– Искренне соболезную и сочувствую вашему горю.
– Не надо: мы не были близки.
Хару провела в подвале только одну бессонную ночь. Одна ночь – так мало для жизни и так одновременно много для того, чтобы ее потерять. В разуме, словно цветы фейерверка, раз за разом вспыхивали сомнения. Зачем она признала вину? Зачем отказалась от своей жизни и тех ярких и счастливых моментов, которые в ней, несомненно, еще бы были? Хару корила себя за эти мысли, ведь верила, что все сделала правильно. Признать свою вину, быть опозоренной в глазах всего клана, запятнать свою репутацию и отдать жизнь – все для того, чтобы спасти того, кого она уважает, ценит и любит. Хару была готова на этот обмен. – Тен-тен-сан такая великолепная, – непонятно зачем прошептала (все равно никто не услышал) и села на пол; цепи звякнули от ее движений. – Может, если бы все сложилось иначе… – перескочив с одной мысли на другую, Хару погладила себя по животу, – я бы смогла подарить Тедеши-шюджину малыша? Она знала, что этому желанию не суждено было сбыться: они столько лет пытались, но все без толку. А теперь ничего не выйдет. Хару поежилась. В темнице клана Хьюга было холодно, особенно зимой. Она представила, как забирается в постель, как укрывается теплым одеялом и греет ноги в подаренных Хатоми-сан носках. По щекам потекли слезы, Хару не стала их вытирать: скрывать не от кого. Она могла бы сейчас согреться, поесть и совсем не думать о том, что будет завтра, но она была здесь, а не дома. Она сама выбрала прийти сюда, взять на себя вину и спасти. «Подумав – решайся, а решившись – не думай», – Хатоми-сан часто ей это говорила, пришло время прислушаться к совету свекрови. – Неджи-сан сдержит свое обещание, – в словах была вера, в голосе неуверенность. Она немного надеялась, что в память о старой детской дружбе, так плохо закончившейся, он исполнит ее последнюю волю. Но все же больше Хару верила в то, что Неджи не выгодно говорить правду: скажи он сейчас, и его обвинят в сокрытие информации. Хару прикрыла глаза. Всего минуту так посидеть – ничего плохого не случиться. Когда она их открыла, было уже утро. Гремя дверью, в камеру вошел Шиничи – кажется так звали начальника группы допроса. Высокий, хмурый и серьезный, он внушал неприятные чувства. Или их внушало то, зачем он пришел? Двое вошедших с ним сорвали с Хару ее кимоно, оставив только хададзюбан. Носки у нее тоже отобрали: не положено осужденным на казнь в одежде идти. Хару поежилась: ледяные ноги и без того не грели, но от того, что она стояла на каменном полу, казалось, сквозь пятки уходит тепло ее собственного организма. – У меня хороший палач? – обратилась к стражникам Хару, но ответа не услышала. Оставалось надеяться, что да: от опыта палача зависит, сколько боли она испытает в последние секунды жизни. Ее скрутили, руки перевязали веревками за спиной, еще одну накинули на шею – чтобы удобнее было вести. Мешок на голову не надели – и одно это уже обрадовало Хару: на сможет нормально дышать, пока у нее еще есть шанс наслаждаться воздухом. Всю ночь ей казалось, что она не может вдохнуть полной грудью. Босую, в одном только нижнем одеянии, ее потащили по всему клановому кварталу. Хару никогда в жизни не видела казни, но в книгах читала, что по пути на эшафот убийцу обычно закидывают тухлыми овощами или камнями. Мысленно она уже готовилась к этой боли. В нее никто не кидал. Встречающиеся на улице Хьюга смотрели, перешептывались, кто-то даже кинул Хару цветок – нежную, изящную гвоздику, которую не удалось поймать. Может, люди сочувствовали ей, может, поддерживали, а может, догадывались о правде. Хару не волновали мотивы их поступков, она просто радовалась, что ей не было больно, пока она шла к своему концу. Ей даже захотелось расправить плечи и гордо, как ходят госпожи из главной ветви, шагать, задрав голову к небу. От этого желания стало смешно, и Хару рассмеялась, за что получила тычок под ребра. Место казни было устроено недалеко от кладбища. Хару поставили на колени в таком месте, где солнечные лучи не могли ее достать. Она едва не расплакалась: ведь ей так хотелось ощутить на своем лице последние прикосновения неласкового декабрьского солнца. Глава клана лично зачитал обвинение. Его зычный, громкий голос облетел всю улицу, звенел в каждом ухе, но Хару в него не вслушивалась: ей было все равно, больше ей хотелось оглядеться. Слишком много людей (неужели пришел весь клан?), но самого родного среди них не было – и в этот раз она расплакалась по-настоящему. Тоска и одиночество сжали грудь. Почему-то вспомнился давний разговор с Тен-тен, и стало грустно. Может, Хару все же что-то смущало в ее собственной семье? Сейчас уже не было смысла об этом думать. Последнее желание, последнее слово – всего этого Хиаши лишил ее, но у нее оставалось неотъемлемое право на последнюю мысль. «Больше не будет больно и плохо. Сегодня не кончится никогда», – пронеслось в голове, вызвав облегчение. Меч палача разрубил жизнь Хару вместе с ее шеей.***
За секунду до того, как голова Хару слетела, Тен-тен спрятала лицо на груди Неджи. Не прийти на казнь той, что заставила ее и ее любимого так долго мучиться, она не могла, но видеть смерть девушки, что была ей доброй соседкой столь долгое время, не хотела. Тен-тен не боялась смотреть в лицо смерти, но не могла сдержать рвущуюся из сердца боль. Голову Хару выставили напоказ, на это Тен-тен смотрела. Лицо, будто еще живое, но язык уже вывалился, и слюна потекла. Палач поднял голову и показал всем собравшимся, а затем насадил на приготовленную загодя пику – ее потом выставят на главной площади клана в назидание всем. Тен-тен считала, что только так можно запугать будущих убийц. Нобу на казнь не взяли: и Неджи, и Тен-тен решили, что это слишком жестокое зрелище для ребенка, пусть он и станет шиноби в будущем. Дома Тен-тен думала, что идти назад они будут в обнимку, но она даже не взяла Неджи за руку. Казнь вызвала слишком много мрачных мыслей, чтобы позволить себе что-то светлое. – Как Хару-сан как смогла пойти на такое? – Тен-тен все еще не могла принять, что Озэму убила именно ее добродушная и кроткая соседка, хотя все указывало на это, поэтому и размышляла вслух. – Это не она, – Неджи произнес на одном дыхании так тихо, что, если бы Тен-тен не хотела услышать его ответ, не поняла бы ни слова. – Хару-сан хотела защитить того, кого любит. – Что ты имеешь в виду? – так же шепотом поинтересовалась Тен-тен. – Ты знаешь, кто настоящий убийца? Но Неджи ничего не сказал, только ушел вперед, будто дома его ждали сверхважные дела. Тен-тен не стала повторять: в слухе парня она не сомневалась, а если он проигнорировал вопрос, значит, отвечать на него не хочет. Пораскинув мозгами, Тен-тен поняла, что именно хотел сказать Неджи. Она знала только одного человека, которого Хару могла любить.***
– Ты идешь? – Тен-тен сунула ногу в закрытые черные туфли на плоской подошве. Она уже была готова к выходу. Нобу тоже, как примерный мальчик он сидел на лавочке в генкане и махал ногами. Только Неджи, так сильно не любивший опаздывать, все еще перед зеркалом в ванной поправлял галстук уже, наверное, десятый раз. Тен-тен не дождалась ответа, сняла обувь и пошла помочь. – Рассказывай, – она остановилась позади Неджи, пристально смотря на его отражение в зеркале. – Что рассказывать? – он сделал вид, что не понял, хотя Тен-тен была уверена в обратном. – Все-таки он твой дедушка, – она облокотилась на раковину, теперь глядя ему в глаза. – Это нормально – скорбеть. – Дело не в этом, – Неджи смотрел не на нее, а в отражение собственных глаз. – Последний раз я был в том зале в день похорон отца. Ненавижу ту атмосферу, – он все же перевел взгляд на нее. – Еще и галстук душит. – Понятно, – протянула Тен-тен. – Но выбора-то все равно нет. Неджи усмехнулся. Не принять приглашение главы посетить похороны его родителя – каким же своевольным глупцом надо быть? – Ну и фиг с ним, с этим галстуком, – Неджи стащил надоедливый аксессуар, чем вызвал смешок у Тен-тен. – Раз решил, то пошли: Нобу ждет, – она вышла из ванной первой. – не забудь окодэн Неджи тихо фыркнул, уязвленный тем, что Тен-тен посмела усомниться в его памяти. Он захватил конверт с журнального столика в общей комнате и вышел следом. После разговора ему было немного спокойнее. Хиаши назначил похороны на семь вечера. К назначенному времени все приглашенные собрались в специальном месте – не удивительно, что у такого богатого клана, как Хьюга, был отдельный дом для прощания с усопшими. Гроб с покойным стоял рядом с семейным алтарем головой на север, лицом в сторону запада. Рядом – перевернутая ширма, особый столик с ладаном и другими благовониями в курильницах, цветами, водой и рисом в чашке с воткнутыми в него вертикально палочками. Рисовые булочки и, почему-то, нику-дзага. Возможно, умерший его любил. Они заняли места во втором ряду у правой стены. Неджи не хотел смотреть вперед, туда, где на стене висел портрет Озэму (Хиаши заморочился и кроме двух фотографий по бокам гроба заказал посмертный портрет – то ли подчеркивал важность бывшего главы клана, то ли, действительно, хотел оказать отцу максимальную почесть), поэтому, пользуясь удобным местоположением, рассматривал сестер все то время, пока приглашенный священник читал молитвы. Ханаби время от времени делала глубокие вдохи и быстро-быстро моргала. Принцессы не плачут, даже если больно. Ханаби была принцессой и не собиралась сдаваться слезам. Хината держалась спокойнее: ее отношения с дедом были не такие теплые, как у младшей сестры. Но и она временами поджимала губы и дергала плечами, будто ее била дрожь. Наруто такие моменты замечал и ласково гладил ее по плечу, почти перегибаясь через сидение (его тоже посадили на второй ряд, как всего лишь мужа старшей внучки) – Неджи в такие моменты был рад, что Хината выбрала в спутники жизни именно этого парня. Хиаши сидел неподвижно, как камень, неведомым образом выросший посреди здания. Неджи понимал его чувства, сам пережил то же самое много лет назад, и из солидарности с потерявшим отца сыном старался не нарушать взглядом личное пространство дяди. На локоть легла детская ладошка. Неджи повернул голову и столкнулся взглядом с зелеными глазами. Нобу ободряюще погладил его по руке, выражая молчаливую поддержку. Мальчик считал, что раз ему смерть дедушки Икари принесла много боли, то и Неджи должно было быть так же грустно от смерти своего деда. Возможно, должно, но не было. Сложно скорбеть о том, кто ни проявлял к тебе ни малейшего интереса, разве что в первые месяцы жизни, когда Неджи был еще единственным внуком Озэму. Но спокойно на душе не было. Неджи любил бывать на кладбище, но не на похоронах. Особенно таких, как эти, где полагается лить слезы или, по крайней мере, сидеть с каменными, полными горечи лицами. Атмосфера торжества и траура давила. У побочной ветви и простых шиноби все было проще, оттого и казалось легче. Когда подошло время подносить благовония, Неджи поспешил сделать это в числе первых. Наруто, собиравшийся подойти к гробу следом за женой, прошептал ему что-то о сочувствии. Почему они все считают, что он обеспокоен смертью деда? Неджи не стал говорить ему, что ему просто не нравится находиться в похоронной атмосфере. Вместо этого зажег три палочки, поместил их в курильницу и прошептал общие слова ради приличия, он даже не задумался, какими они были. – Ты как? Выглядишь, будто сейчас задохнешься, – Тен-тен тоже отошла от курильницы. Нобу прижался к бедру Неджи щекой, то ли обнял, то ли мальчику самому было некомфортно. – Надо было вам остаться у Ике-сан, – Неджи погладил сына по голове, примяв лаченные с утра волосы. – И оставить тебя одного? – Тен-тен приподняла бровь. – Нобу, папа в нас сомневается: не поведем его сегодня есть каштаны. – Скоро коцуаге – нам лучше уйти. Они обговорили это еще до похорон. Неджи намеревался уйти как можно раньше: он сильно сомневался, что до кремации бывшего главы клана допустят члена побочной ветви, пусть и внука; Неджи и не горел желанием. Тен-тен тогда заявила, что надо поддержать Хинату и Ханаби, но тут же ей заявили, что им будет не до разговоров. Лучшим решением – и на этом сошлись все трое – было пойти в Амагуриама и поесть каштанов в парке. Они собирались уйти тихо, чтобы никто не заметил, но не получилось. Уже в дверях их остановил Хиаши. – Хиаши-сама, приношу свои соболезнования, – Неджи поклонился, мысленно желая, чтобы Хиаши поскорее ушел в зал кремации. – Неджи, останься, пожалуйста, – просьба была неожиданной, так же, как и формулировка: Неджи не мог припомнить, чтобы дядя говорил ему или кому бы то ни было другому из побочной ветви «пожалуйста». – Отец хотел, чтобы ты присутствовал. Неджи молчал, подбирая ответ. Обычно членам побочной ветви не дозволялось даже приходит на похороны кого-то из главной ветви, не то, чтобы участвовать в коцуаге. Для него сделали целых два исключения. Неджи понимал, что Хиаши пытается исполнить волю отца, и стоило бы отказаться, но сам он видел в этом предложении возможность показать, что он имеет право на все то же, что и остальные члены семьи – шанс сделать еще несколько шагов в сторону уравнивания обеих ветвей клана Хьюга. Неджи не мог упустить эту возможность и отказать, даже если ему и не хотелось быть в зале кремации. – Мы подождем снаружи, – уверила Тен-тен и вывела Нобу. Когда они вошли, тело уже догорало в печи. Хината и Ханаби смотрели, как оно превращается в прах, старшая сестра обнимала младшую за плечи. – Ты все же пришел, – Ханаби первая заметила, что и Неджи тут. Ее за две недели повзрослевшее лицо украсила легкая немного грустная улыбка. – Дедушка бы обрадовался. «Не думаю», – вертелось на языке у Неджи, но он не посмел его сказать. Хината только кивнула, подтверждая слова сестры. Она была одна, Наруто тоже попросили уйти: коцуаге только для близких родственников. Работник крематория вынес поднос с прахом и урну. Выискивать маленькие остатки костей было не сложно, хотя никто и не использовал бъякуган, отдавая дань Озэму, гораздо сложнее было удержать их в палочках. Ханаби это почти не удавалось: пару раз девочка чуть не уронила кость, благо, стоящий рядом Неджи успел подхватить так, чтобы казалось, что все в порядке. Хиаши, чьи руки тоже заметно тряслись, удавалось справится гораздо лучше. Перед уходом Неджи еще раз посмотрел на портрет Озэму. Его смерть точно не была напрасной, ведь подарила шанс изменить клан. Неджи верил, что к лучшему.