don't be afraid of the dark

— Ну сколько уже можно?! Истеричный крик Суми рвет уши, и зубы предательски скрипят. Буквально. Санеми слышит этот крошащийся звук и ощущает вкус потрескавшейся эмали под языком. Разум учтиво настаивает на том, что это лишь фантомные боли. Но во рту горит. Ему и правда кажется, что еще одна доля блядской секунды — и он сам себе пасть прокусит клыками, как то бывает с диким зверьем. Он вовсе не из тех людей, которые могут по два часа занимать единственную крошечную ванную в доме. Он так редко пользуется случаем провести там лишние минуты. И даже не для того, чтобы спустить теплую воду. А просто чтобы побыть в гордом и блаженном одиночестве. Послушать свои и без того настырные мысли. Поэтому шквал ударов кулачка о тонкую дверь заставляет тихо и сипло рычать — хочется покоя, которого нет. Видимо, собственный голос звучит так надрывно и угрожающе, что Суми делает шаг назад — это хорошо слышно. Пугается, конечно же. Но не затыкается. Куда ей. Она же дочь своего отца и сестра своего брата. — Ты сам просил не красить ногти в доме! Давай быстрее, за мной скоро приедут! Ее девичий голосок царапает слух, металлические отзвуки чувствуются кожей. Она умело треплет остатки нервов, но хотя бы в этот раз и правда решила заняться своим богомерзким «мейкапом» не в гостиной, как Неми и просил в прошлый раз. Может быть, если состояние сегодня позволяло бы, Санеми даже додумался похвалить ее за такое великодушие и сговорчивость. Может, если бы его пальцы не зарывались до самых корней в волосы, пытаясь вырвать пепельные пряди, он бы спросил куда она собралась на ночь глядя. Да еще и в таком «пестром» виде. Но это все только жалкие «может». Сейчас ему плохо. Нет, ему по-настоящему паскудно. Так, что еще немного, совсем, блять, немного, и он завоет. Как псина. А крики Суми, ее непрекращающиеся упреки только выбешивают больше. Хотя… хотя она не виновата в том, что ее старший братик снова творит очередную хуйню. Не виновата, что он сам себя накрутил до ненормального состояния, вляпавшись в очередное дерьмо. По-честному если, то она не заслуживает выслушивать все эти злобные фразы. Какой бы противной ни была. — Еще десять минут, и ванная твоя, — хрипло, жалко и слишком тихо бросает Санеми, с силой ударяясь затылком о мутный, старый кафель за спиной. Он давно сполз вниз по узкой стене, бессильно раскинув ноги на полу. Холод преданно лизал ноги. Истерика (а именно она, кажется, и случилась) комом встала в горле. Ни глотнуть, ни вздохнуть. Состояние хуже некуда — хуже только сдохнуть с концами. И то не факт, что хуже. Смерть избавляет от мучений, а вот жизнь с самим собой дарит новые страдания. Суми затихает. Кажется, ответ ее не совсем устроил, но тон чужого голоса заставил в кои-то веки поумерить пыл. Брат-таки смог выпросить у нее десять минут спокойствия. Уходит она гордо стуча каблучками. Глубокого вздоха не хватает. Санеми давится воздухом и кашляет, глазами суетливо скользя по полу. Взор очерчивает неровные линии — черное на белом. Черное — это рюкзак, внутренности которого выпотрошены без капли сожаления. Белое — это пол, по которому змеями струятся еле заметные розовые ленты и куча академического мусора: начиная с тетрадей, заканчивая огрызками карандашей. Простые вещи, глупые и надоевшие. Но сегодня от них разит чужим ароматом. На них словно бы в ультрафиолете выступают мазанные отпечатки чужих до боли аккуратных пальцев. Все эти маленькие и незначительные вещицы испачканы чужим взглядом. Санеми запутался к херам и без права на распутывание. Без шанса понять себя и того, кто идеальным, во всех хреновых отношениях, почерком размалевал белые тетрадные листы. Он ощущает мир сейчас как-то совсем искаженно. Все вокруг тает, как грязный токийский снег к весне, — а посередине растёкшегося бытия только тетради, которые пропахли тонким, дорогим одеколоном. На эти обрывки записей смотреть можно вечно. В них нет изъянов: ни ошибок, ни помарок. Вообще ничего кроме совершенного конспекта, который можно сразу в ранг священных писаний вводить. Пока весь тупой мир молится на какой-то деревянный крест, Шинадзугава нашел себе новую святыню. Или как еще назвать это — он не знает. По-честному, не особо-то и горит желанием узнавать. Для него это точно теперь что-то запредельно роскошное и неприкосновенное. Лучше этого в жизни точно уже ничего не будет, на этом счастье явно закончилось. Все остатки удачи потрачены, прикрывайте лавочку. Руки дрожат. Волосам больно, когда Санеми сам себя за пряди дергает жестоко. Но так хотя бы как-то можно совладать с тем, что нахлынуло. Вроде обычные чувства, но в то же время словно опустили на морское дно, где ни света, ни звуков, ни запахов. Только он сам, Санеми, и его навязчивые идеи. Даже не идеи, на самом деле, а так — додумки о чем-то, чего в реальности уж точно не существует. Слишком хорошо было бы, если Ренгоку о нем и правда так заботился. Это же неправда? Так же просто не бывает. Не с ним. За дверью раздается шарканье шагов — слабые и немного скомканные. Их легко узнать из тысячи. Мама не стучится, но ее голос сочится через щели ветхого дома и наполняет ту клетку, в которую ее бедовый сын сам себя загнал. Словно бы аромат сливы, что весной кружится в воздухе — так и ее голос, прозрачный и благоуханный, наполняет тишину. — Сынок, все в порядке? — беспокойства в этих словах столько, что можно черпать ладонями и пить вдоволь вот такое вот горькое пойло. Хоть захлебнись. Жаль только, что сегодня отрезвить себя чужими словами не получается. Все та же единственная тетрадь валяется раскрытой на полу. Все та же пачка розовых печений. Все тот же Кёджуро перед глазами, прямо здесь — совсем рядом. Протяни руку — и мираж твой. — Да, просто… снова Тсугикуни-сенсей вывел, — вздыхая и стараясь врать ровно, кидает Неми. Не сказать, что брешит — Тсугикуни и правда достать успел. Но сегодня причина попыток себя уничтожить явно была не в этом проклятом снобе, у которого как раз-таки в этот день и настроение-то было не самое гадкое. Ложь наивная и убогая, но спасительная. Молчание — знак согласия. А еще оно очень едкое, тянется-тянется-тянется, как смола, что прилипла к коже и теперь хер отдерешь. Только если с кусками плоти. — Хорошо, Санеми, дорогой. Тогда мы ждем тебя к ужину. Я жду. Последние слова ранят сердце бешено. Даже на миг забывается собственное горе и унылая тоска. Подобные фразы всегда бьют глубоко и верно. Неми привык к подобным пыткам. Он послушно принимает такие наказания. Все-таки не впервой материнское сердце болит из-за такого неудачника неблагодарного, как он. Не впервой он не придет на ужин, заставляя маму и мелких винить себя в том, в чем они никогда не были виновны (да и не могли бы быть). Мама ждет, а он не придет. Совсем нет сил подняться. Догнать все-таки маму. Извиниться за все. Успокоить. Стоит матери уйти, слиться со звуками дома и далеких улиц, как вновь все возвращается к одной точке. Все возвращается к точке с рыжими волосами и ужасно-выразительно-прекрасными пальцами. Будь все проклято, но когда взор непроизвольно скользит по словам на бумаге, представляется, как Ренгоку, держа в руках тонкую ручку, писал все это. Писал для него одного. Сегодня вот такие галлюцинации занимают все мысли, они куда интереснее самобичевания на привычной почве семейных драм. А ведь изначально этот вечер был почти обычным. Прям тянуло его таким назвать, все было почти прекрасно. Если бы у Санеми хватило скудных мозгов не портить все, не загоняться по пустякам, то сегодняшний день был бы просто супер. Но, конечно же, все покатилось к хренам. Еще в университете. Один взгляд, пара неосторожных слов и чужая улыбка, что оказалась ярче солнца (как бы пошло и избито ни звучало). Они встретились в пыльном и душном коридоре, и темное небо за мутными стеклами окон обещало грозу. Грозу далеко в небе и грозу, что пронзила грудь Шинадзугавы. Было не так уж поздно, но по ощущениям казалось, что ночь уже наступила. Все шло неправильно, косо и неловко с самого начала. С того момента, когда еще издалека Санеми заметил пламенный силуэт где-то между дверьми их проклятого корпуса. Еще перед началом всего этого блядского цирка тянуло блевать от собственной беспомощности и мерзости — одежда неприятно липла к телу, потому что, как обычно, не взял с собой зонт. Ко всему этому еще и плечи ломило от работы, из-за которой почти опоздал на пару. Но хуже всего — Санеми хватило какой-то поразительной детской наглости написать этим утром Ренгоку простую, казалось бы, фразу, неосторожный ответ, — «съел бы парочку». Зачем? Хрен поймешь. Знал же, что у этого котяры только одно понимание всех посланий и вещей — буквальное до невозможного. И зачем же тогда он бросил кусок мяса хищнику? Похоже, Шинадзугава просто мазохист, что сказать. Конченый такой мазохист. Вот только удовольствия от собственных кривляний он явно не получал. Только еще больше захлебывался белой яростью, что была похожа на раскаленное до предела жидкое железо. Делал все наперекор самому себе и целому миру. Злился из-за своих трескающихся и крошащихся эмоций, что острой стружкой ранили ребра. Но все равно не мог ничего сделать. Как бы ни рычал, как бы ни бесился. Дальше вспоминать день становилось труднее. Как и продолжать всматриваться в листы бумаги, которые непроизвольно сам начал перелистывать трясущимися пальцами. Безупречно выведенные формулы, комментарии преподавателя, счерченные без единой ошибки графики. Красиво. Это было просто слишком красиво для кого-то вроде Санеми. Он, блять, недостоин был даже смотреть на что-то столь правильное и безукоризненное, а тем более владеть этим. Трогать это. Но бумага сама скрипела под пальцами, когда впервые в жизни Санеми так бережно и трепетно чего-то касался. Резкими монохромными образами перед глазами всплывали те помятые и грязные листы, где он порой сам пытался что-то накарябать посреди очередной нудной лекции. Теперь эти смехотворные записи казались еще более отвратительными. Да куда отвратительнее-то? Там и так все было перечеркнуто, перепачкано чернилами и сухой щепкой карандаша. Жалкое подобие настоящих и хоть чего-то стоящих конспектов. Дешевка. Пока по маленькой ванной мельтешили летучие тени, танцевавшие вокруг единственной лампочки, Санеми успел раза три пересмотреть все то, что записал для него Ренгоку. Весь веер своих ярких, слишком контрастных чувств, он пытался спрятать, так, как прячут шулера карты в рукав, - быстро и ловко. Забыть о чувствах, смирить их. Выходило у него плохо — как, собственно, и все, за что брался. Ненависть, что ползала по позвоночнику вверх-вниз, перетекала даже как-то слишком плавно в чувство жгучего стыда, хлеставшего по скулам нещадно. Стыд был алый и горящий, он обжигал. Но все-таки приятный, пробивающий на дурацкую мимолетную улыбку - чуток нервную и явно ненормальную. Когда первый припадок истеричного вихря внутри собственной головы утих, начало накатывать осознание всей ситуации. Ее гротескная идиотичность и тупость: он сидел сейчас один, взаперти, сжимая в руках блаженно тетрадь, от которой почти пахло Ренгоку. Докатился до дна, а потом еще и снизу постучали. Но что еще делать, если у Санеми проблемы с доверием и мозгами с самого рождения? Даже в такой малости поначалу он видел подвох, попытку унизить и желание показать превосходство — бездумная тварь внутри его башки шипела и скалилась, убеждая его, что подобная «помощь» есть один только жест издевки. Но отчего-то сегодня он почти не прилагал усилий, чтобы второй голос в голове — голос то ли разума, то ли еще чего-то — отвечал пакостной твари, застрявшей в черепушке: «Ренгоку не такой. Он просто может быть собой и может быть добрым». Так просто спорить самому с самим собой Неми доводилось впервые. Даже как-то смешно, что в итоге он соглашался не со страхом, который настаивал на том, чтобы двинуть в глаз Кёджуро за такую вольность, а с чем-то иным. Ренгоку позаботился о нем. Вроде взаправду, вроде без хитростей. Но поверить в это до конца все-таки не выходило. Только он дойдёт до точки согласия, сразу шепот начинает настырно и гадко издеваться «да как же, сейчас, бежит и падает». С младенчества Шинадзугава привык к тому, что его ненавидят все. Даже те, кто любят все равно когда-нибудь да возненавидят. Поэтому об альтруизме в его сторону речи идти не могло. Слишком это хорошо. Слишком нереально. Слишком хорошо, чтобы кто-то вроде этого кота оранжевого стал печься о Санеми. Стал помогать ему с учебой. Подарил свое время. Однако доказательства обратного лежали разбросанные, как ненужное старое тряпье, перед ним. О них разбивались любые «а если» и «а может». Факты и ничего, кроме фактов. Осторожно опустив тетрадь в рюкзак, руки сами потянулись к розовой коробке с печеньями. Вкусными до ужаса печеньями, между прочим. Санеми было трудно их не сожрать, пока тащился до дома. Но желание поделиться с мелким подобным шедевром было все-таки сильнее, чем собственный урчащий живот. Эта коробка из себя не вывела только потому, что всякие съестные подачки Шинадзугава принимать себе позволял. Не зря в старшей школе он всякую шпану заставлял бегать за дынными булками*. Так что «отжать» немного еды у Ренгоку казалось с натяжкой, но дозволительным. Еда всегда нужна, потому что у еды есть свойство кончаться. Тем более у такой вкусной, как эта. Так что придя домой, Санеми без лишних мыслей хотел было протянуть розовый подарок Хироши, который почти сразу утащил его в объятия. Стащил было рюкзак, но пока мелкий вис на шее, несчастная сумка выпала из рук. Молния рюкзака была тогда плохо закрыта, потому что коробка немного не помещалась. Неловкое движение — и вот он роняет все содержимое с грохотом на пол. Чертыхнувшись тихонько, отгоняет малышню от сумки (а то всю канцелярку растащат на поделки) и принимается собирать выпавшие вещи. А потом он просто заметил раскрытую тетрадь, что валялась посередине прихожей. Тетрадь с чужими записями. Кото даже хотел было схватить ее, чтобы посмотреть получше, но старший братик быстрее и проворнее, старший братик знает, как правильно взять все в свои руки и, сбивая всех на своем пути, скрыться за дверью ванной. Чтобы там упиться своим немым криком. Почему ему так трудно принять тот факт, что подобные жесты со стороны Ренгоку, вот именно со стороны Ренгоку, это нормально? Почему его мотает туда-сюда, словно бы он тростниковая лодка посреди штормового моря? Что с ним не так? Хотя, нет, вопрос слишком наивен. С ним «не так» абсолютно все. Но тогда тайна кроется в следующем — почему Кёджуро на него не плевать? Ответ по типу «просто Кёджуро это — Кёджуро» и устраивает, и не устраивает одновременно. Два голоса в голове похожи на две змеи, что переплелись в попытки придушить друг друга. Но ни одна не может выиграть. Вот он и мучается от невысказанных слов и от то и дело всплывающего сообщения, которое мигает на экране поклацанного телефона: «Удачной дороги! Провести пару с тобой было приятно, у тебя забавный преподаватель! Вообще у тебя интересные лекции. Жаль, я мало что понял! И не спи часто, а то все будешь пропускать! Обязательно попробуй печенье! Напиши потом, вкусно ли. Отправлено в 5:08 PM» Жаль, что код из нулей и единиц не может передать чужой почерк. Чтобы все сказанное с теплотой было еще и написано так. Теплотой… Похоже, Санеми все больше и больше начинает выдумывать себе то, чего нет. Совсем едет крышей. Раньше он сходил с ума хоть плавно, но все понеслось, покатилось по наклонной, когда встретил этого парня. Резким ударом в лоб в голове возникает кинопленка их жизни. Именно что их: от первой встречи в баре, когда вишневые сигареты вдруг стали любимыми, до последнего рандеву на паре, где Шинадзугава умудрился (снова) уснуть. «Ты мне нравишься» — бесконечная песня. Чужая улыбка в голове есть, а Кёджуро рядом нет. Видимо, он и правда кот — Чеширский кот. Как в той сказке, что в детстве обожали сестры. Призрачный луч надежды на что-то большое и светлое гаснет на ветру сомнений. Но каждый раз возникает вновь. Может, все-таки что-то между ними может быть? Близость же вот есть. Может, будет и что-то другое? Может, история с Масачикой и Канаэ не повторится? «Может» — слово, что отравляет разум. Должно быть, из-за этого мерзкого слова Санеми так и завелся. Потому что слишком много путей и много вариантов может случиться, когда хочется лишь одного исхода. Одной определенной вещи. Черт. Будь проклята нестабильная психика. Неумение справляться с собой тоже пусть будет проклято, для порядка. А еще Суми, которая снова колотит по двери. — Неми, ты там что ли хочешь, чтобы я красила ногти в комнате?! Потом еще целый поток претензий, но в них Санеми предпочитает не вслушиваться. Без толку, ничего нового не узнает все равно. Повезло ей, что брат в таком состоянии не будет в ответ орать. И повезло, что сейчас немного отошел от страданий. Дверь Санеми открывает с ноги, смотря вымученно. — Прошу, — буркает он, хмуря брови. Суми закатывает глаза до предела и тыкает его локтем под бок. Ощутимо так. В ее тоненьком теле так много силы, что это порой пугает. Их всех, а особенно бедолагу Генью. Он девчонок и так стремается, а родную сестру так вообще. Хотя есть, конечно, чего стрематься. — Спасибо, что ли, братец, — самодовольно фыркая, мелкая влетает в ванную. Хлопает картонной дверью со всей силы, так что и без того уставшие уши стонут от боли. Вот и поговорили. Вот и порешали. А теперь можно ползти к себе на скрипучую кровать, предаваться лени и отчаянию дальше. *** На ужин Санеми все-таки выползает. Нехотя так, с кривой мордой, на которой читается привычный ядреный недосып и непривычное смущение, которое скрыто за неумелым оскалом. Восстает со своего продавленного матраса, словно бы он иссохшийся скелет из городских легенд. Скрипит всеми суставами, щелкает пальцами. Самому не особо приятно, но как-то оно само происходит — когда настроение плохое, так и тянет телом потрещать. Вообще-то Шинадзугава планировал весь короткий вечер и всю не менее короткую ночь проваляться на спине, уставившись пустыми глазами цвета пепла в густую темноту потолка. Лежать себе, пока затекшая спина не превратится в плесень. Пытаться уловить во мраке очертания деревяшек и узоры паутин. Предаваться «рефлексии» — это умное слово, ранившее язык, он успел хорошо так выучить. Все благодаря обязательным, мать его, занятиям литературоведением. Только планам было не суждено сбыться. После пары часов перебирания бусин собственных загонов, когда реальность и сон уже почти смешались в крепкий коктейль, в приоткрытую дверь тихо зашли. Кото и Генья были похожи на двух мышек, что совершенно случайно забрели в логово к хищнику. Они жались по углам, словно бы это был не их дом вовсе, крутили пальцы в ладонях и неловко смотрели себе под ноги. Им, кажется, было страшно. Укол вины выводит из коматозного состояния, из опьянения собственными страстями. Поднявшись на локтях, медленно, как старик, Санеми все-таки садится на край. Кровать недовольно скрипит. — Неми, мама попросила позвать тебя за стол, — стараясь выдавить хотя бы легкую улыбку, подает голос Генья. Он стоит, согнувшись в три погибели так, что спина — почти колесо. Волосы у него сейчас распущены, витиеватыми космами струятся по плечам. Но его красота тухнет, погребенная под слоем липкой тревоги. Кото пока помалкивает, изредка поднимая глаза и ладошками пытаясь дотянуться до старшего брата. Обычно в таких случаях Санеми шлет брата куда-нибудь далеко и надолго, не в самых лестных выражениях отказываясь от еды. Так уж вышло, что именно Генья больше всех обыденно получал по башке от Неми. Второй по старшинству, он единственный из мелких воспринимался хотя бы мало-мальски взрослым. У него были глаза матери и руки их проклятого отца. В нем чувствовалось что-то сильное, несгибаемое. Должно быть, именно поэтому было не страшно лишний раз прикрикнуть на него или по-хамски дать понять, что сейчас лучше не лезть к старшему брату. Генья же все стерпит, Генья же все поймет. Генья же совсем как мама, больше всех на нее похож. Такой бестолковый и бесценный. Пока Санеми тянет с ответом, пытаясь припрятать тетрадь, которая лежала на груди, куда-то под подушку, наконец раздается и второй голос: — Пойдем, мама сделала омлет! Кото улыбается с опаской, но потом отпускает край футболки Геньи и подходит к старшему брату. Падает ему в коленки, обнимая ладошками. Санеми второй раз за вечер готов разрыдаться. Но на этот раз не от боли, а от предательского умиления. — Я попросил омлет, и мама сделала! Очень вкусный, с кетчупом! Собственная рука легко ложится на волосы мальчишки. Немного взъерошив их, Санеми выдыхает почти бесшумно, с еле заметным свистом. Так тепло, когда рядом семья. Но как же сложно сдержать всю ту грязь, что переполняет изнутри. Легче огрызнуться и не пойти на посиделки, чем портить всем маленькое пиршество. — Пойдем, там еще твои печенья! — Кото подскакивает, а за его спиной Генья тоже делает несмелый шаг навстречу. — Они пахнут вкусно, но мы не трогали! Это же тебе друг подарил, да? «Друг подарил». Санеми не знает, что ответить. У него челюсть отвисает, словно бы на нитках. Он смотрит в детское личико, пытаясь найти в озорных глазах ответы. Но там только смех. Друг — какое громкое и ужасающее слово, какое оно громоздкое и искреннее. Слишком хорошее, слишком честное. У Санеми разве могут быть друзья? Все мысли, что еще минуту назад оплетали путами, вновь возвращаются. Улыбки и смех Кёджуро, его записи, их короткие встречи, постоянные переписки. Все это и было «друг»? Должно было быть, но так не хотелось признавать. Не хочется до сих пор. Легче предаваться агонии, чем соглашаться с очевидным. Признаешься — и сразу потеряешь. — Да это я для вас принес, — с неясно откуда взявшейся нежностью в голосе тихо отвечает Неми, беря Кото на руки. Тот лишь радостно хихикает, обвивая шею руками. Такая забавная малявка, много ему не надо — дай на брате поездить. — Ешьте, сколько хочется. Кото смешное дует щеки, так, что Генья за его спиной усмехается в кулак, наконец расслабляясь. Теперь он тоже улыбается. — Нет, это твое! — строго заявляет младший, беря чужое лицо в свои ладошки. — Пойдем с нами кушать! Ну пойдем! Кажется, сегодня вообще все идет наперекосяк. Начиная с истерики в ванной, заканчивая тем, что Санеми все-таки встает. И плетется к ужину. Все еще больно, там, где-то в груди. Все еще хочется скулить и предаваться страданиям, что так сладко тлеют на кончике языка. Желание видеть перед собой чужой силуэт, вчитываясь в записи, никуда не девается. Может, оно только сильнее становится. Но что-то в мозгу щелкает с ржавым лязгом, словно бы шестеренки поворачиваются. Должно быть, какой-то поломанный механизм ответственности и сострадания наконец приходит в порядок. И вот он уже за их общим котацу. Пьет чай. Перебирает палочками румяный омлет. Как ни странно, вечер проходит хорошо. Суми, правда, все-таки ускакала куда-то. Но без нее даже спокойнее, никто язвительно не выспрашивает, откуда печенье, кто сделал и за какие-такие заслуги отдал непутевому брату. Все просто тихо жуют, перебрасываясь неторопливыми разговорами о школе-работе-доме. Потом вместе убираются, моют тарелки. Розовую коробку и ленточки мама убирает на верхние полки, потому что выбрасывать такую красоту — нехорошее дело. Она без лишних разговоров понимает, что именно так следует поступить. Отлично читает во взгляде старшего сына легкую поволоку напряженности, когда пустая картонка переправляется с котацу на стол для готовки — «только не в мусорку, мам». Без ненужных вопросов и упреков, она просто кивает и отставляет розовый короб куда подальше. Чтобы Кото не игрался, а Суми не приспособила его под косметику. И хотя сладость общего ужина еще долго витает в воздухе, сна в эту ночь Санеми так и не дожидается. Увы, стоит ему вернуться в комнату, снова упав на ворох покрывал, шальные мысли возвращаются. Как рой цикад начинают истошно орать. Все по кругу, все по новой. Но теперь как-то не так болезненно, не так противно. Самоненависть быстро утекает сквозь пальцы. Остаются лишь мысли о том, о сем. О прошлом, о «друзьях», о помощи. Какое-то задрипанное философствование под мелодичный храп Геньи, по-другому не скажешь. Набесившись за день так, что хватит с лихвой на год, Санеми наконец тянется к своему телефону. Там уже несколько часов к ряду мельтешит уведомление о новом сообщении. До этого времени духу не хватало ответить. Хотя, может, духу и хватило бы, а вот спокойствия — точно нет. Вероятность того, что он мог обидеть, написав лишнего, и выплеснет еще больше (чем обычно) агрессии страшила невероятно. Терять раньше срока их беседы не хотелось. Терять Ренгоку не хотелось. Хотя именно он в последние дни стал причиной бессонниц и скрипа зубов. Именно из-за его дурости и отчаянной смелости происходило то, что происходило. Бросало в жар, в холод и обратно в жар. Слова крутились на языке бесконечно и бессрочно, но не находили выхода. Все это было похоже на вальс на битом стекле. Шинадзугава в принципе по жизни не особо понимал себя и свои эмоции, а начиная с той встречи в баре, когда он пытался сжечь спиртным горло, вообще перестал что-либо осознавать. Словно бы упал в топкое болото, но почему-то тонуть в нем оказалось приятно. Нет, он правда мазохист — сначала раздражается непонятно из-за чего, а потом сам же кайфует от чужого почерка. Даже в темноте комнаты, достав из-под подушки заветную тетрадь, можно было рассматривать записи. Свободной рукой Неми выводит в строке набора иероглифов «спокойной ночи». Добавить еще что-то — на такое тупо не находится фантазии. Так что, прикрепив в конце странную спящую рожицу, отсылает. Потом выкидывает смартфон на пол. Пора спать. Ну или не спать. Перечитывать чужие конспекты. Может, хоть что-то умное запомнит. Не выспится правда, но хер с ним. И хуже бывало. *** Сабито его за плечо трясёт с такой силой, что глаза грозятся вылететь из глазниц. Но это что-то вообще не помогает прийти в себя. Лисица снует вокруг лавки, на которой Санеми сидит полураздетый после рабочего дня. Тишина подсобки рвется натянуто из-за истошных криков Урокодаки, который готов от любопытства и некого подобия ужаса уже разнести к чертям всю их небольшую стройку. Пальцы побелели от того, как сильно Шинадзугава сжимал телефон. А зрачкам уже становилось больно всматриваться в тусклый экран. Выглядил он, наверное, как бывалый торчок, который сейчас наконец получил дозу хмурого. — Санеми, ты живой вообще? — Сабито снова с силой тряхнул его, так что было недалеко до того, чтобы слететь на пол. Да там и остаться подгнивать, все так же молча смотря на вкладку сообщений. — Что случилось? С матерью что-то? Хей, Санеми?! Лис много-много кричит, грозясь, кажется, вызвать неотложку. Крутит у виска и смотрит обеспокоенно. Но как-то пофиг. Ведь пришло новое сообщение. Особенное.