я в весеннем лесу

Где-то Юра встречал его. Пересечений не могло не быть. Сначала для Юры неявных, а потом всё более и более значимых. Всё-таки вращались в одной артистической среде, жили в одной творческой Москве, посещали одни места, входили в те же двери, окидывали взглядом те же залы, лестницы и залитые солнцем окна. Кажется, вёл Юра, на правах артиста Малого театра, какой-то бестолковый концерт в каком-то бестолковом доме культуры, и там должен был выступить Михаил Ножкин, и он опаздывал, и его всё ждали, ждали, переносили, откладывали его номер на конец, а он так и не приехал. Имя этого безответственного поганца вылетело у Юры из головы в ближайшем автобусе. Сколько с тех пор прошло? Годы? Пара месяцев? Велика Москва, а не разойтись. В другой раз Юра ничего не вёл, а просто отирался за кулисами, путём бескровных подковёрных интриг добывал себе какую-то работу, кому-то что-то втолковывал, безуспешно пытался произвести на нужного человека должное впечатление. А меж тем на сцене кто-то читал стихи, чей-то ничего ещё не значащий голос входил в память, залегал на дно души, как залегают туда тысячи ежедневных случайностей — и все приберегаются, ведь кто знает, какая из них окажется судьбоносной? Кажется, слышал Юра его песню на прямом выступлении по радио, но ещё не имел основания прислушаться и разобрать слова. Только после песни, с присущей артисту дотошностью, мимолётно посетовал, что вот, пригласили на радио какого-то дурашку, который слишком часто покашливает и говорит чересчур быстро. А посетовав, Юра великодушно заключил, что голос всё же приятный — потому так решил, что неосознанно узнал слышанное прежде. Какое Юре было дело до песен, пока он, ещё годы или несколько долгих солнечных дней спустя, не разминулся с Мишей в каком-то многолюдном коридоре. Отчего-то обернувшись, Юра не понял, чем на миг поразил его пробежавший мимо худенький парнишка с гитарой. Тем, что улыбнулся? Но Юра видел тысячи улыбок. И всё же эта была чем-то особенной… Но куда торопиться? Впереди ещё годы. Секундное впечатление, так и не успев оформиться в ассоциацию, стёрлось, но, как остаётся от сгоревшего дерева пепел, так и эта щепотка драгоценной золы послужила удобрением, чтобы в следующий раз его милая мордашка уже показалась Юре ещё не знакомой, но уже встреченной, а затем легко связалась с именем артиста и его голосом. Как не связаться? Миша был чертовски популярен. То есть, пик его популярности пришёлся на неспешный переход от шестидесятых к семидесятым. Но и тогда, когда Юра научился различать и помнить его имя среди имён сотен прочих исполнителей (то есть, начиная с шестьдесят шестого года), Миша был широко известен. Альбомов и пластинок Миша не выпускал, на государственных концертах не выступал и вообще не был на хорошем счету у власти и служащей ей высшей творческой элиты. Да и не с чего ему быть на хорошем счету, ведь он, по сути, ничего из себя не представлял. Но зато он был признан и любим среди широкой непритязательной публики. Так бывает, когда кто-то по счастливому стечению обстоятельств ловко входит в жизненный поток и течение удачно выносит его на поверхность, где он у всех на виду сверкает, привлекает взгляды и обретает завышенную ценность. Ну что у Миши было? Искра таланта — несомненно. Доведённая до автоматизма способность все мысли перекладывать в стихи. Элементарные гитарные мотивы или побрякивания на пианино, не бог весть какой голосок, простенькие песенки на бытовые темы, очаровательный юмор, беззлобно и лишь чуть горьковато касающийся больных для общества тем — взяточничества, воровства, бюрокатии, пьянства и милиции, коммунальных квартир и толкотни в автобусах, человеческих конфликтов, бед и радостей, в общем, всего, что составляло жизнь физиков и лириков великолепной эпохи позднего Хрущёва и раннего Брежнева. Меткие выражения и звонкие словечки, складные строки и милые рифмы, которые так и тянет повторить про себя и улыбнуться их остроумию и точности, легкоусвояемая мораль — каждая песенка как маленькая история со смешной завязкой, забавной фабулой и трогательной и немного грустной развязкой. Мишу полюбили, потому что он искренне, легко и красиво отражал дух времени, не искажая его и ни в чём не обманывая наевшиеся пропагандой умы. От его остросоциального творчества веяло молодостью, свежестью и здоровой честностью, но и нескрываемым, каждому знакомым желанием устроиться в этой жизни получше и ироничной досадой на то, как много этому существует препятствий. А чего в нём не было, так это снобизма и самолюбования. Миша был хитроват, весел и быстр как птица, придерживался шутливого образа свободолюбивого юмориста, способного на любую серьёзность и душевность. Всё это приправлялось выразительной манерой исполнения — раскрепощённостью, обаянием и артистизмом, голосочком, способным быть и грубоватым, и нежным, и близким для любого слушателя. Миша никогда не пел просто так, а начинал издалека: по-свойски заводил беседу с залом, улыбался, разыгрывал маленькое представление, импровизировал, неожиданно перескакивал на стихи, которые перетекали в песню, всегда уместную. Казалось, что каждый в зале ему друг, товарищ и брат, про которого Миша, с лукавой ухмылкой за ним наблюдая, и написал свои легкомысленные стихи. Именно в концертных выступлениях он был до невозможности хорош, а в отрыве от контекста его песни уже не так восторженно воспринимались. К тому же Миша был симпатичен — не писанный красавец, но в той степени хорошенький, чтобы и девушкам нравиться, и воплощать образ простого рабочего, вот только вчера удравшего на сцену со своей стройки. Весь секрет в том, что это был не образ. Миша в полной мере был самим собой, и потому так органично смотрелся и ничуть не тяготился своей ролью. Как-то раз Юру в качестве зрителя занесло на концерт, где Миша выступал. Наравне со всеми, Юра улыбался его шуткам, следил зачаровано за его движением и мыслью, слушал его со снисходительной нежностью, но и тогда ещё не понял. Понял в следующий раз, спустя тот отрезок времени, который не был достаточно велик, чтобы снова об этом Мише позабыть. Нет, Юра ещё отлично помнил, как уморительно уныло Миша выводил со сцены «нам нового начальника назначили» и как сам смеялся, утирая слёзы, над его приключениями в артели, хоть было не так уж смешно, но весь зал покатывался… Вновь они столкнулись где-то за кулисами. До знакомства было ещё далеко, снова Миша куда-то торопился, спешил как всегда, но жизнь так распорядилась, что, с кем-то споря, он притормозил поблизости от Юры. И Юра сумел его как следует разглядеть и смутно припомнить, что уже сталкивался с ним в каком-то коридоре и тогда обернулся, чем-то поражённый… Ах вот чем. Тем, сколько света вобрала его светлость. Светлые волосы, светлая кожа и исходящее от него сияние радостной молодости, невинной в своей естественности… Почувствовав на себе пока ещё безразличный, но изучающий взгляд, Миша торопливо глянул в ответ, подмигнул и скривился, заговорщически поделившись своим отношением к тому спору, который его задержал. Юра с готовностью улыбнулся и явственно ощутил, как пронзило сердце ледяной иголочкой. Глаза у этого Миши были самые чистые и голубые, самые нежные и пронзительные, какие только могут быть. Как раз такие, как нужно — такие, на которые Юра был слаб, те самые, которые неосознанно высматривал на московских улицах и тихонько вздыхал, невольно сторонясь их обладателей. Более того, «такие как нужно» — это ерунда и шелуха по сравнению с тем, какие глазоньки у этого Мишеньки. Их можно сравнить… Вернее, их нельзя не сравнить и тут же подставить на место других, мигом взметнувшихся со дна души глаз. Тех глаз из трогательного детского воспоминания: «Ребята, кто хочет выступать?» И Юре восемь лет, и в животе бурчит от голода, и в прохудившихся варежках стынут ручки, и вся Чита к первым числам ноября заметена снегами… «Тише, мыши, не шумите, кота-Ваську не будите…» «Экий ты, парень, хорошенький…» «Так бы и съел тебя». И принёсшая и унёсшая его далёкая российская война, и сколько света вобрала его светлость, и бегущий в весеннем лесу прозрачный ручеёк глаз, таких голубых, что кажутся столь же неживыми, как смеющийся небесный хрусталь, безбрежно далёкий, лазурный, отчуждённый, не человеческий и тем прекрасный. Колючий кусок сахара на ладошке и ночная сладость с привкусом соли, горечи и собственных слёз. Вот и всё. Миша ещё убежать не успел, а катастрофа уже случилась — Юре показалось, и через секунду он был уже абсолютно уверен, что тот солдат из госпиталя имел точно такую же внешность, именно это лицо, эту молодость, обладал этой же грациозной лёгкостью, драгоценной хрупкостью перемешанной с грубой силой. Да это он и был! Нет, конечно этому голубоглазенькому и тридцати не дашь. И тому солдату в сорок третьем было, наверное, столько же. Разумеется, это разные люди… Но иллюзия была полной, и когда Юра зачарованным взглядом провожал убежавшего Мишу, то ему вслед перехватило дыхание и в сердце, в той прорехе, что пробила ледяная иголочка, засквозила такая дивная, такая зовущая и светлая боль, что выступили на глаза слёзы. Бывают же совпадения. Бывают же наваждения. В тот вечер Юра, как всегда трясясь в бескудниковском автобусе, необычайно увлечённый своими мыслями, едва ли замечал угрюмые лица попутчиков. Внутри ещё плескалась, перехлёстывая края и выгоняя на губы улыбку, смешная радость, и до чего же хорошо и сладко было на душе. Всё вертелся в голове лишённый позабытых куплетов припев песенки, которую в тот же далёкий ноябрьский день, когда Юра получил сахар, пела солдатам на излечении девочка, такая крохотная, что непонятно было, как её взяли в первый класс, но и она рвалась выступать: «Василёчки, василёчки, голубые васильки, ах вы милые цветочки, ах вы цветики мои…» На поворотах Юру сильнее стискивало, и он словно просыпался, спохватившись, проверял, всё ли в порядке с удерживаемой на полу между ног сумкой с продуктами и старался придать лицу серьёзное выражение. Но вскоре снова задрёмывал, прикрывал глаза и бережно касался ещё не растаявшего ощущения эйфории… Но увы. На следующей остановке кто-то ввалился в автобус словно таран, все заголосили, поднялась ругань и когда ситуация устаканилась, Юра уже не нашёл внутри прежних нежных цветов. Развеялись… Но всё ещё было легко и приятно, и отпускать сегодняшнее происшествие не хотелось. Пусть никакого происшествия не было. Всё можно объяснить логически. Нечаянно уткнувшись в чей-то меховой воротник, Юра взялся разбирать свои впечатления по кусочкам. Хорош этот Мишенька, нечего сказать, и породой, и блондинистой мастью удался. Но, собственно, что тут такого? Юра каждый день пересекался с сотнями людей, знал множество артистов, подавляющее большинство которых были красивы. Были среди них и светленькие, и симпатичные. Порой Юра испытывал нечто похожее — короткий и захватывающий эпизод влечения, приятного покалывания в плечах и лёгкого головокружения. Вряд ли это можно назвать влюблённостью в романтическом её смысле. Просто задуманный природой механизм, всплеск гормонов и естественная реакция на объект, который в силу разных факторов воспринимается как подходящий претендент для совместного продолжения рода. Но слишком уж люди далеко забрались в развитии интеллекта, обзавелись сотнями заблуждений и психологических сложностей, вот и воспринимаются всякие. Но отчего-то Юра никого не связывал со своим детским воспоминанием о чудесном солдате. Юра и сегодня связывать не собирался — оно связалось совершенно само, но почему? Может и впрямь где-то на закраинках сознания хранится чёткая картина того, что случилось двадцать лет назад? Может и впрямь этот Мишенька похож так, как ещё никто никогда не был похож… Но даже если так, это ни на что не влияет. С другой стороны, Миша талантлив, стихи у него славные и он умеет вести себя на сцене. Он популярен, у него есть известность, даже, можно сказать, слава и любовь публики. Да, это довольно дешёвая любовь, которая достаётся чистым везением, а не упорным многолетним трудом, и проходит она ещё быстрее, чем меняется погода. Но это Юру не смущало. Смущало бы, если бы этот Миша был театральным артистом — вот тогда Юра неминуемо почувствовал бы к нему профессиональную зависть и был бы недоволен его дешёвой знаменитостью и развязностью в общении с публикой. Но мишина популярность сродни блестящей славе соловья, который в берёзовой роще поёт для каждого персонально и каждым слушателем на мгновение любим. И всё-таки факт остаётся фактом — Миша известен и успешен, как тут голове не закружиться, особенно когда он скорчил такую уморительную и милую рожу? Впрочем, это всё ерунда. Всё это, разобранное по полочкам, следовало отчеркнуть, как только Юра, весь помятый, вывалился из автобуса и с оттягивающей руку сумкой зашагал по морозной улице домой. Но и дома что-то ещё теплилось в груди. Поужинав, Юра влез в рыжеватую гущу принесённых очередной олиной кошкой котят. Они были ещё маленькие, но уже вовсю ползали, пищали и цеплялись крохотными коготками за одежду. Нежные и такие беззащитные, что нельзя было не улыбаться, перебирая хрупкие тельца, рассаживая их у себя на коленях рядком, ограждая ладонями и не давая разбежаться. И отчего-то всё лез в голову этот Миша, разобранный по полочкам, но не ставший менее чудесным. Приятно было растягивать последнюю каплю подаренного им дивного ощущения и всё ещё чувствовать, как сквозит в проделанной ледяной иголкой прорехе что-то милое. Юра ещё не знал, какая катастрофа происходит. А даже если бы знал, ничего бы не смог поделать. Так случается на начальном этапе любви. Действие, которое и прежде совершал много раз, теперь, на начальном этапе любви, совершаешь как в первый, будто только сейчас открылись глаза и ты делаешь это с новой, пусть пока ещё не осознанной любовью и особым тайным смыслом. Это тоже можно назвать катастрофой. В данном случае — возня с котятами. Уж сколько на своём веку Юра подносил их шёлковых шкурок к щекам. А теперь, сам для себя незаметно счастливый, подносил с дивным ощущением сегодняшней встречи, с его именем, его лицом и глазами, с зарождающейся тоской и обрывком песни, с которым, казалось, простился в автобусе, но нет, он всё ещё позвякивал в душе, и слова, пропетые той малюсенькой одноклассницей, рвавшейся выступать, а зимой умершей от голодной болезни, припомнились: «Та полянка отливала бархатистой синевой, васильки я собирала, и ты, милый, был со мной…» Этот отпечаток счастья не стереть. Его отравляющее действие скажется не сразу, но если любовь останется, то спасения не будет. В данном случае — возня с котятами всегда напомнит об этом первом дне, об этих ласковых мыслях о нём, о том, как чувствовал себя, как хорошо, легко и грустно было на душе. Отныне и впредь возьмёшь в руки котёнка — и всколыхнётся в душе что-то связанное с милым Мишенькой, что-то печальное и красивое, чем дальше, тем больше надрывающее, тем сильнее мучающее. И так он со временем поглотит всю жизнь, на всё положив свой невидимый след, пусть заключающийся лишь в том одном, что Юра совершал те или иные действия, думая о нём. Так в тот вечер Миша отнял и перекрасил в свою бархатистую синеву котят — пока только их, и сказалось это, как ранняя травма, лишь через много лет. А сколько ещё предстояло ему отдать… Далеко ещё было до любви, но не будь этого дня, то и дальнейшее бы не сложилось. Хоть Юра и признал произошедшее ерундой, но выкинуть Мишу из головы не получилось. Миша остался, пока на ничем не грозящих правах любимого исполнителя. В самом деле, песни у него были хорошие, Юре они нравились, стихи пусть и не несли глубокого смысла, но западали в душу своей лаконичностью и чистотой. Поклонником Юра себя не назвал бы, но если удавалось где-то разжиться билетами или пролезть по знакомству, то рад был видеть Мишу на сцене. Один раз Юра даже побывал на его творческом юбилейном вечере — в шестьдесят седьмом Мише исполнялось тридцать. Концерт был не бог весть какой, чуть ли не подпольный, но Миша был в ударе и весь зал был в него влюблён, а уж Юра-то и подавно. Чуть ли не автограф хотел просить — никогда ни до, ни после Юра, знакомый с сотнями великих артистов, подобной блажью не страдал, а в тот отчаянный зимний вечер до того проникся, что наравне с простыми смертными отказывался отпустить Мишу со сцены и никак не мог с ним расстаться. Когда простые смертные нехотя разошлись, Юра задержался. Про автограф и прочие глупости уже не думал, но приметил на концерте приятеля, которого следовало потрясти на предмет того, чтобы посодействовал в одном театральном деле. В общем, так вышло, что Юра оказался поблизости от Миши, который, будучи слегка навеселе, всё ещё купался в лучах дешёвой славы и продолжал принимать комплименты и поздравления от тех зрителей, что были в праве пробраться за кулисы. Их мимоходом представили друг другу. Юра не то чтобы к этому стремился, но так получилось. Подвернулся общий знакомый, подвёл, назвал. Юра успел заглянуть в мишины чуть ошалевшие, дивно-голубые глаза и почувствовал быстрое и жестковатое пожатие его руки. Один шаг был до того, чтобы накрыло волной прежнего восторга. Но не сложилось. Едва ли Миша хоть на секунду удержал в голове произнесённое имя. Его тут же отвлекли, он тут же отвернулся, окунулся в новые суматошные объяснения с кем-то. А Юра тут же взял себя в руки и напомнил себе, что это всё ерунда, что он сам артист и что не нужно унижать себя излишним восхищением и уж тем более не нужно унижать себя расстройством по столь ничтожному поводу. Приятно было где-то случайно услышать мишину песню. Чаще его песни исполнялись не по радио, а стайками молодёжи на скамейках в летних парках, и так тоже было неплохо. Приятно было, вращаясь в одной среде, изредка натыкаться на его имя, на его участие в тех или иных проектах — Миша много писал для эстрады и телевидения, какие-то развлекательные монологи для других артистов, сценарии для передач, юмористические куплеты и прочую лабуду. Пару раз приходилось читать касающиеся Миши заметки в газетах. Писали всякую чушь, но всё равно приятно — лишь в той степени, в какой радуешься за артиста, которому отдаёшь предпочтение и чьему голосу спокойно доверяешь слух. Мише завидовать не приходилось, однако если Юра читал о своих знакомых коллегах по сцене, то, как бы ни корил и ни вразумлял себя, в душе закипало глухое раздражение и хотелось придраться и поворчать. О Юре тоже как-то раз упомянули в газете. Даже смешно. Больше десяти лет он к этому шёл и вот великолепный результат всех его усилий: после постановки «Ревизора», появилась безжизненно-хвалебная рецензия, проформенно переливающая из пустого в порожнее расхожие фразы, а в самом конце статьи была-таки, словно из надобности, брошена пара скупых слов о том, что «Юрий Соломин играет роль Хлесткова ответственно и умно». Такую статью даже на память сохранить неловко. Юра понимал — что бы ни написали, он всегда останется недоволен, и вместе с тем знал, что никогда ничего хорошего в газете не напишут, но всё равно было обидно. Роль в «Ревизоре» стала юриным спасением и проклятием. Первые свои семь лет в театре он вообще сидел практически без работы, следующие семь — держался на одной этой роли, в которую вцепился так, что сам чёрт бы её не вырвал. Спектакль был действительно очень хорошим, истинно традиционным, классическим и регулярным, шёл на протяжении полутора десятка лет, и Юра за всё это время наверное не меньше тысячи, а только и несколько тысяч раз прошёл свою роль. И всё равно любил её (по крайней мере, понимал, что если разлюбит и начнет «Ревизором» тяготиться, то тогда небо и вовсе с овчинку покажется), и каждый раз подходил к ней со вниманием и полным погружением. Благодаря этой роли Юру в театре по-настоящему приняли. Правда, великие артисты, с которыми он играл, без конца его поучали и давили авторитетом, но к этому не привыкать. Зато Юра к каждому подобрал подход, стал среди них своим и вообще в театре капитально окопался. Пусть Юра имел относительно скромный сценический успех, но постепенно, путём кропотливого труда возрастало его влияние в коллективе. Как и прежде, курочка по зёрнышку клюёт. Юра не вылезал из партийного бюро, был членом президиума художественного совета, шумел на всех собраниях, по всякому поводу, а то и без повода критиковал Царёва — вся эта бюрократия отнимала больше времени и сил, чем сцена, но Юра чувствовал себя важным и нужным для родного театра. Сам Юра был не вполне доволен таким положением дел и потихоньку завидовал Виталику, который тоже был мало востребован в театре, но зато жил полной жизнью, женился, разводился, бедокурил и много снимался в кино. Юру тоже к этому тянуло, но роли доставались нечасто. Сниматься в кино хотелось по многим причинам. Съёмки требовали разъездов, перемены мест, поездов и гостиниц — всё это влекло и развеивало тоску. Кино требовало гораздо меньшего количества, да и качества затрачиваемых усилий, нежели работа в театре, но при том результат оказывался более наглядным. Над фильмом работала масса людей, а актёр на съёмках отдавал не так уж много, но в итоге именно он оказывался высшей ценностью картины и ему доставались все лавры и зрительская любовь. Да, в театре играть интереснее, но всё же есть разница между ежевечерним утомительным выходом на сцену перед несколькими сотнями не всегда внимательных, пришедших отдохнуть и развеяться людей, и единичным выходом перед камерой, который в дальнейшем увидят и оценят миллионы и многие по-настоящему запомнят. Кино более приближено к жизни и оно производит настоящий, вещественный след, которого не оставят спектакли и отшумевшие аплодисменты. Хоть Юра и был всей душой предан Малому, но понимал, что в той же родной Чите никто ни о малых, ни о больших театрах слыхом не слыхивал, а фильмы смотрят и пересматривают. Чего стоил собственный пример и тот занесённый в Забайкалье послевоенным ветром итальянский фильм, что произвёл на Юру огромное впечатление и весь его детский мир перевернул… Да и потом, собственная красота всё не давала Юре покоя. Как в той песне из «Девушки без адреса»: «Годы лучшие проходят безвозвратно и проходит с ними молодость моя». Жаль было собственной красоты. Опять же, не из самолюбования, а так же, как жаль не сжатого пшеничного поля, осыпающего золотые колосья на холодеющую землю. Пусть нет того, кто по достоинству оценил бы юрину красоту (но, конечно, абы кто тут не сгодится и Виталик не пойдёт, тут нужен кто-то особенный…), но юрина прямая обязанность — разумно распорядиться богатством, которое ему досталось, поделиться им с людьми и навсегда запечатлеть. В общем, в кино тянуло и Юра не оставлял попыток туда пробиться. В шестьдесят восьмом на Мосфильме стали затевать большой проект — многосерийный приключенческий фильм о временах Гражданской войны, тот самый «Адъютант его превосходительства», который стал поворотным в юриной судьбе. С режиссёром Юра был издавна знаком и даже почти что дружен. В обмен на какую-то давнюю услугу, режиссёр обещал Юре небольшую роль в новом фильме. Юра рад был и появлению в безымянном образе второстепенного злодея и на большее не замахивался. Дело потихоньку продвигалось по этапу проб, Юра несколько раз приезжал на Мосфильм и уже примерил полагающийся белому офицеру костюм. Тут-то он узнал любопытную новость. На главную роль в фильме многих прочили, роль-то самая что ни на есть звёздная. И вот выяснилось, что на данный момент Миша на неё утверждён. Приятное совпадение, только и всего. Ничего удивительного. Недавно вышел на экраны фильм, тоже про шпионов, только про современных — с какого-то перепугу Миша играл одну из главных ролей. Фильм оказался отличным и чрезвычайно успешным. Юра и сам смотрел его и частенько прикусывал губы — этот Мишенька, которому бы только на гитарке брякать и потешно пританцовывать, оказался самым настоящим актёром, да ещё каким красивым, каким утончённым и бархатным (но надо иметь в виду, что это скорее заслуга не его, а оператора). Впрочем, тут тоже ничего удивительного. Миша популярен как певец, его имя и мордашка у всех на слуху, вот и взяли в беспроигрышный фильм его и пару исполняемых им песенок в придачу, чтобы кино украсить и привлечь ещё больше зрителей. А то, что Миша отлично справился, хоть, кажется (насколько Юра знал), ни в каких театрах не играл и профессионального актёрского образования не имел… Что ж, молодец. Теперь можно было и позавидовать чуть-чуть. Юра постарался этого не делать. Каждому завидовать — зависти не напасёшься. И всё же Юра почувствовал позыв выпихнуть Мишу из ряда своих любимых исполнителей и демонстративно (демонстративно для себя) от него отвернуться — слишком уж он успешен и слишком его повсюду стало много. Но и этого Юра не сделал… Было ли у него какое-то предчувствие? Да, наверное было. Что-то внутри надувалось, исходило клейким соком, готовилось распуститься и расцвести, но это ощущалось уже давно, Юра успел привыкнуть. Должно было произойти что-то чудесное, но Юра не решался связать это с Мишей, хотя его образ каждый раз вызывал в Юре приятную тревогу. Юра видел его пару раз на пробах и даже однажды кивнул ему, расходясь с ним где-то при дверях (не смог не улыбнуться в ответ на его приветливый васильковый взгляд, но зато сумел не обернуться, хотя что-то подсказало, что Миша остановился и смотрит вслед — слишком эта иллюзия была лестной, чтобы нарушить её проверкой). Один шаг был до того, чтобы ещё раз познакомиться, мило поболтать и стать коллегами по съёмочной площадке. Пусть и не равноценными. Пусть отношение к ним разное. Юра никому даром не нужен, а с Мишей все носятся как писаной торбой. Но Миша, кажется, нос не задирал и даже будто бы сам испытывал неловкость от своей популярности. Хотя, вряд ли. Уж чем-чем, а своей дешёвой славой он не тяготился, но всё-таки Миша был со всеми прост и дружелюбен, не скандалил и не требовал к себе особого отношения, как это иногда делают признанные звёзды, легко взлетевшие и на минуточку сошедшие с эстрады. Должно быть, Миша не вошёл ещё во вкус, не привык к своему статусу… Но все эти выводы Юра делал скорее заочно. Всего пару раз он и пересекался с Мишей лично, а больше слышал восхищённые отзывы о том, какой он замечательный, да всякие сплетни, какой он отвратительный. В глубине души, стесняясь себе в этом признаться, Юра хотел с ним сблизиться, но та же приятная тревога предостерегала, да и было в этом желании что-то подобострастное и унизительное для гордости… После очередных проб Юра зашёл в буфет маленько перехватить. Он теперь не так бедствовал, как в молодые годы, да и считался уже солидным человеком — тридцать два года не шутки. Однако как и прежде, скорее по привычке, ограничивался на обед сосиской в тесте и стаканом чая — больше чуть что бунтующий организм принимать отказывался. Так было даже лучше. Собственные стройность и слабосильность Юру вполне устраивали, худым он не выглядел, но ему нравилось быть именно таким и верно служить собственной красоте, а она от него требовала утончённости лица, таящейся под одеждой хрупкости и ощущения легковесности, не совместимой с регулярными полноценными обедами. Конечно всю жизнь питаясь кусками не пробегаешь, но пока бегалось. Через несколько минут Юра краем глаза приметил, что в буфет вошёл Миша. Подойдя к кассе рассчитываться, Миша скучающе окинул небольшой полупустой зал и остановил взгляд на Юре. Юра это почувствовал, уткнулся носом в стакан и торопливо посетовал на своё встрепенувшееся сердце — ну зачем? Хорошенький этот Миша, но что с того? Напоминает, вернее, прямо иллюстрирует чудесное детское воспоминание, но что… Он, как ни крути, влиятелен, он, надо полагать, богат, всякие про него бродят слухи… Но что со всего этого? Но неужели, неужели, это правда произойдёт? Неужели он сейчас подойдёт и опустится за юрин стол? Когда Юра поднял глаза, это уже случилось. Миша сидел напротив, помешивая в крошечной чашке кофе, и, забавно прищурившись, улыбался и даже, поганец, не скрывал того, что силится припомнить будто бы вертящееся на языке юрино имя. «Так бы и съел тебя» — могли бы сказать его мягко сияющие глаза, такие дивные, такие голубые… Будто сама душа божественной безликой чистоты светло и просто переливается за прозрачным слоем родниковой воды — такие источники потом называют святыми и ставят на ручье в глубине молчащего леса часовни и купальни, и настолько вода в них холодна, что от её ледяной сладости ломит зубы и стынут руки, из которых пьёшь, и мельчайшее песчаное русло усыпано крошечными белыми цветами. Юра буквально физически не мог в них смотреть, однако смотрел. «Даже если бы ничего в тебе больше не было, кроме глаз твоих, Мишенька, я бы всё равно любил тебя…» — пронеслось в голове ненужное, необоснованное, словно из какой-то забытой книги, но ей-богу, слаб Юра был на голубоглазых, а перед таким был бессилен, как едва вставший на лапки котёнок. Со сцены Миша казался простым парнем со стройки, но вблизи проступали детали, выдающие его дороговизну: качественная одежда явно заграничного покроя, идущая ему стрижка, не типовая, а такая, над которой усердно колдовали, чтобы белёсые, нежнейшие и тонкие волоски разной длины сами собой укладывались в будто случайную причёску; едва виднеющийся под рукавом кожаный ремешок часов, аккуратные ногти, холёные ручки артиста. Далёк он уже был от строек, к которым всё ещё был привязан душой, ничто не бросалось в глаза, но во всём его облике проступала горделивая ухоженность. Юра немало знавал по-настоящему красивых артистов, и если бы красоту каждого лица можно было беспристрастно оценить по десятибалльной шкале, то Миша потянул бы лишь на семёрочку. Но разве это важно? От этой семёрочки сердце у Юры так беспокойно и сладко забилось, как не заставили бы никакие десятки. Так и не вспомнив имени, признав это и непосредственно усмехнувшись, Миша заговорил. Его чудесное произношение, его будто нарочно старающийся казаться грубоватым нежный голосок — всё это было Юре слишком знакомо и близко, как и его умилительное покашливание, коротенькое «кхм», как фырканье лошадки — до того оно хорошо звучало, что стоило заподозрить, что Миша специально вставляет его в паузы между предложениями, словно бусинки бросает. Как солнечный свет, скачущий в листве, его речь потекла легко и быстро, ничуть не натянуто, про пробы, про съёмки, про бешеные цены в этом жалком буфетишке. Язык у него хорошо был подвешен, а о том, что такое стеснение, скромность и уважительная дистанция, он будто бы вовсе не знал, как не заморачиваются этим дети на площадке. Юра разговор аккуратно поддерживал, озадаченно поддакивал, стараясь не терять вид настороженности. Но уже через несколько минут на Юру напала дурь. Словно его, как кусочек мяса, положили на сковородку и поставили на горячую печь: в первую минуту жар ещё не ощущается, но неминуемо нарастает градус за градусом, и вот он уже невыносим, и остаётся только скворчать и подрумяниваться… Это Миша виноват. Юра кажется, умел держать себя в руках, но здесь справиться с собой оказался не в силах. Каким-то неуловимым образом Миша ничего не значащую болтовню перевёл в смешную, пошловато-игривую плоскость. Засмотревшись в его нечеловеческие глаза, Юра упустил тот момент, когда был незаметно брошен первый завуалированный комплимент, и нечаянно принял его, а это была первая, ещё неощутимая петелька паутинки, которую Миша пока только для пробы забросил. Проба оказалась верной, и Миша забросил следующую лукавую похвалу, и Юра, уже почувствовав оплетающую сладость, заметив опасность, попробовал было рвануться, нахмуриться, отказаться от затеваемой игры, но не смог. Увязло крылышко и запутался весь. После уже неприкрытого «до чего же ты красивый» Юра забился в беспомощном жужжании, принялся покорно кокетничать, постреливать глазами и смущённо улыбаться — это само из Юры неудержимо полезло, хоть он и пытался себя остановить. Но где уж тут останавливаться, когда из Миши горохом сыпались всякие двусмысленные, но ничуть не обидные шуточки вроде «и как только тебя из дому такого выпускают? Украдут же!» Всё это было смешно, нелепо и неясно, всерьёз или в издёвку. Миша будто только смеялся и подначивал. Юморист, что с него взять. Но глаза его говорили об обратном — с каждой минутой всё больше увлекаясь, он сидел, опершись локтями о стол, смотрел безотрывно и так же, как не скрывал, что позабыл имя, так же не таил, что беззастенчиво любуется. Смотрел зачарованно, так внимательно, с таким озорным блеском, как только следят за картами в задорной игре. Похож он был на ястребка — может, формой светлых, но красиво и чётко выписанных бровей — хищную птичку, что примеривается, как кинуться и вонзить коготки, но разве поднимет? Обжигаясь об его вызывающий взгляд, Юра скворчал и плавился и в ответ на не требующие ответов расспросы пожимал плечами, опускал лицо, ронял ресницы и тихонько отнекивался. Всё это было несказанно приятно, но слишком уж Миша был откровенен и развязен. Могло даже показаться, что он тоже боится и нервничает, совсем как мальчишка, который сдуру завёл дерзкий разговор с объектом своего обожания и теперь, скрывая волнение, боясь, что сорвётся, старается быть храбрее и наглее, чем есть на самом деле. Но он, похоже, в самом деле таким был. Юре было лестно, что Миша обратил на его красоту внимание и так забеспокоился, но всё же юрина красота не придорожный цветочек, который можно запросто сорвать, повертеть в пальцах, да и бросить. Нет уж. Только сейчас Юра понял, что чего-то подобного подсознательно ждал — не мог не ждать, а когда это ожидание зародилось, не заметил. Может, в тот момент, как Миша вошёл в буфет, а может с первой позабытой встречи или со времён прошлой зимы, когда Юра стал прислушиваться к слухам… Много в артистической среде ходит всяких вздорных сплетен и подлых разговоров. Стоит добиться толики успеха и готово — непременно найдётся охотник сказать про тебя гадость. И вокруг этого Миши, поскольку он был очень популярен, гадостей роилось без счёта. Его любили, да, но пропорционально любви поклонников, завистники шипели и плевались ядом, тем более что в мишином случае дым шёл не без огня. Приятный был Миша, простой и дружелюбный, но всё же был резковат и прямолинеен, как это присуще рабочему люду, и немало, должно быть, перешёл дорог, причём осознанно и твёрдо. Вот и болтали про него, что, дескать, откуда он такой ушлый выискался? Известное дело! Его, совсем молоденького, подобрала с какой-то стройки женщина вдвое его старше — известная в творческих кругах личность с широкими партийными заслугами, заведующая театром эстрады, где Миша и начал свой творческий путь. То есть, то ли она его подобрала, то ли он к ней подобрался и изловчился продаться втридорога. То ли она его на себе женила, то ли наоборот, но брак у них там самый неравный и возмутительный. И понятное дело, жена стала своего щенка продвигать, и на этой почве он, используя влияние, связи и деньги супруги, взлетел, сколотил быструю карьеру и пролез везде и всюду. А то ведь своими честными силами и скромными талантами с рабочих низов всползал бы до вершин лет двадцать, не меньше… А теперь что? Злые языки страшнее пистолета: блядует Миша напропалую, ни в чём и ни в ком себе не отказывает, а престарелая жена ничуть не против, души в своём сокровище не чает и чуть ли не сама драгоценному Мишеньке добывает, кто ему больше приглянется. Так и живут, бессовестные. Юра понимал, что над подобными завиральными сплетнями стоит только посмеяться, но всё же… Юра не был знаком с мишиной женой, но не раз слыхал её имя и знал, что это действительно влиятельная личность, ещё в сталинские времена приобретшая авторитет в артистической среде. На основе этого факта можно сделать какие угодно выводы, но лучше не делать. Однако, в рисуемую сплетнями картину логично укладывалось мишино теперешнее поведение: привыкший, что всё ему очень легко достаётся, Миша поспешно польстился на чью-то красоту и захотел дешёвых одноразовых приключений. А Миша меж тем, убедившись, что Юра правильно его понял, пошёл в наступление с другого боку. Начал, как водится, издалека: — Я ведь уже утверждён на роль Кольцова в этом сериале. Хороший должен получиться фильм. Но съёмки такие долгие, в Ростов ехать, на черта оно мне надо? Сомневаюсь… Я на концертах больше заработаю. Режиссёр, Ташков, знаешь? Он мой хороший друг, кстати. Мы с ним прошлом году на рыбалку ездили, ничего не поймали. Обожает меня прямо до дрожи в коленях. И вот он меня уговаривает, что, мол, я на эту роль очень хорошо подхожу — типаж, морда лица, все дела… А я ему говорю: «Гриша! С превеликим нашим удовольствием, но некогда мне! К тому же, есть другой прекрасный актёр, который гораздо больше подходит на главную роль в твоём фильме», а он мне: «Назови! Имя этого прекрасного негодяя!» А я вот, дурак безголовый, не смог припомнить твоего имени… Не поднимая глаз, сквозь сдерживаемый смех Юра назвал своё имя, и Миша, ласково его повторив, пообещал, что запомнит. Удовлетворённо вздохнув, Миша торопливо глянул на часы и, будто с намерением встать, легонько хлопнул рукой по столу. — Ну поедем значит? — Куда? — Юра вскинул лицо, действительно не сразу сообразив. — Как куда? Куда следует. Познакомимся поближе, — Миша всё так же очаровательно улыбался, но всем своим видом собирался вставать. Юра не мог понять, всерьёз это или какой-то розыгрыш. Некогда было раздумывать и взвешивать за и против. Юре и так едва хватало самообладания, чтобы не ткнуться лбом в стол и не захрюкать от того, как это всё смешно, дико и странно, как это отвечает его потаённым желаниям, но в то же время выворачивает эти желания наизнанку, искажает их и превращает в какую-то уморительную похабщину. — За кого ты меня принимаешь? — так и не решив, как отреагировать, Юра беспомощно рассмеялся и закрыл лицо рукой. Миша тут же потянулся через стол и отнял юрину руку. К счастью, коснулся через рукав, но и этого хватило, чтобы Юра отодвинулся, откинулся на спинку стула и глянул на него с преувеличенным удивлением, которое вполне вписывалось в эту тонкую игру, хотя Юра чувствовал, что не стоит её продолжать. — За очень красивую, нежную, маленькую кошечку, которая хочет, чтобы её погладили. И я в этом деле хорош, скажу без хвастовства. Что же я, слепой? Ты вон дымишься весь с тех пор как я тут сел, — Миша продолжал сиять и улыбаться, но от юриного внимания не укрылось, что его решимость начала таять. Так быстро? Даже обидно. Неужели кто-то ещё быстрее покупается на его дешёвые приёмы? Юра в ответ только цокнул, огорчённо вздохнул и покачал головой. — Ладно тебе, Юра. Разве я не знаю, как у вас в театре вопросы решаются? Ты не пожалеешь. Тебе самому понравится. Я тебя потом отвезу куда скажешь. И я правда сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебя на эту роль взяли. Мне она на чёрта сдалась, а Ташков меня послушает, — в мишином голосе звучало всё меньше нежной настойчивости, и под конец даже проступила капля раздражения. Уже теряя улыбку, он ещё раз нервно, видимо, машинально глянул на наручные часы и чуть не задел свою чашку, к которой так и не прикоснулся. — Мерзость какая, — Юра произнёс это тихо и горько, не подумав. Некогда было думать. Внутри нарастала паника, мысли путались и было обидно, что Миша смотрит на часы, словно не хочет превысить свой обыкновенный лимит на уламывание. И обидно, что он сейчас уйдёт, и обидно за себя… — Ну смотри, дважды предлагать не буду, — Миша поднялся, но каждое движение неторопливо растягивал и, нарочито медленно ставя на место стул, снова ласково улыбнулся и замер на несколько секунд, демонстративно предоставляя последний шанс, — ты многое теряешь. Юра доверчиво заглянул в эти невозможные глаза и, сам от себя такого не ожидая, склонил лицо, вспомнив наконец, под каким углом это надо сделать, чтобы подать себя максимально выгодной стороны, произнёс с лукавым вызовом: — Ты — больше. Как ни странно, сработало. Картинно возмутившись, Миша тряхнул головой и с деловитым и чуть глуповатым видом снова сел, будто его за одежду потянули. В течение нескольких секунд он Юру упрямо разглядывал, поражённо, неверяще и почти восторженно. Его голубые глаза казались неживыми, будто не может за ними крыться ни единой мысли, ни единого чувства, слишком уж они чисты и прозрачны, и этой своей животной пустотой прекрасны. Вновь ощущая нарастающую панику, Юра то осторожно взглядывал на него из-под ресниц, то, будто от неловкости, отводил взгляд. Если Юра чего-то понимал в своей красоте (а уж он понимал), это должно было подействовать. Как никогда острым было чувство, даже уверенность, что им любуются, что его прямо-таки пожирают глазами и в самом деле хотят — и наверное не в одном только физическом смысле, но в плане красоты, такой красоты, мимо которой невозможно пройти, не уколовшись. Такой красоты, которая достаётся от предков не просто как, а в качестве оружия при таких вот столкновениях — во всём этот Миша успешнее, смелее и сильнее, а поди же ты, сидит как миленький, таращится и, наверное, придумывает, чтобы ещё такого сказать, уговаривать-то уже не позволяет гордость… Это было приятно. Это было тем самым, чего Юра хотел, та власть, которою в идеальном мире должен был обладать — да над такими голубоглазыми котятами — невероятно. Не очень Юра был сведущ в науке соблазнения, однако поспешно решил, что правильно поступит, если первым прервёт немую сцену и молча поднимется, отнесёт стакан и тарелку на стол для пустой посуды и уйдёт, лишь в дверях коротко обернувшись и бросив в утешение мягкую улыбку — Миша смотрел на него с тем же написанным на хорошенькой мордашке беспомощным восхищением. Вот это отколол. Даже не верится. Чертыхаясь и смеясь, Юра поскорее выбрался на улицу. По распорядку следовало потолкаться в метро и вернуться в училище, сегодня у Юры ещё пара вечерних лекций и занятий со студентами. Он провёл их, ничего не соображая, горя и путаясь в словах, потому что в голове без конца кружилось пьяняще-сладкое «Мишенька». В этом же васильковом тумане Юра забежал в магазин за заказанными Олей для Даши фруктами, был облаен в очереди, а потом ещё и обсчитан, но, даже заметив это, махнул рукой и не дал погаснуть своей улыбке. Только в родном автобусе Юра решился подумать о том, что произошло. Разобрать по полочкам, полюбоваться на своё отражение в просаженном весенними дождевыми росчерками оконном стекле, убедиться, что здесь есть на что клюнуть… Не слишком ли это хорошо, чтобы быть правдой? Не слишком ли это большое совпадение, что клюнул именно тот, кто Юре больше всего нравился? Что ж, если рассуждать логически, не такое уж большое совпадение. Во-первых, Юра жаждет подобного совпадения уже лет десять, так что не удивительно, что дождался. Во-вторых, Юре многие нравятся. Миша хоть и «самый» — но это сейчас, кто-нибудь «самый» всегда найдётся, если как следует пооглядываться. Миша — один из сотен когда-либо встреченных, а психология дело тонкое, и разве может Юра поручиться, что если бы один из этих сотен проявил интерес, то Юра не воспринял бы это с таким же, как сейчас, трепетом? И потом, не влюбился же Миша в него — всё намного проще, лишь задуманный природой механизм, всплеск гормонов и естественная реакция на приглянувшийся объект… Миша, наверное, не больше, чем избалованный ребёнок. Его страсть могла быть сиюминутной прихотью, вспыхнувшей так же легко, как легко Миша от неё откажется. По законам логики что должно дальше последовать? Ничего. Миша был отвергнут со своими непристойными предложениями и на этом кончено. Когда они снова встретятся, в Мише всколыхнётся задетое самолюбие, и ничего, кроме неловкости и неприязни он не почувствует… Но возможен и другой вариант — после того, что Юра отчебучил под конец, Миша наоборот увлечётся сильнее. Собаке ведь интереснее выхватывать ту игрушку, которую хозяин не желает отпустить. Запретный плод сладок, «чем меньше женщину мы любим», и всякое такое… Может, Миша захочет немного побороться и продолжит добиваться? Что ж, отлично, пусть попробует… Поверить в это хотелось, но Юра тут же себя предостерёг. Лучше не надеяться, чтобы потом не расстраиваться. Чудес не бывает. В конце концов, вон Миша какой занятой — всё у него по минутам рассчитано, некогда ему бегать за кем попало. Стоило подумать и о другом. Правильно ли Юра сделал, что отказался? Нет, продавать себя за пустое обещание глупо, и Юра не настолько низко себя ценит, чтобы побежать по первому зову, пусть даже и за этим чудесным Мишенькой… Но в том и загвоздка. Отдаться кому-то за роль или хотя бы за помощь в получении роли — на это Юра был теоретически согласен. Ему почти не приходилось этого делать (было несколько незначительных случаев — неприятно, нехорошо, грязно, и толку большого не вышло), но не потому, что не хотел, а потому что не представлялось возможности. То есть, настоящей возможности, на которую Юра не пожалел бы потратить силы и к которой подошёл бы ответственно, как ко всякому делу. По этой логике Юра должен был потребовать от Миши каких-то гарантий и тогда уж ехать куда следует и знакомиться поближе — почему нет? Но там, в буфете, Юре некогда было размышлять и прикидывать, и он отвечал Мише по совести и искренности, хотя совесть и искренность не лучшие советчики в этих делах. Так что же, поехал бы, дал бы собой воспользоваться по предназначению и призванию красоты? Миша ведь не кусок мяса в нём увидел — этого добра и так достаточно, Мишу привлекла именно красота. И потом, как Миша обещал, Юре, может быть, и впрямь самому бы понравилось? Миша сказал о себе, что хорош в том, чтобы гладить нежных маленьких кошечек, тьфу ты чёрт. Что же, зря Юра ему отказал? Даже если допустить, что про роль Миша наврал — да, так скорее всего и есть. Мало ли что он там кому посоветует. Главную роль в таком масштабном проекте утверждает не один режиссёр и уж тем более не по чьему-то дружескому наущению, а художественный совет, который придирчиво разбирает всякую кандидатуру. Конечно, если режиссёр хочет именно тебя и если возьмётся отвоёвывать тебя у художественного совета, то шанс, что желаниям режиссёра уступят, есть. Но у Миши вряд ли имеются подобные рычаги влияния. Да и не нужно это ему. Зачем Мише лишние хлопоты? Он наплёл, что дружен с режиссёром лишь чтобы впечатлить приглянувшуюся кошечку — пустые слова, которые, даже если бы Миша мог подкрепить их действием, нет никакого основания подкреплять, вне зависимости от того, согласился бы Юра или отказался. Отказался — ничего не потерял. Согласился бы — отдался за бесплатно. Но потеря ли это? Почему бы и нет? Миша правда ему нравится. Ужасно нравится. И куда он там звал? «Куда следует»? Вряд ли бы они туда на автобусе покатили. Наверняка у этого прекрасного негодяя есть машина и, если судить по сплетням, специальная берлога для блядств. Специальная берлога — это конечно мерзко, но какое Юре дело до сплетен? Пусть даже и в берлоге, но там был бы только этот Мишенька, и всё его внимание, все его голубые глазки, светлые волосы и лисьи повадки — всё было бы, пусть только на один вечер (или сколько там ему требуется), Юре всецело отдано. Хотел бы Юра с ним переспать? Надо подумать… С одной стороны, Юра ничего хорошего с мужчинами не испытывал, как и с женщинами, то есть, с единственной женщиной, которую знал. Если другие находят в соитии что-то великолепное, а Юра находит только неудобство и стыд, значит это с ним что-то не так. То ли ему не везёт, то ли требования у него завышенные, то ли неправильно он устроен… К тридцати-то можно уже и смириться — нет так нет. Не главное это в жизни. С другой стороны, к Мише его всё равно тянет, Миша всё равно остаётся чудесным, и Юра, надо признать, по-доброму завидует его удачной судьбе, ведь похожую и себе загадывал, а вот не удалось, так хоть к чужой прикоснуться… Наверное, ответ да — хотелось бы. По крайней мере, природные механизмы Юру к этому толкают, как к чему-то закономерному, желанному и естественному, необходимому каждому человеческому организму. Даже если физического удовольствия это не принесёт, но сам Миша, его очаровательная схожесть с милым сердцу образом, его потрясающие глаза, их путевая с Юрой общность, и вообще сам факт такого невероятного приключения — всё это замечательно, особенно если учесть собственные реакции. Бунтующее сердце, разливающуюся по телу сладкую слабость, покалывание в плечах и лёгкое головокружение, счастливый приступ эйфории — почему Юра должен себя этого лишать? Ещё неизвестно, кто из них кому больше приглянулся. У Миши-то, может, это разовая акция — увидел, польстился на красоту, загорелся, получил — и так семь пятниц на неделе. А Юра живёт тихонько, любовью не избалованный, и который год в мишину сторону облизывается. Пусть сегодняшняя мишина выходка выглядела довольно глупо, грубо и излишне самонадеянно, но Юру она не разочаровала и не обидела, а только развеселила, оправдала какие-то смутные надежды, подогрела к Мише интерес и польстила юриному самолюбию — нет уж, братец, дымился я или нет, но меня голыми руками не возьмёшь… Юре он нравится всерьёз, так что, если бы дошло до берлоги, то кто бы из них меньше потерял и больше получил? Со стороны-то ведь выглядит, будто это Миша его использует, а по сути может статься наоборот. То есть, для Юры это могло бы быть куда более интересно, важно и дорого. Миша чертовски хорошенький и он младше на пару лет, так что в идеальном мире это бы Юре к нему подкатываться с непристойными предложениями, а не наоборот… А что? Словно дав себя потискать за сахарок, Юра разрешил бы себя погладить, как красивую, нежную кошечку, да и сам бы потрогал его светлость, вобравшую столько света, понежился бы в его холёных, но наверное очень сильных лапках (можно сбежать со стройки, но в сбитых ладонях она будет отзываться ещё долгие годы, ручки-то у него жестковатые — Юра это помнил) и почувствовал бы ту неповторимую сладость с привкусом соли, горечи и собственных слёз, насмотрелся бы в такие голубые глаза, какие только раз в жизни видел, и вот теперь, в этот проклятый год, в этой проклятой Москве, в этой проклятой тюрьме — увидел снова, будь эта тюрьма благословенна. Однако, есть ещё одна загвоздка. Если причиной связи с Мишей посчитать не его содействие в получении роли, а его самого, то есть, если бы Юра поехал с ним куда следует не «ради дела», а ради собственного сомнительного удовольствия, то что бы это было? Юра привык считать, что пофлиртовать, поухаживать или даже переспать с кем-либо «ради дела» — это не измена. Ведь это не ради себя, а ради продвижения, ради приобретения карьерного успеха, а следовательно ради заработка, а следовательно ради семьи. Когда-то ещё в училище они с Олей обсуждали этот вопрос. Тогда речь шла только о Царёве и Оля только фыркала, но в целом они пришли к консенсусу — они друг другу доверяют, каждый делает что считает нужным и о чём рассказывать, а о чём нет — решает сам. Юра был уверен, что если бы Оля узнала о каких-то его «профессиональных» шашнях, это ревности и обид не вызвало бы. Юра смог бы объясниться и Оля бы поняла. Да Оля бы и не стремилась узнать лишнее. Скажем, если в театре злостный недруг в случае конфликта пригрозил бы, что раскроет юриной жене какую-нибудь страшную тайну (которых, впрочем, у Юры пока не было), то Юра бы нисколько не испугался. Знакомая с театральными традициями, Оля не стала бы слушать всякий вздор и в любом вопросе заняла бы юрину сторону. Хоть эта верность и была смехотворной, но всё же Юра ею дорожил. Хоть Юра смутно мечтал о какой-то иной большой любви, вернее, не то чтоб мечтал, но точили сердце неясная тоска и неудовлетворённость, витали в голове всякие нереализованные желания и красивые печали — то самое, чем его увлёк Миша, но покуда мысли остаются мыслями и желания — желаниями, это ничего не значит. Мало ли чего кому хочется и колется. Тем более что Юра и сам не знал, чего именно ему надо. Нужен ему этот Мишенька? Надо подумать… Вернее, и думать нечего. Не нужен. Даже если бы это была разовая связь ради обоюдного развлечения, и не более того. Зачем? Юра уже достаточно ставил в молодости опытов — и ни одного удачного. Нагулялся уже. Пусть не было толком ни единой прогулки, но всё равно время вышло. Надо теперь о семье думать, а не о глупостях. То есть, думать-то можно, но делать — поздно. Хорош Мишенька, но не настолько, чтобы разменять ради него спокойствие собственной совести и лишиться права честно смотреть в олины глаза. Да, всё верно. Правильно Юра ему отказал. Лишнее это… Но что, если этот Миша не отвяжется? Да, Юра решил уже, что не стоит тешить себя верой в наивные сказки — так не бывает, но всё же? Будь проклята красота. Вдруг Миша, волчонок эдакий, проявит упорство и в самом деле поможет с ролью или как-то иным образом Юру облагодетельствует и потребует платы, что же тогда? Платить ли за оказанную услугу, если для Юры плата будет не жертвой, а удовольствием, или послать Мишу к чёртовой матери с его непристойными предложениями? К конце концов, Юра не давал ему никаких авансов. Да, пококетничал, глазами пострелял, но что с того? По логике, изменой такая плата считаться не будет, вне зависимости от получаемого удовольствия. По идее, Юра и должен получать удовольствие каждый раз, когда платит. И так бы оно и было, если бы на месте Миши был другой человек, но Миша… Нет, не стоит с ним связываться ни при каких условиях. Правильно Юра ему отказал. Не только потому, что с ним — это всё-таки будет ощущаться как измена, но и потому, что это опасно. Слишком сильно он Юре нравится. Слишком бурно реагирует на него организм, слишком жарко взыгрывает кровь и голова кружится от одной мысли… Так мало Юре нужно, чтобы… Долго ли до беды? Не дай бог впутаться, увлечься. Даже если предположить самый невероятный вариант развития событий, до разбитого сердца и роковой страсти не дойдёт — Юра этого не допустил бы, не потерял бы благоразумия, не поступился бы своей гордостью. Однако и Миша вон какой — чего доброго пристанет, заморочит голову, чем-то к себе привяжет, а потом выкинет какую-нибудь подлость. Юра ведь понятия не имеет, чего от него ждать и каким волком проявит себя этот очаровательный щенок… Как и всякий человек, Юра достаточно насмотрелся на несчастную любовь, на чужие душевные раны и драмы, на то, как люди страдают по ничтожному поводу, как мучаются, когда их бросили, как унижаются, теряют разум и забывают о человеческом достоинстве. Сам Юра ничего подобного не испытывал. Мог лишь отдалённо предположить, каково это, на примере своей юношеской одержимости Царёвым — сам себе придумал, сам беспокоился, сам переживал… Но ведь это было не всерьёз. Безумием было так далеко загадывать: что Миша не отстанет — уже неправдоподобно; что заслужит, завоюет и потребует платы — невозможно; что Юра, в силу своей слабости, не сможет отказать, поедет в его специальную берлогу — немыслимо; что Миша, с его-то дешёвой славой, занятостью и самомнением, выкроит минутку, чтобы вскружить бедному Юрочке голову — нелепо; что Юра каким-то невероятным образом в него… Влюбится? Так это называется? Нереально. И потом будет от этого страдать — смешно. До какой только ереси не додумаешься в этом проклятом бескудниковском автобусе. И всё же юрина остановка ещё через три. Неправдоподобно, да, невозможно, немыслимо, нелепо… Но если бы Юра в самом деле мог на старости лет (тридцать два года не шутки) фатально влюбиться, то разве Мишенька не идеальный на то кандидат?