don't be afraid of the dark

Санеми снова спал на паре. Скажите спасибо, что хотя бы не храпел — он старался, между прочим. После утренних подработок и очередной недо-драки с рыжей лисицей очень хотелось так-то. Еще и руки после мешков с цементом ломало так, что закрадывалась пакостная мысль, что где-то под слоем мышц и сплетением нервов кости таки дали трещину. Поломались, что ли, как битый кухонный фарфор. Поэтому, когда что-то в теле вот так ноет без остановки, сон — лучшее решение. Так легче терпеть. Лекцию же в любой момент можно свистнуть у кого-нибудь. Хотя, вряд ли какая «добрая» душа даст Шинадузагаве свои ненаглядные записи, которые два часа пришлось страдальчески записывать под монотонное ворчание преподавателя. Одногруппники суки те еще, конечно, но в этом вопросе понять их было можно. Какой придурок захочет помогать вечно угрюмому и рычащему парню с задней парты, что периодически умудряется еще и шпынять как студентов, так и молодых преподов? Правильно — таких дурачков в их шараге не было и не будет. Санеми продолжал дремать. Иногда, к сожалению, приходилось поднимать голову, разлепив глаза, и делать вид, что палишь доску — там какие-то примеры чертежей и удачных шрифтов к легенде. Ничего особенного. Ничего, что стоило бы внимания. Вечер за высокими окнами сегодня был выкрашен малиновой краской. Впервые за много дней не серая мешанина в небе, похожая на плотную паутину, а витиеватый рисунок, словно бы намалеванный слишком ярким текстовыделителем. В такую погоду спать было куда приятнее, чем под извечное шелестение дождя по жестяной крыше. Тетрадные листы жалобно скрипели под щекой — для вида Санеми все же достал свое барахло из рюкзака. Даже пенал куда-то кинул на парту. Но снова же — это жалкий спектакль, чтобы убедить самого себя, что ты вроде как за делом сюда пришел. Учишься, образование неплохое получаешь. Вот так виртуозно и легко понимание того, что ты ведешь себя, как конченный кретин, который нихуя не делает, было немного приглушено попыткой создать мнимую рабочую атмосферу на занятиях. Тетради, учебники, ручки, карандаши, линейки — все на месте, образцовый ученик. Просто сегодня не записывает за Куваджимой-сенсеем, потому что устал зверски. А завтра все будет как положено… Завтра это, конечно же, наступало крайне редко. Не сказать, что Санеми конкретно крепкий стальной болт забил на учебу, но половину явно уже вколотил. Оправдывать себя тем, что выматываешься на стройке или не понимаешь материал было какое-то время очень даже удобно, но немного приелось. Куда интереснее и эффективнее оказалось убеждать себя, что вот такая по-идиотски подростковая апатия на занятиях — следствие домашних ссор. Потому что любой маломальский скандал дома правда чертовски больно бил по и без того прилично сдвинутой крышке сознания, смещая ее еще больше. Повезло, что за последние две недели все было относительно тихо. Нет, с Суми они продолжали грызться, но так, по-доброму, как и положено брату с сестрой. И Генья получал подзатыльники за очередные низкие баллы. Шуе тоже доставалось — нефиг допоздна в телефоне сидеть. Но все это было привычным. Рутина без единого изменения. Ну ладно, может с одним изменением. С одной единственной незначительной оговоркой — в баре у станции он больше не появлялся. Ни разу. А нахрен надо? Денег в последнее время стало маловато, до зарплаты еще жить и выть, а недавно пришлось снова внепланово матери закупать лекарства. Так что лучше сэкономить. Надраться в щи успеется всегда. Да и пить, честно говоря, уже как-то не хотелось. А вот вишневых сигарет — блядски дико. Хотя, может и не столько сигарет хотелось, сколько немного общения. Парадоксально и унизительно, но что поделать, если хотелось, да еще и против воли. Желание встало поперек здравого смысла и собственной гордости. А смятая в припадке истеричного гнева визитка лежала до сих пор в кармане куртки, застегнутая на молнию, и тем самым хорошо припрятанная. Мелким не достать. Почему Санеми все еще хранил ее — спросите что попроще, зачем сразу так валить? Вообще, он почти заставил себя выкинуть пропахшую явно не дешевым парфюмом визитку в мусорный бак еще в тот день, когда Ренгоку ускакал припеваючи в чужую дорогущую тачку. Смял сначала со всей дури (а ее все еще было неумолимо много), порвал даже слегка, а потом… не выкинул нихрена. Расправил уголки. Еще раз глянул на почерк — такой аккуратный, что вывернуло пару раз наизнанку. И убрал подальше, стараясь честно не думать о том, какой все же этот проклятущий почерк классный. Каждая черта в иероглифе казалась произведением какого-то извращённого искусства. Сам Санеми даже за чертежным столом и с линейкой-роллером навряд ли такую красоту смог написать или начертить. Сиди хоть час, хоть два. А эта рыжая морда потратила от силы минуты две и еще так бездумно всучила в чужие руки кусок картона с такой красотой. «Ренгоку Кёджуро» — вылез такой весь до сблева идеальный, добрый и слишком щедрый. Таких по идее и быть не должно, а он вот все равно существовал. Этот придурок воевал совсем не в ту сторону, — иди да помогай лучше тем, кто этого хотя бы немного заслуживает. И лишний раз не лезь к клиентам, у которых явно «беды с башкой», как говорил проклятый Тсугикуни. Нет, ну тут он был прав. Санеми был последним человеком, которому стоило протягивать руку. С которым стоило говорить. О котором стоило беспокоиться. Он сам на себя давно наплевал, почему бы и Кёджуро так не сделать? Но нутро предательски ныло. Скреблось там что-то, подсказывая, что такой человек, как Ренгоку, скорее наплюет на все лишнее вопросы и дебильные сомнения. И помогать он будет кому захочет. И не отстанет просто так. Точнее сказать, не отстал бы просто так, если бы увидел еще хоть раз. Вот и выходило, что Санеми не только средств накопил побольше, пока не шлялся в бар, но еще и избавился в итоге от другой проблемы — чужого внимания. Уж лучше дома тихо гнить, поглядывая жадно на визитку, чем реально общаться. На общение и все эти штучки в стиле «мы приятели до могилы» нужно время, которого и так мало, но что еще хуже — умение. Умение вести непринужденные разговоры, состоящие не только из матов и грубых посылов куда подальше, умение быть открытым и улыбчивым, умение быть инициативным и не тухлым. Короче, чтобы с людьми хоть немного по-человечески общаться, нужно быть кем угодно, но не Санеми Шинадзугавой. Так что лучше уж самому известись где-нибудь на работе или учебе, чем лезть к человеку. Даже если увидеться вдруг захотелось до скрипа зубов. Лишние проблемы создавать своей харей безобразной было как-то слишком, даже для такого ублюдка. Папаша не зря говорил, что они с его старшим сыночком слишком похожи. За окном все еще розовел закат, но он почти растворился в нарастающем сумраке. В голове, окутанной дремотой, мысли бегали, как крысы по сточным канавам. Состояние обочины, по-другому не назовешь: не уснуть, так чтобы раствориться в темноте родных кошмаров, но и не бодрствовать, чтобы нормально прослушать весь материал. Остается лишь перебирать, подобно бусинам, все свои старые воспоминания. В голове предательски много лишнего, в частности, каких-то ярких картинок — охра и желтый блонд. Избавиться от них не получалось уже на протяжении дней пятнадцати. Пара кончилась как-то быстро. Самобичевание хорошо так скрашивало досуг, позволяя не замечать нудный ход времени. Куваджима еще пару раз что-то бросил про домашнее задание, а потом гордо удалился прочь, поправив свои усы и пару раз проведя пальцами по шраму. Такой привычный жест, что даже видеть не надо — все равно хрен что с задней парты разберешь. Люди вокруг суетились и болтали вполголоса, бежали скорее домой. Аудитория постепенно пустела, но Санеми лишь лениво кидал вещи обратно в свой потрепанной жизнью рюкзак. Идею спешить куда-то он явно воспринимал без энтузиазма, на еле гнущихся ногах отползая в сторону выхода. До дома переть было еще долго, так что тратить силы на мышиную беготню по коридорам универа — ну это попросту глупо. Куртка легко ложится на плечи, кроссовки шаркают по деревянному полу. Вниз по ступеням, спуститься к первым партам, потом свернуть направо — прочь отсюда, прочь из этого проклятого места. Хочется поскорее вдохнуть свежего воздуха, расправить спину, ощутить на коже и собственных шрамах порыв весеннего ветра. Хочется просто отдохнуть немного, а не вот это все. — Привет! Санеми звучно врезается в косяк двери. Ровно так носом в самый острый угол. Благо, боль не ощущается вообще. Боль, словно белый шум — блеклая, скомканная и выцветшая. Так, чуть покалывает переносицу. Но это совсем не важно, пережить можно. Пережить и забыть, как страшный сон в середине ночи. А вот забыть чужой горящий взгляд, в котором плещется смех — не выйдет, он в память врезается с силой, так что до конца дней будешь вспоминать с дрожью по спине. Собственные глаза становятся стеклянными — это Шинадзугава ощущает уже на уровне каких-то инстинктов, которые истошно верещат так, что все тело изнутри скручивает в тугой узел. Собственные глаза никогда не подводят, в них мир всегда отражается даже слишком четко, без прикрас. Поэтому сейчас приходится поверить в то, что перед собой ты видишь. Что-то, что столь долго желал выкинуть из головы. Ренгоку одет уже не в те мерзкие черные тряпки, словно только возвратился с похорон. Футболка, просторная толстовка на молнии с каким-то логотипом в виде цветков лотоса. Джинсы зауженные, кроссовки, отполированные до безукоризненной белизны. Выглядит вроде бы обычно, так половина Токио выхаживает, но все равно — он словно бы безудержный пожар посреди обыденной серости. Глаза напротив горят плавленым золотом, и Санеми вновь неосторожно обжигается об этот взор. Потом еще и режется о чужую острую улыбку, от которой становится одновременно и дурно, и тепло. Что на уме у Ренгоку, не читается вообще. Ни в лице, ни в расслабленных жестах, нигде нет и малейшего намека на то, что этот прохвост бы хотел. По хребту разряд тока, и дальше дышать трудно. Не верится, просто, блять, не верится уже ни во что. — С тобой все в порядке? — Кёджуро спрашивает немного насмешливо, тихо посмеивается в кулак. Пламя теперь разгорается не только в копне чужих волос, но, кажется, и на собственных скулах. Санеми не десять лет, чтобы перед красивыми людьми стыдливо робеть, но что поделать если случилось, что случилось. И все же, куда больше у него на лице смеси немого шока и тихой, клокочущей ярости, нежели предательского румянца. — Что ты тут забыл? — не говорит, рычит, Шинадузагава. Голос больше не хриплый и измотанный после еще одного паршивого денька, теперь в резких словах куда больше шипящей спеси и надменности. Стоит показать, что радость от их встречи разделять тут никто не собирается, так что Ренгоку пора бы прекратить так лыбиться, словно бы он встретил старого друга. У него в приятелях должны быть ухоженные парни, как тот, что прикатил на черной баснословно дорогой тачке в ту задрипанную подворотню. Вот с такими пусть и разговаривает, у них интересуется, все ли в порядке. — Я просто хотел увидеть тебя. Ты так и не написал мне! — ответ автоматной очередью, которая в теле оставляет фантомные бреши. Санеми на минуту теряет и без того подкошенное годами самообладание, делая шаг назад. Глаза все еще мутные стекляшки, в них отражение чужого безумия и чужой немного смущенной улыбки. — Между прочим, было не вежливо с твоей стороны, я ждал письма. Ренгоку стоит в проходе, явно намекая, что хочет и дальше языком трепать. Волосы на сей раз распущенные, стекают жидким огнем по плечам. Как он только такой родился на этой грешной земле? Слишком идеальный и добрый. Походу еще и капец какой терпеливый, раз все еще так радушно разговаривает с тем, кто тебя мысленно в окно уже раза два выкинул. Разве ему не противно сейчас беседовать с Санеми, что мало того грубая сука, так еще и игнорил его две недели? Тупо игнорил, как девки делают. Самому было мерзко от подобного поведения, но что еще оставалось? Не друзьями по переписке же становиться. — У меня были дела, я вообще-то работаю, понял? — отведя глаза в сторону и сунув руки по карманам, бурчит, как старый дед, Шинадзугава. — А теперь вали давай. Не мешай мне. Возможный ответ он не слушает, потому что смысла в подобном попросту нет. Резко подходит ближе, толкает плечом (не сильно), после уходит прочь так быстро, как могут нести собственные ноги в старых, кое-где дырявых кроссах. Нелепость полнейшая — эта встреча. Да, всю неделю какой-то мнимый и лживый образ чужих глаз мороком преследовал куда не ступи — подсознательные желания играли в свои грязные игры. Пылающий взор, яркие картинки их встречи без слов были… не то, чтобы не приятными. Даже немного нравились, хотя после мыслей об этом сам Шинадзугава неизменно начинал беситься. Но только вот прозрачный мираж навряд ли мог принести проблем, кроме как проблем с головой — наслаждайся им сколько хочешь, страдай от него сколько можешь. Хотя, даже наоборот — фишка была в том, что ты сам явно не смог бы стать проблемой для своей личной тульпы, и тульпа бы не была обижена твоим скотским нравом. А значит до сего дня все было нормально. Просто страдания из-за своих припадков истерик, как и всегда. И тут вдруг живой человек из твоих детских фантазий — и что с ним делать? К такому подготовиться нереально. — Извини, я не подумал о работе, — голос так близко и так резко, что Санеми чуть снова не впечатывается в очередную бетонную стену. Чужая ладонь неожиданно ложится на плечо. Ничего вроде такого, но земля под ногами рассыпается в осколки, и почти физически ощущаешь, как проваливаешься куда-то в бездну. Нет ни верха, ни низа, а только какой-то глухой вакуум, в котором оказываешься один на один с этим добродушным хищником. — Пойдем домой вместе? — Ренгоку продолжает себя вести совершенно спокойно, ни капли ответной злобы. Он вообще, видимо, не знает, что такое раздражение или грусть. Даже когда Санеми стряхивает его руку в наглую, оскаливая зубы, он только еще раз извиняется за то, что схватил вот так без предупреждения. Как вообще вести себя рядом с эдаким солнцем, которое тебя согреть пытается, а ты, как дурак, об него пальцы сжигаешь. — На кой черт? — хмыкает Шинадзугава, отвечая уже задним числом, когда проходит полминуты. Все время безмолвия Кёджуро плетется рядом, не переставая улыбаться не на миг. У них за спинами уже не строгие прямые коридоров, а тенистые аллеи. — Хочу провести с тобой время, это плохо? — прямолинейно до дебильного. Не вопрос, а пуля точно в лоб. Без условностей, без страха. Снова говорит, что хочет и кому хочет. Объяснения почему Ренгоку продолжал вести себя столь нормально найти все еще не получалось. «Нормально» — это с натяжкой, конечно, но во всяком случае он не был брезглив к своему собеседнику, не опускался до взаимных колкостей. Терпит чужое говно и еще раз терпит. Так что, не смотря на всю злобу, которая капала ядом с губ Шинадзугавы, какое-то подобие уважение к этой башке крашеной все же возникало. Просто за то, что был достаточно благородным, дабы не поддаваться на неумелые провокации со стороны. Уважение уважением, но вот непонятное раздражение продолжало волнами захлестывать Санеми — то отступало, то вновь подбиралось к горлу. Как прилив. С одной стороны, давно следовало бы за шкирку от себя оттащить Кёджуро, сказав, что пусть прохлаждается после своего мажорского «журфака» где-нибудь в хорошем, дорогом клубе или уютной чайной. Пусть с приятными и вежливыми людьми разговаривает. Не тратит себя на псину сутулую. С другой же, чуть более темной и постыдной стороны, если он все еще шел рядом, все еще хотел быть здесь, значит Санеми был ему ну не настолько отвратителен, чтобы сразу плевать в лицо. Эта тысячу раз проклятая доброта подкупала. Словно бы между ними и правда могло что-то быть. Если так вспомнить, то и в прошлый раз в баре Ренгоку с ним обошелся хорошо, поговорил мило, зажигалкой поделился. Может все-таки стоило сменить гнев на милость? Хотя бы попробовать. Один день хорошего расположения погоды не сделает. Или сделает… Черт, сложно жить, когда ты конченый идиот. Особенно в плане чувств. Вся душа была помойкой, и когда в ней рождалась хотя бы мимолетная эмоция, то сразу пачкалась в саже из невысказанных детских обид и давних страхов. Раны души кровоточили без остановки, только вытекала из них не багряная кровь, а какой-то гнилой смрад. Он давно заполнил собой все то существо, которым когда-то был Шинадзугава Санеми. И теперь любые чувства — кроме любви к семье, это как константа, — превращались в пытку для себя и других. Сравнить все это безумие можно было с попыткой держать в ладонях битое стекло — все равно осколки просыпались, оставляя порезы. Еще кого-нибудь потом задевали, падая и крошась в пыль. От этого становилось вообще неловко и паскудно. Легче от себя сразу отгонять всех, чем потом винить себя в том, что причинил боль.  — Это «не плохо», это странно, — все-таки Санеми решает продолжить их беседу. Пойти ва-банк. — Не вижу ничего странного в том, чтобы общаться, — парирует Ренгоку, который то ли правда не понимает в чем эта самая «странность», то ли просто придуривается. А может все и сразу. После этого должна была бы повиснуть неловкая тишина. Она частый спутник Шинадзугавы в разговорах с кем бы то ни было. Но молчание рассыпается, словно карточный домик. — Как прошел твой день? — с широкой и слишком яркой улыбкой вопрошает Кёджуро, и Санеми неумолимо хочется его внутреннюю яркость выкрутить на ноль, ну или хотя бы убавить немного. Чтобы глаза не слепило. — Тебе какое дело? — хмурит лоб Шиндзугава, наступая нарочито сильно на сухой лист. Тот жалобно скрипит под подошвой. Краем глаза приходится заметить, что такое поведение и расправа над пожухлым листочком почему-то смешат Ренгоку. — Если я скажу, что мне интересно, то ты не поверишь, да? Теперь наступает чужой черед топтать сухие листья. Которых весной не должно по-хорошему-то быть. Но видимо из-за проклятой грязи в воздухе даже в такое теплое и влажное время года деревья все равно продолжают тихо умирать. Совсем как люди, что чахнут в этой столичной клетке. — Какой догадливый, блять, — хочется добавить еще что-нибудь, уже не столь недружелюбное, но пока Санеми пытается прихлопнуть маленький пожухлый цветок, что принес ветер на дорожку до станции, его перебивают. — Не ругайся, — Кёджуро на секунду — на одну несчастную секунду — вдруг становится таким пробирающее холодным, что по позвоночнику вдруг колет тонкой иглой. — Тебе не идет. — Какие еще указания будут? — глаза непроизвольно закатываются так сильно, что еще чуть-чуть и увидишь собственный мозг. Но для себя Шинадзугава все же решает пока не материться. Нет, таким хорошим мальчикам, как Ренгоку, явно не стоит ошиваться с испорченной шпаной. В прошлый раз, в баре, небось еле смог вынести весь поток нецензурщины, которым Санеми сыпал. Но там-то клиенту замечание не сделаешь, а тут уже можно. — Ну, если ты сам спросил, то, пожалуй, указание еще только одно — поговорить со мной, — Кёджуро улыбается, пальцами осторожно вынимая из собственной светлой пряди бледный лепесток, что неугомонный порыв ветра принес откуда-то с юга. Шинадзугава бессовестно залипает на это зрелище, которое заставляет его вспомнить те полтора хокку о весне и влюбленных, которых читал еще в школе. — Если не хочешь отвечать, как прошел твой день, я задам другой вопрос. Может расскажешь, как твои братья? Не сильно беспокоятся, что ты «потеряешься»? — кивает на брелок. — Не сильно, им нормально. Брелок же со мной, — отрезает Санеми. О семье говорить не хочется даже еще сильнее, чем обсуждать, как кто сегодня провел свое время. Потому что опасность словесного поноса и нескончаемого потока рассказов о Кото, Хироши, Шуе, Тейко, Суми и Генье сулила мало что приятного для слушателя. А кислые замечания, что у парня в двадцать один год должны быть хоть какие-то увлечения, кроме семьи, слушать пресытилось. — Мой брат тоже всегда беспокоится о том, как я там, за пределами родного дома, — игнорируя односложный ответ, Кёджуро все так же с вдохновенным запалом продолжает разговор. — Должно быть, младшие все такие. Не хотят отпускать порой, — чужой смех, все такой же непозволительно громкий и искренний. Заставляет чувствовать себя неловко. Словно бы тебя уличают в том, что ты тварь бездушная — вот смотри, человек рядом с тобой смеется, проявляет какую-никакую благосклонность, а ты ёба на ножках. Которая ничего решить не может — ни уйти, ни остаться и вести себя приветливо. — Ты самый старший в семье? Или где-то в середине? Между ними гуляет ветер, который пропах влажным асфальтом и городской пылью. Они уже давно вышли за пределы университета, и теперь на их пути больше не найти широких аллей. Только узкие улочки, забитые людьми, да гомон тротуаров. Но все равно ощущается, будто бы плетутся один на один. Рабочие с портфелями, дамы на высоких каблуках, школьники — все куда-то плывут, и поток этот заставляет подойти ближе к друг другу. Должно было бы стать еще невыносимее, но Санеми отчего-то ощущает какое-то иррациональное спокойствие, когда их плечи почти соприкасаются. — Да, старший. Нас много, а я за главного, — губы трогает легкая улыбка. Только Шинадзугава этого своего жеста почти не замечает. Идет, тихо шаркая носками обуви. Те самые волны непонятной ярости, что до этого хлестали по щекам, теперь отступили. Начался отлив, и все затихло. Кёджуро пережил шторм чужой души. — Семеро нас, — снова немного помедлив, добавляет Санеми. — Четверо братьев, двое сестер. — Семеро? Как много! — впервые чужие слова о том, что в семье Санеми и правда много членов, звучат не как брезгливый упрек, а как настоящая похвала. В стране, где перенаселение является давней проблемой, людям сложно принять тот факт, что у кого-то может быть больше одного брата или сестры. Для них трое детей — это уже явный признак чего-то ненормального. Для общества иметь детей больше цифры «три», а уж тем более семерых, было явным намеком на то, что Шидзу была наглой и чрезмерно эгоистичной, если позволила себе такую бездумную пакость, как занимать место в их любимом Токио собой и своими детьми. — У меня только младший брат. Должно быть здорово иметь такую семью. — Да, здорово. По-своему здорово… Где-то неподалеку раздался мерный цокот рельс и скрип тормозов. Станция с длинными переходами замаячила впереди. Она была похожа на уснувшего мохнатого паука, у которого вместо черных лапок были черные ленты нескончаемых эскалаторов. А горящие огни — россыпь мелких глаз. Конечный пункт достигнут. — Дальше не по пути, так что бывай, — Санеми кривой линией выворачивает куда подальше от звенящих электропоездов. У него нет столько лишних деньжат, чтобы каждый день гонять на серебряных вагончиках туда-обратно, от дома до шараги. Пешком все равно полезнее — успеваешь отдохнуть, воздухом каким-никаким подышать, голову проветрить. У Шинадзугавы вообще вся жизнь — это перебежки от места к месту, в редкие минуты которых он из мыслей безуспешно пытается выкинуть все лишнее. — Почему? — Ренгоку встает на пути, склоняя голову по-кошачьи набок. Этот жест заставляет тихо отсмеяться в сторону и подметить, что проводить время рядом с этой рыжей башкой не так уж и по-дурацки. — Денег нет, так что мне пешком домой. А ты вали давай, тебя же ждут. — Тогда я провожу тебя! — Проводишь? — Санеми хмыкает с такой едкой иронией, что в чужих глазах даже улавливает горькие нотки скользящей обиды. — Я из Неримы, ничего так? Час с лишним пешком на своих двоих, — это вам не шуточки для богатых мальчиков. Петлять среди бурлящих толп народа, срезать старенькими переулками, забредать в самые душные подворотни. При таком раскладе даже у самого Шинадзугавы иногда по приходу домой ноги уже не ощущали буквально ничего. Можно было ампутировать без наркоза. — Ладно, я не прочь прогулки подольше, — Ренгоку даже не удосуживается задуматься о такой мелочи, как расстояние и время. Он мертвой хваткой вцепился и теперь держит. — Тогда сяду на поезд в Нериме. Покажешь, где в твоем районе метро? Страдальческий вздох выходит таким громким, что проходящая мимо дама в летах шарахается. Потом еще рассмотрев харю Санеми вообще подпрыгивает на своих тонких каблучках и уносится подальше. Толковая женщина, правильно поступает. — Погнали, только не ной потом, что далеко тащиться. Роковая ошибка совершена, ну и хрен с ней. Идем дальше. *** Они говорят ни о чем и обо всем сразу. Беседа поначалу была немного ломаной, по ощущениям тем еще лабиринтом, где приходилось плутать и врезаться в тупики. Диалоги не всегда клеились. Но пару поворотов и пару пролетевших мимо офисных кварталов и все как-то выровнялось. Где-то минут через пятнадцать или больше. Счет времени был потерян давно, еще в универе. Кёджуро все так же с неподдельным интересом продолжил слушать. Любой бред, любые незначительные мелочи он воспринимал с такой живой радостью, что уже и сил на подозрения не оставалось — ну видно реально вот такой ебанутый кадр, которому есть дела до того, какие предметы у Шинадзугавы в шараге любимые, какое мороженное он предпочитает, и где обычно домашку пилит. Хотя, про учебу они говорили мало — так пару фразочек для приличия. Все больше как-то про семью. И это было чертовски странно, что Санеми, который считал данную тему чем-то вроде личной тайны, так просто в итоге рассказал столь многое. Про брелок, к примеру, в виде белого тигра. Который Кото с Хироши сделали из лоскутков тряпок, начитавшись своих сказок. Там эта кошатина в полосках была правителем какой-то стороны света, защищала малышню и взрослых, и была вполне себе положительным персонажем. Почему именно такой хороший зверь показался им одинаковым со страшим братиком — загадка. Нет, конечно, то, что мелкие считали своего «Неми» всесильным взрослым оно и понятно — он им жрать приносил, игрушки иногда подкидывал. Но не настолько же восхищаться им, честное слово. В день дарения Санеми даже стало неловко от бойких рассказов Хироши о «Тигре-Короле» и о том, что Санеми сам такой же сильный и благородный. Второй раз пришлось тупить смущенно и воротить нос, когда Кёджуро, выслушав эту абсурдную историю, не начал смеяться или что-то такое, а лишь посмотрел как-то даже ласково, сказав, что Хироши и Кото прекрасные младшие братья. Сказал это без лжи и без желания угодить. Сказал, потом еще раз рассмотрев оберег. В этот момент где-то внутри груди что-то с треском сломалось. Или починилось. Они о семье и мелких спиногрызах так-то ну прям очень много говорили. Почти все время, пока брели среди пыльных высоток и редких зеленых парков. То про Генью и его идиотскую привычку забивать на учебу (интересно, в кого он такой?), при этом бегая от работы к работе, от тренировки, к тренировке. То про Тейко тоже парой слов обмолвились. У девчонки в школе друзей было столько же, сколько у Неми в шараге — чистый ноль без палочки. И это не могло не напрягать, ведь если с Санеми все было предельно ясно — он мразь, то почему ребята сторонились милой и начитанной сестры оказывалось тайной. Математическими способностями Шуи Шинадзугава тоже не упустил шанс похвастаться. Интересно было и слушать рассказы Ренгоку о брате, который был тем еще художником и просто лапочкой, судя со слов. Об учебе на журналистике и иностранных языках, которые у самого не шли никуда и никак. Нет, правда, было забавно узнавать что-то новое о человеке — Санеми уже забыл, каково это. В последний раз ему кто-то что-то пытался донести и поведать где-то лет семь-шесть назад. Тогда его, как зверенка брошенного, взяли в теплые руки. Обогрели, пригладили шерстку. Масачика чем-то напоминал это огромное рыжее чудовище (хотя, чудовище ли, с такой-то мордашкой). Только вот сенпай был и в половину не столь активный, и столько экспрессии, как и экстравагантности, в нем не помещалось. И все же между этими двумя было какое-то призрачное сходство. Оно ощущалось на кончиках пальцев. Теперь ощущалось, когда Санеми все же позволил себе прочувствовать этого человека, пропустить через себя его слова и поступки. Не, странное ощущение того, что этот парень может тебе сломать хребет, если что, не ушло, но притупилось слегка. Да и вроде как пока между ними все было гладко. Зверя не укротить, но подружиться с ним вполне реально. Работало это в обе стороны. Хотя, противный голос в голове все еще настырно шептал — попробуешь «подружиться», и случится все по тому же сценарию, что и с Масачикой. Декорации поменяются слегка, а вот спектакль повторится в тех же отвратительных красках. А разве хотелось вновь упасть на самое дно боли? Конечно, нет. Но они все так же шли, брели неспешно. И часы куда-то пропадали, теряясь из виду. — …после этого я больше не пытался приготовить мясо на открытом огне! — к смеху Ренгоку начинаешь привыкать. Слишком быстро, на удивление, свыкаешься с огненным во всех смыслах темпераментом, с шумом и рукой на плече. Санеми от себя такой покладистости не ожидал (он даже не матюкался, как его и попросили). Пару дней назад казалось, проведи с Ренгоку чуть больше времени — и тебя пополам порвет от какого-то блядского чувства не то одержимости, не то неприязни и настороженности. На деле же все оказалось вообще иначе. — Ты вообще безбашенный, как я погляжу, Кёджуро, — с беззлобной усмешкой замечает Шинадузагва, перепрыгивая через бордюр и срезая путь. Родная Нерима встречает приглушенной тишиной и мягким неоном нечастых вывесок. — Мне просто хотелось попробовать приготовить что-то необычное! Мне нравится узнавать новое, как ты мог заметить. Простая фраза, но в ней даже такой дурак, как Санеми видит подтекст. Или как-раз таки потому, что дурак, этот подтекст и читается. Спросить в лоб, входит ли он сам в это «новое» подмывает, но ладно, не стоит портить такой неплохой вечер своей токсичной отравой. Да тем более, станция уже показалась среди домов.  — Вот поезда, тебе к второму выходу, чтобы в центр попасть. Шинадзугава останавливается где-то среди пустующих улочек, одна из которых ровной ниткой стелется к высоким ступеням метро. Вот теперь точно конец — дальше им уж совсем в разные стороны. Интересно еще, почему Ренгоку решил ехать на часпиковом общественном транспорте, а не снова своего водилу с блестками на глазах вызвонить. Причуд у него точно хватало. — Спасибо, надеюсь не потеряюсь, — но Кёджуро медлит, бросая эту фразу. Все еще стоит рядом, смотря на уходящие вдаль паутинки проводов. — Да, не теряйся, — Санеми медлит точно так же, переминаясь с ноги на ногу. Только смотрит он не на сплетение городских кабелей вдалеке, а на человека рядом с собой. Даже в темноте Ренгоку кажется светящейся рождественской лампочкой. — Если ты просишь, тем более постараюсь, — и вдруг их взгляды вновь становятся одним. Слишком резко сталкиваются. Ренгоку с улыбкой палит то, как Санеми бессовестно пялится, забывшись на минуту, и ловит в капкан. Они со стороны, должно быть, выглядят как парочка фриков, которые встали посреди дороги и смотрят друг на друга неотрывно. — Пиши мне, хорошо? Ты не выбросил визитку. Ты не такой человек, — голос мягкий. Обманчиво ли мягкий или ему правда хочется так сейчас говорить, Шинадзугава не понял, да и не особо желал понять. Ему куда больше дела было до собственного сбитого в раз дыхания и приливной волны непонятных переживаний, которая резко вышибла из легких весь воздух. — Писать тебе? Не хватило прогулки? — скорее уже по привычке язвит Санеми, на самом деле этой просьбы он ждал весь вечер. Не мог же кто-то столь внимательный и цепкий, как Ренгоку, про подобное забыть. — Нет, не хватило, — ответ без промедления и фальши. Мыски чужих кроссовок надрывно скрипят, когда Кёджуро начинает чуть покачиваться туда-обратно, как марионетка на спущенных нитях. Шинадзугава хмыкает, стараясь выдавить из себя понимание чужих мотивов. Он то и дело тут пытается вскрыть рыжую черепную коробку и наконец дать себе хотя бы немного вразумительный ответ на один маячащий весь день вопрос. Вопрос, который он еще не озвучивал, но который на языке крутил брейкданс. — И зачем тебе это все? — наконец вываливает Санеми, не зная к месту ли тут такие речи. Он вроде уже сто раз успел услышать, что Ренгоку «просто хочет общаться», но это почему-то казалось каким-то оправданием, ну или явно не главной целью. Так сложно даже самому себе растолковать, что имеешь в виду этим вопросом. Ты вроде не ждешь уже второго дна, потому что, Ренгоку не лицемерная тварь, которая прячет за маской настоящие намерения. Но понимаешь прекрасно, что «первое дно» еще не достигнуто. Этот парень такой глубокий и сложный, запутанный и в тоже время простой, что хер там разберешь, что у него на уме. Инстинкты намекают, что все в порядке, можно не выпускать когти. Но любопытство, сука такая, инстинкты не слушает нихуяшечки. — Зачем? Ну тут достаточно просто, — по-ублюдски загадочным тоном вдруг начинает говорить Кёджуро, так что у Санеми бровь дергается параллельно линии горизонта — вверх. Все часы значит, нормально говорили, а тут какие-то ебучие игры, в которые играют люди, начались. — Ты мне нравишься. Тишина. Оглушающе громкая тишина — вот такой вот оксюморон*, спасибо за него Тсугикуни-сенсею. Чертовски точное описание. «Нравишься» — это уже даже не издевательство и не унижение. Это какая-то больная фантазия Санеми, что сейчас дождевыми червями из головы просочилась в реальность, сыграв с ним не смешную шутку. Блядская трагикомедия, что ему все ребра переломала, скрутила мышцы в трубочку и блевать ментально заставила. В теле столько крови вдруг скопилось, что румянец выступил на щеках и спалил кожу к херам. В горле стало так сухо, как не бывало после самых бешеных пьянок. Бред, какой же все-таки бред. Насколько все-таки Кёджуро поехавший, если такое говорит прямо в лицо. Это как брызгами кислоты в глаза, только еще больнее. Истеричный вопль подкрадывается со спины, а в голове без остановки бешеной пляской носятся мысли о том, что еще пара таких гротескных поворотов — и прощай адекватность. Навсегда уже. — Не делай такое лицо! Ты и так весь покраснел, — Ренгоку хохочет и таки прям напрашивается на хорошую драку таким поведением. Что вообще за смена курса? Только показалось, что есть шанс… шанс на что-то не совсем паскудное в жизни. А тут чужой стеб говеный и собственный дебильный характер. Санеми даже не может сказать, смущен он или в ярости. Санеми вообще ничего не может, кроме как молча охуевать так, как в жизни еще не приходилось. — Но ты мне нравишься. Ты хороший парень, так что пиши! Кёджуро машет на прощанье, а потом убегает — реально бежит, как стрела пущенная — к проходным. Он несётся вместе с ветром, который вдруг в лицо пахнул морским бризом и пряностью будущего лета. Кёджуро оставляет в одиночестве не в первый раз, но только сейчас, только в эту минуту, у Санеми вдруг так резко начинает ныть что-то в груди, что он сминает футболку пальцами. Хочется кричать в немое небо, да так громко, чтобы охрипнуть и остаться без голоса до конца дней. Но нельзя же, ничего нельзя. Даже просто сматериться в след угасающей искре по имени Ренгоку Кёджуро — и то повяжут стражи порядка и культуры. И как в таком ненормальном мире жить? Еще и трясет от чужих слов. От чужого взгляда, чужой улыбки. Трясет с такой силой, что в теле становиться пусто. Уже дома Суми чаще обычного стебет брата за растерянность и плывущий взгляд. Ворует палочками часть его жареной рыбы, но не получает за это по рукам. Мама с беспокойством говорит, что Санеми выглядит больным, отправляет его спать раньше обычного, сама вызвавшись перемыть всю гору посуды. Сегодня ее Неми даже не прочь такой снисходительности, потому что реально плохо до трясущихся ладоней. В глазах мелькает рыжая башка, в ушах чужие слова — короче нескончаемая галлюцинация. Даже засыпая в мягкой постели под мелодичный храп Геньи, и то все еще мерещится чужое присутствие. Кёджуро ушел, но оставил после себя дым. После огня всегда дым бывает, который под кожу забирается и оседает там пеплом. «Ты мне нравишься» — для кого-то просто слова, бездумные и пустые. А Санеми в очередной раз поехал крышей, просто услышав подобное. Принял так близко к своему черному сердцу, и старые раны отозвались нескончаемой болью вновь. Ночь проходит без сна. Какой же все-таки долбаеб этот ваш Кёджуро.