Иллюзия совершенства

«Кто я?» — отзывался вопрос в голове Кристины. Шведка? Проститутка? Убийца? Глядя на этот вопрос с философско-этической точки зрения последнее определение было самым сильным, значит, оно должно было представлять Кристину по-настоящему. Убийство было кощунством, и Кристина понимала это, но не чувствовала себя грешной. Любой человек, обладающий хоть некоторым понятием морали, осудил бы ее, но она не могла осудить себя. Она не помнила лиц убитых ею мужчин — их было всего четыре, четыре за чуть больше, чем месяц. Четверо убитых, лиц которых она не видит по ночам, которые не мерещатся ей в расплывчатых тенях, не зовут ее истошными голосами из глубин ада. Делало ли это ее плохим человеком? Вероятно, так. Единственное, что давало ей некое утешение, так это то, что она была не меньше жертвой, чем убитые ею мужчины. Ночи напролет ее насиловали, унижали, делали все, что душе вздумается, чтобы после оставить у сутенерши госпожи Сезар (как хотелось скорее забыть это имя и все, что с ним связано!) деньги, которых сама Кристина и не увидит, да и видеть не захочет, ведь жалкие бумажки стали бы только подтверждением того, что произошло. «Если деньги — оплата за мое… мою работу — являлись лишь ее подтверждением, — задумалась Кристина, — является ли моя настоящая свобода лишь подтверждением моего греха, ведь она стала его оплатой?» Но свобода — это совсем другое, свобода — право, с которым человек рождается, которое отобрать нельзя, возвращение которого для обворованного является высшей целью. Люди, изначально свободные во всем, какими они были при сотворении мира, бродящие по нему нагишом и совсем без дела, с веками заковывали сами себя — сперва в одежду, потом в обязанности, потом в приличия, придуманные ими же, а когда собственное ограничение свободы стало тесно, люди придумали обезволивать других. Тогда человек заковал себя в железные латы и пошел войной на другого человека, чтобы лишить того свободы. Так продолжалось веками, пока многие люди совсем не забыли, что когда-то у них было врожденное право править своей жизнью. Собственную свободу воровали, ради нее убивали, жгли, поднимали восстания и революции, но даже тогда некоторые люди боялись вернуть то, что отобрали у их предков. Вот в далекой восточной Российской империи крепостное право отменили совсем недавно — лет двадцать назад, но крестьяне остались недовольны. Великий французский народ забыл о крепостничестве еще в начале XIV века, когда великий король Людовик X, прозванный за свой скверный нрав Сварливым, издал ордонанс, коим возвестил, что frank (что значит «свободный») не может быть рожден без свободы. Но свободолюбивому народу было недостаточно, они просили все больше и больше — у короля, у церкви, у собратьев. Венцом этой страсти стала Великая революция тысяча семьсот восемьдесят девятого года, после которой весь мир осознал свое право на свободу. Кристина вернула свободу грешным путем, она выиграла то, что не могла проиграть, а, как говорила русская императрица Екатерина Великая, победителей не судят. Но можно ли упасти себя от суда собственной совести? Теперь Кристина корила себя только потому, что вины не чувствовала и оттого не могла раскаяться. Да, она сделала все ради свободы, а действия более безумные, чем те, что посвящены свободе, делаются только ради любви. Любовь! Ах, будет ли когда-нибудь она, бедная Кристина Дае, любима? Возможно ли такое? Есть ли на свете такой человек, что принял бы ее, зная о темном прошлом, о том, что она нечиста, что ее тела касались сотни мужских рук? Сможет ли она любить кого-то сама после той извращенной неприязни, что оставила в ней ее работа? А если и да, то не умрет ли она, как Дездемона, от рук ревнивого возлюбленного, что уличит ее в отсутствии девственности? «Ах нет! Нельзя никому об этом знать!» — решила Кристина. Нет, она будет скрывать это всю свою жизнь, никто не узнает. — Кто? — переспросила она. — Я Кристина Дае, сударь, я уже говорила. Мужчина бы раздраженно поднял брови, если бы не так устал от концентрации, которой требовала операция. — Тогда я начну. Меня зовут Фарух Хан, я родился сорок девять лет назад в Мазендеране. Это, как бы объяснить, такая провинция, как во Франции, скажем, Бургундия или Гасконь. Жизнь моя не была интересной: в семье было восемь детей, я был пятый, когда пришло время, уехал и поступил в военную академию, оттуда в 1851–1852 годах отправился в составе шахской армии на подавление бабидского крестьянского восстания в Зейджан, а потом в Тегеран. В столице я спас по чистой случайности члена шахского совета, за что был награжден принятием в королевскую стражу. Со временем дослужился до высшего военного звания в сфере охраны при дворе, уверен, Вы слышали, он (здесь и не нужно было объяснять кто) зовет меня «дарога». Потом в качестве архитектора ко двору прибыл наш с вами общий друг. Не мое право раскрывать его тайны, скажу только, что спустя пару лет его пребывания там, нам пришлось бежать с моей родины. С помощью парижских властей мне удалось добиться военной пенсии, на которую я живу по сей день. Ваша очередь. Кристина слушала как завороженная. От своих товарок она слыхала много страшных вещей, но такая спокойная настоящая история… ей даже не верилось, что жестокость мира могла кого-то обойти. — Кто же вы такая? «Не признавайся! Нельзя, нельзя!» — кричали мысли. Ей пришло в голову то, что не было ложью, но и правдой, конечно, было не назвать. Вам, мои милые господа, конечно, как и всем в этом мире, известно главное правило любого лжеца: чем глупее ложь, тем охотнее в нее поверят. Однако фантазией наделены не все, тогда в силу вступает главное правило любого подсудимого: чем ближе ложь к истине, тем вероятнее вы не запутаетесь в обмане и, следовательно, подловить вас будет сложнее. Прикинув в голове что-то подобное, Кристина искреннейшим голосом призналась: — Я певица. — Певица, — уточняюще повторил Фарух. — На Эрика похоже — если с кем и завести знакомство, то с певицей… — но подождав, он вскочил крича: — Да что же я! Эрику завести знакомство — разве есть в свете что-то более нелепое? Он музыкальный гений, великий певец и композитор! а у вас, мадмуазель, должно быть более чем ангельский голос, раз он счел вас достойной. Кристине было стыдно. Не было у нее никакого ангельского голоса, а «достойной» черный господин ее никогда не считал. Завел с ней знакомство, чтобы использовать в своих целях, только не плотских утешений ради, а для извращенной мести, которая заклеймила ее душу, навсегда закрыв врата в рай. — Стало быть, вы работаете здесь, в театре? — Нет… — Кристине не хотелось врать, но пути назад уже не было. — Я имею в виду пока нет. — Ее глаза загорелись, на ум пришла потрясающая безрассудством ложь. Черный господин по словам Фаруха Хана был большим знатоком в музыке, так почему бы он не… — Месье Эрик был так добр, что пригласил меня учится у него. Он хотел давать мне уроки. — Все-таки этот упрямец решил кем-то заменить великую Ла Карлотту, — больше для себя, чем для собеседницы объяснялся Хан. Тем временем в голове Кристины то, что произошло де-факто, восставало и вплеталось в канву поэтического вранья. Кристина в один момент превратилась из подсудимого в лжеца, о принципах которых мы утверждали ранее. — Мы договорились о встрече сегодня (прикинув время, она продолжала без заминки) в восемь часов, но он пришел раненый. Я залечила как могла, не имея ни медикаментов, ни бинта, а потом помогла ему дойти сюда. — Предупреждая вопросы, она все продолжала лгать: — Боюсь, я только приехала в Париж, так что я… просто не знаю, что мне делать, а господин Эрик обещал помочь. Последнее оставалось правдой, Кристина совершенно точно не знала, что ей делать дальше, а Эрик на пути сюда обещал ей помощь. Мужчина с потерянным взглядом выслушал ее и строго кивнул, подтверждая, что верит. Кристина едва не испустила громкий вздох облегчения, но сдержала эту извращенную радость. — Боюсь, хозяин сих обещаний сейчас не в лучшем состоянии, но я попробую с ним поговорить, чтобы чем-то вам помочь, — Фарух тяжело опустил голову, упершись взглядом в собственные ладони, сложенные в замок на столе, а после полез рукой, из-под манжет на которой виднелась поросль толстых черных волос, за лацкан темно-серого пиджака и достал оттуда карманные ходики на длинной цепочке. — А ведь еще едва двенадцать! — воскликнул он и тут же усмехнулся: — Таких насыщенных событиями, вернее сказать, неприятностями, утр у меня не было уже много лет. Кристина последовала за джентльменом в гостиную, где расположился раненый, мирно отдыхавший в полулежачем положении, откинувшись на мягкие подушки, покрывавшие спинку дивана, с полузакрытыми веками. Фарух встал прямо перед лицом своего недавнего пациента, перекрывая тем самым свет, падавший на глаза последнего. Реакция последовала с непродолжительным опозданием. — Выкладывай, что нужно, дарога, и выметайся из моего дома, — отвечал на тишину черный господин. — Я бы ушел, Эрик, но вот что делать твоей маленькой протеже. Шея больного тут же напряглась и поднялась с подушек, самостоятельно удерживая тяжелую голову, глаза — два огненных шара — выкатились из-за век и наткнулись на смуглое лицо старого знакомца, за спиной которого щипала себя за руки испуганная Кристина. Она, конечно, боялась разоблачения, но мужчина воспринял этот страх как волнение за свою будущую судьбу и в этом он не был не прав. — Я обещал помочь и обещание сдержу, — он не сводил глаз с девушки. — Да, она уже рассказала, что ты хочешь давать ей уроки пения, чтобы она смогла поступить на службу в театр. Я знал, что твоя маниакальная мания убрать Карлотту выльется во что-то более масштабное, чем проделки, вроде блох в парике, но это!.. Ты, надо признаться, вновь меня удивил, старый друг. Проблема лишь в том, что у девушки нет крыши над головой, что ты собираешься делать с этим, о благотворитель? Признаемся, нужно отдать Эрику должное. Пока Кристина кусала губы — абсолютно не так, как обычно бывает в романах, когда кокетка прикусывает нижнюю губу, зная, что ее вот-вот поцелуют, а некрасиво, нервно, тревожно, беспорядочно терзала она зубами то верхнюю, то нижнюю губы, не думая о вкусе крови, что уже наполнил полость рта от поцарапанных в этой схватке внутренних слизистых тех же губ, что снаружи просто покраснели; пока она больно щипала плечи и предплечья, также неестественно покрасневшие; пока невидимо для всех сжимала пальцы на ногах — пока она делала все это, наш черный господин только поднял на пару мгновений брови, чего из-за маски все равно никто не увидел, а в целом никак не подал виду, что впервые слышит об уроках, которые обещал давать Кристине. В один темный вечер после очередной встречи с ней в борделе, где он разговаривал с ней не мягким, но и не повелительным тоном, после откровений о собственной жизни, которую он скрыл за личиной, будто бы существовавшего «брата», его пьяная злая душа металась среди сомнений в теле, погребенном на расстоянии пяти этажей под землей. Тогда, мучая себя, не позволяя себе откупорить бутылку вина, не решаясь съесть гашиша, он плакал всю ночь, жалея и ненавидя себя, а на утро признал, что питает к Кристине, которая перестала быть для него уже просто шлюхой или просто женщиной, которая убивала для него, невообразимые для себя чувства. Больше, чем симпатия, чувство, далекое от вожделения — в месте, где она тогда пребывала, секс был разменной монетой, потому желать ее казалось неправильно. То была неуловимая, тонкая, как прозрачный шелк, пронзающая кости нежность, которая прошибала его всякий раз, когда он ловил взгляд ее небесных глаз; то было тепло, что разливалось в груди при случайных прикосновениях, которым он не позволял случаться; то был истинный экстаз, в который его мог ввести ее слабый голосок; то было желание дать ей лучшую жизнь и скорбь о том, чего она заслуживала на самом деле. То утро стало откровением, и, представьте себе, наш черный господин посмел было думать, что жизнь станет легче после признания этого факта в себе, но надеяться смеют лишь идиоты. В другие вечера он боле не сдерживал себя, винный запас почти каждый вечер редел на бутылку, но сумбур мыслей, жужжавших в его голове, к сожалению, нисколько не успокаивался. Одна из таких ночей случилась вчера. Выпив достаточно много, чтобы перестать мыслить ясно, но не достаточно, чтобы утратить способность самостоятельно передвигаться, он отправился на прогулку. Конечно, как Призрак оперы, он имел право видеть свой оперный театр когда пожелает. Он не помнил, долго ли гулял по театру, когда вышел на темную парижскую улицу, и, конечно, не помнил, кто в него выстрелил. В тот момент его дыхание застыло, а тело сделалось неощутимо легким. Это ощущение было схоже с воздействием некоторых опиатов, которые ему приходилось в своей жизни употреблять. Но ситуация быстро изменилась. Весь алкоголь будто вышибло из тела мужчины и на мгновение он увидел лицо ранившего его, лицо, которое сейчас вспомнить не мог.Был ли он застрелен на пороге театра, в нем самом или на далекой от него улице — тоже было не вспомнить. Однако, как мы с вами, мои дорогие господа, скоро увидим, память может возвращаться в самые неожиданные моменты. Вернемся же в настоящий момент. Пока Кристина всеми силами пыталась успокоить натянутые до предела нервы, господин Эрик обдумывал слова Фаруха. Учитывая его неоднозначные чувства к молодой девушке, ныне терзавшей себя, и тот факт, что он обещал и искренне желал ей помочь, а также то, что он и вправду считал ее достойной будущего певицей, идея личных уроков не показалась ему столь отталкивающей. — Да, дарога, — кивнул Эрик, все не отрывая глаз от Кристины, которая теперь смиренно глядела на него, пытаясь не отвести взгляда, но все время проигрывая страху и тут же его укрощая, чтобы снова поднять глаза. — Я обещал обучить ее, голос прекрасный, можешь мне верить. Куда лучше коровы Карлотты. Она будет жить здесь, — предупреждая претензии друга, он поднял ладонь. — Не волнуйся о приличиях… Или ты, наглец, сомневаешься в моих джентльменских способностях? — Эрик поднял бровь. Фарух беспомощно вздохнул, несколько радуясь, что ему не придется нести ответственности за молодую женщину, и тут же откланялся, сообщив, что у него есть дела и настоятельно порекомендовав Эрику отдохнуть еще, как минимум часа два. Лжецы остались наедине.