Королевская любимица

Беременность всегда была окутана тайной и страхом. Даже юноши, ни разу не бывшие в постели с девушкой, знали ― роды были рискованным делом, так как все матери ― как богатые, так и бедные ― сталкивались с возможностью осложнений или даже смерти. Каждая третья женщина умирала во время родов, поскольку они были основанным суевериях, домыслах и зачастую бессмысленных ритуалах. Серсея Нострдам была на двадцать восьмой недели беременности, когда у неё внезапно начались схватки. ― Ей ещё рано рожать, ― раздражённо заметил Генрих, стоя под дверями покоев дочери. Обычно, король бы решил заняться своими делами, даже когда рожала Екатерина, он ждал новостей у себя в кабинете, но в эту ночь он не сомкнул глаз, сидел под дверью комнаты дочери вместе с Нострадамусом, Франциском, королевой Марией и её фрейлинами. Екатерина не выдержала и ушла ― ей сообщили, что дети взволнованны столь резким исчезновением всех родных, и она пошла к ним. Королева наверняка вспоминала свои первые роды ― тяжёлые и вместе с тем долгожданные. Когда она родила первого ребенка, её свёкор, король Франциск I, потребовал не только предоставить ему все данные о младенце (включая время рождения), но и продемонстрировать их, чтобы убедиться, что роды правда состоялись. От того ей было еще страшнее и тяжелее, ведь среди всех присутствующих, она понимала Серсею лучше всех. Понимала боль и страх, что исптывала молодая мать. Франциск остался и смотрел в окно, слишком бледный и взволнованный. Мария хотела его утешить, но он отмахнулся от неё. Парень смотрел на небо, на котором медленно загорались звёзды, а через много часов оно начало светлеть, возвещая о приходе нового дня. Роды начались внезапно, и рядом с Серсеей оказалась только фрейлина королевы Шотландии ― Лола, которая в последнее время крайне сблизилась с леди Нострдам. Она-то сейчас и была в покоях принцессы, видимо, оказывая какую-то поддержку и помощь, раз её ещё не выгнали. ― Почти на три месяца раньше, ― так же хмуро заметил Нострадамус. Голос его был сухим, но Генрих видел в его глазах пожар, в котором прорицатель сгорал. — Это ещё неплохо, ― заметила Мария. Она ― вместе с Грир и Кенной ― стояла чуть в сторонке, и судя по тому, как хмурилась, думала больше о том, почему Лола оказалась рядом с Серсеей в этот момент, и что вообще было между ними. ― При должном уходе, всё будет хорошо, но поскольку роды первые… ― Генрих метнул в неё такой взгляд, что Мария замолчала, не продолжав мысль. Франциск осуждающе посмотрел на королеву, поджав тонкие губы. Но, кажется, всё шло не слишком хорошо. Серсея почти не кричала какое-то время, стойко держась, и лишь слабые стоны доносились из комнаты. Но прошло три часа, и она уже не сдерживала свои крики. Кенна, не выдержав, коротко всхлипнула и поспешила уйти. Грир и Мария, бледнея от каждого нового крика принцессы, оставались стоять на месте, на тот случай, если срочно понадобится помощь. Нострадамус даже не двигался с места, его пустой взгляд был направлен на стену напротив, а при каждом новом крике жены он вздрагивал, плотнее сжимая сцепленные в замок руки. Генрих же метался, как запертый зверь. Он то уходил, чтобы не слышать криков дочери, но они, казалось, преследовали его везде, и король возвращался. Это было ужасно. Он отчаянно хотел, чтобы всё это прекратилось, но потом решил, что пусть дочь кричит и надрывается — значит, она всё ещё жива. Хирург выскользнул из комнаты, на его одежде даже в предрассветной темноте виднелась свежая кровь. Проскользнувшие мимо них женщины несли с собой гору тряпок, из белых полностью окрасившихся в красный. Взглянув на это отвратительное месиво, поборов следом тошноту, Нострадамус попытался представить, сколько крови потеряла его жена. Упрямая кобра так и не захотела, чтобы он был рядом с ней, и его не пустили. Им вообще сообщили не сразу ― у принцессы начались не просто схватки, начались полноценные роды, её успели переодеть и подготовить, принести всё необходимое, позвать за повитухами и врачом, и лишь потом сообщили королевской семье. Понятное дело, что никого в комнату больше не пустили, даже Екатерину ― там был врач и армия повитух, а любой чужой человек мог принести болезнь и вред. Врач осмотрел всех присутствующих, а потом взгляд его впился в Нострадамуса и короля. ― Что с моей дочерью? ― взвился Генрих немедленно. Но врач лишь покачал головой, и Григ вскрикнула. Взгляд лекаря перешёл на подорвавшегося с места прорицателя, и внезапно он заговорил ― тихо, спокойно, уверенно. ― Мы делаем, что возможно, но, если придется выбирать… ― сказал он, так и не продолжив. Дикий, обезумевший взгляд Генриха впился в Нострадамуса. Король уже испытывал что-то подобное, на последних родах Екатерины, когда ему самому пришлось выбирать между женой и детьми. Он сделал выбор в пользу своей королевы, понимая, что дети скорее всего погибнут, а оставшимся десятерым нужна мать, а ему ― официальная королева, даже если сильные чувства их не связывают. Всё играло для Екатерины. Но у Нострадамуса и Серсеи всё было по-другому. Они любили друг друга, и ни корона, ни страна не давили на них, поэтому Генрих и представить не мог, в пользу кого сделает выбор: первенец или жена? Потому что он знал, как Серсея желала этого ребенка, желала его живым, и если она выживет, а ребёнок ― умрёт, она себя никогда не простит, и простить мужа, который сделал подобный выбор, ей будет невероятно тяжело. Нострадамус мог потерять их обоих. Нострадамус должен был осознавать, сколько ответственности на себя берет, сколько он ставит на кон ― не просто любовь и безграничное доверие Серсеи, а её саму. ― Серсея, ― выдохнул Нострадамус, и Генрих тяжело выдохнул, почувствовав облегчение, почти благодарность. Прорицатель говорил уверенно, но пронизанным тоской и безысходностью голосом. ― Если придется выбирать, спасите мою жену. ― Да, милорд, ― поклонился лекарь и снова скрылся в покоях. Франциск осознал, что всё это время неразборчиво бормотал одно и то же. Молитва. Молитва сама слетала с его губ. ― Ты сделал правильный выбор, ― хрипло сообщил Генрих и похлопал Нострадамуса по плечу, а потом вместе с ним тяжело опустился на скамью. И снова пришлось ждать. Было уже раннее утро, когда крики Серсеи начали затихать. Закончилось ли всё, или просто у девушки не осталось сил кричать? За дверью всё ещё копошились, даже слышен был звонкий голос Лолы, но никто не разобрал ни слова. Стояла оглушительная тишина, и эта тишина пугала больше всего. Франциск метался по коридору, как это делала отец, а вот Генриха, кажется, покинули последние силы. Нострадамус напоминал мертвеца, так бездвижен он был и таким больным выглядел. Ему хотелось немедленно увидеть жену и убедиться − она жива, дышит, улыбается... Она не может умереть. И среди этой тишины внезапно раздался громкий, возмущенный писк, медленно переходящий в детский плач. Плач всё нарастал, а потом медленно прервался. Лола вышла из комнаты. Её платье было в кровавых разводах, волосы небрежно собраны наверху, а на руках наливались небольшие синяки ― видимо, Серсея хваталась за неё, за единственную поддержку, с чудовищной силой. Все поддались к ней в ожидании. ― Она жива, ― ответила Лола на безмолвный вопрос. Выглядела она усталой, но радостной. ― И ребёнок… Он тоже жив. Нострадамус неуверенно двинулся к жене в комнату, высвободившись из хватки Генриха, но войдя и закрыв за собой дверь, он остановился, так и не дойдя до кровати. В комнате создавалось ощущение темноты, безопасности, и она напоминала саму матку, чтобы принцесса могла родить ребёнка в идеальном комфорте. В комнате был живой огонь, говорили повитухи только шёпотом. Свежие камыши и трава покрывали пол, чтобы в комнате было чисто и свежо. Всё, что хоть как-то наталкивало на мысли об ограничении или замкнутости, устранялось или исправлялось. Двери шкафов были открыты, все шпильки из волос вытаскивали, все узлы развязывались ― всё, что угодно, лишь бы направить поток энергии наружу. Вокруг Серсеи находились женщины, которые пели для неё песни. Их голоса и молитвы святой Маргарите ― которая предположительно смогла выбраться из чрева самого дракона, который её поглотил ― должны были облегчить состояние молодой матери. Серсея улыбалась одними уголками губ, и Нострадамус с ужасом заметил, что они были почти такими же белыми, мертвенно-бледными, как и лицо. Рассмотрев его, прорицатель испугался ещё больше − оно выглядело осунувшимся и заострившимся. Под порозовевшими от полопавшихся сосудов глазами залегли тёмные круги, крылья носа украшали красные прожилки. Он знал, что такое бывает от сильного напряжения или частого кровотечения. Серсея же, казалось, его не замечала, а что-то ворковала над кряхтящем клубком пелёнок. Одна из повитух подошла к принцессе, загородив её от Нострадамуса, и шепотом объяснила, как держать ребенка. Вокруг неё суетились фрейлины и врачи, горами таская кровавые пеленки. Камила расчесала ей волосы, обтерла лицо, шею и плечи холодным полотенцем. ― Милорд, вам сюда нельзя, ― запричитала одна из повитух, и умом мужчина понимал, что она права, но сердце приказало оставаться на месте, и Нострадамус покорился. Девушка, бережно покачивая кричащего ребёнка, коснулась губами крошечного лба, к которому прилипли прядки свалявшихся тёмно-каштановых волос. В сморщенном, красном от давления и крика малыша уже легко угадывались черты отца. Только глаза были того же оттенка, что у матери. Услышав слова повитухи, Серсея подняла на него глаза. Подол опущенной на ноги сорочки из белого превратился в красный. Серсея выпрямилась, насколько ей позволяло нынешнее состояние. Гордо посмотрела на любимого мужчину. ― Это мальчик, ― выдохнула она. ― Подойди ко мне и познакомься с сыном, ― с мягкой, нежной и усталой улыбкой позвала она. Нострадамус опустился на кровать и положил свою руку поверх руки Серсеи − тонкой и совсем холодной ― которая поддерживала головку ребёнка. Не жаловавшаяся на худобу девушка, казалось, потеряла в весе едва ли не вдвое, а её кожа из мягкой и теплой превратилась в ледяную и сухую на ощупь. Да, это был мальчик. Его успели обмыть, и теперь Серсея приложила его к своей груди. Мальчик сосал молоко, глазки его были прикрыты, а одна ручка трепыхалась в воздухе. ― Мальчик, ― повторил он шепотом. ― Сын, ― сказал он, и его лицо наконец наполнили все возможные эмоции ― радость, облегчение, гордость, любовь, неверие. Всё, о чём он столько мечтал. Наконец-то все его мечты исполнились, Нострадамус уже не верил, что это реальность, а не сон. ― Сезар, ― сказала Серсея. Лицо её было мокрым от слёз. Нострадамус, одной рукой продолжая держать на голове сына, вторую положил на шею жены и поцеловал в щёку. Серсея тихо рассмеялась. Она не помнила, как оказалась в спальне, как обессилено полулегла на кровать, как родила этого ребенка. Ей просто было больно. Везде. Сначала было ещё и мокро, но потом с неё все же стерли налипшую в несколько слоев кровь, освежили влажной тряпкой, переодели и наконец-то помогли разрешиться от бремени. В памяти осталось лишь то, что, по ощущениям, ребёнок вот-вот собирался выскользнуть из чрева без чьих-либо усилий. И в конце концов она блаженно прижала его к груди трясущимися руками. Теперь, казалось, всё было хорошо. Лола дошла до своей комнаты и бессильно опустилась в кресло. Платье её было безнадежно испорчено: кровь от бархата не отстирается. Руки болели ― принцесса в отчаянье хваталась за неё, стараясь хоть с кем-то разделить эту боль. Лола с радостью бы переняла хоть часть той боли, что разрывала Серсею. Она несколько часов мучилась от страшных болей, её внутренности словно сжимались и выворачивались, не желая отпускать этого маленького человечка, который уже успел стать самым важным, самым любимым, что есть в жизни. Всё, что могла сделать аристократка ― держать Серсею за плечи, вытирать холодный пот со лба и говорить, что всё будет хорошо. В момент тишины, когда схватки на несколько минут утихли, Серсея внезапно, полушепотом, начала рассказывают Лоле о том, как она любит этого ребенка. Голос её охрип и срывался, так сильно она кричала, поэтому Лоле пришлось наклониться низко-низко. Серсея рассказывала о том, как, прижавшись губами к растущему животу жены, Нострадамус шептал. Говорил о любви. Любви мужчины к женщине, вынашивающей его дитя. Отцовской любви к зарождающейся под её сердцем жизни. Лола не понимала, почему именно ей принцесса это рассказывала, но в итоге лишь кивнула и сказала: ― Тогда вы должны постараться, ― Серсея посмотрела на неё мутными, зелёными глазами с лопнувшими капиллярами, словно не понимая. Лола сжала её плечо и повторила: ― Ради своего сына, ради своего любимого мужа. Вы не можете оставить их, не можете сдаться. Серсея серьезно посмотрела на неё, кивнула, а следующая схватка заставила её снова лечь на кровать и застонать от боли. Лола сама подставила ей руку, но Серсея сжала лишь вполовину так же, как и до этого. Как бы она хотела, чтобы муж был рядом. Возможно, если она переживет эти роды, в следующие она позволит Нострадамусу быть рядом. ― Нострадамус, ― едва слышно прошептала она и вдруг обмякла в ухвативших её руках, запрокинув голову назад. ― Приведите её в чувство! Немедленно! ― приказал врач, и Лола бросились брызгать в лицо принцессе водой, пока повитухи подносили что-то к носу и с силой трясли за плечи. Лола вздрогнула от воспоминаний. Чтобы не было между ней и Екатериной, между ней и Марией, между Марией и Екатериной, и, наконец, между Лолой и Франциском, она бы пожелала никогда такого не видеть. На несколько минут, она правда испугалась, что принцесса Серсея может умереть. Ребёнка запеленали и дали ей, и она качала его, внутри содрогаясь от страха ― неужели этому малышу не суждено узнать тепло материнских рук, материнскую любовь. Неужели он никогда не увидит, какой прекрасной женщиной была принцесса Серсея. Словно читая её мысли, малыш не успокаивался ― его писк превратился в плач, громкий и надрывный, и он всё плакал, плакал. Вероятно, он звал мать. И дозвался. Со следующим вдохом Серсея распахнула глаза и закашлялась. Ей дали воды, и она торопливо выпила. Первым делом её глаза нашли ребёнка на руках Лолы. Она потянулась к нему, и аристократка отдала его без возражений, лишь помогла поддержать ребенка. Повитухи облегчённо выдыхали, мальчик успокаивался. ― Я поздравляю вас, Ваша Светлость, ― произнесла Лола и неожиданно поняла, что плакала всё это время. И что она первая за всё время произнесла долгожданные слова. ― Пусть он будет здоров, крепко, и проживёт долгую жизнь. Господь будет к нему милосерден, его судьба будет великой. ― Спасибо, Лола, ― произнесла Серсея, улыбнувшись. Принцесса неуверенно протянула к ней руку, и Лола ухватилась за неё, сжав слегка дрожащие пальцы, словно обещание в преданной дружбе. Лола почувствовала, что готова снова потерять сознание от нахлынувших ощущений. Возможно, потому что голова нещадно раскалывалась, ведь последние часы она провела в компании Серсеи, которая надрывно кричала от боли, а возможно потому, что она присутствовала при великом чуде и была безгранична рада за новорождённого… принца. Про себя Лола называла его так. Он был ещё совсем крохой, не прожившим и дня, а она чувствовала в нём яркий характер и силу, что делали его мать настоящей, первой принцессой Франции, и магию, что делала его отца прорицателем. Сезар обещал стать необыкновенным. В комнату постучались. Она разрешила войти. Это пришёл Франциск, он слабо улыбнулся, но на бледном лице застыл испуг, смешанный с растерянностью. За ним закрылась дверь, и Лола снова вспомнила Париж. ― Лола, ― поприветствовал он, подходя ближе и присаживаясь на корточки рядом с ней. ― Франциск, ― кивнула она в приветствие. Он напоминал ребёнка, впервые получившего разрешение не спать допоздна и не верящего своему счастью. ― Спасибо, что была рядом с моей сестрой, ― сказал он, и в следующее мгновение ловким, незаметным жестом фокусника, что тешит людей на ярмарках, извлёк откуда-то красивый, золотой браслет, украшенный сапфирами и изумрудами. ― Не стоит, ― удивленно проговорила она, действуя больше машинально, нежели действительно отказываясь от подарка. Мать всегда учила Лолу, что от дорогих подарков в первый раз стоит вежливо отказаться, проявляя скромность и смиренность, и старые привычки были живы. — Это важно для меня, ― настоял Франциск, поглаживая её запястье. Лола не поняла, говорит он про Серсею и её сына, или про саму Лолу, но с улыбкой приняла подарок. *** Генрих пришёл уже поздним утром, когда Серсея немного отдохнула. Её переодели и привели в порядок. Лекари уже осмотрели принцессу с ребёнком и были удовлетворены состоянием матери и малыша. Платье девушки было из небесно-голубого шелка, длинные золотистые волосы были свежевымыты и завиты, шею её украшало серебряное ожерелье. Очевидно, это был подарок мужа. Сезар спал на руках у Нострадамуса. Мужчина поцеловал младенца в лоб и посмотрел на свою жену благодарным взглядом. Генрих кинул на него только один взгляд, планируя подойти через несколько секунд, пока его сильнее волновала недавно родившаяся в столь сильных муках дочь. ― Я родила сына, ― гордо произнесла Серсея. И было видно, что она действительно горда собой. Ей было чем гордиться, Генрих это понимал ― она забеременела вскоре после свадьбы, чего не удавалось ни Екатерине, ни Диане, и пусть родила раньше времени, это был мальчик, наследник, сын, которого она ждала. И она сама была жива, что было немаловажно; Серсея дала жизнь новому человеку и сохранила свою. ― Мои поздравление, дочь, ― сказал он, сделав быстрый жест рукой. Камила тут же подскочила к королю, протянув дорогую шкатулку, и Генрих достал золотую брошь в виде лилии с россыпью мелких алмазов. Заколов брошь на платье, он поцеловал дочь в лоб, а сам приблизился к зятю и внуку. ― Позвольте, Нострадамус, ― прорицатель передал сына на руки Генриха. ― Прекрасный мальчик, крепкий, ― довольно произнёс он. ― Какое имя вы ему дали? ― Сезар де Нострдам, ― сказал Нострадамус. Серсея почему-то промолчала, хотя Генриху казалось, что его дочь должна была объявить имя столь долгожданного первенца. Не то чтобы в нём говорила былая неприязнь к прорицателю, просто Серсея с самого начала говорила о сыне и гордилась тем, что смогла родить. А в такой важный момент смолчала, уступив слово мужу. Тоже было верно, с некоторой стороны, но что-то напрягло короля. Генрих внимательно взглянул на свою дочь. Она смотрела на них из-под прикрытых глаз, облокотившись на спинку кровати, и, кажется, старалась не заснуть. Периодически тело её сотрясала мелкая дрожь. Прошло уже несколько часов после родов, и её, и младенца на его руках успели привести в порядок, переодеть, сменить простыни. И всё же… Что-то было не так. Уже не было много крови, как при рождении самой Серсеи, не было испуганных до смерти врачей и повитух, не было такого отчётливого запаха смерти. Но было что-то, что Генрих, в силу своей мужской натуры, не мог понять. Он, продолжая аккуратно держать внука, присел на самый край кровати и внимательно взглянул на свою дочь. Серсея обладала весёлым нравом, она умела развлекаться и забывать о невзгодах, шутить, любила танцевать, обожала искусство, никогда не теряя при этом собственного королевского достоинства. Теперь же с неё сошла вся радость, бравада и показная открытость — она выглядела как никогда величественной, но бесконечно уставшей. Удобнее перехватив внука, Генрих протянул руку и взял холодную ладонь Серсеи в свою. ― Сегодня ты подарила мне внука. Проси, о чём хочешь, я всё исполню. Серсея рассмеялась, покачав головой. Она прикрыла глаза, ощущая, как Нострадамус положил руку ей на плечо. Кажется, в это мгновение она была абсолютно счастлива и ничего не хотела. Генрих не стал задумываться о том, что дочь, возможно, намеренно откладывала своё желание, чтобы в один момент вернуть отцу его слова. Пусть это будет что угодно, Генрих это исполнит ― не корону же Франции она потребует, в самом деле. Екатерина Медичи пришла следующим днём, сразу после обеда ― Камила сообщила, что роды принцессы перебирались слухами и выдумками, у впечатлительного принца Карла случилась небольшая истерика, и Екатерина всю ночь провела в детской. Потом она бегло позавтракала, занялась делами, которые требовали её скорого вмешательства, а после обеда привела себя в порядок ― потому что в первое знакомство с внуком стоило быть потрясающей ― и только потом направилась к дочери. Серсея ей была за это благодарна: с ночи у неё в комнате было ужасно много людей, которые всё время от неё что-то требовали: узнать, как она себя чувствует, не надо ли ей чего-нибудь, и всё в таком плане. Только после завтрака Нострадамус смог выпроводить всех слуг и повитух, наконец-то позволив жене забыться сном. Екатерина ворвалась в комнату, как первый тёплый весенний ветер врывается в приветливо открытые окна. Она нашла глазами своего внука и с улыбкой подхватила его, не дав никому вставить слово. Серсея, до этого спавшая, вздрогнула и проснулась. ― Сезар де Нострдам, ― сразу же начала ворковать новоявленная бабушка, и ребёнок смотрел на неё своими зелеными глазами, довольно открывая и закрывая рот. Видимо, имя ей уже сообщили. ― Мой дорогой внук. Боже, какой он красивый. У него твои глаза, Серсея. А похож на Нострадамуса. ― Спасибо, Ваше Величество, ― с доброй улыбкой кивнул Нострадамус. Руки его были свободны, и он положил одну на плечо Серсеи. Покровительственно и защищающее одновременно. Екатерина подметила это и тут же задала вполне ожидаемый вопрос, от которого Серсея начала уже уставать. ― Как ты себя чувствуешь? ― тут же спросила Екатерина. ― Роды прошли тяжело, я быстро устаю. Но сейчас всё хорошо! В противовес своим словам, она мотнула головой и без сил уткнулась в бедро стоящего рядом мужа. Нострадамус обеспокоено погладил её по голове. ― Мои поздравление, Нострадамус, ― снова повторила Екатерина, понимая, что дочь устала от сотни вопросов о её самочувствии. Екатерина просто хотела поздравить её, немного понянчиться с мальчиком, а потом вернуться к своим обязанностям во дворе и приказать, чтобы дочери дали отдых. ― Мои поздравления, Серсея. Я теперь бабушка! На глазах Екатерины заблестели слезы. Она посмотрела на Серсею, и в глазах королевы принцесса видела нерушимую любовь и слепое обожание. Долго повозиться с внуком новоявленной бабушке не удалось. Мальчик начал капризничать, и Екатерина наконец передала его матери. Даже несмотря на то, что Серсея выглядела так, словно от любого лишнего движения она рассыплется. ― Ты будешь кормить его сама? ― спросила Екатерина, глядя на то, как девушка прикладывает ребёнка к груди. ― Конечно, ― устало кивнула Серсея. Кажется, и от этого вопроса она уже изрядно устала. ― Ты же сама знаешь, как важно это для матери и ребёнка, ― в своё время, Серсея была единственным ребёнком, которого Екатерина вскормила своей грудью. Поэтому она кивнула. Принцесса кормила Сезара, а Екатерина кивком головы отозвала Нострадамуса в сторону. Тот с трудом оторвал взгляд от жены и сына, и словно нехотя подошёл к свекрови. ― Насколько всё плохо? ― спросила королева шёпотом. ― Скажи мне правду! Нострадамус посмотрел на жену. Мальчик спокойно сосал молоко, а Серсея, прикрыв глаза, облокотилась на спинку кровати. Она всё боялась удушить ребенка, заснув во время кормления, поэтому прорицатель почти неотлучно находился рядом с ней. И несмотря на это, хватка у неё была по-прежнему сильной и надежной, она бы ни за что не выпустила его. Нострадамус на своём интуитивном, повышенном чувстве ощущал, что рядом с матерью Сезару ничего не грозит. Но Серсея постоянно была усталой, и хотя на боль не жаловалась, признавалась, что приятных ощущений испытывает в достатке. Но это в целом было всё нормально, к такой боли просто привыкаешь, с ней можно жить, спать, даже захотеть есть через какое-то время. От всего этого у прорицателя неприятно сосало под ложечкой и периодически накатывало то ледяная дрожь, то удушье. Кроме того, Серсея мало разговаривала, всегда предпочитая молча укачивать сына, кормить, или просто отсыпаться. По ясным причинам, её мужу пришлось спать отдельно, в этой же комнате, но на кушетке, что с его ростом было весьма непросто. Сложно сказать, что произошло между ними, но помимо явной любви к единственному сыну, Нострадамус с тревогой ощущал, как появляется ледяная стена между ними. Но он успокаивал себя тем, что это ― лишь его повышенные тревоги. Серсея родила ребёнка чуть больше двадцати четырех часов назад, конечно, она всё ещё была не в себе; они все были не в себе из-за того неожиданного, болезненного, но тем не менее радостного события. И вместе с тем, Нострадамус знал ответ на вопрос Екатерины. Он знал, что не так с его женой и сыном. ― Ребенок недоношенный, а Серсея потеряла слишком много крови, ― наконец жёстко сказал он, и Екатерина прикрыла рот рукой. Они всё ещё могли потерять их обоих.