я в весеннем лесу

В Малый театр Юра благополучно поступил. Не только он, но и ещё трое ребят с их курса, и они для этого трудились и боролись не меньше, чем Юра, так что всё было справедливо. По сути они были юриными конкурентами, у одного был блат, другой загодя подбивал клинья к одному из театральных режиссёров, так что роли ему были обеспечены (но ещё годы пришлось их дожидаться), третий был до того хитёр и беспринципен, что в итоге Царёв его из театра выставил. Но поначалу все, стушевавшиеся от величия новой обстановки, старались держаться вместе. На первых порах могло ещё показаться, что юрины мечты потихоньку сбываются. Только что принятый артист не мог сразу оказаться на сцене. Нужно было пару лет осмотреться, притереться, разобраться, что и как, найти своё место в огромной разнокалиберной труппе, со всеми перезнакомиться и примкнуть к одному из лагерей. На первых порах могло показаться, что работа, подходящая для новичка, имеется — крохотные роли с «кушать подано», поспешные единичные вводы в уже готовые спектакли, когда нужно кого-то заменить, а кроме того, было полно бюрократической волокиты, шефской деятельности, обсуждений, собраний и всякой беготни, не приносящей ни заработка, ни толку, но создающей иллюзию забот. Всё время Юра был занят, вникал во все дела, лез, куда не просят, деловито осматривался, поджидал, пока начнётся настоящая жизнь, и проводил в театре время с утра и до вечера — иначе никак, театр не отпускал, ни на час нельзя оторваться, ведь можно упустить возможность… Вскоре после окончания училища Пашенная пристроила Юру в кино. Это был его первый, да и единственный успех за многие годы. Но тогда Юра этого ещё не знал и свою первую, да ещё сразу главную роль воспринял как должное. Пашенная присоветовала Юру своему знакомому кинорежиссёру, которому как раз требовался юный актёр с хорошенькой мордашкой. Фильм получился славным, душевным и очень милым, но самым обыкновенным, проходным и популярности не снискал. За эту работу Юра взялся с радостью и энтузиазмом, хотел над своей первой ролью как следует поработать и сыграть её великолепно… Но всё, что от него потребовалось, это послушно дать вытравить волосы в светлый оттенок. В остальном же — делай, что велят, жди да помалкивай. Никакой инициативы и особой игры от актёра не требуется, он только кукла, а режиссёру с оператором лучше знать, как снять, чтобы добиться желаемого эффекта. Юра даже слегка расстроился. Не получил он ни известности, ни поклонников — на это, впрочем, и не рассчитывал так сразу. Однако надеялся, что перед ним раскроются горизонты, его увидят… Но больше его в кино не звали, а в театре его дебют прошёл незамеченным. В театре вообще на кинематограф смотрели как на ремесло второго сорта и погоню за дешёвой популярностью. Оно и понятно, не царское дело скакать перед камерой, негде там развернуться актёрскому мастерству, а даже если фильм вышел удачным и актёр благодаря нему стал знаменит, это не его личная заслуга, а дело случая. Но зато этот фильм добрался до Читы, и папа с мамой и вся родня, все знакомые, друзья, учителя и все дворовые собаки — все были необычайно рады видеть Юру на экране. Мама потом рассказывала, как папа, совсем к тому времени спившийся и больной, ежедневно дежурил возле кинотеатра, следил за публикой, не пропускал ни единого сеанса и всем встречным и поперечным хвастался, что в этом фильме играет его сын. В тот же год папа умер. Юра узнал о том из традиционного телефонного звонка домой в конце месяца. Очень жаль. Но Юре уже не было дела до Читы и до всех, кто там остался. Даже если бы хватило денег на билет, он бы не поехал. Вскоре умерла и Пашенная. Должен же был её благородный и честный кошачий век когда-нибудь завершиться? Эта потеря стала куда более ощутимой. Тут-то и открылось в полной мере, что Вера Николаевна была единственным настоящим юриным покровителем, влияние которой распространялось и на Малый театр. Пашенная навсегда сошла со сцены и Юру тут же затёрли и оттеснили даже с самых незначительных ролей. Юра бился, как рыбка на льду, но ничего не мог поделать. Надежды на Царёва не оправдывались. То есть, в начале ещё слышался отголосок юриной дипломной работы. В театре его воспринимали как теоретического директорского любимчика и осторожничали с ним — не обижали и не трогали, но время шло, а ничего не менялось. Юра мог где-нибудь на репетициях или в коридорах Царёва изловить, мог поймать всё тот же его ласковый взгляд и добрую полуулыбку, даже его не требующее ответа, елейное «как поживаешь, Юрочка?» и невесомое похлопывание по плечу — великая честь, у многих вызывавшая зависть. От какого-нибудь случайного слова Юру бросало в жар, и Юра всё ждал, когда эти слова сложатся во что-нибудь конкретное, и готов был на всё, но что толку? При поступлении в театр у Юры возникли проблемы с московской пропиской — он мог разобраться с ними и сам, но это было бы долго и муторно, а стоило сказать об этом Царёву, и проблема была мигом решена. Когда у Юры начались сложности с военкоматом и открылась реальная перспектива отправиться в армию, один телефонный звонок решил дело. Но это всё. Хороших ролей (да хоть каких-нибудь!) никто Юре давать не собирался. Малый театр вообще был ориентирован на возрастных актёров, так что и юных героев играли люди солидные (даже и сам Царёв чуть ли не в пятьдесят вовсю играл Чацкого). Запуганную молодёжь старики всеми силами на сцену не пускали, держали в ежовых рукавицах, сурово воспитывали в лучших традициях и всё учили уму-разуму, терпению, почтению и ожиданию. Случались порой и такие роли, которые требовали большой физической активности или откровенной юности, но таких было наперечёт и на каждую претендовали десятки молодых ребят. Чаще всего подобную роль вырывал у конкурентов любимец режиссёра, ставящего спектакль. Режиссёру удобнее было брать не котёнка в мешке, а того, кого он лично знает, и лестно — кому сам благоволит и кого выбирает, кто уже зарекомендовал себя, показал, на что способен, и грамотно подстроился под конкретные режиссёрские нужды и запросы. Остальным же невостребованным актёрам приходилось скрипеть зубами, шуметь на художественных собраниях, критиковать (в точно отмеренных, малых дозах) патриархальное, заросшее паутиной руководство и годами выгадывать шанс кого-нибудь заменить и подсидеть или дождаться, пока в театре объявится новый режиссёр, чтобы на него сворой накинуться и поделить. Юре бы тоже следовало прибиться к когорте того или иного постоянного режиссёра, но поздно было менять направление. Ещё на дальних подступах к режиссёрам образовывались очереди и Юру в них не принимали, потому как он продолжал считаться любимчиком Царёва — дескать, вот к нему и иди, вон он как тебе улыбается, а нам простым смертным и без тебя тесно… Другого покровителя у Юры быть не могло, да он и не хотел другого. Отступиться от Царёва не позволяло самолюбие и уже затраченные усилия, да и в театре на Юру косо бы посмотрели, если бы он откровенно переметнулся. Да и слишком уж эта несбыточная мечта была заманчивой — по одному слову Царёва Юру взял бы в спектакль любой режиссёр. Но оборотная сторона медали — без этого самого слова Юру не брали. То есть, даже если бы Юра сумел заинтересовать какого-нибудь режиссёра, режиссёр бы ещё поопасился брать Юру без команды сверху и сто раз подумал бы, как на это взглянет Царёв — не рассердится ли, что обошлись без его соизволения, не приревнует ли своего щенка. Чёрт знает, что у него на уме. Недовольства Царёв ничем не проявит, но не дай бог затаит обиду и потом при случае припомнит… Так Юра и застрял на много лет в этом двусмысленном и смешном положении. В училище казалось, что в театре до Царёва будет проще дотянуться, но вышло наоборот. Это среди студентов Юра был первый и мог запросто раскидать с пути соперников, но в театре перед ним встала такая неприступная крепостная зубчатая стена, что к ней и подойти страшно. Как и ожидалось, изнутри театральной труппы расстановка сил виделась яснее. Переимел ли Царёв пол театра? Нет, зачем ему? Не в этом дело. Скорее уж наоборот. Это вокруг Царёва, словно осы у медовой банки в летний день, десятками вились желающие попасть в число его фаворитов. Это не обеспечивало ролей, но обеспечивало влияние, используя которое, можно было роль добыть — для себя или уже для своего протеже. В борьбе за место под солнцем все способы хороши: необычайно ловко и тонко великие артисты друг друга подставляли, лебезили в глаза, а за спиной плевались ядом и ждали случая вцепиться в глотку, хитрили, обманывали, загоняли в ловушки, такие по ту сторону сцены плелись интриги, такие кипели страсти, что разве что бритвы друг другу в пуанты не подкладывали (хорошо хоть маститые старики разбирались между собой и молодёжь на арену не допускали и без надобности не калечили). А самому Царёву во всех этих закулисных баталиях приходилось выступать в роли судьи и, кое-как сохраняя беспристрастность, разнимать дерущихся и не допускать в стенах театра смертоубийства. Он старался быть справедливым, но много ли он мог? Оказалось, что несмотря на свою всесильность, он тоже связан по рукам и ногам и вынужден, как трофей, доставаться победителям. То есть, победителям доставался переходящий кубок его благосклонности. И даже если бы Царёв сам пожелал подобрать какого-нибудь беспомощного щенка с нижней ступени и вознести на высоту своего любимца, то не смог бы этого сделать… Или смог бы? Конечно смог бы! Но для этого даже и Царёву пришлось бы потрудиться и похитрить. Только на это Юре и оставалось надеяться. Самому ему с театральными акулами не тягаться. Как бы Юра не был смел, энергичен и вёрток, самостоятельно ему через ядовитый частокол не пробиться. Всё-таки на коварство Юра не был способен и чувствовал, что не сможет никого по дороге растоптать… Или это только пока, и придёт с опытом? Но сколько драгоценных молодых лет отберёт у него этот проклятый опыт? Что же ему, переступить через врождённую доброту, научиться быть жестоким? Или всё же потерпеть, подождать, пока Царёв сам до него снизойдёт? Ведь не зря же он с Юрой ласков, не зря же была «прекраснейшая роза мира», взаимная тайна и всё остальное — глупое, наивное, необоснованное, но ведь Юра нравится ему и Юра готов и очень хочет всего себя ему отдать… Но попробуй отдай. Замкнутый круг. Фаворитов у Царёва было много. Чуть ли не в порядке живой очереди то один входил в силу, то другой, и все они Царёвым вертели как хотели и добивались от него того или иного, а он пытался не вертеться и, понемногу соглашаясь и понемногу отказываясь, старался, чтобы все остались довольны. Но кто из многочисленной свиты его друг, кто любовник, кто приятель, кто чем-то Царёву обязан, а кому Царёв обязан сам — поди разберись. Человек десять заслуженных актрис ходили у него в бывших любовницах и, чуть что, томно опускали глаза и ссылались на свою с ним связь, дескать, меня не тронь, не то пожалуюсь моему Мише. Кто из них и впрямь состоял с Царёвым в отношениях, а кто это выдумал, узнать было нельзя, да это и не имело значения. Было у Царёва и несколько нынешних любимиц, что ярче всех блистали на сцене. Но действительно ли он их любит или это почётное звание они приобрели вместе с успехом — тоже загадка из разряда неразрешимых. Была и «официальная» любовница, как на работу шастающая в его кабинет и ревностно оберегающая своё звание. Но она на сцене почти не появлялась, а занималась в основном тем, что на всех собраниях с жаром отстаивала авторитет Царёва и, как цепная собака, готова была разорвать любого, кто на него покусится. Был и «официальный» любовник, к которому Царёв и впрямь относился с заметной теплотой. Могли бы они считаться друзьями, если бы этот артист, Садовский, не был вызывающе красив. Он тоже был далеко не молод и времена его истинного блеска остались позади, но он оставался необыкновенным. Выглядел Садовский словно оживший пушкинский стих, да к тому же являлся отпрыском родовитой актёрской династии. Осторожно сравнивая себя с ним, Юра с досадой убеждался, что собственная, хоть и ровненькая, хоть и симпатичная, но мало чем примечательная мордашка и рядом не стояла с его благородными чертами, беззастенчиво списанными с древнегреческих скульптур. А уж глаза какие голубые, чистейшие, ангельские — спаси и помилуй, именно такие, как нужно, но Юра, хоть и слаб был на голубоглазых, к этому представителю небесного племени таил только глухую, завистливую враждебность. В советской России подобная порода не котировалась, но среди артистов Садовский считался эталоном — именно потому и считался, что, несмотря на красоту, звёзд с неба не хватал, врагов не наживал и ни в ком не возбуждал лишней зависти. Он и теперь своей близостью к Царёву ради собственного блага не пользовался и непримечательно болтался на вторых ролях, но зато за Царёва стоял горой и был его верным соратником и защитником среди бесчисленных, нацеленных на него интриг. Проблема была лишь в том, что Садовский преподносил себя как явного гомосексуалиста. В театре таких хватало, но все вели себя прилично. Садовский же не стеснялся воплощать этот образ, хоть и он у него получался по-онегински одухотворённым. Конечно это была лишь игра, которую Садовский, умея за себя постоять, грамотно использовал, с одной стороны, являясь в некоторой степени уникальным, с другой, подогревая к себе интерес, с третьей, он своим статусом за версту отпугивал других актёров, желающих набиться к Царёву в друзья, но не решающихся пожертвовать своей мужской честью. Должно быть, Царёву такое положение дел было выгодно. Да и в самом Царёве ощущалась та же лисья повадка, только куда менее ярко выраженная. Но Юру это уже не обнадёживало. По-прежнему между ним и Царёвым лежала непреодолимая пропасть. Через все эти заслоны и преграды, через всю эту изощрённую царскую охранку ему не прорваться и уж тем более не вступить в её ряды. По идее, Юра мог бы выгадать момент и проскочить к Царёву в кабинет, когда он там один, но дальше что? Требовать к себе внимания? С какой стати… Что у Юры есть, чего нет у того же Садовского? Молодость? Разве что. Но складывалось ощущение, что она Царёва не интересует… Но ведь это нечестно! Даже если в училище Юра был только лишь самонадеянным идиотом, но ведь и Пашенная давала ему понять, что на Царёва можно сделать ставку. Неужели и Вера Николаевна ошиблась? Но даже если так, сам-то Царёв должен был понимать, что происходит. Он не мог не видеть, что Юра старается именно ради него, к нему тянется и на него всей душой рассчитывает — и ведь Царёв поощрял это! Иначе зачем были все эти сладкие улыбочки, многообещающие взгляды и датские сказки. Зачем было давать основание юриным надеждам, к чему этот медленный и мучительный обман? Ведь не жесток же Царёв в самом деле? Зачем ему было издеваться над бедным студентом. Дал бы сразу понять, что Юра ему нужен как собаке пятая нога, и тогда бы Юра не закладывал фундамент своей карьеры на столь зыбком песке… Или всё не так? Замкнутый круг. Юра ведь нравится Царёву — это неоспоримо. Должен ли Юра первым предпринять какие-то решительные меры? Но какие? Не будет ли это непростительной дерзостью? Юра пока ещё не сделал ничего непоправимого, а если сделает, назад дороги не будет… Не лучше ли подождать, проявить терпение, ведь именно этому учат традиции. Но сколько ждать? Три года? Четыре, пять, шесть? Юра же, чёрт побери, не молодеет! Он ещё, быть может, успел бы сколотить неплохую, как у Оли, карьеру в каком-нибудь захудалом тюзе… Впрочем, нет. Этот вариант Юра не рассматривал и чётко знал, что не покинет Малый, даже если всю жизнь просидит без единой роли, даже если взашей будут гнать — он за дверной косяк зацепится и не уйдёт. Этот театр — его религия, его первая, единственная и самая большая в жизни любовь. Кто сказал, что любовь должна быть взаимной, что любовь в одной радости? На всех поклонников не хватит. Юра немало видел примеров актёров-неудачников, которые не добились в Малом никакого успеха, но верой и правдой, беззаветно и самоотверженно ему служили, и Юра, хоть это горько, несправедливо и возмутительно, но почти согласен был разделить такую участь, раз уж оказался недостаточно хорош. Оставалось только ждать, а чего ждать, неизвестно, но ждать и, всё больше печалясь, каждый день себе напоминать об уроках Пашенной: не думайте, что придёте в театр, и у вас будет много работы. Во-первых, её надо выстрадать, во-вторых её надо заслужить. А если заслужил, вновь и вновь доказывай, что достоин, и нет конца этой каторге в цветах и аплодисментах… Пока Юра прочно застрял на этапе покорных страданий — на целых семь долгих лет. Лучшие годы пролетели зря. Но сидеть сложа руки не приходилось. Можно было от молодёжи пошуметь на художественных собраниях, храбро покритиковать руководство (но, конечно, в пределах разумного, чтобы Царёв снисходительно усмехнулся, но не дай бог не разозлился и не рассвирепел — это он тоже мог), кого-нибудь осудить и обругать, но у самого ролей от этого не прибавится. Роли, которые Юра мог получить, проплывали мимо. Режиссёры выбирали других. Всё-таки не умел Юра подлизываться и интриговать, по крайней мере, не так хорошо, как некоторые старшие коллеги, которые с блеском выбивали роли не только для себя, но и для своих молодых любимчиков. Юре же оставалось сколачивать мелкие коллаборации с другими бессребрениками и добывать роли своим товарищам, надеясь, что при случае и они ему помогут. Как выяснилось, торчать в театре день и ночь нет нужды. Нельзя пропускать утренние репетиции и вечерние спектакли, а в остальное время — бейся как умеешь. Берясь за всякую подработку, Юра вернулся в училище, благо хорошо себя там зарекомендовал и был у всех на слуху. Регулярно требовалось подменять других преподавателей и заниматься всяким черновым педагогическим трудом — Юра взялся и за это, причём ещё в том возрасте, когда сам выглядел моложе некоторых студентов. Эта работа отнимала уйму времени и сил и почти не оплачивалась (через несколько лет его, впрочем, приняли на полноценную ставку), но в ней Юра хоть как-то реализовывал свои невостребованные таланты и умения. Студенты его обожали, в их глазах он был чудо и авторитет, и хотя бы в их доверчивом внимании Юра находил утешение. Горько замечая, как утекает сквозь пальцы драгоценная молодость, Юра хватался, вернее, неумело пытался схватиться за любую работу — на радио, на телевидении, на представлениях в концертах. Принадлежность к Малому театру добавляла Юре значимости, но везде необходимы были знакомства, и Юра кое-как их нарабатывал. Даже ради эпизодической роли в кино приходилось чёрт знает как извернуться — кого-то умаслить, кому-то приглянуться, оказаться в нужном месте в нужное время и не прогадать. Для Юры не было проблемой с кем-то переспать, но если бы всё решалось только этим, было бы слишком просто. Нет, всё было куда сложнее. Хоть Юра и был красив, хоть это и признавали люди, но отчего-то совсем немного находилось желающих чем-то пожертвовать в оплату его красоты. Даже смешно. Даже обидно. То есть, возможностей завести пустую интрижку хоть отбавляй, но ему это было не нужно, не интересно, да и некогда. Да и не хотелось тратить физические и душевные силы на абы что. Хотелось, чтоб с пользой для дела, не напрасно. И всё ещё не отпускало Юру глупое чувство, наивная, засевшая где-то в сердце, горделивая и нежная уверенность, что он кому-то нужен — кому-то особенному, необходим, как высшая награда, и кто-то невероятный горы готов свернуть и преподнести все сахарные кусочки и все розы, лишь Юра был с ним ласков… Но годы шли, и Юра уже готов отказаться от этих нелепых фантазий. Неизвестно ещё, чем бы он пробавлялся, если бы Оля его не поддерживала. Оля благополучно играла в своём тюзе и зарабатывала на порядок больше. Она Юру не винила, подбадривала и верила, что он дождётся своего звёздного часа, но всё-таки именно она была главой семьи. Хотя, какая уж там семья? Оба носились как оглашенные, но поднять голову из бедности не было никакой возможности. У Оли был постоянный заработок, Юра ни шатко ни валко добывал какие-то крохи, но, словно неведомое заклятие, унаследованное от нагрешивших предков, над ними непрестанно висела нищета. Вечно случались неприятности — то кто-нибудь заболеет, то что-нибудь сломается, то зальют соседи, то в автобусе утянут из кармана кошелёк с получкой. Из-за непрестанных форс-мажоров скромные накопления разлетались вмиг, приходилось одалживать у друзей, а потом долго и трудно отдавать. Так же из колеи выбивали постоянные переезды — никак им было не устроиться на одном месте. Гонялись по всей Москве, снимали то комнату, то угол, кочевали по коммуналкам, которая одна была невыносимее другой. Юра только диву давался, как же это он притащил с собой из Читы родительское проклятие. Москва была прекрасна, величественна и сияла миллионами огней, печи дровами никто не топил и удобства были не во дворах, но зато Москва обладала своими прелестями — переполненными автобусами, бесконечными очередями и грязными работягами, готовыми сорвать зло на первом встречном. В остальном же знакомая картина густонаселённых квартир: всё те же мерзкие клопы и тараканы, всё то же невежество и пьяные драки, те же развешанные по коридорам засаленные тряпки и вонь щей из испорченной капусты. Куда от этого деться! Закончится это когда-нибудь? У Юры был на все случаи единственный приличный костюм. Так же и у Оли. А меж тем бездомные кошечки сами себя не накормят. Оля с годами всё больше ими увлекалась. Уже не только подкармливала, но и тащила котят в дом. Сначала только самых несчастных, а потом и всех подряд. И это тоже была одна из причин, по которым рано или поздно портились отношения с соседями и приходилось переезжать. Перед переселением на новое место Оля всех кошечек кое-как пристраивала, но вскоре всё повторялось. Повзрослев, Юра ясно теперь понимал, как папа в Чите разорял семью своей пагубной страстью к живности, но противиться не мог. Во-первых, Оля больше зарабатывала и самостоятельно решала, что ей делать. Во-вторых, Юра и сам не мог устоять перед котёночком и лишь с грустью вспоминал маму, которая, хоть и была более рациональна, но тоже животных очень любила и не находила слов папу вразумить, когда тот притаскивал в дом очередную обезножившую утку. Ко всем этим тратам и заботам в пятьдесят девятом прибавилась ещё одна. Юра на тот момент уже два года проболтался без толку в театре, но с наивными мечтами проститься ещё не успел. Из очередного телефонного разговора с мамой Юра узнал новость: Виталик тоже вознамерился поступать в Щепкинское училище. Юра был удивлён и в ответ мог воскликнуть только «какого чёрта» и «пусть не выдумывает», но его мнения никто не спрашивал. В течение шести своих московских лет Юра всего несколько раз говорил с братом по телефону, когда тот ходил на телефонный узел вместе с мамой. Юра при случае поздравлял его с днём рождения или проформенно спрашивал об успехах в учёбе, но этим общение ограничивалось, и что Виталик из себя представляет теперь, Юра понятия не имел. Однако Юра знал, что в этом году Щепкинское училище делает отборочный тур по Сибири. То есть, небольшая комиссия объезжает отдалённые города, проводит предварительные смотры желающих и выносит вердикт, кому имеет смысл ехать в Москву пробовать свои силы, а кому не стоит тратиться на дорогу. Такой отборочный тур проводился и в Чите. Когда Юра шестью годами ранее нацелился на Щепкинское училище, о подобном и речи не шло, а теперь вот какой выдался шанс и Виталик захотел им воспользоваться. Но зачем? Неужели до сих пор Виталик не угомонился и ему всё ещё надо Юру переплюнуть? Юра помнил брата угловатым, замкнутым и неловким, да ещё несносным грубияном. Даже если Виталик изменился за шесть лет, чёрта с два его возьмут. Тем более что Виталику, видимо (разумеется), нужно не Щепкинское училище как таковое, а неймётся что-то кому-то доказать, ну так и пусть его щёлкнут по носу. Как Юра и ожидал, этот выездной отборочный тур Виталик не прошёл и ему в Москву ехать не советовали. Но при следующем звонке мама сквозь усталые горькие вздохи жаловалась, что с Виталиком сладу нет: «Втемяшил себе в глупую голову одно и слушать никого не желает! Все у него дураки, один он умный. Хочет в Москву и всё тут…» И в комиссии у него идиоты, и никто его не понимает, а вот в Москве Юра, а Юра — истина в последней инстанции, Юра лучше всех, Юра ему поможет, Юра его подготовит к поступлению… И далась же Виталику эта блажь. В принципе Юра мог понять его грёзы о Москве, но зачем ему Щепкинское? Впрочем, в Щепкинское его и не возьмут. Ничего, поступит в какое-нибудь другое место — так Юра про себя подумал и скрепя сердце согласился о Виталике позаботиться. Конечно неохота было взваливать на себя такую большую ответственность, что грозила растянуться на много лет. За Виталиком придётся не только присматривать, но и, надо полагать, поддерживать его материально, а Юра и без того каждый день доживал на последние гроши… Но ничего не поделаешь, родной брат всё-таки. Через несколько недель Юра встречал его на вокзале, счастливого и чумазого. Виталик самостоятельно преодолел ту же невообразимую недельную дорогу, что и Юра когда-то, и с поезда сошёл грязным и всклокоченным, так что Юра с грустью и нежностью подумал, что и сам был таким же жалким, восхищённым и беспомощным. Виталик бросился к нему со всех ног как огромный радостный недопёсок, обслюнявил всё лицо и чуть не уронил. В свои неполные восемнадцать Виталик был на полголовы Юры выше и намного крупнее. Пришлось признать, что вырос он вполне ничего: физиономия приятная, черты, правда, неправильные, самые простые, ерундовые и непритязательные (благородством и утончённостью и не пахнет), но зато такие, что в благоприятном сочетании случайностей делали его чертовски симпатичным и обаятельным. Юра уже разбирался и знал, что такая симпатичность временна и лет через десять-двадцать Виталика будет не отличить от среднестатистического колхозника, но всё же пока на своё бесхитростное обаяние Виталик многое мог купить. Лучистые голубые глаза, пушистые светлые волосы и рыжеватые веснушки, звучный голос, исходящее от него тепло, молодая сила, даже какая-то уже почти мужская импозантность и внушительность, на которую падки женщины — всё было при нём. Юра готовился к тому, что не узнает его, но узнал сразу. Но не потому, что это был прежний ершистый и несуразный ребёнок, а удивительное дело, Виталик стал похож на папу. До странности похож. Никаких одинаковых деталей, ничего конкретного, и фигура, и походка другие, но общее сходство непостижимо улавливалось. У Юры даже ёкнуло сердце, когда он в первый миг принял Виталика за папу — за того, каким папа был, когда в раннем детстве брал Юру гулять на сопки. Юре осталось только озадачиться. Неужели его детские впечатления были необоснованными и Виталик на самом деле свой, а не чекистский? Впрочем, его похожесть на папу могла быть совпадением. Таким же совпадением, как и то, что Виталик и Юра, хоть мать у них точно была одна, были абсолютно разными и никто бы их братьями не назвал. И всё же сходство Виталика с папой Юру приятно удивило. Виталик вообще показался родным и близким, несмотря на то, что Юра на протяжении шести лет нисколько о нём не думал. Причин тому было много, и Юра, впоследствии рассуждая, мог их назвать и понять, на что купился, почему растаял и как умудрился запамятовать, каким Виталик в детстве рос подлецом и собственником. Вряд ли Виталик обманывал и хитрил нарочно. Вряд ли в свои семнадцать строил коварные планы и примерял овечью шкуру, чтобы потом её мстительно сбросить — нет, Юра готов был поверить, что Виталик был поначалу абсолютно искренен, и ягнёнок оброс волчьей шерстью естественным и постепенным путём. С поезда сошёл не тот взбалмошный, избалованный ребёнок, которого Юра оставил в Чите, а симпатичный парень, открытый, жизнерадостный и весёлый, бесконечно милый, ласковый и доверчивый как телёнок, прямо шёлковый, готовый беспрекословно слушаться каждого юриного слова и смотрящий на Юру с щенячьим восторгом и нескрываемым обожанием. Это не могло Юре не польстить. В глазах брата Юра был самым лучшим, самым главным, самым умным, добрым, красивым, справедливым, щедрым… И Юра, видя это отношение, невольно старался ему соответствовать, в том числе и потому, что в театре успехом не пользовался и начинал потихоньку терять уверенность в собственных силах. Сентиментальность тоже на Юру налетела. Пока он, приведя Виталика домой, отмывал его от грязи и копоти (словно в угольном товарняке ехал, ей-богу, или они там в Забайкалье все такие?), будто ожило давнишнее счастливое детство. Припомнилось вдруг то, что Юра много лет упускал из вида — тот декабрьский день в сорок первом, когда они с папой забирали Виталика из роддома. Папа тогда и впрямь был огорчён, но что если он просто переживал за мамино здоровье? А на следующий день — Юра вспомнил это с необычайной ясностью — папа выкинул очередной самоубийственный фокус и все хлебные карточки, что полагались им на неделю, отоварил пирожными, чтобы отметить виталькино новоселье. Юра не помнил ни вкуса, ни вида тех пирожных, ни реакции домочадцев, но факт был неоспорим. Припомнился и собственный ужас в тот день, когда Юру оставили за двухлетним Виталькой следить, а Юра отвлёкся, и Виталик забрался в печку и наелся углей. Юра помнил, как с рыданиями кинулся разыскивать взрослых, отчего-то решив, что Виталик отравился и вот-вот умрёт. Панику Юра поднял такую, что несколько дней не мог прийти в себя и даже сам слёг с температурой. И ведь не потому, что боялся остаться виноватым и понести наказание — нет, Юра знал, что даже если небо упадёт на землю, родители его и пальцем не тронут. Но было безумно страшно за Витальку и казалось, что если не будет его больше в доме, то Юра никогда себе этого не простит и вся его маленькая жизнь будет разрушена… А кроме того, отчего это Юре в детстве казалось, будто Виталика не любят и держат за чужого? Не было ли это заблуждением, основанным на каких-то случайно вклинившихся в память единичных событиях? Не было ли оправданием, которое Юра выдумал, потому что Виталика больше баловали? Да и сам Виталик, хоть и был непослушным, но ведь несколько лет ради маминого удовольствия покорно ходил в ненавистную музыкальную школу. Да и когда Юра из дома удирал на весь день, Виталик в доме оставался, помогал по хозяйству и был родительским любимцем, в то время как Юра даже и родителям виделся недоступным небожителем, прирождённым артистом и существом более высокого, чем они, порядка. В общем, в Юре встрепенулись его братские и родительские чувства. Виталик в нём нуждался, и Юре приятно было о нём заботиться, тем более что Виталик не уставал к месту и не к месту повторять, как он Юру любит и как благодарен. Более того, открылось, что все эти шесть лет разлуки Виталик только о Юре и думал и только о том и мечтал, как поедет к Юре в Москву, поступит в то же училище, в тот же театр, и они всегда будут вместе… Юра не то чтоб эти завиральные идеи разделял, но Виталик ещё по-детски пах мёдом и молоком и был так беззащитен и так обезоруживающе доверчив, что у Юры не хватало решимости его осадить. Юра какое-то время пытался не поддаваться его чарам и присматривался к нему, боялся и вместе с тем хотел уловить фальшь, но вскоре бдительность притупилась. В конце концов, почему нет? Всегда вместе, дружно, по-семейному, сообща… Перед Олей Виталик тоже вился вьюном и быстро завоевал её расположение. Виталик вообще был одарён врождённым талантом обольщать женщин — Юра, несмотря на свою утончённую красоту, подобным не обладал. Оля в Виталике увидела большого очаровательного котёнка, которому требуется дом, забота и полное блюдце, и Виталик радостно принял на себя эту роль. Снимали они тогда крохотную комнату. Самим было негде развернуться, но и Виталика кое-как устраивали на ночь под кроватью. Все накопления спустили на то, чтобы Виталика приодеть и привести в порядок. Совместными усилиями подготовили его к поступлению в Щепкинское, и Юра, хоть и неумело, хоть и неловко было, но воспользовался кое-какими связями. Даже к Пашенной (она тогда ещё была жива) Юра решился обратиться, и та обещала посодействовать. В итоге в училище Виталика приняли и он, необычайно воодушевлённый, снова пошёл за Юрой след в след. Удалось поселить Виталика в общежитии, но на протяжении всего студенчества он приходил к ним как к себе домой, оставался на ночь, а то и на несколько дней, и скрыться от него нельзя было даже на другом конце Москвы. Медленно Юра начинал осознавать, что натворил и на что себя обрёк, но пока причин для беспокойства не наблюдалось. Да, Виталик регулярно налетал на их дом и первым делом подметал всё съедобное, но разве это беда? Да, Виталику постоянно что-то требовалось и он считал само собой разумеющимся одалживать у Юры деньги, а о возврате речи не шло, но и это понятно, Юра ведь, как никак, взрослый, работающий человек, сложившийся актёр, старший брат, чудо, тайна… Пока Виталик учился, всё это с лихвой искупалось его ангельским поведением. По-прежнему Юра был для него непререкаемым авторитетом, и если случалось так, что и Юре требовалась какая-то помощь, то Виталик готов был в лепёшку расшибиться. Только в этот по-своему счастливый жизненный период (да ещё в раннем детстве) они и были по-настоящему близки и дружны, и оба это ценили. Взаимопонимание было полным, привязанность обоюдной и отношения идеальными. Разве что, чересчур тесными. Хотя, Юра долго не мог понять, плохо это или нет. Виталик и в детстве отличался большой любвеобильностью и тактильностью, причём только по отношению к Юре. К родителям Виталик не ласкался (по крайней мере, так Юре помнилось), но зато на Юре вис как на дереве и постоянно лез обниматься. Стоило сесть — Виталик забирался на колени, стоило взять что-то в руки — Виталик хватался за этот предмет с другой стороны. Непременно Виталику требовалось чашка, из которой Юра пьёт, и свитер, который Юра носит, а по вечерам для Юры всегда было проблемой вытряхнуть его из своей кровати. Стоило Юре прийти домой, как Виталик вцеплялся словно когтями и высвободиться можно было только силой или хитростью. Поднимался рёв, но Юра всегда мог убежать… Потом, когда Виталик подрос, Юра стал до того редко бывать дома, что контакты сошли на нет, да ещё постоянно возникали какие-то ссоры и обиды, и тут уже не пообнимаешься. Виталик, видимо, в этом нуждался, но Юра действовал ему наперекор и не давался — а почему, и сам не знал. Вернее, не задумывался. Наверное, гордость не позволяла быть виталькиной игрушкой и ронять себя до уровня дурацких телячьих нежностей. Но было и другое объяснение, тогда ещё неосознаваемое, но теперь, повзрослев, Юра наткнулся на него и даже слегка растерялся. Не потому ли Юра избегал физического контакта с братом, что уже и тогда, в далёком детстве, с тех пор как угостился сахаром из солдатских рук, стал чувствовать в этом контакте что-то неправильное? Конечно это была не виталькина вина, а проблема самого Юры, у которого голова была забита несусветными глупостями про голубоглазых чекистов. Кроме того, Юра, нисколько не давая себе в этом отчёта, с ранних лет тянулся к мальчикам, а не к девочкам. Никакой влюблённости у Юры никогда не возникало и он вообще не обращал на это внимания, но всё же витало в воздухе какое-то ещё неназванное удовольствие, когда приходилось сидеть с приятелем рядышком, возиться в игре или низко склоняться над чужой ладонью или коленкой, неслышно дыша через рот и долго и бережно вынимая занозу. Виталик конечно был намного младше, Виталик был брат, Виталик был дурачок, но когда он вис на шее или когда по утрам с разбега запрыгивал на юрину кровать, чтобы побороться и, в зависимости от обстоятельств, пообниматься или придушить Юру подушкой, то Юра чувствовал в его близости что-то смущающее и постыдное для себя. Не в Виталике было дело, а в самом факте, что к Юре кто-то лезет, вторгается в его личное пространство, обвивает руками шею и прижимается. С одной стороны, Юру это пугало, но с другой, таило непонятную, притягательную прелесть. Юра не знал, что это за прелесть, но чувствовал, что хотел бы ей поддаться, но вместе с тем что-то твёрдо подсказывало ему, что к Виталику это абсолютно никакого отношения иметь не должно. У Юры же не получалось разнести по разным категориям дурашливую и невинную возню с братом и чем-то непостижимо привлекательную возню с приятелями — видимо, по какой-то ошибке и то и другое сливалось воедино и вызывало одни и те же ощущения. Поэтому-то Юра Виталика и избегал в детстве и поэтому же торопился удрать из Читы, пока Виталик не вырос настолько, что от него не убежишь. Всё это было неосознанно и Юра начал об этом задумываться лишь в Москве, когда поступил в училище. То есть, Виталика Юра напрочь выкинул из головы, но стал задумываться в целом о природе вопроса. По-прежнему у Юры не возникало ни к кому влюблённости, никого он не хотел и не увлекался, да и голова была занята другим — учёбой, театром, собственной персоной и затем Царёвым. Оля была скорее другом — они спали иногда, но у Юры это восторгов не вызывало и инициатором он никогда не выступал. Другое дело, тот неловкий студенческий опыт на чьём-то подпольно отмечаемом дне рождении… Тот смутно голубоглазый — он был не с их курса и Юра после с ним почти не встречался, вернее, предпочитал его не замечать. Как ни оправдывайся высокими целями, Юра уступил ему тогда не только ради введения в курс дела. Как ни занимай голову учёбой и театром, но всё-таки Юра ловил себя на том, что ему приятна близость молодых людей, их голоса и запахи, их ощущаемая в стремительных движениях сила и случайные тяжёлые прикосновения. Иногда настигающее лёгкое возбуждение так же легко пропадало, но надолго оставляло ощущение эйфории. Никто бы Юру в театральной среде не осудил. Ну, то есть, осудили бы конечно, но всё же дело привычное. Потому Юра и поддался тому смутно голубоглазому — потому что тот давно поглядывал, проявлял какие-то знаки внимания, которые Юре были лестны, и вокруг да около не ходил, так и сказал: давай. И Юра ещё долго сомневался и раздумывал, «строил из себя недотрогу» по словам того смутно голубоглазого, но в итоге всё-таки решил, что лишним не будет. Не только ради подготовки, но и для того, чтобы разобраться в себе. Разобрался? Ничуть. Опыт был неудачным. Вернее, Юра о том не знал, но поспешно решил, что так оно и есть — больно и гадко, ради дела можно, но самому никакого удовольствия не принесёт… Однако тягу к парням это не излечило. Не то чтоб прям тягу, но тихое влечение, которое Юра хоть и испытывал, но с толку оно не сбивало и не звало делать глупости. И вот теперь в Москву нагрянул Виталик, и его детская тяга к физическому контакту ничуть не уменьшилась. Юре было то смешно, то стыдно, то неловко, то страшно, а куда денешься? Виталик на протяжении многих лет заявлялся по вечерам к ним в гости, выдувал три чашки чая, подъедал всё что было на столе и его обращённые на Юру голубые глаза с расширенными зрачками начинали увлечённо сиять, и впрямь как у котёнка, который ждёт, пока зашуршат фантиком. Стоило Юре сделать необдуманное движение и начиналась эта не лишённая запретной приятности и тем самым ужасная пытка. Виталик был послушный и шёлковый, но всё же любой разговор мог лукаво и ласково свести к спору, а всякий спор скоро заходил в тупик и решался физическими методами: «ну всё Юрка, сейчас ты у меня получишь!», весёлым нападением, шутливой потасовкой, выкручиванием рук, хватанием, щекоткой и всякими забавными дурашествами. Виталику мало того что нравился тактильный контакт, он, надо полагать, ещё и самоутверждался, проявляя своё физическое превосходство. Действительно, силён был как дьявол и силу знал и размеривал, больно не делал и был аккуратен, на пол не ронял — только на кровать или на диван, и, подмяв по себя, торжествующе взглядывал сверху и потом ещё долго отказывался отпустить. У него это было, видимо, естественной потребностью, как в выводке волчат, где в безобидных играх крупный щенок постоянно наседает на мелкого — так природой и задумано, чтобы сильный слабого замучил и, присвоив себе его порцию мяса, вырос ещё более сильным. Что Юре оставалось? Он видел, что для Виталика эти игры невинны, но собственные ощущения уводили чёрт знает куда. Конечно это были не те объятья, от которых следовало загораться, и не тот человек, но Юра ничего не мог поделать со своими реакциями. Не так уж часто его обнимали крепкие мужские руки, а неудовлетворённая потребность в этом усугубляла положение. Было это то ли умилительно, то ли дико и мерзко, Юра без конца ругал себя и сам не мог понять. С одной стороны, как и в детстве, что-то твёрдо подсказывало ему, что это абсолютно недопустимо, но с другой стороны, осознание недопустимости и лёгкая паника приходили лишь в тот момент, когда Юра оказывался повержен и обездвижен и ничего не мог поделать, кроме как в том же шутливом ключе молить о пощаде. Юра пытался от этих нехороших игр отказаться, как-то их избежать, запретить, но Виталик был до того хитёр, что под прикрытием ангельского поведения сам управлял ситуацией и всегда находил способ Юру развеселить, а где сквозь строгое выражение лица пробивается улыбка, там снова можно бодаться и толкаться. Юра не хотел его обидеть и боялся чем-то нарушить их чудесные отношения. До того был Виталик ласков и доверчив, что Юра никак не мог быть с ним хоть сколько-то суровым — так же как не смог бы накричать на собаку, как бы та ни набедокурила. Для Виталика же серьёзные разговоры были как увещевания для разыгравшегося щенка, которому грозят пальцем и говорят, что игра окончена, а он считает это продолжением игры и хватает за палец. Пряча глаза и кое-как подбирая слова, Юра раз попытался прямо ему объяснить, чем отвратительны эти игры. Виталик долго и упорно не понимал, к чему Юра клонит, а когда понял, то сначала покраснел, а затем преувеличенно развеселился над тем, какую Юра выдумал невероятную глупость. И как только Юре не совестно быть таким развратником? Однако и после этого Виталик приставаний своих не бросил, наоборот, всё больше смелея, стал нарочно в них привносить этот двусмысленный подтекст в виде особенно забавной по его мнению каверзы. При том Юра же остался виноватым — будто это он навёл Виталика на эти пошлости. Юра только много лет спустя подобрал всему этому безобразию объяснение: Виталик просто издевался за ним, мстил за свои детские обиды и вместе с тем компенсировал своё зависимое положение, желал подчинить себе хотя бы физически и тем проявлял свою собственническую, требовательную, истинно чекистскую любовь. Это вскоре перешло разумные пределы, но всё же каких-то запретных границ Виталик не решался нарушить. Шутки оставались шутками, смех смехом. Виталик мог Юру повалять, позаламывать руки, как-то поприжиматься, случайно или нарочно, но пока это делалось сквозь одежду, игра оставалась игрой. Юра не поддавался, смеялся через силу (вернее, Виталик умел быть таким уморительным, что нельзя было не рассмеяться, даже если было не до смеха) и упрямо терпел, хотя нравственные терзания были куда весомее, чем невольно получаемое удовольствие, да и само удовольствие было мучением и тем, что следовало назвать наивным словом «грех». Юра этого греха не хотел и чувствовал, как это унизительно и недопустимо, знал, что так нельзя, однако признавал, что есть в этом грехе и доля собственной вины. Как своего ребёнка, за которого ответствен и с которым неразрывно связан, Юра не мог Виталика оттолкнуть. Слишком уж Виталик был серьёзен и искренен, когда после таких игр в который раз повторял, как Юру любит и как они всегда будут вместе — во всех смыслах. У Юры холодок по спине пробегал от такой перспективы, и он многое бы отдал, чтобы вырваться из этих пут… В конце концов, жизнь сама путы разорвала. После училища Виталика приняли в Малый театр. Юра к этому причастен не был. Юра наоборот не мог дождаться дня, когда Виталика можно будет скинуть со своей шеи и отбросить куда подальше, желательно в другой город, но и в другой театр тоже сгодится. Казалось, там Виталик начнёт самостоятельную жизнь и от Юры наконец отвяжется… Но нет, намерение Виталика «всегда быть вместе» злонамеренно воплощалось в реальность, и Юра пребывал от этого в тихом ужасе. С этого и началось их расхождение. К сожалению или к счастью, профессиональная конкуренция стала между ними преградой, всё увеличивающейся с годами. У каждого было своё тщеславие и своё актёрское самолюбие. Успехам друг друга они радоваться не могли, а могли успехами только мериться. Каждый желал быть главным и первым. Юра искренне считал, что это его законное право. Виталик с этим был не согласен. В одном театре им было тесно, но и разойтись не было невозможности и никто не желал уступить. Виталика не просто взяли в Малый, но у него почти сразу появились какие-то роли. Да, маленькие, да, эпизодические — собственно, всё то же самое, через что и Юра в его возрасте проходил. И всё же Юре постоянно казалось, что Виталику всё слишком легко даётся. Юра помнил, каких трудов и скольких жертв ему самому стоило пробиться в Малый театр. Чего же это стоило Виталику? Чем и кому он приглянулся, чем берёт — этого Юра понять не мог, вернее, понять отказывался. Да, типаж у него хороший, мужественный и сильный, физиономия грубовато-смазливая, но ведь этого мало. Чтобы получить роль, её нужно выстрадать, её нужно заслужить, нужно доказать… А Виталику всё доставалось без всяких доказательств. В том же возрасте, что и Юра, Виталик снялся в большом кино. Роль у него у была не главная, но зато фильм получился гораздо более удачным, чем юрин первый — дело случая, просто повезло, но факт оставался фактом: Виталик мигом обрёл популярность и обзавёлся поклонницами, его даже на улицах стали узнавать, и, соответственно с этим, его статус в театре повысился. Юре редко удавалось пробиться в кино, а Виталик на основании первой заметной победы принялся щёлкать один фильм за другим — это не могло Юру не бесить. Умом Юра понимал, что зря кипятится, что преувеличивает и злится ради того, чтобы сильнее злиться. Со стороны всё всегда выглядит просто, но каких трудов Виталику стоит его успех — это ведомо только самому Виталику… Но каких же, в самом деле, трудов? Покровителей у Виталика не было, в любимчиках он ни у кого не ходил, всего добивался сам. Впрочем, он нравился женщинам — заслуженные актрисы к нему благоволили и Виталик вовсю этим пользовался, кокетничал напропалую, но власти над собой никому не давал. Но и друзей у Виталика был полон театр. Всем он нравился, со всеми был весел и прост. В этом, наверное, и отгадка — Виталик, в отличие от Юры, умел людей веселить и располагать к себе. Вообще у них были совершенно разные образы: Виталик — мощный и яркий, как стремительно пробегающий по сцене солнечный луч, и Юра — словно обёрнутый в загадочный тёмный бархат, утончённый и нежный. Настолько они были разными, что едва ли могли конкурировать за одни и те же роли. Но поводов для конфликтов находились сотни и тысячи. Юра откровенно завидовал и был оскорблён его неблагодарностью, вероломством и наглостью, его лицемерием и тем, как Виталик сбросил овечью шкуру, как только добрался до театра… Что ж, это было справедливо. Стоило Виталику пробиться в Малый и ощутить под ногами твёрдую почву, и он вспомнил, как проявлять характер. Конечно это произошло не мгновенно. Перевоплощение Виталика и обрастание ягнёнка волчьей шерстью заняло несколько лет, но тем хуже. Виталик постепенно выходил из-под юриного контроля. Юра не то чтобы своим влиянием дорожил, но всё же привык относиться к Виталику как ребёнку, и долго не мог смириться с тем, что Виталик теперь ни в грош ни ставит его мнение. От прежнего шёлкового послушания не осталось и следа, Виталик не проявлял должного уважения к театральным традициям, не признавал авторитетов и даже заслуженным артистам порой дерзил, иногда даже самому Царёву (Царёв, впрочем, к Виталику относился с явной прохладцей) — и ему это непостижимым для Юры образом сходило с рук. Да и самому Юре Виталик всё чаще и всё агрессивнее противоречил, словно отыгрываясь за старое, старался Юру задавить и переспорить. Юра в долгу не оставался. Он готов был смириться со всем прочим, но театр — святое, и тут Юра своих позиций не сдавал и хулиганства стерпеть не мог. У Виталика были свои претензии, и Юра отчасти их понимал. По мнению Виталика, это Юра был злодей. Это Юра постоянно придирался и лез с поучениями, Юра не ценил их дружбу и Юра, испорченный и гадкий, мерзавец эдакий, не разделил большой и чистой любви, которую Виталик всю жизнь к нему питал, и наплевал Виталику в открытую душу. Не осталась без внимания и юрина неоправдавшаяся надежда улечься под Царёва — Виталик, когда поступил в театр и разобрался в подоплёке этого вопроса (точнее сказать, наслушался вздорных сплетен), возмутился, ужаснулся и на Юру посыпался долгий град упрёков и грубых насмешек. Виталик вообще жутко его ревновал — даже к Оле. Это стало причиной того, что вскоре после своего поступления в театр Виталик с Олей вдрызг разругался, проявив ещё одну страшную неблагодарность, которую Оля ему не простила и запретила Виталику бывать у них дома. Юра встал в этом конфликте на олину сторону, но не мог вот так сразу вырвать Виталика из сердца — на это тоже ушли долгие годы. Ни дня не проходило без выяснения отношений. Любой разговор грозил перерасти в ругань. Виталик всюду старался заткнуть Юру за пояс, и кое-где у него это получалось. В иных моментах Юра брал верх. Кто из них лучше, выяснить так и не удалось, и каждый остался при своём мнении. Однако у Юры имелось одно бесспорное преимущество. Использовать его Юре не позволяла совесть, порядочность и испытываемое к Виталику сочувствие, которое не могли заглушить никакие распри. Но всё же это преимущество было и лишало их борьбу всякого смысла: Виталик Юру любил. Отчаянно, собственнически, требовательно и беспомощно — вот уж истинно чекистская роковая страсть. Виталик остро нуждался в том, чтобы Юра ему покорился, сдался и признал Виталика главным — но этому не бывать, и оба это понимали. Виталик ещё много лет был к Юре болезненно привязан (привязанность эта со временем ослабевала, но вряд ли разорвалась бы сама собой, если бы Юра хоть сколько-то её берёг), тянулся к нему, словно в пагубной зависимости, нуждался в его обществе и физически, и морально, и «всегда будем вместе». От невзаимности этой потребности, от безответной этой любви страдал один Виталик. Чтобы снова до Юры добраться, Виталику приходилось себя пересиливать, смирять склочный характер и снова строить из себя шёлковую овечку. Ради мира и дружбы кто-то должен поступиться гордостью, и Юра делать этого не собирался ни при каких условиях. Вот Виталику и приходилось, соскучившись, измучившись, словно провинившемуся псу, первому приползать на брюхе мириться, поскуливать, заискивать, просить прощения, признавать, что был неправ, и робко пытаться Юру задобрить и рассмешить. На протяжении многих лет это удавалось. Юра со своей царственной высоты снисходил к нему (нельзя сказать, что это не было приятно и не тешило юриного самолюбия). Всё-таки Юра тоже был к нему по-своему привязан. Всё-таки не мог устоять ни перед котёнком, ни перед щеночком, путь и таким сварливым, двуличным и коварным. У этого зверёнка, вернее, у огромного опасного зверя, от которого пахло уже зверем, а не мёдом и молоком, всё ещё было невинное сердечко, которое было Юре всецело отдано, и обезоруживающий, голубой и трогательный, полный обожания и действительно искренний взгляд, на который Юра не мог не ответить усталой улыбкой. Иначе это было бы то же самое, что отогнать ласкающуюся собаку — не больше и не меньше. Юра жалел его, как маленького и глупенького, и был к нему добр и великодушен, и принимал его извинения, в который раз прощал и давал заключить себя в крепкие объятья, так Виталику необходимые. Но потискаться как прежде уже не получалось. Юра теперь видел его насквозь, таил, за что мстить и чем угрожать («не прикасайся ко мне, не то поссоримся»), и не боялся обидеть его резкостью и отказом. На несколько дней, до следующего раздора, между ними воцарялось хрупкое взаимопонимание, для Юры ничего не стоящее, а для Виталика драгоценное — до тех пор, пока у Виталика не выйдет терпение и не взыграют гордость, властность, ранимость, хищнические повадки и прочий его сволочизм. Виталик с годами рос, матерел, обрастал грубой шерстью, и становилось ясно, что не далёк тот день, когда дрянной волчий характер пересилит в нём нежные чувства. Слишком много о себе возомнив или чем-то всерьёз оскорбившись, Виталик однажды не сумеет себя преодолеть, попросту не станет этого делать. Не приползёт мириться первым. И тогда всё между ними навсегда оборвётся. Будет Виталику больно, Виталик стоскуется, но всё же он из чекистской породы — ничего, перетерпит, переживёт, задавит в сердце эту роковую страсть, и превратится она у него из потребности в ласке в неутолимую злость. Так ведь и было с тем читинским чекистом, который был в маму влюблён, а потом, разочаровавшись, устроил ей весёлую жизнь с картинками? Впрочем, всё это были лишь юрины детские фантазии. Виталик, быть может, найдёт иной выход из своей безвыходной любви, а даже если и промучается всю жизнь, какое Юре дело?