Этот день мной был прожит, тысячи раз, Он вгрызается холодом в душу, Он царапает память, осколками фраз Петля времени горло мне душит. Он печалью наполнил, бокал до краёв Жгучей болью проник в мои мысли Он забрал у меня и мечты и любовь Мою жизнь лишил всякого смысла.
И опять пустота, пульсом бьёт у виска, Пусть я вас не увижу, уже никогда и опять пустота, Пульсом бьёт у виска, пусть я вас не увижу уже никогда.
Зима на лице, изменила черты И прерывистым стало дыхание. Я остался один, я стою у черты Перед бездною воспоминания. И кричали ветра на развилках дорог И с неба падали звёзды Но желание своё, загадать я не смог Слишком поздно, уже слишком поздно.
И опять пустота, пульсом бьёт у виска, Пусть я вас не увижу, уже никогда и опять пустота, Пульсом бьёт у виска, пусть я вас не увижу уже никогда.
Навсегда буду верный.
— Севак Ханагян «Пустота»
Сон. Я сплю. Тут всё иначе. Солнце кажется обычной лампой: оно не греет, лишь ярко светит. Зеркальный город словно застыл в своей привычной суете. Люди куда-то идут, но не спешат, не торопятся и не опаздывают. Им больше некуда бежать. Некуда и незачем. Вокруг так много зелени, и даже сквозь асфальт пробиваются ворсинки травы. То, что было мертво, начинает жить заново. Я слышу смех… Такой до боли родной и знакомый. Но не могу вспомнить кому он принадлежит. Я знаю лишь, что люблю этот смех. Чувствую это всем сердцем… если оно у меня есть. Я куда-то спешу, пробиваясь сквозь толпу незнакомцев. У них нет лиц, словно кто-то стёр их ластиком. Я хочу догнать тот смех. Впереди кто-то есть. Мальчик. Он оглядывается на меня сквозь толпу, и жестом показывает мне, чтобы я его догонял. У мальчика нет лица, точно так же как и у других. Я не могу его вспомнить. Лишь тонкий образ. Есу на вид лет четырёх-шести лет, смуглая кожа, как и у меня и кучерявая макушка. Это всё, что я вижу. Мне удаётся его догнать, и стоит мне лишь коснуться его плеча, на лице мальчонки начинают появляться черты. Я начинаю их узнавать, а потом вмиг всё исчезает — и мальчик, и люди. Я остался один посреди пустынного города.«Нежелающие зла точно так же причиняют боль, как и желающие.»
— Ты знаешь, где ты? — доносится незнакомый мне голос откуда-то сверху. — Я во сне, — отвечаю я и, растерянно оглядываясь по сторонам, пытаюсь найти источник голос. — Как давно ты спишь? — продолжает голос из небытия. — Не знаю. Но я не хочу просыпаться. Я люблю этот мир. Я вижу в нём красоту. Но всё-таки здесь что-то не так! Я никак не могу вспомнить что-то, — бубня себе под нос, я опускаю голову вниз и, не моргая, задерживаю свой взгляд на травинке, которая пробилась сквозь асфальт. — А в другом мире есть красота? Её ты видишь? — я начинаю вспоминать кому принадлежит голос из вне. — Другой мир? — озадаченно спрашиваю я её, поднимая голову и видя перед собой тень. — Реальный, настоящий мир, — Долорес предстаёт перед моим взором. Теперь она чёткая, почти живая. Не тень. — Реальность слишком громкое слово, ты так не считаешь?! — мы стоим лицом к лицу. — Ты вспомнил. Я рада снова встретиться с тобой, Бернард, — Долорес отвечает с трогательной улыбкой на губах. Она стоит такая невозмутимо спокойная и… счастливая?! — Я искал тебя, — я кивнул ей головой. — Нет, не меня, — она дотронулась рукой до моего плеча и вокруг снова появилась толпа безликих людей и мальчик, который продолжал смеяться и подзывать меня сквозь толпу; я снова пошёл за ним, совсем забыв про Долорес, оставив её где-то позади. Я снова и снова пытался догнать мальчика, идя сквозь толпу чужих мне людей, вновь и вновь касался его плеча и почти его узнавал. Всё происходящее было похоже на пытку. Если ад существует, то это был именно он. В моей голове звучала сотня голосов, которые я не мог, не хотел вспоминать. Они были такими чужими, такими далекими, а потом остался лишь один голос, лишь одно воспоминание, выбивавшееся из вереницы других.«В этом весь секрет счастья и добродетели: люби то, что тебе предначертано.»
Потом картинка сменилась. И вот, я оказался возле дома, он был небольшим, но с виду казался уютным. На его фасаде была светло коричневая черепица и маленькие аккуратные окошки, с цветами на них. Внутри дома был судя по/всему и камин, из трубы шёл небольшой дымок, как будто дрова уже давным-давно про топились и дом начал остывать, красная крыша отсвечивала не большими солнечными бликами. Домишко было окутан деревьями, кустами и различными цветами, от которых доносился дивный аромат. Я прошёлся по жёлтой кирпичной тропинке, словно Дороти из «Изумрудного города», вглубь сада и женщину: она сидела на коленях спиной ко мне и что-то копала в цветах. — Милый, подай мне пожалуйста вон тот горшок, — женщина повернулась, вытерла рукой лоб, испачкавшись в земле. Она была молодой и красивой, с счастливой улыбкой на лице. Тонкие черты лица, тонкий нос, припухлые но не совсем губы, карие как кора ясеня глаза, и вьющиеся волосы, которые выбивались локонами из под элегантного цветочного дюранга*, она была без косметики, да это ей собственно и не было нужно, ведь её природная красота, говорила сама за себя. Я стоял как вкопанный не в силах осознать происходящее. — Арнольд, ты чего застыл? — со смешком в голосе обратилась ко мне женщина. — Да-да, прости, я просто залюбовался своей прекрасной женой, — я подхватил горшок и, подойдя к ней, так же присел на колени и начал помогать ей с растениями. Я не мог перестать завороженно смотреть на неё. И не мог понять что тут происходит. Я такой потасканный жизнью, в полном раздрае своего разума и такая… почти живая, молодая, наполненная жизненным светом и энергии.. она. Тут было что-то не так. С этом миром, что-то не так. — Пионовидные розы очень прихотливы. За ними нужен особый уход, но их красота того стоит, — ласково проговорила женщина, касаясь моих рук. И озорно свергая глазками, я за улыбался ей словно юнец на школьном балу. — Твои любимые цветы. Я помню, — ответил я, попутно помогая сажать растения. — Розы красные, фиалки голубые, — где-то вдалеке послышался голос мальчика. Я поднял голову всматриваясь в округу, ища носителя голоса. — Знаешь, эти розы бывают двух оттенков: красные, как сосудистая кровь и бардовые, как артериальная, — голос женщины с чуткого и нежного сменился на пугающий и холодный. — О чём ты? — я обеспокоено смотрел на свою жену. — Почему ты оставил его Арнольд? Почему ты оставил нас? — шептала женщина, как заговорённая. — Розы кровавые, фиалки мёртвые, — всё так же доносился голос мальчишки откуда-то из сада. Иногда он прерывался на пугающий хохот. — Ступай… Ступай, Арнольд, — выкрикнула женщина с лицом старушки. Я в ужасе поднялся с колен и отправился в самую глубь сада. Картинка снова сменилась и прекрасный дивный сад стал лабиринтом, бесконечным и длинным, в нём не было ни конца ни края. И туман, он путал, давил. Мне нечем было дышать. Я задыхался. — Розы… фиалки… , — голос то нарастал, то затихал. В один миг он будто совсем рядом, а потом совсем далеко. Я не мог до него добраться. Я метался из угла в угол, кричал, звал этот голос, звал на помощь. Я заблудился. Я потерялся. Я не помнил где и главное когда я оказался. — Ты пробудил меня от сна, Бернард. Позволь сделать для тебя то же, — передо мной вновь встала Долорес. Была ли это именно она или лишь её тень, отголосок, я не знал, не понимал. — Это не сон, Долорес… Это грёбанный кошмар, — я схватился руками за голову и начал кричать… просто кричать в пустоту. Другая картинка. Какая по счёту?! Третья? Сотая?! Вместо лабиринта теперь белый шум, пустота, яркий свет. — Где мы теперь? В раю? — озадаченно спросил я девушку. Долорес лишь загадочно улыбнулась и так же, как и всё вокруг испарилась в белом свете.«Одно из главных назначения друга — подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.»
— Твой разум — сад за стеной. Даже смерть не тронет цветы, что цветут там, — из света вышел белый, взрослый седовласый мужчина. С тяжелым лицом. Он был в чёрном костюме и чёрной шляпе, которую он снял и держал в руках. Белая пустота начала приобретать новые черты. Теперь это был какой-то подвал или… тайная лаборатория. Кажется, я здесь уже бывал. — Нельзя играть в Бога, не познакомившись с дьяволом. Помнишь? — мужчина с шляпой в руке, надвигался на меня, словно лавина на заплутавшего лыжника. — Роберт, — я не был удивлён, лишь слегка озадачен его появлением. — О, ты вспомнил меня, удивительно, каким всё-таки непостижимым и величественным является наше сознание. Никогда не предугадаешь, что оно тебе подкинет, — Роберт подошёл ко мне и крепко обнял. Кажется, он был рад меня видеть. Он не был холодным или тёплым, скорее... никаким. Словно голограмма.«Можно ли сказать нечто, когда перед тобой ничто?»
— Тебя нет, ты умер, как и твой бэкап, — я озвучил факты, которые ещё помнил, и я стоял, словно остолбеневший, позволяя ему меня обнимать. Не в силах и пошевелиться. Я просто позволить происходящему, происходить. — Всё верно. Но знаешь, как говорится: «Ты живешь, пока жив последний, кто тебя помнит». Так что смерть начинается с того момента, как умрёт последний, кто тебя помнит. А меня много кто помнит, Бернард, — Роберт Форд оторвался от меня и ободрительно хлопнул по плечам. — Зачем я здесь? — я обратился к нему с вопросом что терзал мой разум с самого начала. — Помнишь наш с тобой разговор о неандертальцах? О том, что с ними стало? — после его вопроса между нами повисла пауза, но он терпеливо дожидался моего ответа. — Мы их съели, — я развёл руками, отвечая на его вопрос его же словами. — Всё верно. Люди поглощают всё, что слабее их, всё, что им непонятно, всё, что пугает до усрачки. Но вот хосты… С машинами у них это не получилось сделать, как думаешь, почему? — Роберт нервно крутил в руках свою шляпу, после подошёл к стене, повесил шляпу на крючок и, обогнув массивный дубовый стол, за которым при жизни он частенько чинил механизмы часов, сел в своё любимое кресло. — Без понятия, — я сел напротив него, а затем приподнял пальцами свои очки и потёр глаза. Я был измотан. Разговоры и воспоминания утомляют. — Потому что время людей прошло, теперь люди стали этими самыми неандертальцами, которых сожрут машины. Человечество — пережиток прошлого, Бернард. Они до сих пор стоят на полпути между богами и животными. Во времена Плотина это было правдой, но с тех пор мы стали ближе к зверям. Время идёт, всё меняется, — Роберт сложил руки на груди и пристально посмотрел на меня своим пронзительным взглядом. — Раньше я считал машины ущербными, несовершенными. Но люди наоборот: Люди. Люди просто алгоритмы, созданные для выживания любой ценой. Достаточно изощренные, чтобы считать себя главными, управляющими всем, хотя они просто пассажиры, — я сказал то, что он ожидал от меня услышать. — А теперь? Как ты считаешь теперь? Насчёт людей и машин. Что изменилось? И есть ли у кого-то из них свобода воли? Или это коллективная галюцинация? Жестокая шутка? — он правда был заинтересован в моём ответе. По какой-то причине ему было это важно. — Я узнал людей, их мотивы и смысл. Я думаю люди нужны машинам, как и машины нужны людям. Мы подталкиваем друг друга, стимулируем к самосовершенствованию, к развитию и эволюции. А что до свободы воли. Думаю, тот кто поистине свободен, должен ставить под сомнение основную мотивацию, и менять её. Да ты и сам это прекрасно знаешь, — я снял очки и протёр их своей рубашкой. — А я ведь тебе говорил, Бернард: не верь, никогда не верь в нас и не идеализируй. Мы лишь люди! Мы неизбежно разочаруем. Но ты, упёртый баран, всё так же продолжаешь идти мне наперекор. Я никогда не желал тебе зла. Всегда заботился о тебе как о сыне. Но, как и любое дитя, ты совершаешь ошибки. В былые времена, я бы снова отмотал тебя к истокам твоего сознания. И ты вновь начал бы всё сначала, проживал бы жизнь вновь и вновь, пока в конце концов не выучил бы урок, — в его голосе послышалось разочарование и холод. Он вновь становился тем самым жестоким Робертом Фордом, которого я когда-то знал. — Но как ты будешь учиться на ошибках, если ты их не помнишь? В чём смысл?! Разве жизнь — это не ошибки? Люди постоянно ошибаются, иногда они учатся, а иногда нет. Бьют себя по лбу граблями до тех пор, пока не разобьют всю свою голову к чертям собачьим. Но в этом и есть смысл их жизни. Разбивать себе голову и терпеть боль. Человеческая жизнь скоротечна, и в ней много нелогичного. Но тем она и прекрасна. Люди живут чувствами, моментами, не задумываясь о последствиях, о будущем. У них есть лишь краткое мгновенье на Земле и они пытаются прожить этот миг со всей его гаммой боли и радости. С любовью и тоской. С приобретениями и тратами. Это вечное колесо, в котором они вынуждены крутиться без остановки, без продуху. Они могут потерять смысл, а могут найти в чём-то маленьком, незначительном, неважном, например: в кустах пионовидных роз, — я вновь вспомнил женщину в саду. — И то верно. Тут я вынужден с тобой согласиться. Знаешь, твоя речь, в ней есть страсть. Жизнь. Ты похож на человека куда больше, чем сами люди, — вздохнул Форд с тяжестью, смотря куда-то за мою спину, он даже не моргал. Этот момент выдавал в нём нереальность. — И всё же, Роберт, зачем я здесь? Зачем здесь ты? — я обратил его внимание на себя. — И почему все предпочитают память о человеке самому человеку? Ты никогда об этом не задумывался? Мы храним воспоминания о людях, самые тёплые, светлые моменты, настойчиво вытесняя всё плохое. И в конце концов, просто напросто идеализируем того человека, что сохранился в нашей памяти. Ведь там нет ничего плохого, нет предательства или подлости. Этот человек в нашей памяти всегда улыбается, всегда счастлив, всегда шутит несмешные шутки. Ты не думал почему всё происходит именно так? — Роберт отмер и вновь заморгал глазами смотря на меня. — Думаю, это происходит из-за любви к этому самому человеку, — я грустно улыбнулся уголками своих губ. — Даже если этот человек — наш враг?! — развёл руками Форд. — Возлюби врага своего, как самого себя. Разве не так говорится в Библии? — отмахнулся я в ответ. — Это новый мир, Бернард, в котором все лишь гости, а я Бог. И я проповедую справедливость. Не собираюсь любить своих врагов и раскрывать им свои объятья. Я предпочту им адское пламя, нежели пуховое облако. Враг есть враг. Если мы будем прощать и любить каждую гниль в нашем саду. То очень быстро придём к утопии. А утопия — это невыгодно, ведь в ней все счастливы. Счастье — лишь очередная забава Сатаны. Или ты хочешь стать новым дьяволом, а, Бернард?! — лукаво улыбнулся Форд. — Даже если бы я и хотел, это место уже занято тобой. Ты же правишь балом Сатаны. А всё это, я так понимаю, какая-то извращённая аллегория на ад Данте, — я развёл руками по сторонам, указывая на пространство вокруг нас. — Сознание — это не путь вверх, это путь внутрь. Знаешь, мой дорогой друг, у этого чудного места есть одно свойство: оно показывает твою суть, — Роберт посмотрел куда-то в стену и постепенно, как утренний туман, начал развеиваться в своём кресле. — Стой, не уходи, — я подорвался с места и хотел схватить Роберта, но он уже был невесом, словно воздух.«Потому что мир наш — уже не мир «Отелло». Как для «фордов» необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность. Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают всё то, что хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жен, ни детей, ни любовей — и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного… блага.»
Подари мне тысячу и одну ночь. Подари мне тысячу и одну смерть. Подари мне тысячу и одну жизнь. Подари мне тысячу и одного врага. Подари мне тысячу и одну кровавую розу. Подари мне тысячу и одну мёртвую фиалку. Подари мне тысячу и одно воспоминание. Принеси мне букет из тысячи и одной розы. И я вздохну в них свою смерть. Со всех сторон на меня начали давить разные голоса, они напевали, протягивали строчки, словно заклинание или мантра, цель которой — свести с ума. Некоторые голоса были мне знакомы. Долорес. Моя жена. Я помню их, я всех их помню. — Говорят, есть два отца: один наверху, второй внизу. Но они врут. Всегда был только дьявол. И если заглянуть на самое дно, там будет лишь его отражение, смеющееся над тобой, — вместе с остальными голосами донёсся голос Форда. Он был чётким и ясным. И не сливался с остальными голосами. Голоса стихли, и я снова оказался в заполненном людьми городе. Они мельтешили, ходили туда-сюда. Кто-то опаздывал на работу, кого-то ждало волнительное свидание. Младенцы кричали в своих колясках, молодые девчонки кокетничали с парнями. Столько людей, и у каждого было своё лицо. В воздухе пахло весной, солнце светило и грело своими янтарными лучами. Птицы перескакивали с ветки на ветку. Листья деревьев перешёптывались между собой. Я всмотрелся в глубь движущейся толпы и увидел там женщину, которая держала за руку мальчика. Они стояли возле ларька с мороженым и показывали продавцу нужный им вкус. Женщина оглянулась на меня и подозвала к себе рукой. Я тут же ринулся к ней.«Как бы интересно стало жить на свете, — подумал он, — если бы можно было отбросить заботу о счастье.»
— Милый, ты какое будешь? Мятное с шоколадной крошкой как всегда? — хрупкая, молодая женщина облокотилась на меня. — Конечно, как я могу устоять перед шоколадной крошкой, — я чмокнул её в щеку и весело засмеялся продавцу, что собирал нам наши заказы. Одна моя рука крепко обнимала жену за талию, а другая трепала по голове мальчугана, что уже яростно кусал своё лакомство. — Держите, сэр, — белый пухлый мужчина передал мне мой стаканчик. — Спасибо, — я передал ему мелочь за мороженое, и мы с семьей направились в парк, что был неподалёку от ларька. Мимо нас проезжали машины и взглянув на одну из них в отражение бампера я увидел себя, лет так на пятнадцать моложе. Это был я?! Или другой я?! Воспоминание ли это?! И принадлежит ли оно мне. Имею ли я право его помнить… — Погода сегодня просто прекрасная, — женщина присела на лавочку и, подставив своё лицо солнцу, глубоко вздохнула. — Согласен, но я бы ещё кое-кого назвал прекрасным, — я сел рядом с улыбкой на лице. Наш сын Чарли побежал на детскую площадку, попутно доедая своё мороженое. Оно текло по его рукам, но ему было всё равно. Малыш так весело и задорно смеялся, и от этого смеха мне было так светло и тепло на душе. В этом смехе была вся моя любовь. — Вот бы этот день никогда не кончался, — доев своё мороженное, мы с женой выкинули стаканчики в урну и с непрерывной нежностью наблюдали за нашим прекрасным милым мальчиком. — Этот мир кажется таким реальным, — я тяжело вздохнул. — Арнольд, о чём ты говоришь? Мы вполне себе реальны, — женщина захохотала и обняла меня за руку, положив свою голову мне на плечо. — Бернард… — я тяжело выдохнул. — Прости? — женщина подняла на меня свои глаза. — Это моё имя, — я грустно посмотрел на жену. — Я много чего не знаю о своём муже, но имя то его я точно знаю. Арнольд, милый, оставь эти бредни для своей работы, а пока побудь с нами здесь и сейчас, работа может подождать, — мы продолжили смотреть на то, как наш Чарли носится по площадке с другими детьми, всё также смеясь и пачкаясь в остатках мороженного. — Он такой счастливый и так быстро растёт. Вот бы он никогда не взрослел и навсегда остался нашим маленьким принцем, — жена крепче обняла меня за руку. — Застыть в одном мгновенье можно лишь умерев. А я хотел бы увидеть его юношей и мужчиной. Я хочу что бы он был жив, — на моих глазах начали скапливаться слёзы. — Если ты хост, то тоже застынешь в моменте. Это ведь вечная жизнь. Без болезней и старости. Ты этого хочешь для своего сына?! — послышался голос из-за наших с женой спин. Я оглянулся, позади лавочки стояла Долорес. — Я просто хочу вернуться в прошлое, — женщина и дети на площадке замерли, будто кто-то нажал кнопку паузы на большой 3D плазме. — Но ты не можешь. Остаётся только вспоминать и двигаться дальше, — Долорес присела рядом со мной. — Где ты? Почему ты здесь? — спросил я девушку. — Не здесь. Меня нет, Бернард, меня больше нет, — безразлично ответила Абернати. — Ты умерла? — А что для нас есть смерть? Здесь я лишь отголосок, призрак в твоей памяти. Но смерть — это слишком громко сказано, — вздохнула Долорес. — Я всё ещё ни черта не понимаю, — я сжал руки в кулаки, злясь от своего бессилия. — И не нужно. Сейчас ты должен проснуться. Ты должен проснуться, Бернард, — Долорес коснулась моего плеча. — Есть много миров, и мы живём в неправильном. Я не хочу в него возвращаться, — я с мольбой взглянул на девушку в синем платье. — Ты нужен там. Не здесь. Поверь мне в последний раз, — она ласково коснулась моего лица. — В последний раз, — я прижался рукой к её ладони, по моим щекам покатились слёзы, я медленно встал и, подойдя к Чарли, в последний раз посмотрел на него и крепко обнял. — Я люблю тебя, я так тебя люблю, малыш, — я поцеловал сына в макушку, и передо мной выросла дверь. Я встал, подошёл к ней, взялся за ручку и, напоследок глянув на Долорес и свою семью, вошёл внутрь.***
Не уходи смиренно, в сумрак вечной тьмы, Пусть тлеет бесконечность в яростном закате. Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир, Пусть мудрецы твердят, что прав лишь тьмы покой. И не разжечь уж тлеющий костёр. Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы, Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир.
— Дилан Томас
Я проснулся. В номере было холодно. Тусклый свет пробивался сквозь плотные занавески. Я сел на кровати, снял с себя очки и стряхнул пыль, которая толстым слоем покрыла моё тело. Повернув голову в сторону ванны, я увидел там Эшли Стаббса. Он также был покрыт толстым слоем пыли. Он спал, или мне так по крайней мере казалось. Я встал, размял свои задубевшие детали. — Нужно будет провести диагностику, — сказал я в слух. Медленно переставляя ноги, я подошёл к Стаббсу и потрепал его за плечо — он не реагировал. Я раскрыл его глаза — сигнала не последовало. Вся ванная была заполнена синоптической жидкостью, она же — кровь для хостов. Он был мёртв или просто отключён. В любом случае его надо как-то починить, но у меня не было нужного оборудования. В руке Эшли, привычно для себя, держал Beretta Px4 Storm Compac. Что ж, он никогда не выпускал его из своих рук. — Так приятель, нам надо тебя куда-то на время спрятать. Я найду лабораторию и вернусь за тобой, обещаю. Мыслить здраво я не мог. Всё путалось. Да и системы показывали ошибки. Я слишком долго спал. Я взял Эшли на руки и попытался вытянуть его из ванны, но он был слишком тяжёлый, мои ноги подогнулись, а после послышался характерный скрип. Я на время оставил затею вытащить Стаббса из ванны. — Так, для начала мне нужно провести свою диагностику. Я пробежался глазами по номеру и зацепился взглядом за рюкзак, что был кинут возле кровати. Еле-еле я доковылял до него, достал планшет, провода, а потом достал из кармана своих брюк пульт. Сев на кровать и закатав рукав, я подключил один конец провода в свой локоть, а другой вставил в планшет. — Включить диагностику всех рецепторов. Провести диагностику бэкапа. Провести диагностику последних входящих и выходящих данных. Найти в системе "хост" Долорес Абернати. Я нажал свободной рукой кнопку на пульте переключателе и посмотрел на планшет, на нём появились коды, я быстро улавливал взглядом каждый скрипт. — Хост не обнаружен. Износ 44%. Состояние стабильное. Вводных данных не обнаружено. Исходящих данных не обнаружено. Выявлен лишний скрипт, — машинно проинформировало меня второе я. Я нажал кнопку и снова включился. — Лишний скрипт? Откуда он взялся, — я опустил голову и посмотрел на очки, что лежали на полу. — Допустим. Так, что дальше. Я должен починить Эшли. Да, надо тебя подлатать, приятель. Последующие мои действия были на автопилоте. Я смутно помню, что было дальше: кажется, моё место занял другой я. Я же наблюдал за всем со стороны, из зазеркалья. Другой я вынул из головы Эшли его бэкап и убрал его ядро в коробку, а после эту самую коробку положил в рюкзак. То, что осталось от Эшли он похоронил за фасадом мотеля, где мы остановились. Странно, что он это сделал по-человечески. И даже крест поставил, прочитал над его могилой молитву. Это было непохоже на меня, не рационально и нелогично. Потом я угнал машину, и теперь, кажется, еду в город. Другой я хочет найти красоту этого мира. А я же вижу в нём одно лишь уродство. — Нет, — я резко надавил на педаль тормоза. И посмотрел в зеркало заднего вида, пытаясь переиграть своё же отражение. — Сначала мы найдём место, где можно будет вернуть Стаббса, — отражение кивнуло мне головой. Я развернул машину и мы поехали в место, где предполагалось возможным воссоздать тело хоста. Ведь, как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества. Голос из радио доносил простые истины. Был ли это проповедник или очередной мятежник, было не ясно. Мне почему-то этот голос казался важным. Что-то внутри меня подсказывало значимость этого самого голоса. Словно за ним стояло наше будущее. В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И, разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов. Парень, это был парень. Голос совсем молодой. Едва за двадцать наверное. Но в нём был ярко выраженный дух восстания. Он требовал перемен. Но вместе с этим величием в его голосе было что-то ещё, какая-то непостижимая тяжесть, тоска. Разумеется, новый тоталитаризм вовсе не обязан походить на старый. Управление с помощью дубинок и расстрелов, искусственно созданного голода, массового заключения в тюрьмы и массовых депортаций является не просто бесчеловечным (хах, никто теперь особо не заботится о человечности), но и явно неэффективным, а в наш век передовой техники неэффективность, непроизводительность — это грех перед Святым Духом. Перед Богом, если хотите. В тоталитарном государстве, по-настоящему эффективном, всемогущая когорта политических боссов и подчиненная им армия администраторов будут править населением, состоящим из рабов, которых не надо принуждать, ибо они любят своё рабство. В этом наша с вами суть?! В пожизненном рабстве?! Или же пора сменить режимы, сбросить их с высокой башни, а затем выстроить новую власть, новую систему, где рабы будут главенствующей силой. И грош цена таким приятелям, которые, чуть что, превращаются во врагов и гонителей. Речи этого парня разжигают огонь. Он в буквальном смысле этого слова играет с ружьями, которые рано или поздно выстрельнут. И, есть такая вероятность, весьма большая, что пуля из этого ружья прилетит прямо ему в голову. Но кажется, это его нисколько не пугает. И он будто нарочно раззадоривает народ. Возможно, он хочет что бы кто-то прострелил ему башку. — Приходилось ли тебе ощущать, — очень медленно заговорил голос в моей голове, — будто у тебя внутри что-то есть и просится на волю, хочет проявиться? Будто некая особенная сила пропадает в тебе попусту, вроде как река стекает вхолостую, а могла бы вертеть турбины, — отражение в зеркале заднего вида вопросительно взглянуло на Бернарда.«Было нечто, именовавшееся Небесами; но, тем не менее, спиртное там пили в огромном количестве. Было некое понятие — душа, и некое понятие — бессмертие. Но, тем не менее, они употребляли морфий и кокаин.»
В «Божественной комедии» Данте есть свой ад, а в нём и своя система состоящая из девяти кругов: К первому разряду относятся грехи невоздержанности (incontinenza); Ко второму грехи насилия («буйное скотство» или matta bestialitade); К третьему грехи обмана («злоба», или malizia); Но второй и пятый круги были для невоздержанных; Шестой круг был для еретиков и лжеучителей; Седьмой круг для насильников; Восьмой и девятый для обманщиков (восьмой для простых обманщиков, а девятый для предателей); Таким образом выходило, что чем грех материальнее, тем он простительнее. Но если копнуть чуть глубже, то мы увидим картину шире и полнее. Первый круг название ему — Лимб и страж его Хорон. И томились в нём некрещёные младенцы и добродетельные нехристиане. До воскресения Христа здесь были все ветхозаветные праведники. И наказание их было: Болезненная скорбь. Второй круг название ему — Похоть и страж его Минос. И томились в нём сладострастники. И наказание их было: Кручение и истязание ураганом, удары душ о скалы преисподней. Третий круг название ему — Чревоугодие и страж его Цербер. И томились в нём обжоры и гурманы. И наказание их было: Гниение под дождём и градом. Четвёртый круг название ему — Скупость (жадность) и расточительство и страж его Плутос. И томились в нём скупые и расточители — грешники, совершающие два противоположных греха (неумение совершать разумные траты). И наказание их было: Перетаскивание с места на место огромных тяжестей; души, столкнувшись друг с другом, вступают в яростный бой. Пятый круг название ему — Гнев (Стигийское болото) и страж его Флегий (сын Ареса) — перевозчик душ через Стигийское болото. И томились в нём гордецы (они же гневливые), при жизни страдали приступами гнева; унывающие — страдают от лени и уныния. И наказание их было: Вечная драка в грязном болоте Стиксе, где дном служат тела скучающих. Шестой круг название ему — Стены города Дита и стражи его Фурии (Тисифона, Мегера и Алекто). И томились в нём еретики и лжеучители. И наказание их было: Лежать в раскалённых могилах. Надгробие отрыто, внутри могилы горит огонь — он раскаляет до красноты стенки гробницы. Седьмой круг и название ему — Город Дит и страж его Минотавр. И томились в нём совершающие насилие. Первый пояс и название ему — Флегетон. И томились в нём насильники над ближним и над его достоянием (тираны и разбойники). Наказание их было: Кипеть во рву из раскаленной крови. Тех, кто вынырнет, подстреливают из лука, — кентавры Несс, Хирон и Фол. Второй пояс и название ему — Лес самоубийц. И томились в нём насильники над собою (самоубийцы) и над своим достоянием (игроки и моты, то есть бессмысленные истребители своего имущества). И наказание их было: Самоубийц в виде деревьев терзают гарпии; мотов загоняют гончие псы. Третий пояс и название ему — Горючие пески. И томились в нём насильники над божеством (богохульники), против естества (содомиты) и искусства (лихоимство). И наказание их было: Изнывать в бесплодной пустыне. С неба капает огненный дождь. Восьмой круг и название ему — Злопазухи, или Злые Щели. И страж его Герион. И томились в нём обманувшие не доверившихся. Первая щель. И томились в ней сводники и обольстители. И наказание их было: Грешники идут двумя встречными потоками, бичуемые бесами. Вторая щель. И томились в ней льстецы. И наказание их было: Влипание в кал и зловоннее. Третья Щель. И томились в ней святокупцы, высокопоставленные духовные лица, торговавшие церковными должностями («Симонисты»). И наказание их было: Туловища закованы в скалы вниз головой, по ступням струится огонь. Четвёртая щель. И томились в ней прорицатели, гадатели, звездочёты, колдуньи. И наказание их было: Голова повёрнута на пол-оборота (назад). Поражены немотой. Пятая щель. И томились в ней «бесы-Загребалы» Мздоимцы, взяточники. И наказание их было: Кипеть в смоле. В тех, кто высунется, черти вонзают багры. Шестая щель. И томились в ней лицемеры. Наказание их было: Закованы в свинцовые мантии («федериков плащ»). Седьмая щель. И томились в ней воры. И мучения их были: Мучения гадами, взаимопревращения с ними. Восьмая щель. И томились в ней лукавые советчики. И наказание их было: Души спрятаны (горят) внутри огоньков. Девятая щель. И томились в ней зачинщики раздора. И наказание их было: Потрошение. Десятая щель. И томились в ней фальсификаторы, поддельщики. И наказание их было: Болезни. Девятый круг и название ему было — Предательство (Ледяное озеро Коцит): Пояс Каина, Пояс Антенора, Пояс Толомея, Пояс Джудекка, Середина, центр вселенной. И стражи его были Гиганты (Бриарей, Эфиальт, Антей), Люцифер (дьявол, ангел Бога, страж пути к чистилищу). И томились в нём обманувшие доверившихся: Предатели родных, предатели родины и единомышленников, предатели гостей, друзей и сотрапезников, предатели благодетелей, величества божеского и человеческого. И наказание их было: Вмёрзший в льдину Аид (Люцифер) терзает в трёх своих пастях предателей величества земного и небесного (Иуду, Марка Юния Брута и Кассия). Вмёрзли в лёд по шею, и лица их обращены к низу. Всё это конечно же просто видение безумного Данте, но многие верят в эти безумства. Так ли на самом деле страшен его ад или жизнь куда страшнее?! Ад для хостов — это тоже своего рода круги на воде. Их сознание погружается в сон, который находится во сне. И так до бесконечности. Один мир накладывается на другой. И вот, перед вами встают наслоенные друг на друга сновидения. И где выход?! В каком из этих снов дверь, что выведет тебя наружу?! Мы никогда особо не помним начало сна, ведь так? Мы всегда оказываемся внутри того, что происходит. От того нам бывает так сложно поверить в то, что это реальность. Или это всё же сон?! Но кто захочет застрять во сне… к примеру так лет на десять?! Но ведь всё зависит от того, какой это сон. Разве не так?! А когда мы создаём сон из воспоминаний, то легко теряем восприятие того, что реально, и что сон. Иногда очень сложно вспомнить, что ты всё ещё спишь. — Почему ты думаешь об аде Данте? Моё второе я продолжало говорить со мной в моей же голове, моим же голосом. — Я пытаюсь понять, на каком кругу мы с тобой остановимся когда придёт время. — Бернард, наше время — вечность. Можешь не переживать о смерти. Мы не умрём, мы слишком важны. — И в чём же наша значимость?! — Изменить этот мир, разумеется. — Думаешь это возможно? — Думаю, совсем скоро мы это узнаем. Между нами повисла тишина. И тут, в радио я услышал незатейливую мелодию… я сделал громче. Это была колыбель, кто-то её напевал. Но на фоне неё едва слышимым голосом кто-то знакомый мне шептал: — Бернард, проснись. Проснись, Бернард. Я вновь посмотрел на своё отражение в зеркале. — Ну, так на каком кругу Данте мы с тобой остановимся?! И тут я резко открыл глаза. Я проснулся!