я в весеннем лесу

Бесконечные разбирательства с Виталиком отразились и на отношениях с Олей. Оля ополчилась против Виталика, была глубоко уязвлена его неблагодарностью и наглостью и отчасти винила в этом Юру, который был за Виталика ответственен, который якобы Виталика избаловал, позволил вить из себя верёвки и в итоге оказался не в состоянии поставить этого зарвавшегося щенка на место. Юра невольно подливал масла в огонь, потому что ещё долгое время Виталика терпел, прощал и в периоды примирений подбирал ему оправдания, что выводило Олю из себя. Меж тем годы шли, а положение Юры в театре не упрочивалось. Приличных ролей ему не доставалось, он хватался за всякую работу, но зарабатывал не то чтобы мало, но всяко недостаточно для обеспечения достойной жизни. Юрин возраст подкатывал в роковой для актёра отметки в тридцать, за которой перестаёшь считаться молодым и подающим надежды. К этому времени надежды нужно или оправдывать, или отказываться от них. Оля по-прежнему в Юру верила, но всё же её терпение не было безграничным. Ей тоже хотелось иной жизни, а одна она её потянуть не могла. Кроме того, в Виталике Оля разочаровалась, кошечек ей стало мало, с годами её всё больше тянуло к своему дому, семье и хозяйству, свою любовь и заботу требовалось на кого-то излить — так уж она была устроена и так воспитана. На актёрской карьере для неё свет клином не сходился, да и в тюзе у неё что-то не заладилось, она хотела уйти из театра, но уходить было некуда. Детей Оля всегда любила, сюда же стоило отнести и биологический позыв, социальную природу, её понимание женской реализации и материнский инстинкт. В общем, она стала всё чаще заговаривать о том, чтобы завести ребёнка. Юра от таких разговоров испуганно вздрагивал и робко блеял то очевидное, что они не могут себе этого позволить, что обрекут себя на ещё большую нищету и не смогут обеспечить ребёнка всем необходимым. Железным аргументом для него было собственное, хоть и счастливое, но полуголодное детство и твёрдая уверенность, что нужно сначала встать на ноги, а потом уж думать о детях. Но Оле было что ответить. Жизнь-то пройдёт, а юриными темпами они никогда на ноги не встанут: «Мне скоро тридцать пять, чего же мне ещё ждать?» Сколько Юра будет сидеть у неё на шее? Очень он хорошо устроился и ножки свесил! Так и до пенсии можно дотянуть на мизерном окладе — очень мило! Царёв на него не польстился, вот он и сложил лапки. Надо, в конце концов, что-то делать. Как-то сдвигаться с этой мёртвой точки, что-то решать и брать жизнь в свои руки. Пусть как хочет так и зарабатывает, но зарабатывает, чёрт побери. Пусть хоть горло кому-нибудь перегрызёт, но добудет себе роль, за которую хорошо заплатят. А нет — пусть уходит из Малого. Если он собирается всю жизнь штаны протирать на чужих репетициях, Оля этого терпеть не намерена. Ей нужна семья, дети… Ладно, пусть один, но необходим, и юрина прямая обязанность семью содержать. Да и не только в детях и семье дело. Главное, должен Юра прекратить проявлять чудеса терпения и начать действовать… Всё это Юра мог и сам себе сказать и говорил ежедневно. Сложа лапки он точно не сидел, он целыми днями бегал из театра в училище и обратно, носился по каким-то кинопробам, эпизодическим съёмкам и всевозможным подработкам, но и сам понимал, что всё это не то. Не только для улучшения материального состояния, но и для самореализации, для того чтобы он сам себя зауважал и чтобы в театре его наконец приняли, ему необходимо настоящее дело, хорошая и большая роль в постоянном спектакле, такая, чтобы играть её регулярно, чтобы выкладываться в ней на полную, получать за это соответствующий затраченным усилиям гонорар и иметь уверенность в завтрашнем дне. Это были уже не наивные мечты о сцене, аплодисментах и газетных заметках, а прямая, доходящая до навязчивой идеи потребность служить по призванию и работать по профессии. Разве он так много хочет? Снова всё упиралось в Царёва. Как Юра ни раздумывал, как ни искал, как ни пытался, но кругом выходило, что пока кто-то ему не поможет забраться на первую ступеньку, Юра будет с неё только срываться. Так почему же Царёв не поможет? Тут же снова всплывал вопрос «с какой стати?», но Юра упрямо его гнал. О Царёве Юра думал столько лет, столько на него возлагал, столько всего успел к нему перечувствовать, перестрадать и переждать. Юра уже давно оставил весь тот юношеский вздор про чекистов и предназначение, но всё равно важнее и ближе у Юры никого нет. Ближе ли? Царёв далёк, как северные звёзды, что светят тускло, только для себя… Что ж, тогда пусть он прямо скажет, что Юре не на что надеяться. Тогда может и впрямь уйти из Малого? От этой мысли сердце у Юры тоскливо сжималось. Да, любовь была абсолютно не взаимной, но Юра искренне любил этот театр, начиная с вешалки: эти стены, эту сцену, этот роскошный зал и форму спинок кресел, всех этих великих артистов, наблюдать за каждым из которых — чудо, а уж жить и работать среди них, среди их доброты, остроумия и коварства, их забавных историй, раскрывающих величие актёрского искусства, да про то, как кто-то из них пил со Сталиным, а кто-то словом исцелял раненых в военных госпиталях — ко всему этому Юра был всей душой привязан… Нет, уйти невозможно. В конце концов Юра решился всерьёз, начистоту, в первый в жизни раз поговорить с Царёвым. Не вылавливать его в коридорах, а целенаправленно прийти к нему во внушающий трепет директорский кабинет (да ещё сперва предупредить для верности), прямо выложить свои требования и мольбы и не уходить без конкретного ответа. Несколько недель Юра к этой атаке готовился, разрабатывал стратегию поведения, прикидывал, как лучше себя преподнести. И вот, этот день настал. Юра пришёл к нему, так и не придумав ничего лучше искренности, и приступил к своей речи. Царёв от природы был презрителен и высокомерен, но к Юре был всегда по-своему добр. Но тут, видимо поняв суть разговора, насупился и обернулся в неприступность и хмурое молчание. Юра много чего задумывал сказать, но очень быстро основные тезисы оказались сформулированы и осталось только порывисто вздыхать и неловко повторяться, всё больше нервничая и сбиваясь, о собственной неустроенности, неудовлетворённости и неприкаянности, об отчаянном безденежье, проклятых коммуналках и невозможности жить по-человечески, о том, что жена беременна (до этого пока не дошло, но Юра подумал, что это должно на Царёва хоть сколько-то повлиять) и что годы проходят, и одна за другой тают возможности, которыми Юра ещё мог бы воспользоваться. Царёв начал было отговариваться общими фразами, и Юра решился. В самом деле, семь лет терпел и выжидал, но больше нельзя. Лучше уж сразу в омут с головой. Раскрыть все карты и будь что будет. Выгонит так выгонит. Да и самому давно хотелось всё прояснить… Мгновенно вспылив, сорвавшись (так и было запланировано в том случае, если бы Царёв не поддавался), Юра весь отчаянно подался вперёд, повысил голос и перешёл на личности, если личным был тот упрёк, который Юра всё-таки имел право ему бросить: — За что же вы так со мной, Михаил Иванович? Зачем вы мне голову морочили? Зачем дали мне понять, что я могу рассчитывать на ваше покровительство? Ведь вы меня для себя в театр брали — именно так это выглядело, и я в это поверил и осознанно на это пошёл, ведь я чувствовал и знал, что нравлюсь вам, и мне это было… Я бы с полной взаимностью! Я ради вас всё что угодно, я на всё был готов, да и сейчас готов… Знаете, каким идиотом я себя чувствую? Надо мной весь театр потешается… Никто мне роли нормальной не даст, пока все думают, что вы этого не хотите, — распалившись от собственных сбивчивых слов, Юре уже и усилия не пришлось делать, чтобы на глаза выступили слёзы. Они должны были особенно эффектно смотреться в сочетании с горестной улыбкой и измученной красотой осунувшегося лица. Юра специально несколько дней не спал и почти не ел, чтобы довести себя до кондиции. Конечно Царёва такими дешёвыми приёмами не проймёшь, он ведь тоже актёр, но пусть хоть усилия оценит, — что же мне делать, скажите! Юра уже и сам не знал, играет или нет. В конце концов, высшая степень погружения в роль это и есть полное перевоплощение и максимальная искренность, не ради зрительского впечатления, но ещё глубже. Юре немного было нужно, чтобы самому поверить. От судьбы не уйти и чему быть, того не миновать, и предчувствие не обмануло, и предназначение не миновало, и тайна была взаимной, и прочие утешения… Проще простого — вернуть себя прежнего, двадцатидвухлетнего, хрупкого и нежного как горделивый весенний цветок, доверчивого и наивно поверившего во всесильность собственной красоты. Царёв тогда казался богом, но Юра ведь собирался стать не просто его безропотной игрушкой, а покорить его и обрести над ним ту чудесную, родом из детских грёз, власть, какую приобретает красавица над чудовищем. В сказке Перро красавица полюбила в ответ. И Юра бы, наверное, тоже смог. Не в любви дело, а в том, что Юре никакого труда не составило бы соответствовать ожиданиям, пожертвовать своей красотой на благое дело и с лёгким сердцем делать всё, что от него требуется. А может быть, если бы это потребовалось, Юра бы и влюбиться сумел. Нашёл бы, во что. Да, Царёв и раньше не был привлекателен, а теперь-то уж и совсем, но какая разница? Юре не было бы ни противно, ни страшно, а даже если бы и было, он сумел бы это скрыть и был бы всецело доволен своей участью, раз нет для него иной любви… — Что тебе делать? — подальше пряча слабые глаза, Царёв заёрзал в своём кресле. То ли все эти слова его рассмешили, то ли рассердили. И в том и в другом случае он заговаривал елейным голосом и склонял набок голову, — я тебе должен азы объяснять, что ли? Нужно к режиссёрам навязываться, напоминать о себе, просить, связи налаживать. Можно конечно и через постель художественного руководителя театра, но я бы тебе этого не советовал. — Почему? — разом успокоившись, Юра произнёс это едва слышно. Главного он добился — вывел разговор в нужное русло, осталось только чуть-чуть дожать. Что-то подсказывало, что Царёв понимает его и сочувствует, и нужно лишь проявить ещё немного робкой беспомощности и искренности, разжалобить своей трогательной и ненужной готовностью пойти на всё… — Пожалей старика, — видимо, не поверив, Царёв невесело посмеялся, — что ж, Юра, ты мне ужасно нравишься. И я взял тебя в театр, потому что ты очень красив, потому что у тебя есть потенциал. Но как ты его реализуешь — это твоё дело. У меня и в мыслях не было делать тебе какие-либо непристойные предложения. Не буду лицемерить и ужасаться твоим нелепым фантазиям, может, в иное время, при иных обстоятельствах… Но нет. Что же, по-твоему у меня совсем гордости нет, чтобы я на старости лет за мальчиками бегал? Ты говоришь, над тобой театр потешается. А как на меня посмотрят, если я что-то подобное отчебучу? Впрочем, хорошо. Ладно. Горазды же вы детей заводить, когда в кармане вошь на аркане. Принимая во внимание твоё бедственное положение, я постараюсь что-нибудь для тебя сделать… Как ни хотел Юра всё раз и навсегда прояснить, но до конца не прояснилось. Полной откровенности не было и Юре осталось только ругать себя, что не сказал всего, но чего всего? Не нужно цепляться к словам и искать тайный смысл там, где его нет, но всё же. «Иное время», «иные обстоятельства», «нет гордости», «отчебучил». Выводы можно сделать какие угодно, начиная тем, что Царёв вроде как и не против отношений с Юрой, но скован общественным положением, и заканчивая тем, что Царёв считает для себя зазорным бегать за мальчиками, но если мальчики за ним побегут — другое дело… И тут будто бы даже перекладывалась ответственность на Юру — совсем ли он погряз в своей жалкой расчётливости, и захочет ли отношений без всякой платы. Но о каких отношениях может идти речь? Царёву ничего не нужно — это ясно. Но Юре — нужно, и он свои нереализованные желания проецирует на Царёва, потому что больше не на кого. На одном Царёве мир не заканчивается, но всё же Юра упорно не желал видеть никого кроме. Бессмысленное глупое упрямство. Но никто другой весомого следа в душе Юры не оставлял. Царёв, вернее, тот придуманный Юрой неясный идеал, которому Царёв, как ни крути, подарил одну из граней, занимал юрины мысли ещё с давних пор, с сорок пятого, а то и раньше. Нелепая одержимость Царёвым была неудобной, стыдной и неправильной — Юра чувствовал это и в глубине души знал, что ошибается, но кому-то назло, должно быть, себе же, не хотел сдаваться. Отступиться от Царёва значило отступиться от некой смутной мечты, от зыбкого до пленительности образа, к которому Юра всю жизнь терпеливо тянулся. А теперь терпение было на исходе. Что на самом деле с ним происходит, Юра не знал. Это уж потом, годы спустя, начитавшись умных книжек, он стал задумываться о том, что в умных книжках называлось кризисом среднего возраста. Что уже и тогда, когда ему ещё и тридцати не было, жизнь уже казалась ему пройденной, пустой, несправедливой и дурацкой — ни успеха, ни любви, ни чуда, ни тайны, и молодость выброшена на ветер, и красоты никто не оценил, и силы применить некуда. Но в то же время жалеть себя и горевать не хотелось, наоборот, тянуло куда-то броситься, что-то сделать, чего-то или кого-то добиться, найти… Сдаваться было рано, потому и грызла сердце деятельная тоска по великим свершениям, большим чувствам и настоящей любви. В ней Юра нуждался и чувствовал, что пришёл срок, где-то рядом она уже бродит, но где, кроме как в нём самом? Вот он и кидался на Царёва как пёс на ворота, хотя это было совсем не нужно. Потом, задним числом всё оправдывая, хотелось заключить, что свою неудовлетворённую потребность в сильной и красивой личной драме он проецировал на единственно значимую фигуру, заранее тоскуя по Мишеньке, болезненная привязанность к которому возникла до встречи с ним. Вернее сказать, сначала возникла привязанность, а тоска по кому-то бесконечно милому родилась и вовсе вместе с Юрой, а уж потом на это милое место гармонично пришёлся Мишенька и, хоть был не причиной тоски, а её прелестным следствием, всё объяснил. Роль Юра вскоре получил. Нельзя было сказать с уверенностью, что это Царёв щёлкнул пальцами и дело сдвинулось с мёртвой точки. Юра мог своим ожиданием, примерным поведением, кропотливым подбором друзей, знакомств и связей вынудить одного из режиссёров обратить на себя внимание. И всё же без Царёва тут не обошлось. В самом деле, одно оброненное им в нужном разговоре слово могло послужить финальным усилием, которого Юре не доставало. Правда, это была не совсем та роль, о которой Юра мечтал. Современная, отчасти экспериментальная и не превозносящая традиций пьеса не особо Юре нравились и спектакль во многом претил. Если бы Юра мог выбирать, то отказался бы. По ходу действия приходилось много скакать, кричать и соответствовать насквозь фальшивому итальянскому колориту (пьесу написал далеко не итальянец). Всё это конечно не Островский и не Чехов. Такой роли Юра обрадовался бы, если бы был молодым и подающим надежды — вот Виталику бы больше пошло… Но Юра разумеется оставил недовольство при себе и в роль вцепился мёртвой хваткой. До личной гримёрной и швыряемых на сцену цветов и драгоценностей было ещё очень далеко, да и спектакль был такой, что в истинном смысле в театре Юру не приняли. Чтобы быть «принятым» мастерами Малого в их алмазную волчью стаю, нужно больше — нужны Чехов и Островский, серьёзные роли, традиционные образы, глубокая проработка… Но всё же на первую ступень, вернее, подготовительную перед первой Юра деятельно забрался. Это была его первая, спустя столько лет, настоящая работа, как он и хотел, полноценно занимающая дни. Его имя появилось в афишах и программках, о своём спектакле можно было часами говорить и до хрипоты спорить (потому как о чужих спорить неловко). Появился и постоянный, хоть сколько-то приличный заработок. Всё ещё не такой, чтобы Юра почувствовал себя удовлетворённым, но Оля была довольна и так же деятельно взялась за переделку их дальнейшей жизни. Громко хлопнув дверью, Оля ушла из своего тюза, окунулась в подготовку к материнству и ринулась в бюрократические баталии. Они уже несколько лет обивали всевозможные пороги и штурмовали очереди, и вот удалось под грядущего ребёнка получить квартиру в строящемся микрорайоне. Это была огромная удача, так что нечего было воротить нос от Бескудникова, хоть Юра, впервые услышав это название, содрогнулся. Даль была несусветная, и жить там означало ежедневно тратить полтора, а то два часа на дорогу только в один конец. От мысли о том, сколько дней, недель и месяцев своей жизни он проведёт, трясясь в вонючих, вечно переполненных автобусах, Юру мутило, но ничего не поделаешь. Чем-то пожертвовать придётся. Зато квартира, маленькая, но отдельная, своя, новенькая и светлая. Оля с увлечением принялась её обустраивать и превращать в идеальное гнёздышко, о котором столько лет мечтала. И район зелёный, приятный и защищённый расстояниями от городской сутолоки. В окно крошечной кухни ещё пару лет виднелся кусочек обречённой на вырубку берёзовой рощи. Самое то гулять с коляской (а может даже и со щенком овчарки? Но пока Юра об этом не заикался). Договорились, что каждый займётся тем, что для него важнее — Оля будет растить ребёнка и пестовать кошечек, а Юра строить карьеру и зарабатывать любыми приемлемыми для него способами. Покорно впрягаясь в эту кабалу, Юра понимал, что пути назад не будет. Но это он понял ещё на первом курсе. Согласился тогда, согласился и теперь. В шестьдесят пятом родилась единственная дочка Даша. Желанная и любимая, здоровенькая и кареглазая, она целиком пошла в Олю и у Юры не удосужилась взять ничего, но так было даже лучше. Пусть и внешне, и внутренне пойдёт в мать — так спокойнее и честнее. Ребёнок это конечно нужно, это хорошо — мельком взглянув в крохотное личико, Юра не только загорелся желанием подержать, потрогать и поцеловать чудесного зверёнка, но и тут же послушно полюбил и связал себя обязательством отныне и впредь оберегать и заботиться. Но всё-таки это была олина игрушка. Юра имел смутное представление, что как только появляется ребёнок, жизнь родителя в некоторой степени заканчивается и уступает первенство этой новой жизни. И вот Юра чувствовал, и сам не знал, плохо это или нет, что его собственная жизнь на жизни дочери не остановится. Семья не станет камнем, который повлечёт его на спокойное дно. Он так же важен и дорог для себя, как и прежде. На первом месте в списке ценностей остался театр, самореализация и тревожащие душу туманные надежды. Постоянно пропадая в Москве и на работе, Юра не много проводил с дочерью времени и никогда не был с ней особенно близок, но, наверное, был столь же добр, мил и беспомощен, как собственный отец. Когда выдавался выходной день, он старался погулять с ней в забиваемой мусором и кострищами, тающей на глазах подмосковной берёзовой роще, но и это тоже не столько для неё, сколько для себя. И даже не жаль было, что её детство не такое естественное и счастливое, как у читинских детей. Только эта плохонькая роща и была у неё, да ещё детский сад, да квартира. Улавливая в этом какую-то эгоистичную ревнивую жестокость, Юра мог сказать «зато» — зато она была настоящая москвичка и уж всяко не голодала. Юра постоянно мучился и наслаждался ощущением своей ответственности за то, чтобы она ни в чём не нуждалась. И всё-таки она нуждалась, особенно в первые свои годы. Из бедности ещё долго не удавалось выкарабкаться. У Даши не было ни дорогих игрушек, ни новой красивой одежды, ни шоколадных конфет вдоволь — этого Юре хватало, чтобы постоянно себя корить и отчаянно выискивать дополнительную возможность заработать, но и это скорее не из любви, а из подсознательной потребности оправдать свои собственные детские ожидания. Зато Даша давала универсальное оправдание для всех претерпеваемых тягот. Ежедневно Юра вырывался из глубокого сна так рано, что тошнило, и с трудом запихивал в себя завтрак, потому как иначе голод застал бы в дороге. В темноте (отчего-то вся жизнь виделась бесконечными зимними сумерками), замерзая и ничего ещё не соображая, спешил на остановку и, если повезёт, с разбегу кидался в автобусную толчею. Но почти никогда не везло и приходилось ждать, топтаться и оглядываться, считая проклятые минуты, что будут стоить опоздания на репетицию и досады на весь день. Дальше возмутительно и оскорбительно долгая дорога, непроглядный мрак за запотевшими окнами, рёв мотора, рывки и духота, хмурые агрессивные люди, которым невдомёк, что зажимают к поручням артиста, который едет служить великому искусству. Юра пытался в дороге читать, но толку не выходило — толкали, пихали, опалял из-под куртки душный жар и мигал тусклый свет. Юра цеплялся за что-нибудь страдающим взглядом и повторял роль, твердил сотни стихов, Онегина и «Горе от ума» наизусть, но это тоже не спасало. Чаще лезли в пустую от укачивания голову всякие дурацкие неприятные мысли, найти спасение от которых можно было только в активной работе… Несколько суетливых пересадок и наконец театр. В театре хорошо. Репетиция, своя или чужая, на которой Юра по той или иной причине должен присутствовать. Та самая работа, которую Юра любил и в которой нуждался как в воздухе. Дальше беготня по училищу, студенты или какие-нибудь торопливые поездки, встречи, пробы и съёмки (справедливости ради следует отметить, что удалось пролезть в парочку фильмов и телеспектаклей, и даже на главные роли, но ими Юра, очень уж требовательный к итоговому результату, не был доволен, да и ни денег, ни популярности на них не заработал). Драгоценное время убегает сквозь пальцы. Надо ещё сподобиться как-нибудь забежать в магазин, купить, достать, что Оле требуется. В первые дашины годы Юра каждый день покупал молоко (в Бескудниково нормальных магазинов ещё не было) и потом полдня гремел стеклянными бутылками, непрестанно чертыхаясь и опасаясь их разбить. Несколько раз в неделю, а порой и ежедневно вечерний спектакль — то самое, о чём Юра мечтал, настоящая игра, сцена, зрители, аплодисменты… Но на фоне дневной нервотрёпки уже не получалось полностью погрузиться, да и усталость сказывалась. Та нелюбимая роль, на которой, единственной, Юра первый год держался, требовала больших физических и эмоциональных затрат. Юра рад был тратиться и был бы рад ещё больше, если бы после блистательной сцены не приходилось снова нырять в толпу угрюмых работяг. Донельзя вымотанный, полный забот и тревог, Юра снова простаивал на остановках, втискивался в ещё более переполненные и злые автобусы и так же муторно, всеми правдами и неправдами оберегая молочные бутылки и кульки с продуктами, ехал домой. В той же темноте, что и утром, вваливался в квартиру. Снова мучаясь тошнотой, запихивал в себя ужин. С полчаса сидел в прострации, машинально поглаживая подсунутого Олей под руку котёнка, а затем, вспомнив, сколько осталось спать, поднимался, чтобы снова упасть на кровать и тяжело, без снов, забыться до скорого звонка будильника. Так и прошла целая жизнь? Да, примерно так и пролетела. Бывали конечно иные дни, выходные или свободное время, но и оно тоже, заполняемое пустяками, быстро улетучивалось. Бывали гастроли, путешествия и поездки, бывали (появились лет через десять) отпуска и возможность вырваться на пару недель с женой и дочкой на какой-нибудь курорт или дачу, но к тому времени стало уже не до мирного отдыха, потому что каждую не занятую минуту занял, осветил, отравил и украсил своим присутствием в сердце бесконечно милый мучитель. Казалось, вся жизнь в этой треклятой автобусной давке и промелькнула. А меж тем прошёл всего год. Примерно год с тех пор, как Юра заявился к Царёву требовать помощи. Прошедший год явственно показал, что такими же будут ещё десятки. Юра готов был с этим смириться, но ему требовалось что-то ещё. Успокоившаяся было ноющая неудовлетворённость вновь нарастала. Юра выматывался до максимума, но как бы он ни выматывался, Царёв из головы не шёл. К нему приходилось возвращаться в автобусах и без конца раздумывать и прикидывать, чего-то искать и находить сокрытый ответ в нём. Это тоже логически объяснялось тем, что просто нет никого другого, но легче не становилось. Юре хватило бы благоразумия больше к Царёву не лезть, но жизнь вынудила. Да, вынудила и Юра стал жертвой обстоятельств, но, с другой стороны, Юра встретил непредвиденные обстоятельства с подспудной радостью, потому что не был доволен своей единственной ролью, как и вообще своей жизнью, кажущейся заполненной сверху до низу и всё-таки пустой — пустой в том главном месте, которое должен был занять и не занял Царёв. Неясная тоска не давала покоя и Юра сам ею дорожил, потому что она была словно противовес всем этим автобусам, рутине и беготне. Если бы не она, Юра примирился бы со своей кабалой и стал обыкновенным взрослым человеком, покорно и без идей тянущим принятый воз. Юра согласен был тянуть, но в глубине души не терял и не хотел потерять нравственной свободы и лёгкости, что и выражалась у него в преследовании того зыбкого до пленительности образа, который всё никак не мог развенчаться. История нехитрая. Он заболел. Юра вообще не отличался крепким здоровьем. В детстве этого не было, но в Москве он, словно по расписанию, в каждом сентябре и в каждом марте простужался, да ещё чуть что травился. В трудные годы (а лёгких и не бывало), он переносил болезни на ногах, но тут он так вымотался со всеми этими автобусными мытарствами, что неделю позволил себе пострадать сразу и животом и горлом на больничном. Пока он лежал, роль отдали другому, и когда Юра вернулся, стало ясно, что режиссёр не горит желанием брать Юру обратно. В тайне Юра рад был избавиться от этой роли, но всё же это выглядело так, будто его подсидели, и Юра с жаром принялся за роль бороться. Недотёпой бы он был, если бы дал так себя провести, а главное, его заработок уменьшался втрое. И без того Дашу, за неимением кроватки, укладывали спать в ванночку. Этой дорогой во всех смыслах игрушке требовалась масса всего, а денег не хватало ни на что. Но этот аргумент не был убедителен — друзья сочувствовали, но недруги с полным правом могли пожать плечами и сказать «сам виноват». Попытки вернуть роль оказались безуспешными. Юра начинал паниковать, за неделю дошёл до отчаяния, нескольких небольших истерик и основательного нервного срыва прямо на занятии со студентами, которые всей гурьбой кинулись его утешать. Ко всему этому прибавлялись проблемы со здоровьем, уже ставшие хроническими недосып и усталость и мерзкое поведение Виталика, который, вместо того чтобы помочь и поддержать, злорадствовал, хотя сам тоже который месяц сидел без работы — потому, видимо, и злопыхал. В общем, Юра и сам не понял, каким образом дождливым поздним вечером оказался возле дома Царёва. Кажется, не планировал этого, не допускал такой возможности, ничего не успел придумать, никакой стратегии не разработал, слов не подобрал… Но не до планов уже было. Голова раскалывалась от боли, но ещё сильнее от обиды и горечи, от беспомощности, холода, температуры и одиночества, от острой жалости к себе, загнанному в западню, из которой выхода нет и не будет. Есть лишь маленькая возможность за что-то схватиться и удержаться от гибели. Но вот сейчас у него и эту ничтожную опору отняли и отшвырнули его, как щенка, абсолютно ничего не стоящего… Юра понимал, что никто ему не поможет, кроме него самого. Но не оправдавшаяся, наивная надежда, что поможет Царёв, всё ещё теплилась где-то на дне души. Юра давно знал, где Царёв живёт. Ещё в первые свои театральные годы Юра это выяснил и, на тот момент не растеряв дурости, юношеских восторгов и светлых ожиданий, несколько ночей провёл под этими окнами, хотя и не знал, куда окна выходят, знал лишь номер дома и квартиры. Зачем это было? Юра уже не помнил, чем грезил тогда. Но теперь вот пришёл зачем-то… Как всегда сделал ставку на искренность. Раз привела, значит так надо. Безумное было посещение. Чёрт знает что. Юра звонил в дверь, всё ещё не зная, что отчебучит, когда ему откроют. Упадёт Царёву в ноги и разрыдается? Сползёт по стенке и попросится ночевать? Умрёт, если не получит хоть малой крошки того, что ему от Царёва требуется? Внимания, заботы, доброты и щедрости? Любви и роковой страсти, признания юриной красоты, милых сказок, счастья, того ласкового и грустного взгляда, которым Юру много лет назад одарил кто-то необыкновенный и тем пообещал, что всё впереди… Нет. Ничего этого у Царёва нет. Но с ролью он всё-таки мог бы помочь. Открыла жена Царёва, которую Юра пару раз видел на каких-то театральных празднествах. Она тоже Юру узнала и впустила его. И десяти минут не прошло, как Юра, не веря, что это происходит в действительности, уже пил чай с печеньем и вёл вполне великосветский разговор с дочерью Царёва, своей ровесницей. Голова слегка кружилась и всё было как во сне. Трёхкомнатная квартира на последнем этаже роскошного старого дома показалась Юре раем. Как бы много он отдал, чтобы жить в такой, наблюдая окрестные крыши, и до родного театра добираться, с десяток минут попетляв по древним изогнутым улицам. Всё было великолепно — и высокие потолки со следами протечек, и огромные окна с отчего-то не задёрнутыми занавесками, и вполне обыкновенные, но носящие изящную печать благородства хозяина дома интерьеры — всё дышало сценой. Остаться бы тут. Жить котом и ни о чём не волноваться… Но есть Даша. Никуда теперь не денешься. Чай выпит. Всё бесполезно. Пора уходить. Жена и дочь остались в гостиной, а сам Царёв довёл Юру до прихожей и помог надеть непросохшую куртку. Царёв должен был рассердиться, что Юра выкинул подобный фортель, но, должно быть, уловив его настроение, да и вообще зная, какая с Юрой стряслась беда и что Юра болен, весь вечер ничего не говорил. Лучше бы ругался. Тогда бы Юра не посмел. Ничего к нему Юра уже не испытывал. Посмотрев на эту его чудесную, уютную квартиру, на тоненьких фарфоровых борзых и на сотни устеливших стены фотографий с бесценными подписями, на его милую жену и чопорную дочь-музыкантшу, Юра окончательно убедился, да, наконец-то всё предельно разъяснилось — ничего нет и не могло быть между ними, ни раньше, ни теперь, ни в какое время, ни при каких обстоятельствах. И всё-таки Юра, не от надежды, а только уже от тоски и недомогания, вместо того, чтобы выйти в открытую дверь, вдруг метнулся к Царёву на шею, прижался к нему, цепляясь, опаляя жаром. Столько лет казалось, что должно от Царёва пахнуть так же сладко, как от того чекиста. Но нос был забит и всё было ошибкой. — Отчего же вы мне не поможете? Как же вы не понимаете… На силу Царёв его от себя оторвал и встряхнул, но Юра тут же прильнул к нему обратно и начал падать, так что Царёву пришлось его поддержать. — Ты меня в могилу сведёшь. Ильинский будет ставить «Ревизора», я скажу, чтобы тебя взял на Хлестакова. Но это в первый и последний раз, ясно? Больше не вздумай сюда являться. — Нет, мне нужны вы, только вы… Ты. Миша, — Юра понятия не имел, что мелет, но беспомощно тыкался лбом в его плечо, норовя оплести руками. Разве не для этого Юра пришёл? Разве не на это себя обрёк ещё восемь или трижды восемь лет назад? Разве не для этого родился? Должно же это рано или поздно случиться. — Ты ошибаешься, Юрочка. Всё у тебя ещё будет, — быть может и впрямь на миг поверив или просто устав бороться, Царёв вдруг порывисто обнял его, и это сработало. Ошеломлённый, Юра поддался. А Царёв коротко прижался губами к его лбу и одним ловким движением вышвырнул вон и дверь следом захлопнул. Несколько минут Юра просидел на ступеньках, закрыв лицо руками и ругая себя. Затем вдруг встрепенулся и глянул на дешёвенькие наручные часы. Автобусы ещё ходят. Что ж, это было непросто, но сработало ведь? На слово Царёва можно положиться. Роль в «Ревизоре» Юру совершенно устроит. Это не роль, а ролище, спектакль с большой буквы, это решит многие его проблемы и в театре его по-настоящему примут… Обязательно примут, несмотря на то, что Юра, хоть и вопреки желанию Царёва, пролез-таки к нему в любимчики — пил чай у него дома, ну надо же. Хотя, вряд ли в театре в это поверят. Подумают, скорее всего, другое, более очевидное — что Юра восемь лет настаивался, был наконец оприходован и получил за это плату. И пусть думают. Всё равно это выглядит более солидно и традиционно, нежели реальное положение дел… Да, стоило начинать радоваться, но пока ещё Юре было слишком неловко и стыдно. Не из-за того, что подумают в театре, а из-за того, что подумал Царёв. Как же всё глупо. И всё-таки Юра не жалел. С укоризной напомнил себе, что заплатил бы любую цену, а это такая малость — обманул старика и себя столько лет обманывал… Что ж, теперь можно посчитать себя раз и навсегда отвергнутым и свободным. В самом деле, больше он сюда не явится. Больше никогда ни с чем к Царёву не обратится. Не потому, что он сейчас перед Царёвым так унизился, а потому что в самом деле ошибся. «Всё у тебя ещё будет». Будет ли? Будет. Будет! Юра выкатился на улицу и во весь дух припустил к остановке. Удача к нему благоволила, дождь закончился, а все автобусы, едва ли не каждый из которых был последним, подъезжали сразу же, даже бескудниковский. Несмотря на поздний час, он был как всегда набит под завязку. Юра ехал, притиснутый к запотевшему заднему стеклу, прижимался к его холоду горячим лбом, вздыхал и ещё по инерции себя, несчастного и ненужного, жалел, хотя самое трудное миновало. В мутном мареве кромешной осенней тьмы бежали, дрожа, размытые огоньки машин и бесчисленных московских окон. Но стоило чуть отодвинуться, и они терялись, уступая картину отражению. Юра задумчиво смотрел на него, поводя из стороны в сторону прекрасным, белым, как у мраморной статуи, усталым и грустным лицом, не узнавая, но находя его красивым. Только в автобусе и выдавалась возможность как следует полюбоваться на свою измождённую физиономию. Автобусное освещение искажало её, углубляло провалы глаз, твёрже проводило черты, делало старше, или это Юра сам не заметил, как постарел? Вот Юре тридцать лет, и старость ещё нескоро, и до конца ещё далеко-далеко, но будет ли что-нибудь? Будет. Не может эта красота пройти бесследно. Для чего она, для кого? Раз она есть, раз природа её такой создала, пусть случайно, пусть в ходе естественного отбора и череды удачных мутаций, но всё же, должна красота быть для чего-то приспособлена? Можно проносить её просто так, как пару не опустившихся секретных клыков — в несовершенном человеческом теле полно ненужного хлама и накопленных земноводными предками ошибок, но эта красота казалась Юре чем-то особенным. Чем-то трогательным, родным и далёким, как вздох о лучших, давно прошедших временах в океане. Не в самолюбовании дело, но только в том, что он смотрел в это плывущее в темноте лицо, жалел его и невольно утешал, обещая достать со дна потерянных морей награду, вырвать и вымолить её у переменчивой злой судьбы. Мишенька был уже совсем рядом. Медленно выходил на берег, сбрасывая чешую. Может уже и тогда, забыв заплатить за проезд и горестно любуясь красотой своего размытого отражения, Юра встречал его где-то мельком, мимолётно пересекался за кулисами концертов, слыхал обрывок его песни — этого пока ещё было мало, чтобы мысль о нём в первый раз закралась в голову, но ощущение, похожее на предчувствие весны в пасмурный мартовский день, уже крепло и собирало соки, чтобы первым, хрупким и нежным зелёным росточком пробиться с тихим шорохом из холодной лесной земли, как только проглянет солнце.