебе стоит прекратить, а то к тебе снова начнет липнуть всякий сброд, которому не лень пользоваться твоей пламенной добротой. Послушай меня — и проживешь дольше! — «Сброд», значит, — Кёджуро прикрывает глаза вспоминая лицо Шинадзугавы. Не ту потрескавшуюся от времени маску злобы и ненависти к миру, а чужую короткую улыбку и теплый взгляд, когда Санеми говорил о своих «младших». И вертел в руках брелок, может даже неосознанно. Если бы каждый «сброд» так заботился о своей семье, может быть их мир был и чуть лучше. — Не думаю, что ты прав, но спасибо за заботу! Увидимся, — и прежде, чем успевает раздаться еще одно возражение, Ренгоку захлопывает за собой дверь машины. У него все-таки не так много свободы, чтобы позволять себе слишком долгие разговоры. На прощание он машет рукой вслед уезжающей тачке. Дом встречает пронзительной тишиной. Солнце давно уже поднялось на небосклон, и поэтому свет теплится под потолками, окрашивая комнаты золотистым бархатом. Спокойно и удивительно пусто, словно бы тут и не живут, а только приходят изредка переночевать. Порядок кажется сейчас слишком идеальным. Тонкая вуаль седой пыли осела на камине, кое-где на стеклянных полках, и весь дом словно бы дышал чем-то ветхим и ужасно старым. «Тут не живут» — внутренний голос настырно нашептывает эти острые слова, пока Кёджуро проходит вглубь гостиной, усталый взгляд кидая на засохшие цветы в вазе. Листья превратились в бурый картон, а бутоны осыпались прахом. Выбросить их он успеет позже, пусть пока хотя бы скелетами отстоят последний день. Все-таки они собирали их вместе с братом, это маленькое напоминание было слишком дорогим. В этом доме вообще как-то чересчур много воспоминаний о днях давно минувших. Мамина фотография в рамке кажется поразительно живой: ее взгляд все такой же строгий и от него привычно леденеют руки; ее губы плотно сомкнуты ниткой, потому что она не любила много улыбаться; ее волосы черные, как тушь, струятся по плечам атласными волнами; ее глаза похожи на обсидиан, только красивее и ярче. Мамина фотография в рамке одернута черными лентами. В алтаре, пахнущем сосновым деревом и опилками, она смотрится неестественно и неправильно. Даже спустя десять лет все равно передергивает где-то глубоко внутри, когда видишь цветы и пучки курящихся благовоний рядом со своей матерью. Стоило бы привыкнуть и смириться. И если со вторым Кёджуро справился, еще будучи мальчишкой, который знал, что ему нельзя плакать и печалиться после смерти мамы — тогда он не сможет заботиться об отце и брате, то первую истину постигнуть так и не смог. Иногда ему все еще снились сны о прошлом, где все хорошо. Где нет ни болезни, ни кровавого кашля в льняной платок с узорами хризантем. Где все было, как раньше. — Доброе утро, матушка, — складывая руки лотосом перед их личной святыней, Ренгоку опускает голову, прикрывая глаза. Приветствует шепотом. В тяжелом безмолвии разливается мелодичное пение чашки рен* — он ее даже с закрытыми глазами перед алтарем находит. Ритуал отточен до идеала годами. Он часто говорит с мамой. — Сегодня я снова задержался на подработке, прошу простить меня. Спасибо, что присматриваете за отцом и Сенджуро. И за мной. Звук волнами течет, плавится эхом в темных уголках утра. Становится так легко, когда вновь открываешь глаза и еще раз видишь ее лицо перед собой. Умиротворение наполняет легкие, хотя перед тобой чужая смерть. Да, он не сможет более услышать мамин голос, но всегда чувствует теплоту материнских касаний, словно она треплет по волосам, стоит ему помолиться. Пока можно иногда вот так стоять, наслаждаясь мелодией чаши, Ренгоку не опустит руки. Как бы иногда не хотелось. Не опустит руки, не сдастся и не привыкнет к смерти мамы — его личная триада. Осознание ее смерти всегда сначала подкашивает ноги, но потом он спокойно продолжает молитву, зная, что только лучший мир мог быть уготован такой удивительной женщине. Напоследок остается только поменять благовония в бронзовой подставке, поджечь их быстро и аккуратно. Снова ударить в чашу, чтобы еще немного послушать этот мягкий и нежный звон. И наконец пойти спать. Часа четыре точно есть, прежде чем младший брат проснется. Следует приготовить Сенджуро его любимый омлет с соусом, сделать завтрак и для отца. Прибраться по традиции в конце недели. Подготовиться к парам. Одним словом, дел много — а Ренгоку один. Сплетение широких лестниц их дома в какой-то момент надоедает. Такое случается, когда позвоночник изнывает от усталости, а твоя комната на третьем этаже. Их дом большой, слишком большой для троих. Хватило бы и небольшой квартиры с видом на какой-нибудь канал, но отец совершенно против идеи продажи — они же вместе с матерью прожили тут столько счастливых лет. Его можно было понять, но… Все так безбожно давно изменилось — столько лишнего пространства не приносило радости, а только хлопоты. Нужны были лишние деньги, а не лишние комнаты. Продав дом, осталось бы и на квартиру, и на жизнь. Многие проблемы бы решились. Вздыхая и делая еще шаг, Кёджуро улыбается подбадривающе сам себе — не стоит думать о невозможном. Пойти против воли отца он не имеет права, так что просто найдет другое решение и еще пару подработок, чтобы хватало на все расходы. Не стоит унывать, это удел слабых. Быть слабым — роскошь, ему она не доступна. Да и не нужна, он со всем справится. «Защищая слабых, зажги огонь в своем сердце» — слова какого-то старинного стихотворения. Раньше эти строчки часто звучали среди этих стен. Матушка любила поэзию. Но теперь стены молчат, но не молчит Ренгоку. Еще шаг по лестнице — и даже этого достаточно, чтобы двигаться вперед. Правда, далеко продвинуться не удается. Как только двери комнаты закрываются с тихим скрипом, Ренгоку отрубается на кровати. Проваливается в сон моментально, словно он не спал уже не одну сотню седых лет. Сны ему не снятся. Только где-то на фоне звучит знакомое Шинадзугава. Просыпаться от аромата свежей еды было необычно. В нос ударило сладкое масло и вареный рис, от чего живот болезненно скрутило (ведь прошлая трапеза осталась в дне вчерашнем). Отрывая голову от измятой подушки и стараясь непослушными пальцами убрать от лица светлые пряди, что нагло лезли в глаза, Ренгоку лишь вздохнул, понимая, что запах завтрака ему не мерещится. А если это не он встал в такую рань, чтобы хлопотать на кухне, остается только один вариант. — Сенджуро, — в кухню он спускается уже полностью избавившийся от этой чрезмерно пафосной униформы, больше похожей на похоронный костюм. Только футболка и спортивки, высокий хвост с малиновой резинкой от hello kitty. — Доброе утро, брат! На Сенджуро фартук смотрится до смешного нелепо и мило, хотя бы потому, что он ему размера на два точно велик. Он стоит за высокой плитой, держит в руках палочки для готовки, что-то неспешно помешивает. На щеках осталось пару следов от карри-соуса, а на лице счастливая улыбка. От него пахнет мукой и специями. На столе уже стоят какие-то блюда, как всегда, украшенные прекрасно. Другого не стоит ждать от его любимого братика. — Доброе утро, — голос звучит еще немного заспанно и с хрипотцой. Ренгоку подходит ближе, нагло сгребая младшего в объятия, пока тот на секунду отрывается от мытья овощей. В дуршлаге в раковине искрится росой молодая зелень. С нее бегут капли, разбиваясь звонко. Кухня звучит по-особенному уютно: шипит огонь, кипит вода, скворчит масло. Все вокруг пропитывается прозрачным паром и жаром еды. Ощущение того, что их дом пустой и никому не нужный, пропадает, испаряется моментально. Тает в тихом смехе брата. — Я же говорил, ты можешь не вставать так рано! Я бы сам приготовил все, тебе стоит больше отдыхать, — Кёджуро все еще прижимает к себе мальчишку, беглым взглядом окидывая фарфоровую посуду. Три неизменные порции. — Все хорошо, я уже выспался. Мне же не нужно работать всю ночь, — смущенно подает голос Сенджуро, пытаясь осторожно вывернуться из цепких объятий старшего брата. Но все, что у него получается — болтаться тщетно, словно лапша удон. — Все равно, тебе лучше больше отдыхать, надеюсь, ты учтешь мое пожелание, — наконец высвобождая брата, кидает насмешливо через плечо Кёджуро, выхватывая ловко из чужих ладоней палочки, чтобы кинуть одно из шипящих на сковороде румяных яиц в плошку с ароматным рисом. Еще одно движение — и по желтку разлился соевый соус, похожий на забуревшую кровь. — Я отнесу отцу, а ты пока свари кофе, хорошо? Сенджуро вздрагивает. Опускает голову, кивая послушно, мнет руку об руку. Он, конечно, молчит, но в воздухе помимо пряного запаха завтрака проскальзывает чужое огорчение. Брат никогда не скажет вслух чего-то резкого и надменного, отбросит свои желания и эгоизм. Это похвально и одновременно заставляет грустить. Не такая жизнь должна быть у мальчишки тринадцати лет. Не жизнь, где он молчит и терпит, где боится отпускать брата к собственному отцу. — Все хорошо, я быстро. Мы же не можем бросить папу без еды, да? Мама была бы не в восторге, — Ренгоку перехватывает чашку одной рукой, поглаживая чужие волосы — такие же бессовестно рыжие, как и собственные. Бледным румянцем мальчишечьи щеки покрываются моментально. — Ладно. Не задерживайся, пожалуйста, а то рис и омлет остынут! — Без проблем, — уже с лестницы отвечает задорно Кёджуро. Хотелось бы, чтобы это обещание было правдой. Но тут мало что от него зависит, остается лишь уповать на колесо судьбы. Дверь в комнату отца закрыта всегда — плотно, на замок. Заперта уже лет восемь, может меньше, может дольше. Уже не вспомнить — считать дни его затворничества надоело еще в старшей школе. Когда-то надежда на то, что может быть, больше не будет между ними стены, не будет молчания и спертой темноты, теплилось в мыслях, грело грудь. Но сейчас это глупое желание было наглухо упрятано в клетку из ребер и оставлено там догнивать свой короткий век, чтобы мешало жить в мире, где оно не исполнится никогда. Надежда, конечно, вспыхивает порой посреди ночи вместе с немым вопросом «почему мы?», а потом свечой затухает. Реальность слишком сурова, чтобы в ней было место чуду. Хотя, это все еще не повод отчаиваться. Жизнь продолжается в любом случае, с отцом или без. Стук костяшек о древесину кажется инородным в этом крыле дома, каким-то наигранным и натянутым. Очередной спектакль, у которого каждый день один и тот же сценарий. Репертуар не меняется, надоедает жутко. Но нужно идеально исполнить свою роль, выхода иного нет. — Отец, я принес Ваш завтрак, — голос на полтона громче, хотя Кёджуро и так знает, что отец даже его шепот может услышать при желании. Один раз ему за тихое и опрометчивое слово уже прилетело в челюсть. Тарелка в руках обжигает пальцы, а запах домашней еды только сильнее бьет под ребра. Голод накатывает приливными волнами, но прежде, чем самому начать завтракать, нужно убедиться, что брат и отец не останутся голодными. Точнее как, с Сенджуро проблем не бывает — он прекрасный ребенок, который не доставляет хлопот никогда (что тоже немного пугает). А вот отец…. Тут все куда сложнее. С тех пор, как мама умерла, он забыл, что такое здоровая регулярная пища, он вообще все забыл. Поначалу отказывал себе в удовольствиях, даже таких маленьких и простых, как жалкая плошка риса. Так что его приходилось кормить. Сейчас мало что поменялось, только к подобным «наказаниям» у него добавилось помимо голодовки еще и сакэ. Разрушал себя, как мог и умел. Кёджуро отца ни за что не винил. Даже когда выть хотелось от бессонницы и трясущихся в припадке рук, когда был один перед целым миром, когда чужие слова хлестко били, — все равно не винил. Знал, что он просто слишком сильно любил свою жену, боготворил ее и видел в ней смысл жизни. Разве мог он просто так смириться и отпустить? Стоило поблагодарить его, что не затянул узлом петлю на шее, и они с Сенджуро смогли (вы)жить вместе. А большего не нужно было, всего остального Ренгоку мог бы добиться собственным потом и кровью. Все остальное Ренгоку мог перетерпеть, только не разлуку с семьей. — Отец? — еще раз стучать Кёджуро не решается, потому что лишний шум отец терпеть не мог. Тем более в начале дня. Но благо, долго ждать не пришлось. Из приоткрытой двери несет кислым алкоголем и грязью. Заглядывать в комнату не хочется, потому что лишь одна короткая мысль о том, какой там беспорядок повергает, в тихий ужас. Матушка воспитывала их с Сенджуро в любви к чистоте и порядку, а оттого понимать, что в родительской спальне теперь больше никогда не будет пахнуть лавандой и чистыми простынями, было тяжело. Отныне только плотные шторы, что пожирали солнце, и затхлая сырость, бегущая холодом по ногам, когда отец наконец выходит на свет. У него больше нет той добродушной улыбки на лице, он не выглядит, как благородный самурай из книжек. Совсем не выглядит, как их с братом герой, который учил их правильно держать деревянный меч. Который играл с ними в мяч, ходил на фестивали жарким летом, показывая, как ловить карпов, не тот человек, что обнимал перед сном и пел смешные колыбельные. Перед Кёджуро чужой мужчина и одновременно до боли знакомый. Какие-то родные черты еще угадывались в заросшем щетиной лице и прищуренных глазах, в растрепанных и немытых волосах, помятой одежде, но их было так мало, они ускользали стремительно и терялись. Перед Кёджуро был чужой человек, которого он все так же продолжал называть «отцом». Искал до последнего, за что зацепиться, и иногда, кажется, даже находил. — Ваш завтрак, — протягивая еду, учтиво чуть кивает головой Ренгоку, улыбаясь. Потому что с улыбкой на лице все было переживать куда легче, хотя от нее и болели губы в какой-то момент. Узуй называл подобный подход «окончательной маниакальной шизой». — Сенджуро очень старался, надеюсь Вам понравится! Ответом служит только скучающий зевок и запах перегара в лицо, от которого мутит болезненно. Теплую тарелку из ладоней выдергивают с силой, но вместо слов благодарности только захлопнувшая перед самым лицом дверь, так что сквозняк треплет волосы. Уже давно не приходилось слышать из уст отца что-то, кроме вымученных оскорблений. Он либо молчит, либо предпочитает ругань. Так что лучше уж так — стабильное равнодушие к своим детям. Сенджуро в кухне встречает обеспокоенным щенячьим взглядом, но хлопок по спине его быстро приводит в чувства. Весь завтрак они разговаривают не торопясь, подкидывая друг другу жареный лук, наслаждаясь лучшей в мире компанией — обществом друг друга. Вроде бы восемь лет разницы, но с младшим братом Кёджуро чувствовал себя всегда на месте, всегда знал, о чем поговорить, что спросить, как утешить. Лучше, чем просто «хорошо». Наверное, потому что Сенджуро остался его единственной настоящей семьей. Той семьей, что не отказывалась и не бросала, не уходила. После еды Ренгоку практически пинками отправляет брата на прогулку в сад — ребенку лучше дышать свежим воздухом, а не заморачиваться делами по дому и помощью с мытьем посуды. Пусть рисует в саду — практика не повредит, нужно оттачивать мастерство. В будущем его ждет поступление в прекрасную старшую школу с художественным уклоном. Об этом его старший уже успел позаботиться. Не зря весь прошлый год убивался в агентстве переводчиком. Неплохо платили. Пока Кёджуро натирает тарелки до блеска, так что керамика скрипит от чистоты, Сенджуро прячется где-то за кустом камелий и его уже не видно в окнах кухни. Все же были плюсы жизни в своем доме — есть свой клочок зелени, где никто не будет тревожить. А по весне везде расцветут глицинии. Время текло медленно, позволяя хотя бы немного насладиться моментом. Сонливость все еще игриво щипала глаза, но теплая вода, что струилась по коже, и еле слышный звон посуды отрезвляли. Сегодня выходной — а значит наконец пора заняться делами, которые явно накопились за то время, пока Кёджуро пропадал на работе и учебе. Пару раз за неделю даже пришлось ночевать в баре, потому что силы для возвращения попросту иссякли: все равно отец был рад проводить вечера в одиночестве, а Сенджуро по будням оставался в больнице. Тенген же каждый день подвозить несчастного друга до его квартала тоже не мог — своя жизнь есть, которую не следует растрачивать на Ренгоку. Теперь же, когда беспокойные ноги наконец пересекли порог, стоило расправиться с беспорядком и слоем пыли. Ближайшие часа три были отведены именно для этого. Следовало отдраить все этажи, ванны, кухню и додзё, хоть там никто не занимался уже ровно десять лет. Но поддерживать чистоту в месте, где ты ешь и спишь, которое ты называешь домом, частью которого является и это самое проклятое додзё, — было святым долгом. Нарушать его только из-за того, что тебе было лень, казалось преступлением против заветов матушки. Она бы не обрадовалась, узнав, что где-то остается неприбранный уголок. Да и хорошая уборка в итоге поможет разгрузить голову после муторной ночной смены, чтобы выполнить на отлично все заданное на дом. Там не то, чтобы много, но вот проект по литературе явно требует особого внимания. Тсугикуни-сенсей всю неделю разбирал с ними творчество Виктора Гюго, в частности «Человек, который смеется». Его замечания и указания на нюансы романа казались поразительными. Он так тонко чувствовал текст, видел все мелочи, показывал им неочевидные аллюзии, отлично трактовал характеры и поступки героев. Такой преподаватель не мог не восхищать. Конечно, сколько он был талантлив, столько же он был и строг к своим студентам. Поэтому и эссе о разобранных произведениях требовал минимум от пятидесяти страниц, написанных вручную. Обычно Кёджуро выходил за объем, сдавал где-то сто, но даже так оказывался достойным похвалы. Вполне себе мотивация, чтобы продолжать трудиться. Литератором он становиться не собирался, но какой-то запал и порыв вдохновения Тсугикуни смог зажечь в его душе. Так что стоило поскорее вернуться к письменному столу. *** Лампа рассыпала золотой свет по комнате, выпуская на волю тени, что играючи скакали по стенам, ломаными узорами расползаясь по широкой кровати. Вечер незаметно спустился с неба, и в окнах уже было все закрашено краской цвета индиго. Или же лучше сказать, что «ночь поднялась с земли», как писал великий? Ренгоку не знал, какой оборот был удачнее. Он уже не смотрел на небо. Он как-то стороной подмечал, что день и ночь менялись, сплетаясь в танце. Слишком много работал, должно быть. Так, во всяком случае, поговаривал Узуй, но в этих словах все-таки ощущалась мимолетная ложь. Если бы Ренгоку работал «много», им бы не приходилось с Сенджуро жить в одном доме с вечно пьяным отцом и он бы точно давно смог бы позволить себе подержанную машину. Какую-никакую, чтобы самому возить брата в стационар, а не просить каждый раз Тенгена. Отговорки о том, что жилищный съем и транспорт — слишком дорогие удовольствия для студента-очника двадцати лет, были смешны. Захочешь — сделаешь. Простое правило. Но пока следовать ему не выходило, от чего к горлу подступал ком. Зато с учебой все спорилось. Часы без сна давали свои плоды, и Кёджуро держал планку, получая повышенную стипендию. Деньги были важны любые, да и не хотелось позориться перед ребятами и братом. Что бы он сказал им, если бы учился не на отлично? Ренгоку поднимает взгляд к потолку, отрываясь наконец от эссе. Его встречает звёздное небо — давний рисунок, который они когда-то нарисовали с отцом и матушкой. Созвездие льва в середине, где-то там феникс и водолей. Краска выцвела, но приятным воспоминанием все еще греет сердце. Глаза сами закрываются. Хочется спать, но нужно еще пожелать спокойной ночи Сенджуро и приготовить на завтра еду и…. Телефон предательски вибрирует где-то на деревянном столе, резко прерывая внутренний монолог. Мицури снова присылает какие-то уточняющие вопросы насчет завтрашнего теста, умоляя «спасти ее». Вроде как обещает блинчики за помощь. Ее письмо пестрит блестящими сердечками и милыми котятами, а в каждой строчке по два-три извинения за беспокойство. Прикрепила еще какую-то картинку с сакурой. Канроджи была старательной, целеустремлённой молодой девушкой, но все же немного рассеянной. Иногда на парах она дремала или тихо уплетала очередную шоколадку, была не так сосредоточена, как требовали учителя. Винить ее в подобной «безответности» было попросту нельзя: она была на два года младше всех в группе и все еще оставалась немного ребенком. Но зато способностям к учебе девушка оказалась одарена до крайности, обгоняя многих своих «семпаев» по баллам и выигрывая многочисленные конкурсы. Красивая, сильная, умная. Любой бы был счастлив стать ее мужем. Настоящая удача, что Кёджуро имел возможность быть знакомым с Мицури. Мог направлять ее, словно старший брат. Помогать словом и делом. В ответ она осыпала его сладкими презентами и коробками бенто. Она правда ему нравилась. Как друг, но нравилась. Конечно, для нее он быстро ответил на все ее вопросы. Хотя, даже если бы сейчас ему написала не Канроджи, мог ли староста бросить своих подопечных, даже если те прослушали домашку или снова упустили материал? Конечно, нет. «Синдром старосты» — голос Узуя раздается слишком четко, прямо над ухом. Словно он стоит за спиной, и руки его на плечах ощущаются странной тяжестью. Видимо, все-таки от непрерывной работы Ренгоку немного все же сходит с ума, тут Тенген, видимо, оказался прав. Синдром старосты — нет, правда, звучит так наивно и глупо, когда только Узуй умудрился придумать такой бред? И что же скрывается за такими словами? Тяга к совершенству, желание делать все идеально, попытки растратить всего себя для помощи людям, не оставлять слабых, верить в лучшее, желание пылать ярко и никогда не угасать? Все это были «симптомы»? Если так, то страдать подобным синдромом было даже приятно. Может быть и немного больно временами, но польза явно была: не опускаешь руки, всегда занят делом, можешь протянуть руку тем, кто в этом нуждается. Сильные люди, которых судьба не ломает пополам, должны помогать слабым. Не стоит ставить эту истину под сомнение. Кёджуро не против быть «старостой», даже если благодарность в чужих глазах он видит крайне редко, а за спиной у себя слышит порой не самое лестное. Такое бывает, со всеми случается. Но ведь подобное не причина бросать всех на обочине одинокой дороги под называнием «жизнь». — Старостой быть тоже неплохо, — усмехается себе под нос Ренгоку, смотря, какие еще письма скопились в электронном ящике, пока он вдохновленно выводил иероглифы на разлинованных листах. В основном сообщениями спамил Узуй, немного забавляя своими тщетными попытками вытащить друга куда-нибудь в «место повеселее, чем шарга» и споить «чем покрепче». Еще писала Мицури. Она иногда присылала не только вопросы по лекциям, но и рецепты очередных сладостей. Некоторые из которых сочиняла сама, ведь в выпечке десертов ей не было равных. Порой Кёджуро пригождались все эти милые записи о тесте и яйцах, когда он решал, какое блюдо приготовить брату, чтобы точно порадовать и удивить. И на этом пока все. Все — а должно было быть кое-что еще. Небольшой нюанс, о котором Ренгоку не забывал весь день, храня мысли о нем где-то в районе подкорки. Включал их фоном, пока мыл полы и выписывал термины из учебной литературы. Кот по имени Санеми так и не соизволил написать. Хотя у него был весь день в распоряжении. Не стоило думать, что Кёджуро забудет о нем так быстро. У Ренгоку была прекрасная привычка: загораясь интересом к чему-то (или кому-то), он доводил дело до конца, всегда добиваясь своего, раньше или позже получая желаемое. Он все еще помнил о том, какое смешное и смущенное лицо было у парня, стоило сунуть ему визитку и махнуть на прощание — разве можно было его после этого бросить? Тот словно бы не привык, что с ним люди общаются. Не привык, а нужно начинать. Он ведь не был ублюдком, чтобы думать о себе столь плохо. Ублюдки бы не стали заботиться о «младших», и тем более возвращать пачку сигарет незнакомцу. Время приближалось к десяти. Вечерело стремительно. Так что даже если бы Шинадзугава отправился на очередную подработку в этот день, все равно бы уже вернулся. Вывод напрашивался сам собой, формальная логика не подводила, — значит он просто не захотел писать. Вариант, что такой человек как он, мог потерять или выкинуть визитку, был глуп. То, как он прижимал ее к себе, как вертел в руках — все было слишком настоящим, неподдельным, искреннем и даже трепетным. Хорошая эта привычка, всегда идти к цели. Не оглядываясь на чужие слова, не думая над тем, как это выглядит со стороны. Просто зажги огонь в сердце, отбрось сомнения и иди вперед. Зачем все эти лишние вопросы и метания, матушка не любила полутонов. Кёджуро был слишком похож на нее. Тоже не любил неопределённости. Так что, если до конца дня Санеми сам не решит делать первые шаги, то на охоту уже выйдет Ренгоку. Интересная у них будет игра в кошки-мышки. А пока тот мечется, стоит пойти приготовить ужин. Брат, должно быть, соскучился по нему.