don't be afraid of the dark

ипохондрия — болезненно-угнетённое состояние без явных причин

— Доброе утро, матушка. Рен поет тихо. Текучий металлический звук обнимает призрачно за плечи. Нежная мелодия похожа на теплую серебряную ртуть, что согревает, сочась по венам. Во мраке предутреннего дома пустота ощущается особо остро. Спасает лишь звук этой старой чаши, который словно бы круги на воде — расходится бесконечно в воздухе. Рен поет, и эта песня вторит бессмертному голосу самого мироздания. Так написано в старых книгах, которые они все вместе читали. Ренгоку уставший. У него на плечах все еще осталась куртка, а волосы выбились из хвоста. Не самый опрятный вид для разговоров с любимой матерью, но стоит надеяться, что она простит ему такое поведения. Все же он не спал всю ночь. И не будет спать еще день. — Мой вчерашний день был хорошим, очень хорошим. Я смог увидеться с Санеми, — вымученная улыбка трогает губы. Воспоминания полоской света рассекают сумерки, но быстро отгорают. Привычка все рассказывать матушке была давней. Может быть, немного безумной (для глаз толпы), но если только слегка. В конце концов, лишь так подобало общаться с мертвыми. Потому что те, кто уходят из этого рождения к другому, должны слышать наши слова. Слова — душа, облеченная в форму звука. Звук же преодолевает все миры и несет людские мысли к тем, кого когда-то любили и любят до сих пор. Мама верила сутрам*, в которых мудрые люди толковали о том, что значит смерть и как найти путь к сердцам тех, кто ушел. Кёджуро же с возрастом перестал безоговорочно верить проповедникам будд, но вот матери верить не переставал. И если ее душа хотела бы слышать его голос после того, как покинула сей мир, то она будет слышать. Каждый день, неизменно, неустанно. — Спасибо, что присматриваете за отцом и Сенджуро. И за мной. Ладони сложены лотосом. Глаза закрыты. Сегодня молиться приходилось в настоящем одиночестве — только ты и фотография напротив. Глаза мамы, что при жизни были хрустальной лазурью выцвели на старой бумаге. Больно осознавать, как недолговечен мир. Как быстро теряет краски бумага. И без того не самое удачное утро сейчас становится чуть более горьким. Заканчивая каждый раз одними и теми же словами свой рассказ, Ренгоку поджигает благовония. Пахнет жасмином и корицей. Он покидает алтарь, через плечо бросая короткий взгляд на огоньки палочек. Порой больно уходить, когда хочется просто молча постоять рядом с мамой. Уже привычным стало то, что порой отец пропадал на несколько дней. Кёджуро хорошо знал, что не имеет права задавать лишних вопросов о причинах ухода — куда, зачем, к кому? Он не имел права на ответы, как и не имел права когда-то хватить за рукав куртки, умоляя в подобном состоянии не выходить из дома. Отец удосужился пару раз объяснить ему доходчиво почему он может делать все, что пожелает, и почему лучше не препятствовать ему. Ссадина на скуле потом еще долго ныла, но зато Ренгоку усвоил урок. Он тогда был слишком беспечным мальчишкой, думая, что ему можно указывать старшим. Но сердце до сих пор болело каждый раз, стоило отцу отлучиться из дома. Кто, если не Кёджуро, знает прекрасно о том, как жестока случайность. Каждый раз, когда двери дома скрипели тихо, становилось не по себе. Он не знал, вернется ли отец или нет. По ступеням подниматься сегодня особенно трудно — он не спал ночь, не спал день. Поначалу подобные страдания казались оправданы, потому что увидеть еще раз глаза Неми и смесь стыда и ужаса в них стоило любых испытаний. Но сейчас уже так не казалось… Не то, чтобы он сожалел, просто клял свою беспечность. Всю ночь в клубе провел на ногах, а сегодня до учебы нужно будет еще перевести статьи, забыв даже о легкой дрёме. Стоит также прибраться в комнате отца, раз уж есть возможность. До выхода на учебу оставалось часа три, он должен был успеть сделать все в срок. Другого выбора попросту не было. Стоило поскорее принять душ и заварить себе крепкий приторно-сладкий кофе. Дверь в спальню родителей оказалась открыта, оттуда тянуло затхлым воздухом и кислым алкоголем. Ренгоку лишь поморщился. Не брезгливо, а скорее не в силах сдержать подобный позыв. Следовало немедленно навести там порядок, потому что грязь в доме — оскорбление хозяйки. А оскорблять их мать не позволено никому. Но этим Кёджуро займется немного позже. Сначала нужно окончательно проснуться, скинуть тягучую меланхолию, что была неизменным спутником таких вот одиноких моментов. Дом совсем пустовал, от этого было не по себе. В ванной холодные струи воды полосуют спину, и это слегка приводит в чувство. Спать хочется дико, но вода течет по волосам, попадая в глаза. Приходится ее часто смаргивать. Это позволяет не потерять связь с миром окончательно. По плечам струятся бурые капли. Пора бы снова просить Тенгена покрасить кончики прядей. Тому все равно, кажется, некуда девать краску и собственное время. Его жизнь не была простой, но была куда более размеренной и неторопливой, чем у его «лучшего друга». Может, поэтому раз в месяц он сам упорно упрашивал Кёджуро стать его персональной моделью. Правда, творческий простор в подобной работе был весьма невелик — Ренгоку соглашался лишь на приглушенные бордовые оттенки. Но даже это казалось немного лишним. Порой становилось неловко, что крашеным (хотя лишь с крашеными кончиками волос) ходишь в такое заведение, как университет. Хотя, была ли разница, красить концы или нет? Все равно слишком яркое золото горело в его волосах. Такое же, как и у отца, как и у Сенджуро, как и у деда, которого сам Ренгоку никогда не знал. Временами на улицах он все еще слышал тихое «панк» вслед его уходящим шагам, но это даже как-то веселило. Забавно было осознавать, что в столице их страны все еще могли смотреть косо на тех, кто немного, но отличался от большинства. Это не обижало, но порой хотелось рассмеяться в ответ и сказать, что это натуральный цвет. Но даже если приходилось отвечать особо любопытным, что на тебе нет ни грамма краски (ну или почти), все равно мало кто верил в подобные речи. Но люди есть люди, не стоит таить на них злобу за их невежество. После душа становится легче дышать и в голове вроде бы проясняется. Мысли снова загораются ярко, переплетаясь между собой. Размышления о доме и учебе сменяют друг друга плавно. Сонливость и хандра уходят. Но стоит Ренгоку пройти мимо комнаты брата, как все вновь возвращается к мраку. Бодрость и улыбка на лице исчезают, оказываются миражом. Комната брата совершенно пустая. Еще одна вещь, к которой уже должно было привыкнуть, но не получалось. Сенджуро был солнце в этом доме. Сенджуро был счастьем и смехом. Одна только его кроткая улыбка придавала сил и напоминала ради чего Кёджуро вообще живет. Когда же брата не было рядом, едкое и темное одиночество наполняло легкие слишком быстро. Ощущение того, что тонешь и захлебываешься становилось невыносимым, особенно когда взгляд скользил ненароком по стене с чужими рисунками: цветы, натюрморты, перерисовки героев манги, знакомые и незнакомые лица. Все, что было когда-то созданно братом. Все, что хранило частичку его души. Сейчас его не было рядом, и это особенно сильно било куда-то в грудь. Так хотелось его увидеть. Радость предыдущих дней была перечеркнута стылым и едким одиночеством. Отсутствием рядом Сенджуро. Да и отца. Своя комната встречает не менее красноречивым безмолвием. Окно в пол радует игрой света и тени на коже. Рассвет скоро окрасит все расплывчатой золотой краской. «Доброе утро! Как твои дела? Надеюсь, ты хорошо спал ночью! Отправлено 4:46 AM» Еще один утренний ритуал, которому Кёджуро не изменяет. Стрелка часов неумолимо бежит вперед, но найти время, чтобы спросить даже такую малость Ренгоку всегда удосуживается. Подавленное настроение не повод, чтобы отказаться от общения с кем-то настолько важным. Да и в последние дни, становится немного проще писать, зная, что Неми ответит. Раньше или позже — значения не имеет. Ответит грубо и, может быть, немного высокомерно. Но за подобным дешевым пафосом крылось слишком много тепла, что трудно было не заметить. Когда Кёджуро читал отрывистые строки чужих сообщений, пустой дом становился не таким пугающе тоскливым. Мама, должно быть, была бы рада, что теперь Кёджуро в такие утренние часы не так паршиво. Хотя бы есть, кому писать. *** Бутылки на ощупь влажные, покрыты испариной. Какие-то пустые и оттого звонкие, в каких-то еще плещется темная жидкость. Их много, слишком много для небольшой спальни родителей. Они вереницей покрывают пол, выстраиваясь в какой-то непонятный и запутанный узор. Первые лучи солнца тонкими нитками просачиваются через плотно сомкнутые шторы, отражаются ломанной кривой от цветного стекла. Если бы не прогнивший воздух и грязь вокруг, это выглядело бы даже красиво — как немая симфония света. У Ренгоку редко подворачивается шанс навести порядок в этой комнате, где теперь живет одна лишь темнота и смятые простыни. Хотелось бы почаще мыть здесь полы и смахивать пыль, хотелось бы оттереть окна до скрипящей чистоты, хотелось бы пустить сюда свежесть. Но разве было на то у него право? Конечно же, нет. Уделом оставалось порой прокрадываться тихой мышью в комнату, покорно убирать все, а потом ждать, чтобы все труды оказывались поруганы. Пару дней — и ни следа от уборки. Только новые жирные пятна на полу и разлитые лужи пива. Смешно и иронично, что человек, который раньше заставлял их с Сенджуро убирать за собой игрушки в детской и драить полы в додзё, теперь жил посреди бардака и слоя пыли. Помнились еще рассказы мамы о том, что до их встречи отец был тем самым холостяком из комиксов, который и знать не хотел, что такое уборка. Видимо, в последние года отец вновь решил вспомнить свое студенческое прошлое. Отправляя жестяные банки из-под сакэ в глубокую пасть мусорных мешков, Кёджуро часто вспоминал отрывки давних разговоров. Мама любила рассказывать о том, как они с отцом жили до того, как у них появился первый сын. Подобные истории в детстве казалась такими пестрыми и полными цвета, их хотелось слушать вечно. Теперь же они превратились в сарказм. В голове они звучали с издевкой. Странно, что именно в те моменты, когда Ренгоку пересекал порог спальни, на него обрушивались все те давние разговоры. Тряпка снова успела стать влажной, по запястьям бежали мутные капли. Отжимать ткань каждую минуту немного надоедало, но Кёджуро только терпеливо продолжал свой труд, порой все-таки позволяя себе не совсем прилично ругаться (правда, только в мыслях), потому что кривые и уродливые царапины на полу раздражали. Размышлять о том, как и зачем отец их оставил — не хотелось. Хотелось просто их убрать, замазать, вернуть все в привычное состояние. Но вода и мыло тут вряд ли тут помогут, а на замену досок лишних денег особо нет. Если бы не обещание, данное матушке, Ренгоку уже успел бы расстроиться из-за такой мелочи. Важной для него мелочи. Но когда-то давно он поклялся всегда улыбаться, и сейчас у него не было выбора кроме как натянуть улыбку и продолжить, чуть прибавив тем. Уборка не должна была занять много времени, тем более нужно было еще успеть выполнить работу и приготовить завтрак. Перед уходом из спальни, Кёджуро задерживается в комнате отца чуть дольше, чем планировал. Взгляд цепляется за старую, потрепанную временем фоторамку — фотография далеких дней первого знакомства. Мама на ней такая счастливая, а отец смущенный. Единственная вещь, которая не испачкана. За ней явно ухаживают. У Кёджуро самого много альбомов, в которых живет память давно ушедших дней. Когда пожелает может насладиться похожими изображениями: где он еще несмышленый ребенок детсадовского возраста; где отец, облаченный в форму кендо, молод и полон сил; где матушка держит на руках новорожденного брата. В любой миг ему доступны сотни фото на которых отпечатались картины ушедшего счастья. Для него не ново увидеть еще одну фотокарточку, что дополняет эту скорбную коллекцию. Но почему-то именно эта фотография цепляет особенно. Может быть из-за того, что здесь матушке примерно столько же лет, сколько сейчас ее старшему сыну? Здесь она еще так юна. Ничего не знает о той доле, что выпадет ей, о тех мучениях, которые переживет. Беззаботная летняя фотография, на которой время застыло. Лазурные глаза матери, хотя и умные, но в них еще можно прочитать беспечность молодости. Как это необычно, и как это красиво. Ренгоку закрывает дверь плотно и тихо, выходит тихо и бредёт куда-то в сторону лестницы. На душе немного тяжело. Он скучает так сильно. *** Листы бумаги похожи на крылья цапель, а ровные ряды латинских букв — на черный узор перьев. Утро началось довольно-таки паршиво, усталость комом встала в горло. Но бывало и хуже. Сегодня хотя бы два раза повезло: сначала успел вовремя прибраться и приготовить себе отличный бенто, а сейчас можно было не бежать через сплетение узких улиц к станции, а с комфортом расположиться на переднем сиденье чужой машины. Папка с бумагами тихо шелестела на коленях, перевод был закончен к сроку. Узуй сам позвонил где-то ближе к семи часам. Коротко бросив скомканную фразу о том, что у него сегодня выходной, Тенген просто и ясно дал понять одну замечательную вещь — весь день он намеревается не отставать от Ренгоку, играя роль его персонального водителя. Раньше подобное поведение вызывало волну неловкого смятения, но с годами как-то привыклось. Тенген не был из тех усердных трудоголиков, что даже в заслуженные выходные обдумывают и переделывают тысячу дел. Но и дома сидеть было явно не в его стиле. Когда подворачивался свободный день, и если уж его девушки не сильно наседали на его многострадальную шею, то он вроде даже и с удовольствием возил Кёджуро от дома до учебы, от учебы до работы, от работы вновь до дома. Иногда снисходил до того, что подкидывал снеки и газировку. В такие дни снова можно было почувствовать себя его кохаем, хотя школа уже давно осталась в прошлом. — Ты же понимаешь, что это не обязательно, — пальцы перебирают край пластмассовой папки. Эту фразу Ренгоку говорит всегда. Каждый раз, как только оказывается в накуренном легким дымом салоне, где пахнет мятой и розовой жвачкой. — Кё, ты можешь уже перестать кидаться этой дежурной фразой? Не блестяще, — глаза Узуя закатываются так сильно, что становится немого смешно. Если бы не его безумная тяга к прекрасному, тому бы следовало стать актером. Успех дорам с его участием был бы обеспечен. Сияющая красота и до крайности выразительная мимика — что еще нужно толпе? Серебренные пряди нависают неровной челкой. Узуй изящно стряхивает их, почти не смотря на дорогу, но наблюдая, кажется, за каждым вздохом друга. Ренгоку к этому привык. Как и к тому, что любое неповиновение вызывает у Тенгена рвотные позывы. Легче согласиться с его желаниями. Хотя, все-таки не выкинуть эту избитую вежливую «если тебе неудобно — то и не надо», оказывалось не так уж и просто. — Не хочу смотреть на то, как ты сонный таскаешься по станции, — отвечая тоном строгого учителя, Узуй выворачивает руль, и их немного заносит на повороте. — И вообще, ты сегодня спал после бара? Выглядишь не очень. Едкая ухмылка на чужих тонких губах выглядит почти издевательской. Если бы Кёджуро не знал так долго этого «яркого» молодого человека по имени Тенген Узуй, то принял бы подобный жест за оскорбление. Но благо за года крепкой дружбы у Ренгоку появилось какое-никакое чутье. Сейчас Тенген не хотел его задеть. Просто по-своему беспокоился. Как умел. И все-таки от его надзирательского тона и попыток строить из себя старшего немного передергивало. Сейчас выслушивать его нотации не хотелось совершенно. — Нет, сегодня не получилось, — то ли виновато, то ли довольно, отвечает Кёджуро, переводя взгляд к окну. За тонкой полоской стекла мелькают лица и огни. Тысяча ног спешат куда-то, и шум проснувшейся толпы ощущаешь всем телом. Истошный скрип тормозов уже стал привычной частью жизни. Узуй всегда тормозит машину, когда у него случается очередной «шок». Его вождение есть ни что иное, как отражение его эмоций. Поэтому каждый раз залезая в салон, Ренгоку был готов из него не выйти. Нет, не стоит думать, что он не доверял другу. Просто на дорогах всякое случается. Тем более на дорогах, по которым ездит Тенген. — Опять?! — Узуй, не скрывая злобы, ладонями ударяет руль. Впереди алеет светофор, но это удачное стечение обстоятельств — если бы было нужно, машина резко затормозила даже посередине автострады. — Так получилось. Прости. — Ренгоку давит из себя улыбку, уставшую и оттого немного кривую. Забавно, что приходится до сих пор оправдываться перед другом за все свои оплошности. — Дай угадаю, почему ты снова не спал, делая весь вечер работу. Опять из-за этого паршивца, да? Зря ты тогда к нему таскался, зря! Лучше бы это время отдыхал. Еще что-то там за него писал! Ну и зачем? — голос Узуя на краткий миг становится чуть более громким, нежели обычно. Чуть более истеричным и даже немного печальным. Словно сейчас Кёджуро застукали на измене и его ждет поистине ужасающее наказание за свои грехи. — Не называй Санеми паршивцем, — спокойно и ровно отрезает Ренгоку, разминая плечи, вновь откидываясь на мягкую кожу. Кажется, его ответ даже слишком сухой и безразличный. От него, должно быть, ждут экспрессии, а он лишь может ответить жестко, не видя смысла в подобной беседе. — А как мне его называть?! По нему видно, он именно что «паршивец», — немного тише, но не на квант снисходительнее, отвечает Тенген. Его любовь к драматизации событий порой поражала воображение.  — Ты ему все строчишь и строчишь, тебе так интересно с ним? Хотя, что может быть интересного в чтение ответов «понял-принял». Ой не делай такое лицо, пару раз заметил его сообщение на экране твоего телефона, что ты сразу напрягся? И вообще, я просто забочусь о тебе. По-моему, твой «Неми» — просто малолетний уголовник с бедами с башкой. — О, ты уже цитируешь Тсугикуни-сенсея? — Ренгоку старается по давней привычке пропускать большую часть бранных и обидных слов мимо ушей. Когда Узуй не в духе, он начинает говорить слишком много и не совсем по делу. Но сегодня выходит не очень, поэтому Ренгоку хмурится. — Сейчас это вполне к месту. У твоего «Неми» беды с башкой, беды с выпивкой и беды с грамматикой. — Противная ухмылка Узуя до странного больно ранит собственное самолюбие. Санеми, может, и был не самым вежливым и тактичным жителем Японии, но он точно не заслуживал таких слов. Он просто был потерян, он просто устал. И в чем-то они с Ренгоку были так поразительно похожи, где-то глубоко на самом дне души, что любые унижение в его сторону ощущались как собственные. — Знаешь, я дальше сам дойду. Раз уж ты все равно притормозил. Кёджуро знает, что до университета осталось пару жалких метров. А еще Кёджуро знает, что раз Узуй в припадке своих чувств все же притормозил авто — легче уйти перед началом бури. Кидаться взаимными упреками они могут долго, но скоро начнутся пары. Нужно успеть заполнить журнал посещаемости и помочь Канроджи-сан с корректировкой справки. Есть дела куда более важные и неотложные, нежели пустые споры. Все равно Ренгоку не в том настроении, чтобы все безоговорочно прощать Тенгену. Дверца машины металлически скрипит, когда Ренгоку дергает за рычаг, намереваясь уйти. Но не успевает — его ловят за рукав. Такой детский жест заставляет замереть. — Кё, стой. Он «стоит», но головы не поворачивает. Все-таки он уже решился уйти. Не в его правилах было менять свои решения. — Кё, ты же знаешь, я просто забочусь о тебе. Уверенность в чужом голосе испаряется быстрее, чем ожидалось. Ренгоку беззвучно вздыхает, прикрывая распахнутую дверь. — Я знаю, просто на парковке у университета точно не будет мест, я выйду тут. Все в порядке, просто не хочу создавать тебе еще проблем! Ренгоку все-таки коротко заглядывает в чужие глаза — но лучше бы он этого все же не делал. В чужом взоре слишком хорошо читается что-то неясно-жалостливое. Словно Кёджуро и правда хочет покинуть Тенгена навсегда. — Кё. Я просто… беспокоюсь, я ведь люблю тебя, — эту фразу слышать не впервой, но с каждым годом от нее все больнее. Особенно, когда Узуй произносит ее с тихим придыханием, как сейчас. Кажется, Ренгоку слышит ее чересчур часто в последнее время. — Я тебя тоже. Мы ведь друзья. — Пауза между двумя предложениями слишком длинная. Из-за этого неловкое и хрупкое нечто повисает в воздухе. — Да, друзья, — как-то слишком тихо и смущенно отвечает Узуй. Но даже его печаль и его стыд, все то, чем пропитана такая короткая фраза — яркие. Но, как и все яркое и сияющие, они мимолётны. Растворяются быстро. И вот Тенген уже улыбается надменно. Как он и должен. — Ну так если мы друзья, то почаще слушай меня, Кё! — хмыкает иронично Узуй, наконец отпуская рукав куртки, хотя и как-то нехотя. — Давай, беги на свои занятия, студент. Я заберу тебя вечером, у тебя вроде четыре пары, да? Все, давай-давай! Беги! А то Мицури снова будет ныть, что я тебя задерживаю. — Тогда до вечера! Из машины Ренгоку вылетает, спеша на занятия. *** Время течет медленно. Оно похоже на воду, что журчит в старом содзу**. Перетекает из высокого бамбукового горлышка на заросшие влажным мхом камни и струится дальше, между расщелин гор. Размеренно и в то же время незаметно часы тянутся, превращаясь в единый поток, у которого нет ни начала, ни конца. Время медленное и сонное. Кёджуро ощущает себя рассеянным. В его голове мало учебы. Там только гулкое эхо от чужих витиеватых слов. Рука сама пишет все под диктовку, но этого ведь мало? Он должен телом и душой отдаваться знаниям, оправдывая чьи-то давние надежды и выполняя свои обязательства честно и гордо. Но у него не выходит. На улице снова мокрая серость, тучи пожрали солнце. Пока еще не дождь, но скоро, должно быть, с холодных высот хлынет стылый поток. Взгляд непроизвольно натыкается на отражение электрических ламп в стекле напротив. Так странно ощущать себя столь далеким. Вроде бы вот он здесь, но в тоже время и нет его. Растворился. Почему именно сегодня так предательски щемит грудь, Ренгоку не знал. Не знал, почему именно сейчас ему так хотелось возрождать в памяти те многие незначительные моменты его короткой, жалкой жизни, от которых немели кончики пальцев и перехватывало горло. Возможно, виной тому случайность — сила, что выше условностей и выше людских чаяний. Непреклонный и капризный рок, который правит миром и вершит судьбы. Настало время, когда мириады причин и следствий сплелись воедино, сокрушая его и без того неспокойный разум. Карма — так это называют? Тот закон, что властен над всеми живущими, закон воздаяния и наказаний. Хотя, может быть все было куда проще, не столь красиво и возвышенно. Может быть, Ренгоку просто устал. От одиночества, в котором его оставлял отец, пропадая куда-то. От спешки, в которой проходила его жизнь. И хотя сам он был не из тех, кто степенно может часами заниматься одним ремеслом, но бежать куда-то все время, разменивая красоту жизни на необходимый успех, тоже было для него болью. Устал от того, что за последнию неделю слышал голос Сенджуро только в трубке телефона, не в силах лишний раз навестить его и прижать к груди. Устал даже от той мелкой недо-ссоры, что сегодня испортила их с Узуем утро. По-человечески выгорел. Редкие моменты подобной тоски случались с ним, сложно сказать, что он всегда был бодр и полон радости. Странно было лишь то, что сегодня тихая печаль застигла его в университете, совсем не в том месте и не в то время. Перед глазами вспыхивали и угасали картины былого. Мать, что смотрела на него глазами такими же яркими, как на фотографии отца. Маленький Сенджуро, боявшийся уличных кошек. Совсем юный Тенген, который когда-то носил высокий хвост, кутался в размашистую толстовку и мечтал сбежать из того дома, что стал ему тюрьмой. И Санеми. Отчего-то Санеми, с которым они почти касаются плечами, раскуривая сигареты с привкусом спелой вишни. Все это за подсобкой бара, на грязной улице. Где-то у мусорных баков. Совершенно не эстетичное место, устланное слоем нечистот. Все вокруг выглядело ветхим и старым, похожим на декорации к чересчур пафосному фильму. Только Санеми казался настоящим. Воспоминания о нем показались хоть чем-то светлым за все сегодняшнее утро. *** Мицури стрекочет бодро. Ее слова — узор на тонких крыльях речных драконов, а в ее глазах тот неуловимый перламутровый цвет, которым окрашены переливистые чешуйки стрекоз. От нее веет чистой, свежей весной. Они долго беседуют без цели, то замолкая, то вновь неторопясь начиная говорить. В их речи каждодневные проблемы сменяются маленькими семейными сценками, обсуждения текут вольно, подобно ручью. Кажется, они больше хотят услышать голоса друг друга, нежели и правда узнать что-то новое. Все равно о друг друге они знаю уже почти все. Ренгоку бегло замечает, с приятным удивлением для себя, что Канроджи вновь в той же черной толстовке, явно не пошитой на хрупкую девушку. Но предпочитает тактичное молчание о своем открытии бессмысленным вопросам, просто нежась в тепле ее особенно счастливой улыбки. Но все-таки даже сейчас, роняя слова и порой поглаживая пальцами теплую яноми, он не здесь. Не с Мицури. Благо, ему не так трудно создавать пресловутый «эффект присутствия» — вот он, разговорчивый и учтивый, как и всегда, без тени сомнений на лице. Неясно лишь, для кого творился весь этот маскарад c попытками не потерять лицо — для Канроджи или для себя. Должно быть, все-таки для себя. Ведь не было еще в мире человека сострадательнее и добрее, чем Канроджи Мицури. Она бы поняла и приняла Кёджуро со всей его нахлынувшей печалью, похожей на неожиданный летний ливень. Постаралась бы забрать часть чужой боли. Она бы не сказал ничего лишнего, не сказала бы вообще ничего. Стоило ему лишь намекнуть о том, что у него неспокойно на душе, он бы получил всю ту нежную заботу, о которой мечтает любой мужчина. Да и просто, которой грезит любой человек. Он бы получил всю Канроджи, всю ее искреннюю и светлую любовь, на которую она была способна. Она бы ни за что не оставила его одного. Но увы, ему это не нужно. Точнее, он знает, что это не нужно Канроджи. У них с Мицури не те отношения, чтобы она была обязана тратить свою душу и свои силы на своего «семпая», желая исцелить раны его тела и разума. Она ничего ему не должна, даже если сама думает иначе. Друзья не заставляют друг друга страдать, они не приносят в жизнь друг друга печаль. Не хочется быть причиной ее слез и мрачных мыслей. Ренгоку явно не заслуживает подобной скорби по себе. Не хочется видеть обеспокоенность и поволоку страха в этих лучезарных глазах. Пусть лучше Мицури так и продолжает смеяться, наслаждаясь теплым чаем. — … телефон, Ренгоку-сан. Девичий голос заставляет очнуться, он выводит из долгого мутного сна на яву, что преследует сегодня весь день. — Ваш телефон вибрировал, пришло сообщение, — смущаясь и стыдливо наматывая на тонкий палец прядь волос, повторяет немного тише Канроджи. Для нее, должно быть, непривычно и даже неправильно делать подобные замечания в общественно месте. Но все-таки она слишком хорошо знает, какая обстановка в семье ее сенпая — не может просто отмалчиваться, замечая, что Ренгоку упустил из виду такую важную мелочь. Любой любой момент опасен, он сулит недобрые знамения. Особенно, когда Сенджуро снова попал в больничную палату. Не стоит пренебрегать входящими звонками и сообщениями, даже если этикет требует иного. — Да, спасибо! Что-то я задумался, — пытаясь разыграть виноватую усмешку, кидает немного устало и совсем чуть-чуть безразлично. Кёджуро наконец берет смартфон в руки. За чередой размышлений о жизни и неумолимой судьбе он совсем забыл, что в этом мире у него еще много дел. Он должен блуждать среди сплетения голосов и шума тысяч людей, а не теряться в пыльных чертогах своего разума. Но иногда, бывало, столь трудно сопротивляться такому странному порыву — желанию забыться, забыться в себе. Нельзя сказать, что он всегда мог стойко противиться, не проявлять слабость, не соблазняться возможностью иногда побыть «выключенным». Сегодня вот как-то само, произвольно и нагло, наступило подобное состояние. И если внешне он выглядел, как и всегда, безупречно, так, что никто не ощущал и крупицы фальши, то внутри горящая буря превращалась в пепелище. Тот огонь, что давал ему силы жить, становился искрами и пеплом. Смыслы чего-либо резко терялись, осознание суетности бытия угнетало. Но это пройдет. Рано или поздно — пройдет. Скорее даже рано, потому что у Ренгоку нет лишних часов, чтобы осознавать великие истины учения о поворотах колеса *** — он и так знает, что суть всего мира есть и будет страданье, которым человек сам себя оплетает. То, что ближайшие года он должен будет горбить спину и забывать о сне, «страдать», он понял хорошо. Это было неминуемо. Так к чему же тут тогда печаль? Знание дает силу. Если все вокруг есть скверна, следует искать песчинки света в лоне тьмы. Самому стать светом. Это было правило его матушки, которым она жила. И которым жил он. Но любое уважающее себя правило имеет исключения. Именно поэтому в его жизни, что состояло из поиска светлого во мраке, порой случались подобные сбои, как сегодняшний. За них бывало стыдно перед самим собой и перед матушкой. Но без них, видимо, никуда. Все можно было бы свести к примитивной психологии поведения, объявив такие странные дни, когда сил совсем нет, нормальными. Только Ренгоку все равно не мог отделаться от ощущения, что это все спасительная ложь, чтобы оправдывать слабость. В любом случае, сейчас было важно вновь не упасть в нескончаемый омут размышлений. Телефон жужжал. «Хей, Кё, все еще злишься на меня? Получено в 1:40 PM» Канроджи улыбается кротко и облегченно, замечая, как ее семпай шумно выдыхает. Приятно знать, что это лишь Узуй, а не очередные не самые хорошие новости из областной больницы. Хотя его сообщение — это явная ловушка. Приглашение к длинному разговору, который придется тихо вести под партой, потому что не отвечать Узую — смерти подобно. Так что лучше пресечь сразу все его попытки отвлечь от учебы. Он и так сегодня сам с этим отлично справляется. «Я сейчас на занятиях. И с чего ты взял что я злюсь? Отправлено в 1:41 PM» — Все в порядке, это Тенген, — обращая свой взор к Мицури, добавляет Кёджуро. Он знает, что для нее переживать за весь мир, за него и за Сенджуро — обычно состояние. Если вовремя не сказать Канроджи, что все хорошо — она может надумать лишнего. У нее есть такая склонность. Некоторым такая черта ее характера казалась не более чем девичьей глупостью, но сам Ренгоку не видел ничего приятного в таких домыслах. Как можно умиляться тому, что человек потерян и опустошён из-за своей бурной фантазии? — Хорошо, — с облегчением отвечает девушка. Она немного расслабляет спину, сползая по прозрачной спинке стула. Сжимает крепче в руках чашку и делает глоток. Аромат свежего чая и сладкого жасмина наполняет небольшой кафетерий. Смс снова нарушает их почти семейную идиллию, и остается только прочесть ответ. «Злишься-злишься, из-за Санеми своего. Что я его паршивцем назвал. Не отрицай, ага. Короче, не обижайся. Я не хотел. Я тебе на электронку кину два билета на показ твоего любимого «Молчания» 71-го. Своди на свиданку свою фифу. (Это типо извинения). Удачи тебе в универе, студент». Получено в 1:47 PM» Кёджуро для верности два раза перечитывает текст. И два раза его пробивает на внутренний смех, так что он почти позволяет себе засмеяться в голос. Но все-таки не совершает подобной глупости, благоразумно убирая телефон, который оповещает о новом сообщении на почте. Что больше повеселило — слова о свидании или попытка извинений, осталось непонятым. Обе эти вещи были столь забавны, в их реальность верилось с трудом. Узуй не был из любителей просить прощения, признавать свою неправоту. И хотя его щедрость была не в новинку, но точно недешевые билеты на мало кому известный фильм — это уже перебор. — Случилось что-то хорошее? — Мицури склоняет голову набок, смотря с хитростью в глазах. Выглядит она сейчас как любопытная кошечка. Видимо, такая малость, как сообщение от лучшего друга и было тем необходимым условием, чтобы «раньше» наступило. Тоскливые мысли тают, медленно, но все же. Интерес и азарт отличные антидепрессанты. — Можно и так сказать, — подхватывая свою недопитую и уже остывшую яноми, с интригой в голосе, достойной актеров театра кабуки****, тянет Ренгоку, залпом выпивая свой чай. Потом снова достает телефон, начиная быстро печатать. — Кажется, у меня будет свидание.