don't be afraid of the dark

Дни походили на стайку суетливых птиц. Вспархивали и улетали прочь. Тянулись ровным клином, напоминая о себе только новыми записями в тетрадях и чаевыми в кармане куртки. Спокойствие радовало, но флер какой-то мимолетной тоски все равно ощущался на кончике языка. В голове впервые за много лет было как-то путано и чуть-чуть пусто. Очередной парадокс. Как можно скучать, когда у тебя три работы, младший брат под боком и еще проекты в университет? Ответ прост — никак. Невозможное было невозможным. Но все-таки Ренгоку смог нарушить привычные правила. Он скучал (по кому-то), тоска порой накатывала. Не важно, когда и где, не важно, как. Просто факт. Дожди, которыми плакало серое небо, вторили его меланхолии. Скоро должен был начаться сезон затяжных ливней, небо все чаще выкрашивалась в траурный черный цвет. Нет, на самом деле Кёджуро любил и это время года — все росло, поднимаясь от земли, напитывалось влагой. Слабые семена превращались в крепкие стебли. А еще в воздухе пахло озоном. И все равно было как-то тоскливо из-за извечной пасмурной серости и стука капель о крыши. Весна сулила новые процедуры для Сенджуро, так что он все реже бывал дома. Отец становился мрачным и все менее разговорчивым, хотя, казалось бы, куда меньше. Начиналась пора нудных экзаменов и сдачи итоговых работ. А еще весной была годовщина смерти матери. Красивое, но сложное время года. Наваливались многие испытания — так что когда тут можно было умудриться скучать и думать о чем-то, кроме дел насущных? Кёджуро сам не понимал, как ему удавалось подобное проворачивать. Кажется, виной всему был пустой мейл. Без нужного сообщения. Момент, когда Ренгоку слишком много и поразительно часто начал думать об этом парне, которого повстречал в баре, был упущен. Первые пару часов прошлого воскресенья их беседа ощущалась одним только приятным воспоминанием, чем-то необычным и в тоже время смутно знакомым. Короткая улыбка на губах при мыслях о вишневых сигаретах хорошо взбесила Узуя. Но с каждым новым закатом и очередным рассветом странное желание еще раз увидеть Санеми, поговорить с ним, да и просто раскурить на двоих, с силой билось в груди. Прошло почти две недели, а эти чувства разгорались все сильнее. Пожарище в голове и в теле. Глупо, наивно — но что поделать, у них это было, видимо, семейным. Вот так пылать, отметая границы реальности, смешивая всё в себе. А потом выпуская наружу, решаясь на что-то в меру безумное. Другие часто смотрели на них с непониманием и скользящим во взоре осуждением. Не важно, пусть смотрят, как захотят — это давно стало таким неважным, пустым. Главное лишь то, что бывает между двумя — так говорила мама. Важны только те чувства, что наполняют до предела вены, и ты вдруг понимаешь: думаешь о ком-то слишком часто, теряясь среди образов и отзвуков голоса. Звучит, как бред, но это лишь со стороны. Для Ренгоку все было хоть и в новинку — раньше воспоминания о ком-то не будоражили мысли, подобно цунами, — но все-таки в порядке вещей. Он не понаслышке знал, как сильно может тянуть к кому-то. В конце концов, матушка и отец начали встречаться на четвертый день знакомства, и эту историю он часто слышал раньше. Отцу и матери вовсе не было дела ни до чего, кроме тех нитей, что связали их. Кёджуро, наверное, должен был последовать их примеру, отметая сомнение, да? Может быть. Но пока он только ждал хотя бы обрывчатое «привет» от незнакомого мейла. Давал время, кошки ведь не любят сразу бросаться в объятия. Ждал, сидя на парах и слушая лекцию по культурной журналистике. Потом ждал, сдавая практикум по иностранным языкам. Еще ждал на парах у Тсугикуни-сенсея, хотя это вообще было довольно рисково — на своих занятиях он требовал максимальной концентрации на предмете изучения. Но Ренгоку мог себе позволить немного вольности, чтобы иногда думать во время учебы о своей личной жизни, а не о средствах выразительности в романе «Отверженные». На работе, кстати, мог тоже позволить себе подождать. Только во время перевода иностранных статей вектор мыслей менялся кардинально — там все же приходилось думать больше о трактовке терминов, нежели о том, как Санеми тепло отзывался о братьях. Дни летели птицами, скрывались стремительно за горизонтом. Письма не было, и в голове тяжелые капли наполняли высокую чашу. Чашу терпения. Еще пару дней назад Ренгоку решил, что просто так отпускать Санеми не хочет, да и не сможет, — но тогда казалось, что, если он все же не обмолвится даже коротким письмом, то и ничего — в баре он его точно встретит. Переулок между домами ждал их вместе со старым фонарем и сигаретами. Так что дикое желание сыграть в прятки, где наконец находишь жертву, все-таки было не столь жгучим — в собственной победе Кёджуро был уверен. Желание тогда было скорее надменным, потому что исход был предрешен. Так думалось. В субботу последний барный стул у самой стены пустовал весь душный вечер. Потом всю длинную ночь. Тихая музыка джаза обрамляла погребальным венком эту пустоту, от которой в миг становилось тошно. У Шинадзугавы прекрасно получилось смухлевать и скрыться где-то в шуме столицы. Ренгоку только ухмылялся немного дергано, крепче обычного сжимая шейкер. Неделю назад Ренгоку был уже готов с натяжкой, но согласиться с Тенгеном — да, слишком сильно зациклился на каком-то мальчишке, может и немного сошел с ума, и пора бы все же думать о жизни, а не собственном отражении в чужих черных глазах. Но после такого дерзкого вызова, явного приглашения на охоту, разве можно было отказать? Не пишешь, не приходишь, не смотришь глаза в глаза, — тогда сам попадешь в капкан. Кёджуро их отлично ставил при желании. Загнать Санеми в угол в университете было глупо и не совсем реально. Корпуса гуманитарных наук и инженерных дисциплин располагались слишком далеко друг от друга, в перерыве между парами при всем адском желании не успеешь сбегать и возвратиться обратно. Да в этом и не было необходимости, потому что, судя по расписанию факультетов, большинство групп, которые, увы и ах, не относились к направлению «изящных искусств», были уже давно переведены на вечернее обучение или заочное. Найти одного единственного студента среди тысячи лиц можно было лишь вечером, когда город начинал зажигать огни. Но такие скользкие условия игры были невыполнимы для Ренгоку, который сразу после пар отправлялся сначала в очередное кафе заваривать чай и сдувать пенку с кофе, а потом домой к стеллажу с иностранными статьями и толстыми методичками по бизнес-переводам, которые остались еще от мамы. Схватить Санеми за запястье и прижать к стене где-то в баре тоже не вышло — он просто не появился там. Сбежал, поджав хвост. Не самое дальновидное решение. Подобная малость Кёджуро не остановит, скорее лишь раззадорит. Интересно будет попытаться отыскать среди бесконечной мириады людей в Токио одного единственного. Но благо, всегда есть возможность вытащить козырь из рукава. Хотя, называть Ёриичи Тсугикуни «козырем» было не так уж и верно. Ведь туз, спрятанный в ладони, которым можно было бы покрыть все, какие угодной карты и масти, был твоим личным инструментом. Вещью, единственным хозяином которой являлся ты сам. Козырь бы делал только то, что пожелал владелец, от него можно было бы избавиться в любой момент, или обменять на что-то более ценное. И козырь вряд ли бы потребовал что-то взамен за свои услуги. А вот Ёриичи нужна была плата. Да, он был добрым. Но отнюдь не глупым. Помогать просто так не стал бы, не дал бы управлять собой и вертеть во все стороны, будто бы нож-бабочку. Даже правильнее сказать, помогать в подобном деле, что замыслил Ренгоку, просто так он бы точно не стал — для него весь этот мир был безусловно красив и достоин снисхождения. Но чаще Ёриичи предпочитал наблюдать со стороны, не вмешиваясь в сей пестрый маскарад. Он старался лишь взирать на людей с улыбкой на губах, не вмешиваясь в дела простых смертных. Был далеким белым солнцем, добродушно-равнодушным и отстранённым от любых страстей. Ну кроме одной, конечно. Впервые увидев брата их талантливого профессора литературы, Кёджуро поразительно быстро и легко понял, почувствовал пучками нервов, как они до абсурдного похожи. Ёриичи тогда принес на кафедру старшему брату бенто, совсем не стыдясь удивленных взоров, не слушая каких-то грязных сплетен. Просто впорхнул бесшумно в аудиторию во время короткого перерыва, осторожно поставив на кафедру дышащую паром коробку с трапезой. Прямо перед носом у Тсугикуни-сеснсея, который только устало и измученно стащил с себя тонкие очки, потирая глаза. Не ясно, что его тогда смутило больше — коробка с изысканным обедом или слова младшего о том, что тот соскучился и не мог больше сидеть один дома, тем более зная, что старший братец забыл свою еду. Ренгоку повезло тогда сдавать журнал посещаемости и стоять достаточно близко к профессору, чтобы самому услышать все короткие и тихие диалоги между братьями Тсугикуни, а не вызнать все через десятые руки. Было смешно и приятно узнать, что не один Кёджуро так сильно заботился о брате. Да и неловкая ругань сенсея позабавила тогда. После этого Ёриичи больше не появлялся в стенах университета, исчезнув, словно туман утром. Правда, заносивший пару раз документы в квартиру Мичикатсу-сенсея Ренгоку все же смог заметить мелькающие там и тут серьги в форме игральных карт. Казалось, что это их последняя встреча. Но судьба любит неожиданности. Они вновь встретились в стареньком баре Неримы*, там, где сейчас Ренгоку с четверга по пятницу отрабатывал двойную смену за неплохие деньги. Приятный, тихий район, полный цветущих деревьев и старых домов в тесном соседстве с небоскрёбами класса люкс. Поначалу было трудно было поверить, что кто-то, носящий фамилию Тсугикуни, тоже может искать подработку в подобном месте, да и вообще в подобном месте появляться во плоти. Но как оказалось, Ёриичи-сан работал тут уже довольно давно, казался неизменной частью этого бара, неброской, но важной деталью. В кожаной куртке и с распущенными волосами он выглядел куда более зрелым и настоящим, без наигранной фальши. Серьги в ушах горели рубиновым узором, на шее звенел кулон в виде флейты. В первый день он только посмотрел на Ренгоку как-то печально и в тоже время тепло, скрываясь в глубине сцены. Ёриичи был чем-то вроде звукооператора и диджея на полставки в одном флаконе. Их клуб осмеливался называть себя заведением с программой живой музыки, но обычно тут звучала мелодия не инструментов, а электрических колонок. Так что человек, который способен был бы ставить свои треки, и, если уж повезет, помочь музыкантам с аппаратурой, был весьма кстати. Такому гению, как Тсугикуни, все это было, конечно же, доступно. В первый день найма они так и не поговорили. Второй день оказался более удачным. Кёджуро тогда сам нашел Ёриичи, решив, что раз уж они вместе работают, то им стоит как минимум общаться. Хорошие отношения с коллегами были залогом спокойного существования, да и в планах Ренгоку никогда не значился короткий пункт «быть неприветливой сучкой». Ему нравились люди, все по-своему интересные, по-своему сумасшедшие. Как оказалось, подобного мнения был и Ёриичи-сан. Разница между ними была почти незаметна — один предпочитал броские слова и постоянные разговоры, другой больше любил многозначное молчание и взгляды поверх чужих фигур. Не такая большая проблема, тем более для человека, который был старостой половину своей жизни — люди разные все, но хорошо может быть вместе даже кошке и собаке, даже совсем непохожим. Хотя иногда безмолвие между ними и казалось каким-то вызывающе неуютным, особенно в те дни, когда у Ёриичи было паршивое настроение и он упорно игнорировал всех и вся. Впрочем, вместе курить у ворот подсобки они продолжали. Как и сегодня. Тусклый свет. Жужжащий гомон города. У них пачка на двоих, потому что оба курят, как проклятые. Дома особо этим не займешься — у Ренгоку младший брат, который не должен ощущать даже тонких ноток дыма; у Ёриичи одна квартира с братом, где право на сигареты есть только у главы семьи, а сам Ёриичи в свои двадцать девять вроде как все еще немного ребенок. Так что, пока была возможность, хотелось побольше потравить легкие, хотя это и был путь в никуда. Матушка была бы огорчена, но иногда лишь постыдные привычки помогали держаться на плаву, расслабляя тело и душу. — Ёриичи-сан, как прошла неделя? — по сути это фраза вникуда. Потому что дела у того неизменно и сухо «хорошо». В их такой похожей жизни попросту не может быть иных состояний. Ведь если хотя бы на секунду перестать улыбаться, больно будет тем, кто дорог тебе больше собственной жизни. — Хорошо, — пожимая плечами и поднося к губам тонкую сигарету со вкусом терпкого лайма, отвечает Ёриичи-сан, смотря куда-то в сторону дворовых кошек. Он их явно любил больше, чем бесцельные разговоры. Они оба всегда приходят строго за час до смены. Готовят себе рабочее место, опустошают голову от лишних мыслей. Ёриичи при этом еще разбирает все свои нескончаемые флешки, на которых таскает музыку — что-то пишет сам, что-то из любимых композиций старшего брата (эту истину Ренгоку выведал не так давно, случайно назвав один из треков ABBA скучным, потом прослушав часовое объяснение почему это вовсе не так, почему у «братика» совершенный музыкальный вкус). После приготовлений неизменно еще минут десять курят, иногда разговаривают — иногда нет. Точнее, Кёджуро говорит в любом случае, а вот ответ получает не всегда. — Как дела у Вашего брата? В последнее время он явно устает на работе, — приманка, которую легко закинуть. Даже в самом паскудном настроении Ёриичи не упустит лишний шанс поговорить о брате. Его любовь к Мичикатсу отдавала чем-то скользко-безумным, совсем немного маниакальным — так, слегка, одним только оттенком. В чужих глазах можно уловить отчаянный восторг каждый раз, когда кто-то другой произносил заветное имя. Все это так хорошо было знакомо и самому Кёджуро. В этом они не различались. В конце концов, в этом проклятом мире у них не осталось никого, кто был бы роднее любимого брата — твой последний смысл бороться и дышать. — Да, он сейчас пишет статью на международную конференцию, ему и правда нелегко, — уголки губ дрогнули в еле уловимой улыбке. Ёриичи выпускает дым тонкой струйкой, наконец поворачивая голову к Кёджуро. Приманка действует безотказно, даже если она очевидна. — Но он все равно со всем справляется, можешь не волноваться о нем. — О, да он говорил об этом, когда мы занимались с ним дополнительно в эту среду, он помогал мне со статьей в журнал. Что-то про творчество Сэй-Сёнагон*? Он же так любит японскую литературу! Чужая бровь дергается нервно и секундная призрачная улыбка пропадает — слишком много информации о брате от чужака. Грань между спокойствием и холодом у Ёриичи похожа на лезвие меча — такая же тонкая, и каждый раз, когда позволяешь себе пересечь ее — режешься больно о его тихое, но весьма концентрированное презрение. — Ты прав, — веет ревностью, колкой и расчетливой. Трудно быть младшим братом Мичикатсу-сенсея, когда твоя гениальность заканчивается в пределах стройных рядов цифр и линий диаграмм. Ёриичи мог сколько угодно зарабатывать на бирже, играя финансами, будто кубиками. Или создавать безупречные программные коды, которые принесли бы ему известность и почет. Но к чему это все, если твой брат все равно считал тебя идиотом, не способным так же виртуозно погружаться в мир литературы? Во всяком случае, именно так думал Ёриичи о себе и о том, как к нему относился Мичикатсу. Подобные комплексы Ёриичи Ренгоку узнал благодаря своим хорошим оценкам по литературе. Дополнительные занятия для научных работ приносили сладкие плоды, но стоило пару раз упомянуть об успехах и том, что Тсугикуни-сенсей нисходил до похвалы перед Ёриичи-сан, как все встало на свои места. Не трудно понять чужое горе — Кёджуро тоже порой бывало до скрипа зубов обидно, что в рисовании он понимает не столь много, чтобы быть хорошим собеседником для младшего брата. Так что они предпочитали не касаться столь щекотливых тем, как успехи Ренгоку в литературе или увлечениях Сенджуро. Табу — закон, когда ты не можешь и не должен касаться даже вскользь той боли, что и так шипами впивается в сердце. Табу — запрет, нарушая который ты идешь на жестокую сделку с совестью и чужой ненавистью. Вся их маленькая жизнь в этом сумрачном переулке состояла из скрипа зажигалок и этих самых табу, попытки нащупать их — и сразу отбросить прочь, что бы не стало хуже. Ренгоку быстро понял, что Ёриичи не любит говорить о тех, кто нравятся его брату. О тех, кто получает внимания больше, чем он. Чужих людях, что приходят и уходят, но время от времени почему-то задерживаются в тени Мичикатсу. Ёриичи довольно просто было принять, что его собеседник не знает, что сказать об отце, да и не особо хочет. Предпочитает тактично сменить тему, нежели врать о том, что в их семье все хорошо. Им было просто вместе, пока они не трогали старые раны, в которых и без того копошились черви. Но иногда перемирие приходилось нарушать. Все-таки они не были по одну сторону реки жизни, не могли назвать себя «друзьями» — Ренгоку был слишком стар, чтобы заводить новых друзей, а Ёриичи они просто были не нужны. — Чего ты хочешь? — голос Тсугикуни звучит устало, в нем печаль многих веков. Дешевая драма явно не клеится, и воздух вокруг на миг замирает от тяжести чужих слов. Нарушаешь табу, принося боль — значит чего-то хочешь. Неумелым манипуляциям не было места в их беседах, ведь оба прекрасно видели эти жалкие попытки надавить на больное. Поэтому Кёджуро даже не делает вид, что удивлен или оскорблён, он особо и не скрывал в глубине своих глаз меркантильное намерение сразу получить желаемое. — Мичикатсу ведь ведет общий вводный курс литературы у всех потоков да? — сигарета из рук выскальзывает прямо в урну, чуть прожигает мусорный пакет, а дальше пеплом рассыпается на самом дне. — Мне нужно узнать группу и корпус, где учится один студент, любую иную информацию тоже послушаю с удовольствием. Не за просто так — с меня сигареты. — Сигареты с лаймом, бутылка яблочного пива. И шоколад с клубникой, — без лишних формальностей и наигранной жеманности, отвечает Ёриичи, все еще медленно раскуривая. Он не особо любил рестораны и дорогие сигары, но дома не мог насладиться простыми радостями гастрономическими жизни среднего класса — все-таки он был Тсугикуни. Да и брат явно бы не оценил подобных деликатесов. — Фамилия, имя. — Шинадзугава Санеми. Привычка просматривать личные дела учеников старшего брата, безусловно, была дурной. Другие бы поспешили назвать это явным признаком больного ума, но Ренгоку не позволял себе столь спешные осуждения. Все-же, кто знает, как бы он поступал на месте Ёриичи, зная, что стайки легкомысленных студенток (да и студентов) порой слишком часто оказываются под крылом твоего брата. Тяжело быть любящим и невинным, когда весь мир пытается отобрать у тебя семью, последние ее осколки. — Этот, — с каким непередаваемым омерзением роняет насмешливо Ёриичи, так что Кёджуро не может тихо не засмеяться в кулак. Иногда они с братом бывали так поразительно похожи, особенно в отношении того, что им казалось мерзким. — Двадцать один год, родился двадцать девятого ноября, — монотонный конвейер слов и попытка прикурить через фразу. — Учится на третьем курсе вечернего отделения инженерного факультета, направление — чертежи производственных механизмов и предприятий, корпус второй, основная аудитория их группы четвертая. Поступил по программе квот от государства для многодетных семей, приуроченных к международной акции помощи семьи. Хотя его баллы за экзамены оказались отвратительны, — морщится брезгливо, но продолжает. — У него нет отца — умер в год поступления. Мать не работает. Шестеро младших: сестры-близняшки и четверо братьев, — эти слова, почему-то сказанные с таким пренебрежением, ощущаются самыми важными среди множества каких-то лишних, совсем надуманных фактов. — Учится посредственно, пару раз слетал со стипендии. Нелюдимый. Преподаватели отзываются не лестно. Завалил два раза подряд экзамен по общему введению в литературоведение. Этого всего даже слишком много, чтобы понять, почему лучше лишний раз теперь не стоит смотреть в чужие глаза. Враг твоей семьи — твой личный враг. Тсугикуни-сенсей не терпел ошибок, странно, что после первой провальной попытки экзамена Санеми вообще оставили в живых. А если Ренгоку хотел узнать что-то о враге, то не факт, что Ёриичи бы и его не стал считать грязью, которую стоит растоптать под ногами. Было опасно иметь среди недругов младшего Тсугикуни. Повисает тишина — отдых после дуэли. Раньше они бы так звенели мечами, сейчас могут позволить себе только колкие слова. Напряжение постепенно спадает, а слова Ёриичи оседают в памяти. Не хотелось бы в один день узнать, что именно он знает и про тебя. Ведь про Шинадзугаву он точно рассказал лишь малую толику всего, что мог держать в голове, — остальное, самое потаенное и постыдное, стоит уже дороже сигарет и пива. У Ренгоку нет (пока) соответственной платы. Зато у Ренгоку есть только острое желание смыть с себя чужой взор, такой внимательный и одновременно совершенно безучастный. Ёриичи мог бы обыграть его в этой игре (как и в любой), логикой и вопросами сломать, намекая, что выискивать информацию о клиентах бара так-то статья, да и просто это не особо-то и этично. Ёриичи-сан хороший стратег и тактик, не хватает только мотивации. Все, что он хочет, просто вернуться домой к брату. Может быть поэтому он все еще позволяет Кёджуро стоять рядом с ним и получать желаемое — потому что сам Кёджуро хочет примерного того же, разделяет эту больную любовь к последнему дорогому человеку, который связан с тобой узами крови. — И в чем смысл всего этого, Ёриичи-сан? Спасибо, конечно, но все-таки, в чем смысл? — Ренгоку задает размытый вопрос, но он вмещает в себя все куда больше, чем может казаться. Хотя, вопрос, конечно, чисто риторический. Они ведь так безобразно похожи. Оба живут жизнь на пополам со страхом потери близких людей. Но все-таки безумие у них совершенно разного цвета. — В том же, в чем и у тебя, — ответ слишком скорый, даже нет того пафосного момента ожидания, томительного волнения, да и просто минуты, чтобы еще раз понять — хочешь слышать этот самый ответ или нет. — Забота. Чужой голос звучит сейчас особенно блекло, без единой лишней эмоции — только идеальное спокойствие, как штиль посреди бескрайнего океана. Не стоило ждать чего-то другого от Ёриичи-сан, который был больше похож на пятно белого солнца в пустом небе. Он слишком далекий и мудрый, чтобы просто так врать и таить секреты, чтобы выказывать что-то кроме доброжелательной невозмутимости и мимолётной полуулыбки. — Только человек, о котором я забочусь, этого достоин, — слишком неожиданно обрывает их беседу Тсугикуни, выбрасывая жженый окурок в урну. Жест резкий, так что дает понять безошибочно — дальше им не по пути. Ёриичи уходит молча куда-то в темноту коридора, ступая бесшумно и вздыхая так, словно бы готов уже давно спалить к чертям мир вокруг. Не оборачивается, миражем растворяется, пропадая, как сон. Новая сигарета жмется между зубами, а дым вновь окрашивает узкую улочку с тупиком в конце. Забота, значит?