я в весеннем лесу

Несмотря на немыслимый конкурс, в училище Юра поступил. Сумел-таки разобраться, что к чему. Сработало испытанное детское чутьё, подсказывающее, кто главный, кому понравиться и как себя преподнести. Руководительницей набираемого курса была Вера Николаевна Пашенная. Юра ничего ещё не знал о её заслугах и о ней самой, но по наитию сделал ставку, вполне, впрочем, близкую к истине, на собственную очаровательную беззащитность, наивную нежность и утончённую провинциальность диковатого, но очень доверчивого кроткого оленёнка — и сработало. Пашенная оказалась великой актрисой, заслуженной и влиятельной, настоящим мастодонтом сцены Малого театра, как у них это называлось, но под старость впала в сентиментальность. Всю душу, пыл и усердие она направляла на учеников, была довольно грозной, суровой и требовательной, порой даже резкой в словах, но вместе с тем не стеснялась выбирать себе любимчиков и ревниво их опекать. Юра понимал, что нельзя вечно строить из себя ребёнка, но с Пашенной был взят верный расчёт. Юра аккуратно подстроился под её нрав и не упустил возможности, своевременно и ловко занял под её надёжным крылом святое место, которому пустовать не пришлось бы, и если бы не Юра, его не преминул захватить кто-нибудь другой, менее подходящий. Юра же ни разу Пашенную не разочаровал, не подал ни единого повода для упрёка, бегал по струнке и, не выходя из образа послушного котёнка, благополучно прожил под её деловитым надзором все бурные студенческие годы. Сам Юра не видел в том трудности. Можно было бы погоревать о том, что он теперь птичка окольцованная, что лишился свободы, что сделал первый шаг в вечную кабалу, что отныне и впредь связан по рукам и ногам — но всё это Юра понял очень скоро и так же быстро согласился. Не в Читу же ему возвращаться, не из училища же уходить? Такая уж его доля, такое его предназначение, назад дороги нет, было бы что терять, оно того стоит, да и каторга не вечна — и прочие утешения душе, затосковавшей было в неволе, но безропотно смирившейся. Личностью Пашенная была довольно тяжёлой и своим моральным давлением кое-кого с курса просто выжила, но так и полагалось — слабые, неготовые отсеивались. Остались самые упорные — или чертовски сильные, или готовые как угодно прогибаться. Всё-таки в Щепкинском училище готовили в первую очередь будущих артистов Малого театра (конечно с тем условием, что со всего курса отберут только пару человек, самых лучших), а в этом змеином клубке выжили бы только самые опасные, ядовитые змейки и самые стойкие, не поддающиеся никаким ядам и укусам маленькие кошечки-мангусты. Пашенная бессчётное количество раз Юру выручала, в том числе и материально, она же в первый раз пристроила его в кино, да и в Малый театр Юра изначально попал её стараниями. Пашенная так много для него сделала, что Юра любил её абсолютно искренне, безоглядно прощал её собственнические грубости и если чем и мог выразить свою неизмеримую благодарность, так только верным следованием её урокам — терпению и покорности, трепетному служению высокому искусству не за плату, а за совесть, бесконечному уважению к мастерам и преклонению перед благородными традициями Малого академического театра, дороже которого у Пашенной ничего не было. Так же и Юра эту драгоценность перенял и, наслушавшись дифирамб театру и научившись самостоятельно их петь, в самом деле поняв, оценив и прочувствовав его величие и значимость, отдал родному и несомненно лучшему русскому театру всю душу. Уже на первом курсе Юра не представлял своей судьбы, отделённой от Малого театра, и хотел работать только там. Сильным был или нет, хватит ли яду, найдётся ли хоть чуть-чуть ядка или придётся только лишь ужом извиваться — сам пока не знал, но готов был прогибаться самым невероятным образом. Нельзя быть просто артистом, надо быть истым фанатиком своего дела. Пашенная это одобряла, для неё и было высшей педагогической ценностью воспитать такого отчаянного и гибкого вплоть до мазохизма приверженца Малого театра, так что причина и следствие слились воедино. Театр, театр, театр — только это и было важно. Была у Веры Николаевны ещё одна любимица, правда, другого сорта. Эта на задних лапках перед Пашенной не бегала, но зато брала другим. На эту девушку, на Олю, Пашенная, видимо, проецировала свою прошедшую ещё в царской России молодость и воспитывала из неё своё повторение. Они были несколько похожи внешне — темноглазые, гнедые, крупные и сильные. Оля, холодноватая и серьёзная, в точно отмеренных, малых дозах проявляла независимость, и Пашенная, во всех остальных случаях ужасно строгая, ей одной это позволяла и великодушно с ней шутила. Однако Оля регулярно не оправдывала ожиданий и годами испытывала терпение Пашенной на прочность. К четвёртому курсу доигралась — из фавориток с треском выбыла, оказалась низвергнута в пучину барской нелюбви, но зато вздохнула свободно. Но к тому времени всё уже было решено. Оля была на четыре года старше и чего-то в жизни уже повидала. В Москве жила давно и имела родню, всё знала, всё умела, была самостоятельной, гордой и тоже отчаянно бедной, а главное, покорила Юру тем, что полстипендии спускала на бездомных кошечек, которых подкармливала по всей от общежития округе. Причём делала она это не как юрин отец, не из пустой сиюминутной жалости, а основательно, ответственно и с толком — мало гладила и не сюсюкала, но зато закупала дешёвых консервов на месяц и каждое утро начинала с того, что обходила точки кормления, на которых её встречали десятки внимательных жёлтых глаз. Юра взялся ей помогать — так у них раз навсегда всё сложилось. Красавицей Олю назвать было сложно, но, должно быть, поэтому Вера Николаевна к ней и благоволила и вообще одобряла союз между любимыми игрушками. Они потихоньку расписались на третьем курсе, в основном по той причине, что семейным парам предоставляли в общежитие отдельную комнату, а это для обоих была невиданная, но пока доступная роскошь, которой они всё равно лишись бы, закончив училище, так к чему терять время? Хоть годик, а пожить по-человечески. После свадьбы, вернее, после её отсутствия, сделали себе царский подарок — вдрызг разорившись, поели в ресторане мяса. Семейной жизни как таковой не началось. Как и прежде, бегали на занятия и в театр, по-товарищески во всём друг друга поддерживали, жили впроголодь от сосиски до пирожка, кое-как одетые и обутые, считали каждую копейку — теперь сообща. Юра чувствовал, что повторяет не слишком удачную родительскую модель, но всё же природа и воспитание тянули её воссоздать. Начинать семейную жизнь так рано, на пустом месте, да ещё со всё той же неотступной, ненавистной бедности — это ему претило, но была надежда, что в дальнейшем, когда он попадёт в театр, положение улучшится. Оля мешать его карьере не станет, а наоборот во всём поймёт и поможет, ведь она тоже актриса. Юру тянуло к кому-то прибиться, на кого-то опереться, быть не одиноким в этом огромном, свирепом и прекрасном городе и в этой огромной, переменчивой, злой жизни. Юра помнил, что мама, этим прибиванием увлёкшись, разминулась со своим чекистом, но Юре разминуться не грозило — его чекист ждал в театре. Сначала театр, а потом всё остальное. Ради театра придётся многим пожертвовать и далеко не самое большее из этого — собственным телом. Конечно подобные разговоры в студенческой среде распространялось на уровне шуточек и ухмылок и в самом деле их этому не учили, но всем было ясно, что недаром их Малый театр академический, «императорский» — порядки в нём царят ветхозаветные, далеко не советские и не справедливые, прямиком ещё из крепостных театров — и этими традициями тоже гордятся. Всё решают покровители, и просто так на сцену никого не выпускают. Так что пока ребята молоды и красивы, если нет блата, если нет денег и влиятельных родственников, то самый прямой путь на сцену — через лесть и чью-то постель. Конечно, главное иметь талант, но таланту надо где-то развернуться, а пока ждёшь случая, то и жизнь пройдёт. Надо случай завоёвывать и зарабатывать — зверским упорством, хитростью и интригами или же красотой и податливостью, чтобы жестоким и хитрым был за тебя кто-то другой. Тем, кто к этому не готов, лучше отправляться в театр попроще, в какой-нибудь затрапезный тюз, где выпускников Щепкинского всегда примут с распростёртыми объятьями. Юра хотел только в Малый и готов был на что угодно. И это не неверность. Неверностью будет повести в столовую и накормить заветренным бутербродом какую-нибудь другую девочку, кроме своей, пригласить другую на танцах — это измена. А любым способом пробиться и продать собственную красоту подороже, сделать правильное вложение своего единственного капитала — это профессионализм. Оля была с этим согласна, хоть и не разделяла юриной категоричности. Всё-таки Оля не была театром одержима, честолюбием не страдала и даже не тешила себя надеждами стать звездой. Для неё актерство было профессией, ежедневным трудом, не лучше и не хуже любого другого, и её вполне устроил бы затрапезный тюз. Этого ей Вера Николаевна и не простила. После училища Оля в тюз и отправилась и долгое время была обеспечена простым и честным актёрским трудом, а вместе с тем и заработком, в отличие от Юры, который, пробившись в Малый, чуть не десять лет носился со своим несчастным капиталом и всё не мог его вложить. Чекист сродни маминому имелся. Впрочем, мамин этому и в подмётки не годился. Этот был поистине великолепен, и давнишние воспоминания о чёрной машине, сладком запахе одеколона, белых папиросах в блестящем портсигаре и умопомрачительных обёртках шоколадных конфет — всё это поблёкло и уступило место новому пленительному образу, идеально пришедшемуся на место старого. Всё студенчество, да и всю молодость, да что уж там, всю жизнь он Юру стращал и мучил, и могло ли быть иначе? От судьбы не уйти и чему быть, того не миновать, и предчувствие не обмануло, и предназначение не миновало, и тайна была взаимной, и прочие утешения, или же всё это было лишь долгим, горьким самообманом, следствием разыгравшегося детского воображения, того же детского наивного максимализма, душераздирающих встреч военных лет и прощания в сорок пятом? Юра уже и не помнил, как тот мамин чекист на самом деле выглядел, но ему, как герою увлекательной книги, подарил свою внешность, голос, поступь и повадки артист Михаил Иванович Царёв. Тот самый, которого Юра в четырнадцатилетнем возрасте увидел на экране читинского кинотеатра «Пионер», тот самый, что сладчайшим голосом зазывал самых лучших и самых смелых ребят в волчье логово Щепкинского училища. Он мало снимался в кино. Юра видел его только в довоенном «Острове сокровищ», правда, уже и там обратил внимание на его распахнутую волчью породу. Тогда чекист ещё отчётливо помнился, значит сходство и правда улавливалось — в крупной фигуре, в светлом лице и удивительно вкрадчивом, чистом и сильном голосе. У Царёва он был до того хорошо поставлен, словно один его голос уже являлся тончайшим, доведённым до совершенства искусством. Много лет спустя Юра как-то видел записи военного фильма-концерта для фронта, как Царёв читал симоновское «Если дорог тебе твой дом». Стихотворение само по себе выворачивало душу наизнанку, но Царёв, в классическом костюме, убрав руки за спину и почти не двигаясь, читал его так, что Юра после долго сидел, сжавшись, мелко и часто вздрагивая, едва дыша и борясь с подступившими к горлу слезами. Голос Царёва и его артистизм могли быть не только утончённой игрой, но и жестоким оружием. Как Симонов воевал стихами, так же безжалостно можно было воевать и голосом, лицом — вот где высшее искусство. Красив Царёв не был, во всяком случае, не той красотой, какой обладал Юра, а противоположной — мужественной и крепкой, слегка грубоватой, тяжёлой, да и не красотой вовсе, а силой и внушительностью, той внешностью, которая для императорских театров самое то: выразительные и крупные черты лица и широта движений, но и лёгкая угловатость, едва уловимая болезненность, делающая его необыкновенным, немного странным, загадочным и даже чуть пугающим. Юра по-настоящему увидел его в сорок девятом, в читинском кинотеатре «Пионер», в той документальной ленте, посвящённой юбилею Малого театра. Видел его, немного неловко сидящего в кресле, видел его разбросанные по подлокотникам руки, которые иногда будто сами собой совершали непонятые движения: кисти изгибались, пальцы словно перебирали струны воздуха, то ли в такт льющимся ангельским голосом словам, то ли окутывая эти слова в бархат — столько было в этом простом сочетании артистизма, сколько непостижимой и отталкивающей, и вместе с тем притягательной прелести… Казалось, нельзя быть большим артистом, чем он. Он произносил обыкновенное, расхваливал театр, но преподносил это так, что по спине бежали мурашки, как от великолепной музыки, и замирало сердце, и хотелось вздохнуть — до чего же хорош. Юра не влюбился — ну конечно нет, и не хотел стать таким, как Царёв, — уже и тогда понимал, что это невозможно. Но был тихий восторг, какая-то непонятная ещё общность духа, таинственная связь, как с маминым волчарой-чекистом, когда тот загодя протягивал руку, чтобы под неё поднырнула голова, а после, если получится дождаться своей очереди, чёрная машина увезёт и будь что будет… Когда Юра осмелился задаться вопросом, почему бы и нет, почему бы ему не поехать в Москву и не поступить в это чудесное училище, тогда же проскочила и крамольная мысль — ведь в этом неведомом Малом театре он встретится, кроме всех прочих, и с этим роскошнейшим артистом. Может, увидит его однажды или даже сам удостоится его взгляда. Из Читы это казалось до того далёким, что и не верилось… Каково же было юрино удивление и ужас, когда на втором курсе сам Царёв стал вести у них художественное слово. То есть умение красиво говорить, чётко и ясно, а главное артистично выражать смысл слов — в этом ему не было равных. Группа до того его боялась, что на первых занятиях никто и пикнуть не смел. Оно и понятно. Царёв был директором Малого театра, в их среде человеком практически всесильным, самой ядовитой и самой опасной змеёй в театральном логове и своё главенствующее место занимал по праву. Он был самым что ни на есть театральным корифеем с максимальным следованием императорским традициям, был талантливейшим актёром, но играл теперь мало, потому как большую часть своего времени уделял руководству театром и решению огромного числа связанных с этим проблем. Перед ним все преклонялись, воля его была закон, и он царствовал с удовольствием и шиком. Были у них в театре и более старые и заслуженные актёры, но дело не столько в заслугах, сколько в занимаемом положении. Например Пашенную Царёв уважал и церемонно с ней раскланивался, но она, хоть и была намного его старше и опытнее, со всем своим величием и суровостью, стояла на несколько ступеней ниже него и невольно, вернее, добровольно, как того требовали традиции, склоняла перед ним седую голову. Также и другие именитые актёры, на всю страну известные, снимавшиеся в популярных фильмах и пользовавшиеся высочайшим покровительством даже в партийных кругах — все соблюдали иерархию. Как монарх, Царёв был первым среди равных, но всё-таки первым. Конечно Царёву некогда было возиться со студентами, он приходил на свои лекции редко и почти всегда его заменяли другие преподаватели, но когда уж он приходил, все сердца трепетно замирали. Мало кто разделял юрины восторги, но все понимали, что целью Царёва было не научить — это и без него сделают по высшему разряду, а самому к студентам приглядеться. Ни для кого не было секретом, что он заранее присматривается, кого в театр взять — без его одобрения и согласия никто в Малый не попал бы, и он к своему делу подходил ответственно. Одно его слово могло решить дальнейшую судьбу, и он слов на ветер не бросал. Когда Юра впервые в живую увидел Царёва, тому было пятьдесят. Для такого мужчины как он самый расцвет. Молодость его, по крайней мере та, что в наивном «Острове сокровищ», была простоватой, но возраст придал ему породы и львиной тяжести. И та его едва уловимая болезненность, что делала его необыкновенным, — его тонкая загадка с годами оформилась, проступила яснее и из разряда изюминок перешла в разряд изъянов, но и это к нему шло. В фильмах этого было незаметно. И на экране, и на сцене он умел верно расставить акценты и скрыть свой небольшой недостаток. А Юра, из-за олиного плеча опасливо поглядывая на него на лекциях, заметил, и даже облегчённо выдохнул. Глаза у Царёва были невыразительными. Какие-то мелкие, неровно прорезанные, чуть ли не «в кучку», а левый глаз ещё и немного косил к носу, усугубляя это впечатление. О мамином чекисте Юра помнил одно — у того были потрясающе голубые глаза, каких Юра, будучи слабым на голубоглазых, ни у кого не находил, разве что, у светлоголовых детей на московских изогнутых улицах. Да Юра и не искал, отдалённо предчувствуя, что такие глаза грозят ему беспокойством и тоской, противоположной той верной и спокойной нежной дружбе, какой его всегда одаривали олины тёмно-карие глазки. Глаза Царёва тоже ничем не грозили — хоть и светлые, но далеко не такие голубые, как нужно, да и как нужно? Юра уже и не помнил. Да Юре бы и в голову не пришло к Царёву в глаза заглядывать — страшно было в принципе на него посмотреть, не то что очутиться с ним лицом к лицу. Царёв и сам этого не любил и даже в личных беседах держал людей на почтительном расстоянии. То ли от привычки скрывать дефект, то ли чтобы лучше видеть, он левый глаз всё время немного щурил и чуть закидывал голову (если кто-то хотел Царёва спародировать, то прижмуривался, клонил набок голову и заговаривал елейным голосом в его специфической, проницательно-сладкой манере — все сразу понимали, о чём речь, и хихикали). С годами это становилось всё более явно, был даже в его знаменитом, пристальном птичьем прищуре свой шарм, своя особая, всезнающая повадка. К старости это стало даже жутко, но кто не становится жутким к старости? (Одного лишь Юру эта участь миновала) Как бы там ни было, эти маленькие недостатки только добавляли веса его всесильности. На лекциях Юра слушал его с восхищением и, продолжая чувствовать, или только по-прежнему воображая свою тайную связь с ним, потихоньку к нему тянулся, хоть и страшно было до одури, хоть и ясно было — один неосторожный шаг и не видать ему Малого театра, как своих ушей. Но и сидеть сложа руки и прятаться за спинами тоже нельзя. Нужно быть смелым, энергичным и вёртким, иначе Царёв возьмёт в театр кого-нибудь другого, и тогда прямая Юре дорога в затрапезный тюз, а то и обратно в Читу, а этого уже не допускало самолюбие… Юра уже довольно много о себе думал. Наученный уважать и ценить театральные традиции, так же и в себе, под чутким руководством Пашенной, Юра развивал честолюбие, копил амбиции, мечтал о поклонниках, всерьёз собирался блистать на сцене Малого и превозносил себя, как избранного, самоотверженного служителя этой сцены. Может Юра и не был лучшим на курсе, но таковым себя считал и уверен был, что больше других достоин попасть в Малый. Как ни сложна, как ни велика, как ни недоступна была эта высочайшая цель, но Юра избрал Царёва как следующую ступень для завоевания. Но как же к нему подобраться? Всё равно что подобраться к богу… И всё-таки курочка по зёрнышку клюёт. Капитал у Юры расцветал, шрам на скуле зажил и стал почти не виден. Очень был Юра худ и до смешного бедно одет, но зато сказочно богат идеальной улыбкой, нежностью кожи, блеском глаз, свежестью и обаянием юности. Как ни редки были пересечения с Царёвым, но Юра старался изо всех сил, хоть было непросто: оставаясь скромным и робким, в нужный момент проявить себя, храбро сверкнуть, отвоевать у других, прямо-таки вырвать у конкурентов его благосклонный взгляд. Юра понимал, что такая тактика, как с Пашенной, с Царёвым не сработает. Пашенная ласкова с ним как с ребёнком, а тут другое. Тут уже взрослые дела. Слухов и разговоров вокруг театра ходили тысячи, и студенты, по крайней мере самые смелые и отчаянные, намеревающиеся попасть в Малый, к ним прислушивались. Ну и не могло не ходить сплетен, будто Царёв переимел половину театра, одни говорили — женскую, другие — мужскую, третьи — что обе по чётным и нечётным. Всё это конечно болтали завистники и дураки, а на самом деле… Как на самом деле, нельзя было понять, пока сам не окажешься допущен в театральную труппу. Юра на всякий случай подготовился ко всему. На всякий случай, чтобы потом, если придётся, не струсить и не ударить в грязь лицом, на подпольных общежитских гулянках прошёл со знающими старшими товарищами азы. На чьём-то тайно отмечаемом дне рождении впервые в жизни напился для храбрости и уступил кому-то смутно голубоглазому, кто уже давно предлагал. Всё было быстро, неудобно и темно. Неизвестно ещё, что гаже: затопившая голову тошнотворная горькая муть, мигом воскресившая папино пьяное чудовище, или унизительная боль, что ещё много дней жгла при каждом неосторожном движении. Может и зря? Может. Но он же не девушка, что ему беречь, чего опасаться? Как будто и не было ничего. Да и потом, казалось, что уж лучше пусть первый раз будет таким, чтобы сразу о нём забыть, чем таким, чтобы всю жизнь о нём помнить и терзаться. В конце концов, не так уж и страшно. Приятного тоже мало, но некоторые ребята были настроены категорично — никогда, ни за что, позор, мерзость… Юра же ничего ужасного в этом не видел, по крайней мере убедил себя в этом, и если бы ради театра требовалось пожертвовать такой малостью, то пожертвовал бы не задумываясь. Но, конечно, не абы кому, а только Царёву — за меньшее бы Юра себя не продал. Пашенная понимала юрин настрой и всецело его одобряла. Напрямую они об этом не говорили, но Юра весь был у неё как на ладони и не таил от неё своего восхищения Царёвым, не скрывал, что хотел бы к нему приблизиться. Да оно, наверное, было и очевидно — Юра так откровенно вокруг него на лекциях увивался, что конкуренты, посмеиваясь и покряхтывая, рассеялись. Пашенная тоже сделала, что могла. Она Царёву расхвалила и посоветовала своего любимого ученика, преподнесла в лучшем виде, а Царёв не мог не прислушаться к заслуженной коллеге. Царёв и в самом деле обратил на Юру внимание. Это было волшебно. С каждым днём, вернее, с каждой неделей, месяцем, всё больше, всё теплее. Юра купался в своём триумфе, но был осторожен и осмотрителен. Юра всё ещё не мог Царёва разгадать, не мог понять, что у него на уме, и определить, какую избрать тактику, но дело шло. Юрино имя было одним из первых в их группе, которое Царёв к третьему курсу соизволил запомнить. Если нужно было к кому-то из аудитории обратиться, Царёв обращался к Юре, его первого одаривал высочайшею улыбкой и на него, чаще, чем на прочих, с интересом поглядывал, прищурив глаз. Видимо, Царёву нравилось то, что он видел. Иногда он даже кидал с барского плеча какие-то подарки, для него наверняка ничего не стоящие. Была под рукой больше не нужная книга или завалялась в кармане пара билетов — они доставались Юре. Студенты имели массу способов попасть в Малый на спектакль, более того, нередко привлекались для массовки, немых ролей и стояния где-нибудь в уголку сцены — это считалось практикой. До настоящей игры было ещё далеко, но Юра при случае старался произвести впечатление, что эта сцена — его будущий дом. На спектакли Юра пробирался едва не ежедневно и досконально разучивал репертуар, но всё равно билеты от Царёва, на настоящие, и даже неплохие, места — это было нечто. Заслужить похвалу Царёва было нереально, но Юра был к этому близок. Ловя на себе его пристальный взгляд, Юра радостно расцветал, порой, при благоприятных условиях, сам решался ему застенчиво улыбнуться. Всё ещё между ними лежала непреодолимая пропасть, Царёв по-прежнему был недосягаемым небожителем и до прямого контакта было ещё как до луны, но всё же Юра чувствовал, что их незримая связь крепнет. Стоило опасаться собственной самонадеянности. Юра понимал, что может со своей стороны нафантазировать бог знает каких глупостей, которых на самом деле нет. Ведь и сейчас, разумно рассуждая о своём давнишнем детском увлечении, Юра видел, как это было нелепо: ну погладил его чужой дядя по голове, ну хотел угостить конфеткой. Но какие могли быть чёрные машины, какие роковые страсти, какой очереди Юра дожидался и что вообще за дурь была у него в голове? Не было в сорок пятом никакого прощания и вообще ничего не было, кроме пронзительных голубых глаз… Так может и сейчас ничего нет? Скорее всего, ничего нет, и Царёв к нему относится как обыкновенному студенту. Но разве это мешает Юре понравиться ему и завоевать его расположение? Даже если Юра ошибается насчёт тайной связи, может возникнуть, и как раз сейчас возникает связь новая, не менее высокая и красивая. К четвёртому курсу стало ясно, что Юру Царёв возьмёт в театр. Юрины недруги поговаривали, что ничего удивительно, что это всё Пашенная всеми способами пропихивает любимчика, но даже если так, что с того? У недругов просто не было покровителей, а значит им прямая дорога в затрапезный тюз, вот пусть туда и топают. А Юра своего шанса не упустит и своего чекиста никому не отдаст… Царёв ему покровительственно улыбался и даже при пересечении вне аудитории кивал — а такой чести даже не все преподаватели удостаивались. Юра сиял и ничего уже не боялся. Хоть Юра и бедствовал и не всегда к вечеру был сыт, но это была его самая светлая, ничем не омрачённая пора, обещающая счастье впереди. Вера Николаевна всегда учила будущих артистов, чтоб они не думали, что в театре у них всегда будет много работы. Особенно в Малом. Пока у тебя нет громкого имени, званий и заслуг, да даже если и есть, всё равно каждую роль нужно заслужить и выстрадать. Дождаться, получить и вырвать у других. А потом ещё упорно над ней работать, каждый спектакль доказывать, что ты её достоин, и при том постоянно вокруг будут стоять с занесёнными ножами коллеги, всегда готовые тебя с блеском заменить, если ты хоть чуть-чуть не справишься и дашь слабину. Юра всё это знал, чтил и эти традиции и старался быть готовым и к этому. Но благосклонность Царёва всё же позволяла надеяться, что у Юры будет шанс себя проявить. Делать ставку на одно это — глупо, но других вариантов Юра не видел. Когда пришёл срок выбирать дипломную работу, Пашенная дала ценный совет, которому Юра с радостью последовал, потому как совет этот мог исходить, вольно или невольно, от самого Царёва. По мнению Веры Николаевны, Царёву было бы особенно приятно, если бы Юра прочитал сказку Андерсена — специально для него. Пашенная знала, что были у Царёва какие-то личные, детские, милые, милые, ещё дореволюционные ревельские счёты с этим писателем. Вера Николаевна дала понять, что это верный способ Царёва если не покорить, то очаровать, и если Юра собирается в Малый, то будет не лишним заручиться его очарованной поддержкой. Царёв конечно не такой дурак, чтобы вмиг растаять от детской сказки, но он непременно оценит юрин жест и, быть может, в дальнейшем возьмёт под свою опеку. Да и вообще неплохо начать карьеру в Малом с такого поступка, ведь дипломная работа это очень важно, это первый серьёзный шаг — показать, кому предан, кому принадлежит и кого ублажает. Это поймёт не только Царёв, но и все, кто разбирается, в чём суть дела. Прочесть со сцены небольшой рассказ было слишком просто. Другие студенты ставили целые спектакли, брались за завиральные пьесы, а Юра взялся за что-то элементарное, будто в читинский тюз собрался. Но Пашенная Юру поддерживала, и даже если другие преподаватели относились к этой затее скептически, что Юре до них? Царёв, узнав об Андерсене, только хмыкнул и окинул Юру пронизывающим взглядом. Оля, участвующая в чужом дипломном спектакле, не отговаривала, но с грустью подчеркнула очевидное, что Юра и сам понимал — что полностью отдаёт себя на милость Царёву и входит в Малый театр в образе его протеже, хотя на самом деле это не так (тут Юра мог лишь поправить, что «пока не так»), ведь Царёв ему никаких авансов не давал, подумаешь, улыбнулся пару раз (даже и по голове ни разу не погладил и шоколадными конфетами не манил). Значит и в театре к Юре будут относиться соответствующе — с оглядкой на Царёва. А вдруг у Юры с ним что-то не заладится? Или ещё хуже: у Царёва завистников хватает — традиционно шипят из-под сцены, плюются потихоньку ядом, и стоит Царёву скатится с директорского места, и на него обрушится ворох накопленных за годы претензий и обид, и тогда Юре тоже несдобровать… Но разве Юра не смел и удачлив? Но назад дороги не было. Но, в конце концов, полюбить так королеву, проиграть так миллион. Юра перечёл все, какие мог добыть, сказки Андерсена, даже в оригиналах пытался разбираться. Остановил свой выбор на «Прекраснейшей розе мира». Хоть и чертовски двусмысленно, хоть и неудобно, хоть и не совсем по-детски, но зато смело. Зато Юра, только подумав обо всех этих бесчисленных розах, которые ему придётся перецеловать, загорелся. Поразмышляв, даже нащупал неявную связь со своей судьбой, со своим детством и даже со своими чекистами. Смутно припомнился даже тот подаривший сахар голубоглазый солдат из госпиталя — вот уж цветочек прекраснее некуда. В общем, эта сказка нашла отклик в юриной душе, пусть для этого и пришлось закрыть глаза на её наивный христианский смысл. Юра решил преподнести сказку как маленькую пьесу и, не меняя слов, игрой исказить финал, ни много ни мало, поставить на место прекраснейшей розы мира — на место бога, самого Царёва. Для такого сложного фокуса требовалась необычайно тонкая обработка, всё должно быть продумано до мелочей, каждую интонацию, каждую фразу и паузу необходимо было обыграть, оживить и одухотворить… Так тщательно и так много Юра над этим трудился, так распланировал каждое движение, каждый взмах ресниц и даже каждый вдох и выдох, что его дипломная работа и впрямь оказалась не хуже других. Настоящее произведение актёрского искусства. Из реквизита — только розы, красные, белые, розовые, бордовые, жёлтые… Уж сколько денег Юра на них спустил, репетируя — просто ужас (хорошо хоть Пашенная его в этом деле спонсировала, а порой, после успешных спектаклей своих знакомых, одалживала у них преподнесённые высочайшими поклонниками букеты роз). Юра не то чтобы любил цветы. Был навек пленён читинским багульником и июньскими белыми облаками боярышника, но остальных цветов и названий не знал. До роз ему не было дела, но теперь он понял их до глубины. Сроднился с ними, в этих розах без конца купаясь, погружаясь в них лицом и в запахе и расцветке лепестков ища ответ, как их сыграть, отыскивая подсказку, как самому их всех затмить, как самому стать. Прекраснейшей розой мира — в этом было зашифрованное послание, и Царёв должен был его прочесть. Юра себя преподносил ему, почти так же, как когда-то в детстве дурью маялся, выдумывая себе предназначение быть обещанной прекрасной наградой всегда прекрасному победителю. Всю душу Юра в это представление вложил. Всё сердце. И на своём выпускном выступлении, вот уж действительно, не ударил в грязь лицом. Даже юрины недруги (их, впрочем, было немного) убедились, что не напрасно он на Малый нацелился: нарочно одетый в чёрное, подчёркивающее стройность, хрупкость и красоту (Оля даже его накрасила — к гриму артисту не привыкать), уже обученный, как показать себя с выгодной стороны, как повернуть голову, как склониться, чтобы быть не человеком — прелестнейшей ожившей картинкой, одновременно и невинной, и горделиво сознающей собственную привлекательность. И вокруг в выверенном порядке разложены на полу и уступах эти розы. В руки берётся и нежно прижимается к груди то одна, то другая, подносится к лицу и выслушивает короткие признания — для каждой свой образ, свой спектр эмоций и чувств, и вокруг эта сказка: «Нет выше этой любви. Я увижу её! И вовеки не умрёт тот, кто узрел перед собой эту розу…» Слащаво до неприличия, но ничего. Традиции Малого театра указывали, что лучше переиграть, чем недоиграть. Юра был поглощён своим представлением, но всё-таки замечал и зрителей. Следил краем глаза и за Царёвым, его то ли насмешливой ухмылкой, то ли ласковой улыбкой. Да, действительно Царёв был очарован. Когда по юриному распорядку требовалось повернуться к слушателям, замереть на миг в сладчайшем испуге и обратиться к ним с ремаркой автора, Юра смотрел именно на Царёва. И казалось, был по-настоящему счастлив, ловя его увлечённый взгляд, его растерянную улыбку, его всесильность, обратившуюся его слабостью, раз уж слаб он на красоту (не может не быть), и даже его волчье, злое, но беспомощное, собственническое восхищение, огонёк роковой страсти — так ли? Этот злодей никогда его не обидит и никому не отдаст, они друг друга поймут правильно, ведь они, хоть и такие разные, одной крови… Читал ли он зашифрованное послание, видел ли, чувствовал ли таинственную связь, которую Юра всеми силами старался воплотить? Казалось, что да. Казалось, что вот-вот он протянет руку и Юре останется только блаженно под неё поднырнуть.