Королевская любимица

Франциск находился в своих покоях. Он обеспокоенно метался по помещению, не зная, чем себя занять, а потом делал всё и сразу ― поправлял шторы и покрывало, начинал перебирать вещи на столе, но не доводил дело до конца, расставляя мебель — всё никак не мог занять чем-то мысли. Лола ушла несколько минут назад, сказав, что проведает Серсею. Спросила, не хочет ли Франциск с ней, но дофин вспомнил, как вошёл к сестре почти сразу после родов. Она была бледной, тощей, спала, грудь её неровно поднималась. Она засыпала, просыпалась и снова засыпала, проваливаясь во тьму. А когда девушка не могла спать, то просто лежала под одеялом или смотрела на сына в руках Нострадамуса, потому что сама не могла его удержать. Слуги приходили и уходили, приносили еду, но принцесса не могла даже видеть её. Блюда ставили на стол под окно; там еда только кисла, потом слуги забирали её. Иногда девушку одолевал свинцовый, лишённый видений сон, и тогда уже она просыпалась ещё более усталой. Серсея мучалась, и это было видно. У неё была высокая температура и озноб, жажда, полное отсутствие аппетита ― с трудом иногда её кормил Нострадамус, но девушка не могла осилить большие порции, которые помогли бы ей вернуть прежние силы, боль проходила по всей поверхности живота, а не только внизу. К тому же у неё слишком много молока, но юный Нострдам, в отличие от матери, ел чаще. Франциск не знал, откуда берётся у неё молоко, ведь она совсем не ела, но сына кормить была способна. Он знал, что самой опасной напастью являлась родильная горячка. Его сестра не истекла кровью, как и мать в свои последние, роковые роды, но всё равно пугала своим состоянием. Серсее было тяжело. Все боялись за её жизнь. Прошла уже неделя, но принцесса никак не приходила в себя. Её сын ― спокойный, не капризный, который спал почти всё время, как и его мать. Его не мучали никакие боли, но он всё никак не мог хоть немного прибавить в весе. Серсея не отдавала его кормилице, и с этим предложением к ней никто не лез. Молока, как пояснили дофину, у молодой матери было предостаточно; оно могло внезапно пропасть, но перед этим были определенные знаки организму сестры, поэтому его успевали сцеживать. В последний раз Франциск видел Серсею и Сезара два дня назад, Лола же ходила к ним едва ли не через день. Сначала он тревожился, что аристократка может мешать и раздражать сестру, которая предпочитала тишину и покой, но Серсея опровергла эту идею. Она доверяла Лоле, и только когда та была рядом с ней, Нострадамус позволял себе заснуть, ведь до этого неуклонно находился рядом с женой, и даже ночью заботился о ребёнке. Двухчасовой сон во время визитов Лолы позволял ему хоть немного отдохнуть, и Франциск видел, что Серсея винит себя за это. Увидев прорицателя, Франциск понял, что у того дела действительно нехорошие. Но сейчас всех их немного больше волновал новорождённый Сезар. Племянник казался абсолютно спокойным и не подверженным никаким недугам, хотя и не очень крупным. После огромного живота, с которым проходила Серсея в последние недели, все ожидали увидеть тяжёлого и одутловатого ребенка, а то и двойню, но её мальчик родился скорее маленьким и даже изящным. Когда он видел её в последний раз, Серсея казалась всё ещё такой же слабой, но сына она держала спокойно и уверенно. ― Знаешь, он сделал меня такой счастливой, ― призналась она полушёпотом. Франциск удивленно посмотрел на неё. Он рассматривал бледное и одновременно умиротворённое лицо. Конечно, мужчина не рассчитывал, что сестра поправится на четвертые сутки, но иногда ему казалось, что она лишь слабеет с каждым часом. И вместе с тем на Сезара она смотрела пусть и тусклыми глазами, но с неугасающей любовью. Наверное, он никогда этого не поймет, ни один мужчина не смог бы этого понять. Как можно любить ребенка, который едва ли не отнял твою жизнь, заставил пройти муки ради собственного рождения. Вероятно, в этом была суть материнской любви. В дверь постучались. «Лола вернулась?» ― отстранённо подумал он, и на бледном, без кровинки лице дофина промелькнула улыбка, когда он вспомнил о своей возлюбленной. Он разрешил войти. ― Ваша Светлость, ― обратился к нему слуга титулом, который они с Серсеей делили на двоих. ― Что такое? ― слегка раздражённо спросил он ― страх уносил любое терпение. ― К Вам пришла королева, ― испуганно пробормотал паж, и Франциск постарался смягчиться. Ведь паж не был в чём-то виноват. «Мама?» ― подумал он и кивнул. Дофин почему-то считал, что никто другой прийти и не мог. Происходящее с Серсеей окружило королевскую семью как купол, как аквариум. К Франциску приходили родители, сообщая, как чувствует себя юная мать; приходили младшие братья и сестра, которым ничего не говорили, которые волновались ещё больше дофина, и через него хотели узнать хоть что-то; иногда он сам ходил к сестре, но не находил в себе силы пробыть там дольше трёх минут и переключал внимание на племянника. Сезар выглядел здоровее принцессы и смотрел на мир зелёными глазами своей матери, любопытный, как маленький зверёк. Да, он был маленьким и слабым, но в нём Франциск чувствовал сильную тягу к жизни, которую, очевидно, перенял от обоих родителей. Чаще всего он видел Лолу ― она поддерживала дофина, утешала как могла, и единственная твердила, что «всё будет хорошо». Он ей верил и просил приходить как можно чаще и оставаться как можно дольше. Поэтому, Франциск ожидал увидеть только мать. Ведь она была королевой Францией. Но в комнату вошла Мария. Королева Шотландии. Первые несколько секунд Франциск был так удивлён, увидев её, что не смог ничего сказать. Она пришла, с завитыми тёмными волосами, в светлом красивом платье с узором из бисера, красивая… и чужая. ― Франциск, ― мягко сказала она, улыбнувшись. И Франциск мгновенно разозлился. ― Зачем Вы пришли? ― яростно произнёс он. Настолько зло, что Мария мгновенно растерялась, улыбка сошла с её лица. Франциск посмотрел на неё долгим и жестоким взглядом. ― Я пришла поговорить, ― сказала она. Королева была достаточно умной и испуганной, чтобы не пройти дальше в комнату без разрешения. ― О том, что будет дальше. ― А что будет дальше? ― вопросил Франциск, поморщившись. ― Вы сделали всё, чтобы стать женой дофина Франции, но у Вас не получилось. Мой брат оказался слаб для трона. ― Но ты снова дофин, ― мягко произнесла она, и Франциск понял, ради чего Мария пришла. Вспомнил проведённое с ней время, вспомнил все их поцелуи и признания, вспомнил, как на колене просил выйти за него замуж… как она сбежала с братом, как пыталась лишить его трона, добиться казни его матери… Марии нужен был союз с Францией, а Генриху ― корона Англии. Пройдёт время, и Серсея поправится ― Франциск не хотел думать о другом исходе ― её сын окрепнет, они оба будут в порядке, и Генрих вспомнит, что призрачная корона на голове Марии должна стать настоящей и принадлежать Франции, чтобы сначала он, а потом Франциск, его сын, и сын его сына правил половиной Европы. И Франциск теперь должен был поступить как настоящий дофин. Он верил в пророчество Нострадамуса, что Мария принесет ему гибель… но что, если Мария просто не будет с ним? Она может быть женой и королевой, но Франциску отныне не обязательно любить её. Им нужна Англия. Хорошо, отец её получит ― может быть, когда-нибудь, если повезет. Но теперь королева Шотландия склонится к его условиям. ― Я восстановлю союз с Шотландией, который Вы так стремились разрушить, но с условием, ― медленно произнёс он. ― Я понимаю, ― сдержанно отозвалась она. ― И какое это условие? Мария всё ещё любила дофина, но с каждым его новым словом, с каждым взглядом всё лучше понимала – его любовь давно кончилась, растаяла, испарилась, даже в его привязанности она теперь сомневалась. Франциск посмотрел на неё яростно, глазами жесткими как кремень, потом подобрался, гордо выпрямился и произнёс, кажется, бесконечно довольный собой: ― Знайте, что пока Вы пытались отобрать мою корону, лишить всех прав меня, моих братьев и сестры, а также мать, я воспылал чувствами к другой девушке, ― всё так же холодно, без эмоционально, делая удар на отстранённое обращение. Мария была для него монархом страны-союзника, но не возлюбленной. ― Вы станете моей женой. А леди Лола станет моей фавориткой. Время уступок и покорности закончилось, теперь его время выставлять требования. *** Серсея смотрела в окно, за которым медленно садилось солнце. Прохладный ветерок ласкал её лицо, обдувал разгоряченную кожу. ― Любовь моя, — она никогда не называла Нострадамуса так, это было слишком серьёзное признание для неё, слишком определённый смысл несло, оттенок, который как мать она не могла допустить даже в бреду, даже в самый отчаянный миг. Однако теперь Серсея осознала, что в эти два слова вмещается гораздо больше, чем просто страсть, привязанность женщины и любовницы. Эти два слова вмещали всё. Всё. Целую жизнь. Нострадамус подошел к ней, и присел, чтобы она могла видеть ребенка в его руках. Серсея без сил прислонилась к мужскому плечу, и рассматривала лицо сына. Сезар какое-то время просто хлопал глазами, рассматривая лица обоих родителей, а потом захныкал, проголодавшись. Серсея вздохнула и выпрямилась, опираясь на спинку кровати и протягивая к сыну руки. Нострадамус передал его без возражений. ― Мы можем найти ему кормилицу, ― неуверенно предложил он, поддерживая ребенка. Серсея тряслась от мелкой дрожи, и волнение стянуло его сердце. Он уже не чувствовал страха ― настолько привычным было волнение за жену. ― Их не будет, ― жестко ответила она. ― Я сама буду кормить ребенка, благо, молока у меня предостаточно. ― Серсея, ― растерянно попытался возразить муж, но судя по блеснувшим решимостью зеленым глазам, этот вопрос не обсуждался. Младенец в руках Серсеи тоже требовательно дернулся, вскинувшись, словно соглашаясь со своей матерью во всем до последнего слова. На протяжении многих столетий грудное вскармливание было у знатных дам не в чести, так что крохотных младенцев часто уносили из спальни матери. Очевидно, что уход за ребенком требует особых навыков и внимания. И матери веками полагали, что чужие люди смогут позаботиться об их детях лучше, чем они сами. Предметом спора служил почти повсеместный обычай отдавать младенцев кормилицам. Лишь самые отважные и решительные знатные дамы кормили грудью сами, рискуя выглядеть старомодно и неизысканно. Правда, громче всех против кормилиц выступали набожные джентльмены, всюду совавшие свой нос. Их праведного гнева не избежали даже те матери, у которых не было молока: «…Если груди у них, как они утверждают, пусты, им следует поститься и молиться, дабы снять с себя это проклятие». У некоторых женщин и в самом деле не было молока, но находились и такие, кто просто не желал испытывать неудобства. Многим кормление грудью запрещали мужья, полагая, что это препятствует зачатию следующего ребенка. Если женщина из состоятельной семьи рожала девочку, от неё ждали скорейшего возвращения в супружескую постель в надежде, что в ближайшем будущем она подарит мужу наследника. Продолжительное вскармливание могло привести к упадку сил и истощению; организм кормящей женщины терял питательные соки, она постепенно худела и слабела. Серсея не отличалась здоровьем, особенно теперь, но на все предложения передать ребенка кормилице отвечала резким отказом. Нострадамус её понимал — это был их ребенок, её сын, которого она ему обещала сразу, как только узнала о нём. И тем не менее, Серсея была способна кормить его, так почему Нострадамус должен был лишать жену этого права? Она слегка подвинулась, и он молча лёг на кровать, не приближаясь к жене, но впервые за всё время находясь так близко к ней. На какое-то время прорицатель прикрыл глаза и, видимо, задремал, потому что, когда снова открыл, было уже темно. Сезар лежал между ним и Серсеей, не спав, но и не капризничав, лишь слабо шевелил ручками и ножками и хлопал любопытными, зелёными глазками. Заметив, что отец проснулся, Сезар уставился на него, и Нострадамус не смог сдержать привычную улыбку. Так или иначе, это был их сын, долгожданный ребенок, буквально выстраданный своей матерью. Сколько боли она из-за него перенесла, настолько же сильно и любила. А Сезар, должно быть, вырастет настоящим воином ― учитывая, какие интриги плела его мать и как яростно сражалась за свою семью во время беременности. Серсея тоже спала, лицо её было измученным. И всё же, она не теряла привычную для себя красоту. Волосы её сверкали, как золото, лицо всё ещё было прекрасным. Губы аккуратные, пусть и немного обветренные, и покусанные. Принцесса много пила, и сухость кожи, которая волновала Серсею первые дни после родов, сошла на нет. Нострадамус не знал, может ли он проводить такое сравнение, но Серсея всегда сравнивала себя с королевской коброй. И сейчас она действительно напоминала змею, которая сбросила кожу. Процесс неприятный и долгий, извиваясь, она сама надрывает свою кожу возле пасти и на голове, нанося себе раны. После нескольких недель мучения, змея возвращается в привычное состояние, все её недомогания уходят, и в новой шкуре она снова готова жить. Хотелось верить, что принцесса ― так же, как и её геральдическое животное ― сможет возродиться вновь, ещё более сильной, чем раньше. Нострадамус протянул руку, аккуратно, чтобы не задеть ребенка, и погладил жену по лицу. Серсея потянулась за его прикосновением, но не проснулась. ― Нострадамус, ― тихо позвала она, не открывая глаз. ― Да? Серсея подняла на него слезящиеся глаза. Нострадамус никогда не видел такого выражения на лице королевской кобры. ― Я люблю его, ― ошарашенно произнесла девушка. Словно только что осознала это, и причина её нездоровья была в этом ― в том, что она не смогла сразу понять, насколько сильно любит собственного сына. Нострадамус кивнул. Серсея улыбнулась, и прорицатель порывисто поцеловал жену в губы. Сезар что-то довольно фыркнул. *** Минул уже почти месяц с моментов родов, и одним долгожданным утром Серсея наконец-то проснулась с отчётливым ощущением облегчения – между ног ныло уже не столь явно, а привычная горячка спала. Ей стало легче. Она и не думала, насколько боль и жар извели её. Теперь она по крайней мере была способна пошевелиться и не бояться упасть при этом в обморок. ― Сезар… ― прошептала Серсея, с трудом поднимаясь. Нострадамус редко оставлял её одну, да и служанки постоянно крутились рядом, но в это морозное утро принцесса наконец-то получила заветное спокойствие. После родов она стала раздражительней, её злили громкие звуки, но теперь она наконец-то спала лучше, стала лучше есть, хотя по-прежнему мучилась тошнотой и болью. Да и боль ещё не оставила принцессу. Сейчас она уже начала потихоньку вставать: не видя достаточных улучшений, врачи посоветовали ей ходить, а не только неизменно лежать, укутавшись одеялами. И она встала. В тот самый первый раз она встала и едва ли не взывала от боли, рухнув обратно в постель и с ужасом наблюдая, как растекаются на простыне кровавые следы. Не собираясь сдаваться, Серсея приказала ничего не говорить ни мужу, ни родственникам, но, горя в лихорадке ночью, чувствовала, как прохладная рука Екатерины вытирает влажной тряпкой пот у неё со лба. Роды дались ей сложнее, чем представлялось юной матери в начале. А теперь страх лишиться ребёнка по причине слабости рос в ней каждый день, ведь Серсея верила в то, что слабость Сезара неразрывна связана с её собственной. Именно по этой причине она с диким рвением желала вернуть себе былое здоровье. Та лихорадка была последней, и именно после неё принцесса пошла на поправку. Это было почти неделю назад. Кое-как она поднялась с кровати и замерла, прислушиваясь к себе. Было больно, но не настолько, чтобы лечь обратно. Медленно, хватаясь за предметы, Серсея бесшумно приблизилась к колыбели. Сезар спал большую часть своего времени, как и любой младенец, но когда мать подошла, он приоткрыл глазки и, пару раз причмокнув губками, уставился на Серсею. Девушка испытывала смешанные чувства к сыну. Безусловно, она его любила, и когда брала его на руки, была невероятно счастлива, но с другой ― относилась к Сезару с какой-то почти приступной осторожностью. Екатерина говорила, что это нормально ― Серсея была ещё молода, это был её первый ребенок, и то, что она держит с ним дистанцию, боясь навредить своими действиями, совершенно естественно. Екатерина тоже боялась навредить Франциску, хотя и знала о детях многое. Но знания — это знания, а когда речь заходит о собственных детях, всё меняется. Главное не позволить тревожности превратиться в паранойю ― вот тогда ребёнку может угрожать собственная мать. И хотя никто ей этого бы не сказал, все волновались о том, что слабая после родов Серсея едва ли сможет позаботиться о не менее слабом сыне. Серсея фыркнула. Сезар зевнул, а затем его личико перекосилось, и он захныкал. Наверное, его стоило покормить, но Серсея не была уверена, что сможет. Молоко у неё было не регулярным ― то лилось как из кувшина, то пропадало на несколько дней. Повитухи разводили руками и говорили, что такое бывает у женщин. Кроме того ― уменьшенная лактация довольно хороший признак. Они сцеживали молоко матери, чтобы не отдавать ребёнка кормилице, и Сезар в целом всегда был сыт. Но то, что происходило с её организмом, Серсее не нравилось. ― Давай попробуем тебя взять, ― тихо пробормотала девушка. Сезар что-то довольно пропищал, и она улыбалась. Принцесса потратила минуту, пытаясь овладеть собой и заставить руки не дрожать, но вот, наконец, смогла поднять сына на руки. Он был немного легче, чем она представляла. Не решаясь испытывать судьбу и собственные силы, Серсея медленно двинулась к кровати. Устроившись в ней, она прижала младенца к груди, целуя в лоб. В комнате стояла успокаивающая тишина, младенец не капризничал, Серсея была почти довольна. Ей до смерти надоели преследовавшие одни за другими болезни, недомогания, необходимость лежать, отдыхать. Она всегда была деятельной натурой, и сейчас такой образ жизни был едва ли не проклятьем. Ей надоели люди, которые окружали её денно и нощно. Конечно, она понимала, что это вызвано лишь заботой родных ― Генрих, Екатерина, Нострадамус, Франциск, даже Лола, они все безумно переживали за неё и за ребенка, и если бы Серсея сказала, что хочет простой тишины, без всех этих лекарей и повитух, отказ был бы единодушным. Нострадамус… за него Серсея тоже переживала. Он не отходил от жены, словно их связывала незримая нить ― а, вероятно, так и было. Даже когда он не мог спать с ней в одной постели, Нострадамус предпочитал оставаться на кушетке в комнате, но не переехать временно в другие комнаты. Он хотел быть постоянно рядом с женой и сыном, и Серсее от такой заботы было легче. Бесспорно, она волновалась ― из-за кругов под глазами прорицателя, измученного вида, но никакие доводы и уговоры не действовали на Нострадамуса, и он не менял образ жизни. Не видя другого выхода, Серсея настояла, чтобы он хотя бы спал с ней в одной кровати, ведь так удобнее, чем свернувшись в три погибели. Когда она нашла в себе необходимые силы, то через не хочу стала разделять с мужем трапезы, ведь в заботе о ней Нострадамус часто забывал о собственных нуждах. По мнению Серсеи, жизнь понемногу налаживалась. В последние дни окончательно похолодало, снег падал крупными белыми хлопьями, ветер протяжно завывал, и только солнце ярко светило, несмотря на мороз. Сезар тихо крутился в её руках. ― Я так долго ждала тебя, ― тихо произнесла Серсея. Сезар притих, словно понимал каждое слово, или просто слушал её голос. Он любил это делать. ― Никогда не думала, что буду матерью. Я любила своих маленьких братьев и сестер, но любить тебя ― совершенно другое, ― она ласково погладила Сезара по лицу. Он был похож на Нострадамуса, но какие-то черты унаследовал от неё ― зелёные глаза, линию губ. Он будет красавцем, когда вырастет. ― Как я хочу жить, мой маленький. Хочу увидеть, как ты будешь взрослеть. Я сделаю для тебя всё на свете, если у меня только будет такая возможность. Ты прекрасный ребенок, Сезар. Я люблю тебя. Несколько минут мать и сын просто смотрели друг на друга. У неё просто не осталось сил. Она так устала. После родов девушка была абсолютно счастлива – оба Нострдама подарили ей столько любви, и не верилось, что они все справились, вместе, живы и даже здоровы. Серсея чуть удобнее устроила Сезара на руках и с раздражением заметила, как они трясутся. Мальчик хныкал, явно проголодавшись. Девушка крепче перехватила сына, покачала младенца, поцеловав в макушку. Малыш куксился и вот-вот собирался зарыдать. Серсея вздохнула. Она аккуратно уложила младенца на колени и стянула правую часть сорочки почти до пояса. Ребёнок воодушевленно запыхтел, и уже в следующий миг его маленькие губки яростно сомкнулись вокруг чувствительной плоти. Принцесса напевала старую, услышанную когда-то колыбельную ― то ли от Екатерины, то ли от старой няни, лица которой она уже не помнила. Королева Екатерина иногда сама пела ей, сама кормила, Генрих это ей разрешал, ведь речь не шла о законном дофине Франции. Серсея чувствовала себя слабой, но её грудь была полна молока, а ребёнок был голоден. Она помнила, что засыпать нельзя ― принцесса могла случайно задавить ребенка во время кормления, и… Думать об этом не стоило. Серсея привычно рассматривала сына, победив охватившие в первую секунду безумный восторг и смертельный страх, позволив себе только одну мысль: слава богу, малыш родился живым. Возможно, когда его мать станет чувствовать себя лучше, Сезар тоже пойдёт на поправку. Она продолжила разглядывать пухлые детские щечки, пока ребёнок ― который тоже выглядел более счастливым ― вцепился в её грудь с удвоенным рвением, стоило только взять его на руки. Сезар наелся быстро. Сонно причмокивая губами, младенец широко зевнул, демонстрируя беззубый рот. Она переложила его на подушки рядом с собой и укрыла одеялом. Убедившись, что мальчик лежит далеко от края и что между ними тоже есть пространство, Серсея прикрыла глаза. Несмотря на то, что кормление сильно выматывало её, сейчас она чувствовала себя как никогда сильной. Возможно, всё действительно в скором времени наладится.