я в весеннем лесу

Через пару дней Юре позвонил режиссёр фильма, Ташков, сам и, помявшись, не очень уверенно, предложил пройти пробы на главную роль. Как Юра ни убеждал себя, что не нужно верить в наивные сказки, но почти не удивился. Но неужели вот настолько всё легко, настолько быстро? Неужели для Миши это так просто, неужели придётся — ещё не сформировалась эта мысль, а всё внутри обожгло дикой радостью, стыдом и испугом. Может, Миша здесь ни при чём? Да что уж на это надеяться… Впрочем, для очистки совести Юра постарался убедить себя, что режиссёр пригласил его просто так, да и пробы эти ничего не значат и могли потребоваться лишь для наглядности и сравнения. Всё равно художественный совет его не утвердит. Юра знал, какой типаж требуется для «Адъютанта его превосходительства» — простой и располагающий, такой, чтобы доверчивый зритель сам распознал, что это «наш» человек и что белого в нём только форма, а под ней скрывается обыкновенный парень, родной и близкий советскому образцу, и обманывает врагов он не столько благородством лица, сколько благородством натуры, хитростью, ловкостью и офицерскими повадками, которые может сбросить, как маску. Юра же белогвардейской маски сбросить не мог физически, а роскошная форма сделала бы его идеальным до приторности. От его аккуратной физиономии, как ни крути, веяло откровенным благородством, и нос у него больно правильный, и черты слишком интеллигентные — в общем, чересчур красив и гладок для красного разведчика. Среднестатистический зритель будет путать сторону и в самом деле не поймёт, что такое слащавое ваше благородие забыло у красных. Этими соображениями Юра сразу поделился с Ташковым и тот уныло согласился, но всё же попросил Юру приехать и попробовать. Вообще Ташков Юре нравился. Он был лет на десять старше и уже снял несколько удачных фильмов, но оставался понятным, наверное потому, что, несмотря на заметные заслуги, ездил на метро, грустно вздыхал по любому поводу и вообще отличался скромностью и непритязательностью. То есть, он был не из тех, кого можно соблазнить, а из тех, с кем можно дружески посетовать на судьбу. До дружбы было далеко, но общий язык был найден прочно. Однако не настолько, чтобы Юра мог посчитать себя его любимчиком и понадеяться на то, что Ташков, из одного только чувства прекрасного, возьмётся отвоёвывать Юру у всех художественных советов. И не настолько, чтобы Юра решился спросить о причинах этого предложения. Причины очевидны. Вскоре приехав на пробы, Юра ожидал встретить там этого чёртового Мишу, и вместе с тем боялся этого — вплоть до того, что ощутимо билось сердце и дрожали пальцы, и вместе с тем до последнего цеплялся за надежду, что Миша здесь ни при чём. С самого утра этого дня у Юры безумная метель мела на душе. Тошнота мучила сильнее обычного, пока брился, умудрился порезаться, мысли метались в голове как потревоженные пчёлы, то сбиваясь в кучу, то исчезая из виду. Остановиться бы, не торопясь оглядеться, всё взвесить… Но минуты, казалось, бешено неслись, и даже до Москвы Юра домчался, вопреки обыкновению, в один миг — невероятный случай, удалось сесть. Вышло это нечаянно, потому что место в автобусе всегда было кому уступить, а тут, после ночи, проведённой, будто жару, в обрывочных перепутанных видениях, Юра, нечаянно присев, провалился в сон как в чёрный омут. Каким-то чудом на своей остановке проснулся, но вывалился из автобуса в таком состоянии, что совершенно ничего не соображал и шатался — и так весь день. Может и впрямь заболел? Не успел оглянуться, а уже пора на заклание. Приехал на эти проклятые пробы — Миши не видать. И слава богу. Облегчённо вздохнул — да и с чего Мише быть здесь? Но вместе с тем расстроился, и на пробах мямлил и делал не то, что надо, и навалилась вдруг невероятная усталость, которой с утра не замечал, а она с самого пробуждения давила. И не поймёшь себя, и зачем, и хотелось бы, и не нужно, и глупо, до чего же глупо… Юра уже собирался, огорчённый и несчастный, уходить, когда наткнулся на Мишу и Ташкова, как ни в чём ни бывало беседующих в сторонке. Миша показался таким хорошеньким, таким чудесным и желанным, что Юру словно током прошибло. И чем был этот ток? Радостью, что ожидания всё-таки сбываются? Горьким смехом, ужасом, обидой, гневом, что они сбываются? Что никуда не деться, хотел бы Юра этого, или нет. Но, что самое подлое, он и не хочет никуда деваться, а желает послушно покатиться, как по желобку, по этому ровному пути, на котором нет препятствий и который Юра сам себе давным-давно наметил и разрешил. Всё верно. Если добывание хорошей роли требует расплаты так называемой натурой — то это запросто. Это не измена, это не падение и не унижение, а лишь деловой подход и разумное вложение единственного своего капитала — красоты. Есть конечно и другие капиталы — талант, ум, внутренний мир, душа, в конце концов. Но ведь не это Мишеньке нужно. И хорошо. И отлично. Другого не надо. Другого не дадим. Красотой пусть подавится, но ничего сверх пусть не берёт, пожалуйста. Он и не возьмёт. Ему не требуется… Юра хочет себя в этом убедить, или хочет себя этим утешить, или боится, что это действительно так? Ничего не понятно… Нет, только физическая плата и будь проклята красота, и на этом кончено. А может всё это ошибка или шутка? И как же всё внутри мечется и раскаляется, как нарастает жар. В какой-то момент температура станет настолько высокой, что займётся весь богатый внутренний мир пламенем. Вот увидел этого Мишеньку — и лизнул по сердцу первый синеватый всполох. А Миша непринуждённо улыбался и болтал, был приветлив, мил и прост. Он, оказывается, на приятельских правах уже зазвал Ташкова пообедать, и режиссёр как-то виновато и уныло спросил у Юры, не хочет ли он присоединиться. И Юра рассеянно согласился, не успев взвесить, чего стоил бы отказ. Но согласие стоило ещё дороже. Это Юра понял вскоре — согласился, значит должен соответствовать возложенной на себя роли. То есть, не просто понуро плестись по коридорам за ними вслед, но делать то, чего Миша ожидает и чего упрямо требует пытливым взглядом своих нечеловеческих прозрачных глаз, перед которыми Юра был так слаб, что с трудом держал спину прямо. А меж тем, соответствуя роли нежной шёлковой кошечки, Юра должен идти с ними рядом и горделиво-высоко держать голову, смущённо улыбаться, лукаво скромничать и кротко участвовать в беспечном разговоре, вертящемся вокруг съёмок фильма. Незаметно речь зашла и о том, какие усилия придётся Ташкову приложить, чтобы протащить Юру на главную роль, но дело того стоит — Юра будет отлично смотреться с его-то красотой, и впрямь негодяй прекрасен… Юра то и дело сбивался с заданного ритма, пугался, замолкал, вздыхал, хмурился и морщился словно ему камушек в ботинок попал. Это на него нападало короткими стыдливыми приступами, когда он осознавал позорную нелепость своего положения и когда проблесками раскрывалось, каким он был идиотом, когда о чём-то подобном мечтал. Но на смену этим мучительным озарениям приходили другие, и Юру снова легонько встряхивало. Он сбрасывал оцепенение, будто воздуха глотал, и с радостью кидался в происходящее — ведь это именно то, о чём он мечтал! Чёрта с два он получит эту звёздную роль, но всё-таки шанс есть и он увеличивается пропорционально тому, как Юра выполняет добровольно принятые обязательства. Как бы ни была наивна эта сказка, но она воплощается. И конечно Миша сто раз это дело бросит, как только добьётся желаемого, а значит и Ташков к Юре охладеет до прежнего уровня безразличного знакомства, но всё же. Если Юра сейчас сплошает, то разрушит эту наивную сказочку ещё быстрее и сам будет в этом виноват. От него ведь требуется такая малость… Такая малость — покладисто посмеяться в ответ на какую-то двусмысленную мишину шутку, взглянуть на него игриво и ласково, дать открыть перед собой дверь, послушно усесться на переднее сиденье… Вот и машина. Потрясающая. Разве могло быть иначе? Юра сначала сел, а уж потом, вдохнув запах ещё не истёртого салона и задохнувшись от восторга, сообразил, в какую роскошь… Что ж ладно не «Чайка» конечно, но однозначно предел мечтаний среднего класса — газ-24, «Волга», такие ещё и на улицах редко где увидишь. Юра машины обожал. Кто их не обожает? Времени увлекаться машинами было мало. Юра лишь недавно перестал мечтать о приличном пальто и коляске для дочери, какие уж тут автомобили — страсть, которую следует приберечь для иной, более удачной жизни. Но с детства так повелось. Когда Юра фантазировал о своём прекрасном далёко, то выделял несколько пунктов: первое — машина, второе — немецкая овчарка, третье — кто-то голубоглазый рядом. С годами к этому прибавилась квартира в центре Москвы и конечно грандиозный успех в театре и кино. Одно невоплотимее другого, и ничегошеньки из этого у Юры не было и, казалось, не будет. Разве что, купит породистого щенка когда-нибудь, когда времени станет побольше, на пенсии то есть… Теперь Юре уже не пришлось делать усилия, чтобы взглянуть на Мишу с искренним восхищением. Миша, подмигнув, легко завёл мотор. Водил он, как Юре показалось, виртуозно, без всякого усилия, ловко поворачивая руль, успевал обернуться, чтобы что-то весело сказать Ташкову, да ещё смерить Юру очередным хищноватым взглядом. Юру это уже не беспокоило. Он и в разговоре участвовать, и вообще про всё на свете забыл, а только таял, оглядывался и кое-как сдерживал желание потрогать приборную панель или провести рукой по белой обивке кресел. За блистающими на сцене Малого артистами автомобили приезжали после спектаклей, но такие высоты были Юре заказаны. У кое-кого из юриных друзей имелись машины, но в основном плохонькие. Юра и такими грезил. У одного приятеля Юра брал, когда удавалось выкроить время, уроки вождения на кашляющем на все лады москвичонке — без надежды, просто ради удовольствия. Но в такой вот новенькой Волге Юра сидел впервые, и на время короткой поездки у него выдуло из головы все сомнения. Казалось, лучше и придумать нельзя — в такой машине, с таким Мишенькой, и будь что будет… Если бы не подающий реплики с заднего сиденья режиссёр, то Юра наверное выкинул бы какую-нибудь дикость — например накрыл бы ладонью мишину руку, лежащую на переключателе передач, и нежно переплёл бы со своими его музыкальные тонкие длинные пальчики (и как только сохранил их на стройке?) И Миша бы остался доволен, и самому счастье… Кстати, да. Юра лишь сейчас с отдавшейся в сердце приятной тяжестью приметил, какие у Миши изящные руки, и заворожённо перевёл дыхание. Собственные лапы, вопреки красоте лица, были самыми обыкновенными, грубовато-неуклюжими, забайкальскими, ничуть не утончёнными. Каково же будет, когда эти прелестные руки Юры коснутся? Нет. Этого нельзя, он ведь решил… Но почему нет? Причин, по которым должен отказаться, Юра припомнить не смог. Голову заволакивало сладким туманом, особенно когда он, в который раз обведя салон, очарованно взглядывал на Мишу, на его далеко не совершенный профиль, да и его нос юриному в подмётки не годился… Но именно эта картина казалась Юре такой хорошей, такой милой и необыкновенной, что оторваться от неё удавалось лишь тогда, когда Миша, дав на себя налюбоваться, словно играя, поворачивал лицо и ухмылялся, будто кидая звонкий лай. Ресторан был не то чтобы дорогой, но уютный и подходящий для обеда деятелей искусства. Было видно, что и Ташкову, и Мише не впервой здесь быть. Юра от этого снова стушевался, почувствовал себя несчастным и униженным и весь обед почти не поднимал взгляда от тарелки. Миша посокрушался, что за рулём нельзя, но Ташков заказал бутылку рябиновки и по привычке всем наливать, хотел налить Юре. Юра, спохватившись, стал отказываться и уверять, что не пьёт ни капли. Это дало новый повод для шуток. После разговор перешёл на мишину карьеру. Вряд ли Миша нарочно пускал пыль в глаза. Зачем? Всё и без того было понятно — гастроли, города, концертные залы, караулящие его поклонники. Насмешливо чертыхаясь, Миша жаловался режиссёру, как на него со всех сторон валятся предложения сниматься в кино, и жалко отказываться от таких интересных проектов, но где он столько времени найдёт? Ещё вот в «резидента» впутался, теперь во второй части сниматься придётся, а ему и так высморкаться некогда… Последней каплей стала заигравшая по тихонько бормочущему радио «Последняя электричка». Миша закатил глаза и обменялся с Ташковым понимающими ухмылками. Эта славная мишина песня звучала в тот год из каждого утюга и ещё долгие годы обещала звучать — такие вот простенькие песенки с цепляющим мотивом и добрыми словами и впрямь пишутся на века. Хорошо хоть популярна она стала не в мишином исполнении. Но всё равно Юра чувствовал себя всё более незначительным и оскорблённым и совсем уже было решил, что надо после обеда поблагодарить, да и удрать, сославшись на неотложные дела. Но для этого надо хотя бы самостоятельно оплатить свой счёт, а когда Юра попытался спросить об этом официанта, Миша, досадливо отмахнувшись, попросил не говорить глупостей. Куда теперь денешься? Задержав взгляд своих невозможных пронзительных глаз, Миша мягко, но твёрдо сказал, что сегодня он в кои-то веки абсолютно свободен и что их обоих развезёт по их делам. Что за удовольствие лишний раз в метро толкаться? Тут, наверное, и Ташков почувствовал себя слегка приниженным, и вообще, должно быть, вспомнил, что функцию свою выполнил и больше не нужен. Миша отвёз сначала его. Юра боялся и ждал минуты, когда останется с Мишей наедине. Отвезёт ли его Миша куда Юра попросит? Ведь в самом деле, можно оправдаться необходимостью быть в театре, на вечернем спектакле… Но как назло спектакля сегодня не было, а единственное занятие в училище могло бы обойтись и без Юры. Это конечно безответственно с его стороны, но… Но выкинет ещё Миша его посреди улицы в ответ на такие заявления — печально утешившись этой смешной опаской, Юра промолчал. Миша и не спрашивал. Любезно попрощавшись с режиссёром, он повёл машину куда-то и больше не улыбался, не посматривал. Разговор затих, всё было сказано. Апрельская Москва, уже очистившаяся от снега, но ещё вся чумазая и мокрая, как дворовый пёс, пустая и голодная, уже готовилась обрядиться в весну, набухала почками и пробивалась первой яркой травкой. В распадках улиц опускалось рыжее солнце. Не дав возникнуть неловкости, Миша включил радио, заиграла милая, подходящая романтичному моменту мелодия без слов. Снова стало так хорошо и уютно в этой чудесной машине, в этой пробегающей мимо волшебной весенней Москве, в сотнях домов, в которых живут замечательные люди своей простой и честной, нужной для общества жизнью… Прощаться расхотелось. Это маленькое ресторанное унижение снова искупилось машиной, да и потом, не виноват же Миша, что успешен. Тумана в голове уже не было. А может всё было в нём, сиреневом, ласково клонящем ко сну и скрывающем все дела, все проблемы и страхи. Будь что будет, в конце концов. Юра долго примеривался, не верил, что сможет это сделать, и почти решался, но когда уже был полон решимости, Миша перекладывал руку с переключателя передач на руль. Вскоре они остановились во дворах возле блочной пятиэтажки. Миша выключил радио, заглушил мотор и, повернувшись, выжидающе улыбнулся. Юра нерешительно глянул в ответ и, сам не зная на что, печально пожал плечами, смущённо отвёл лицо, уставился на то, что было за окном. Теперь уже не было стыда или ужаса от нелепости своего положения. Нет, теперь всё было в порядке. Именно так, как и должно быть — легко, неторопливо, но и без лишней траты времени. С ролью помог, поддержкой режиссёра заручил, в ресторане накормил, на машине покатал. Что дальше — очевидно, и если бы на месте Юры был кто-то другой, было бы столь же очевидно. Но если бы на месте Миши был кто-то другой, то было бы очевиднее в тысячу раз и в сотню раз проще. Кто-то другой, не столь голубоглазый, не столь замечательный, не столь похожий на мечту, которая не сбудется… Юра вспомнил причину, по которой должен отказать. Это будет измена Оле. Может, не самая подлая и гадкая — Юра после этого не станет любить и ценить её меньше. Чувство к Оле нельзя сравнить с влечением к этому Мишеньке — это совсем разные вещи, которые не могут друг друга перекрыть. А соседствовать могут ли? Но что ещё серьёзнее, для Юры это не пройдёт бесследно. Этому Мише наверное хватит одного раза, интерес будет исчерпан и на этом всё. А Юра будет полжизни помнить об этом невероятном приключении — о том, как в ясный апрельский день, в прохладный весенний вечер пролетела мимо, задев острыми ласточкиными крыльями, несбыточная мечта и сбылось его предназначение — то самое, для чего береглась, росла и расцветала вся юрина красота, вся его утончённость и нежность. Но, с другой стороны, для кого, для чего и сколько ещё хранить? Отдать вот сейчас этому Мишеньке всё, а не то ведь пропадёт даром… Юра чуть вздрогнул, но не оторвал взгляда от чьего-то освещённого балкона, когда почувствовал, что Миша, не нарушая тишины, взял его ладонь. Мишины руки были прохладные, чуть жестковатые, и если бы Юра не видел недавно, как они изящны, то и не подумал бы… Миша осторожно потянул его руку вверх. Всё так же не поворачиваясь, Юра поддался этому движению, догадавшись, что последует, закусил губы и с горечью и пробежавшим по сердцу холодком подумал, что и этого тоже забыть не сумеет. Такое только раз в жизни бывает и не повторяется, и если не ради этого, если не ради того, чтобы вызвать это, была дана Юре красота, то ради чего тогда? Юра думал, что придётся поднять руку ещё выше, и это будет немного неудобно, но не пришлось. Видимо, Миша сам склонился к его ладони, чтобы коснуться губами её внешней стороны. Он замер так на пару секунд и после губы медленно раскрыл, лизнул холодноватым кончиком языка, засопел и, судя по ощущениям, улыбнулся — чтобы снова смешно, чтобы походило на шутку, и лишь затем, касаясь уже и носом, и подбородком по-настоящему поцеловал. В сравнении с этим нежным поцелуем, резким и быстрым, едва ли не болезненным для юриных хрупких косточек движением Миша его ладонь вывернул и прижался ртом к горячей внутренней стороне. Коротко ойкнув, Юра вынужден был повернуться и с секундным запозданием выпрямить пальцы, отвести их, чтобы они не касались его лица. Но Мише это не мешало, и непросто было в таком положении управлять пальцами. Юра беспомощно расслабил их и они прошлись по мишиному лицу, остановились на щеке и мизинец — на его ястребиной бровке. Должно быть, это снова была шутка. Миша припал к ладони надолго, не отрывая губ и не прерывая дыхания, гладил её языком, словно вылизывал, и в конце, втянув кожу, слегка прикусил острыми как у щуки зубками. Какие уж тут шутки. Юра явственно ощутил, как из глубины что-то жаром отзывается на подобное бесстыдство… Но Миша вдруг поднял лицо, на котором витала дурашливая и невинная улыбка. — Руки у тебя сладкие, — Миша чуть ли не пропел это тихонечко и, снова повернув ладонь, потёрся о неё щекой. Бессильно усмехнувшись, Юра почувствовал, как заплывает в сердце тоска, приятная и тянущая. Забавно. Он-то тогда зажимал подаренный солдатом сахарок в правой руке, а Миша, вот, левую распробовал… Поддавшись порыву, Юра приблизился, почти уткнулся носом в его склонённую макушку, в лёгкие волосы. От них неуловимо пахло чем-то родным и далёким, светом, чистотой и каким-то горьковатым полевым цветком. Васильком наверное. — Я не могу, — решимости вымученно прошептать это хватило, но на большее — уже нет. Не скажешь же: «Потому что я боюсь в тебя влюбиться». — Не бойся, котёночек, — снова вывернув его руку и отодвинув рукав, Миша с тем же увлечением стал целовать внутреннюю сторону запястья. И это беззащитное место тоже куснул — уже почти до боли, но Юру от этого словно электричеством садануло, и тот жар, что зарождался в глубине вперемешку с дикой тоской, загудел громче, — я тебя не обижу. Юра до ужаса хотел поцеловать его и уже намеревался это сделать — куда-нибудь в висок или в лоб, но Миша резко вскинул голову. Юра неимоверно близко увидел его ошалевшие голубые глаза, что в сумерках казались белёсыми, как две седые льдинки. — Ну всё, малыш, пойдём, — Миша произнёс это как можно мягче, но видно было, что в ответ на малейшее сопротивление зарычит, как симпатичнейший щенок, у которого, однако, попробуй отбери попавший ему на зубы кусок мяса. В следующую секунду он ужом выскользнул из машины. Юра со вздохом тоже вышел. Свежий воздух чуть охладил, но в себя не привёл. Юра двигался медленно и перед глазами у него тоже всё притормаживало и чуть расплывалось. И только Миша, ну что за торопыга, прорезал вечер, словно острокрылая ласточка. Спеша, он ухватил Юру за рукав, потянул, даже в спину ощутимо подтолкнул в направлении ближайшего подъезда. Словно во сне, Юра поднимался, едва переступая ногами, по лестнице, безразлично входил в раскрываемые перед ним двери, пока не оказался в полутёмной прихожей. Видимо, та самая специальная берлога для блядств? Убогая полупустая квартира, куда Миша, да наверное не только Миша, водит баб, и наверное не только баб… Стыдно, мерзко? Но некогда было над этим раздумывать. Юра не успел ничего сообразить, только машинально стянул пальто, сунул шарф в рукав и стал оглядываться в поисках вешалки, как был уже крепко схвачен и прижат с стене. Миша жадно целовал его, набросился, точно голодный зверь, и разве таким должен быть первый поцелуй? Лишь теперь Юра отрешённо заметил, что Миша на несколько сантиметров его выше — незначительная разница, но чудесная, незаметно делающая поцелуй восхитительно удобным. Юра сначала растерялся и только раскрывал рот, но затем, тоже как-то машинально, обвил мишину шею и весь вытянулся, подставляясь под его руки, что принялись обнимать, гладить и обшаривать, но одежды пока не тревожили. В голове всё ещё билось робкое «неужели вот настолько всё легко, настолько быстро?» И пора уже признать, что Юра переживал об этом не в отношении платы, а в отношении своей любви, которую надо бы растянуть на долгие-долгие счастливые летние дни, а не проглотить разом в этой суматохе в полутьме… Но и в суматохе была своя обжигающая прелесть. В ходе этого смешного тисканья Юра не раз, разрывая поцелуй, весь к Мише прижимался, утыкался носом ему в ухо или шею и вдыхал поглубже его чудесный человеческий запах. Так же, как и от волос — светом, чистотой и каким-то диким синим цветком, горечью пёстрых полей и сладостью собранного с них мёда. Не к месту припомнилось, что похоже пахло от Виталика, когда он только приехал в Москву и строил из себя, вернее, в самом деле был чудесным ребёнком, искренним, простым и послушным до святости. У Виталика это был ещё щенячий запах и он вскоре растворился за грубостью зверя. Зато он не пропал у Миши. То есть, казалось, такой же щенячий запах был и у Миши, когда ему было восемнадцать, но Миша, хоть тоже из волчьей породы, но жёсткой шерстью отчего-то не оброс и сумел не потерять этого запрятанного в нежный подшёрсток запаха — вместе с ним изящно повзрослело к тридцати это тончайшее сочетание свежести, юности, святости и цветов монастырского луга, что с лаской, свойственной только цветам, говорят, что одна есть заслуга: прикоснуться к любимым устам. Монастырского леса озёра, переполненные голубым, говорят: нет лазурнее взора, как у тех, кто влюблён и любим… Но не глупости ли это? Дорогой шампунь, приятный одеколон, только и всего. Даже если бы ничего в тебе больше не было, кроме этого запаха, Мишенька, я бы всё равно… Но было гораздо больше. Была эта распирающая изнутри непомерная радость и эти налетающие шумные поцелуи, на которые Юра сначала не решался ответить, но лишь когда ответил и когда с тем же весёлым и страстным напором полез в его рот, с удивлением признал, что, по сравнению с тем, что происходит сейчас, прежде не целовался ни разу. Все эти движения и прикосновения, от которых всё внутри переворачивается, слюни, фырканье, смешные звуки, да как он жил-то без этой комедии? Как же он потратил столько лет своей никчёмной жизни не на это? Вкусный был Мишенька. Может и это, если рассудить логически, был такой же обман, как с запахом, который стоило приписать не мягкому подшёрстку, а тщательной гигиене и чистой совести. Но некогда было рассуждать. Юра уже сам вцеплялся в его волосы, не давая ему отвести головы, впивался в его удивительные губы, о которых только сейчас заметил, что и они, как и его руки, идеальны и очень красивы. Впрочем, Юра был уже не в себе и идеальным счёл бы всё, и бог знает, чего напридумывал и принял бы на веру. Например эту странную иллюзию, в которую раз и навсегда поверил. Юра не сразу её распробовал. Нужно было несколько раз оторваться от мишиных губ, отдышаться и снова к ним, с каждым разом всё более желанным, приникнуть. Или же, если эта иллюзия имела под собой реальное основание, требовалось обменяться достаточным количеством слюны. Достаточным, чтобы на собственном языке ощутить её едва уловимый вкус. Сладковатый, древесный, очень тонкий и нежный, похожий на родниковую воду, чуть запылённую серебром зацветших серёжек — на берёзовый сок. Ещё одна коварная шутка восприятия и разыгравшегося воображения. Совсем недавно Юра его пробовал. Пару дней назад, в свой выходной, когда, после разговора с Мишей в мосфильмовском буфете изводился сомнениями. Хотелось неотвязные мысли о Мише как-то отогнать. И должна же дочка, когда вырастет, с трепетным вниманием извлекать из детской памяти тот или иной эпизод? Вот Юра и повёл её в ту милую берёзовую рощу, кусочек которой раньше был виден из окна их кухни, но уже не виден. Несчастный этот лесок погибает в муках, обкусывается со всех сторон, прошивается тропинками, выбивается полянками для волейбола, загрязняется, сжигается, ломается. Москвичи его не берегут. Нечего беречь. Всё равно на будущий год от этой рощицы не останется ничего. Она уже со всех сторон окружена жестокими дорогами, её вырубят, болотце засыплют, укрепят и застроят. Москвичам же выделен полноценный парк в другом месте. Жалко рощу, но ничего не поделаешь. Жалко рощу, и потому каждый третий бескудниковский житель спешит на прощание оторвать от неё кусочек — последней её весной все несчастные берёзки изломаны, искромсаны, продырявлены, даже самые юные. Найти ещё не осквернённую трудно, но Юра нашёл, чтобы осквернить самому. Не очень-то умел, но назидательно показывал, как это делается, трёхлетней Даше: в начале апреля, когда сошли снега, когда набухли почки, но ещё не распустились листочки, нужно прийти поутру, выбрать деревце потолще, сделать глубокий надрез, вставить трубочку, подставить накрытую марлей банку. И ждать, не уйдёшь ведь — унесут. Ждали долго. Успели и поиграть, и книжку почитать, и замёрзнуть, и покапризничать, и уйти домой. Юра вечером один вернулся и увидел, что банка, как ни странно, на месте. Накапало всего с пол литра. С этой драгоценной добычей Юра вернулся. Каждому по чашке. Даша, тщательно избалованная соками и компотами, едва попробовав, скривилась и пить отказалась. Оля тоже, хоть признала полезность и чашку выпила, восторга не выказала. Юра и сам помнил, что в детстве его берёзовый сок ничуть не вдохновлял. Родители тоже, помнится, были к нему равнодушны, и только бабушка, вечно печальная, полузабытая, тихо умершая вскоре после войны, каждую весну была им одержима. Притаскивала откуда-то трёхлитровые банки и сама пила, даже чай из берёзового сока заваривала, а когда его было слишком много, мыла им голову и стирала в нём, а когда он окончательно портился, протирала им полы. Косясь на эту причуду, Юра в тон родителям тихонько посмеивался и бабушке наперекор к берёзовому соку не притрагивался, воротил упрямо нос: «не люблю!» и всё тут. А теперь, зачарованно смакуя свою и дочкину порцию, Юра не мог понять, отчего не любил эту прелесть раньше. Полезно, да, но главное, это сама душа весеннего леса, берёз и чистоты. Словно ангелы льют прямо в горло тихое и нежное сияние, сладковатое, древесное, хрустальное, и будто ты сам — светлое деревце с хрупкими веточками, и по тебе от корней из истаявших снегов бежит этот живительный, напитывающий набухающие почки сок, который отразится потом в каждом трепетном листочке, в каждой бархатной серёжке и в каждом белом клочке бересты. Впору было посмеяться над собой, потому как нетрудно догадаться, откуда у этого внезапного увлечения ноги растут и с чего это Юра так проникся на ровном месте. Да всё тот же мишин «резидент», славный фильм, и Миша чудесно в нём исполняет эту дивную песню: «я в весеннем лесу пил берёзовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, что любил — потерял, что имел — не сберёг, был я смел и удачлив, но счастья не знал…» — вот, оказывается, как мало Юре надо. И разве мог после этого у мишенькиных губ, у мишенькиной кожи быть другой вкус? И Юра правда его чувствовал и понимал, что не успеет им напиться за эту самую прекрасную и самую короткую весну. Даже если бы ничего в тебе больше не было, кроме этого вкуса, Мишенька… Миша вдруг оттолкнулся, поднял с пола и повесил упавшее пальто, а Юру оторвал от стены и без излишней деликатности подтолкнул куда-то вглубь квартиры. Всего пара шагов, зажёгся свет и Юра очутился в ванной. Миша коротко бросил, что кое-куда сейчас съездит и вернётся, и исчез. За ним громко захлопнулась дверь. Юра в обалдении посидел на бортике несколько минут, пытаясь прийти в себя. Пытаясь понять, чего внутри больше — возбуждения, счастья, тоски, стыда или презрения к себе и к тому, что он сейчас должен сделать? В голове стоял такой плотный туман, что ни одна связная мысль не могла пробиться. Одно было ясно — Мишенька скоро вернётся. Нервно вздыхая, путаясь в рукавах и в каждой пуговице, Юра разделся и залез под душ. Ванная комната чистотой не отличалась. Висели тут же на крючках разномастные полотенца, видимо, все уже кем-то использованные. Юра хотел бы побрезговать, но было как-то всё равно. Чем он сам лучше этого использованного полотенца? Может ещё удастся в окно вылезти? Нет, этаж, кажется, четвёртый, никуда не денешься. Никуда бы он не делся, даже если бы дверь была открыта. Посомневавшись, надо ли одеваться, Юра всё-таки оделся и вышел из ванной. Прошёлся по неухоженной и грязноватой однокомнатной квартире, из которой так и не выветрилось ощущение новизны и бесприютности. Чего ещё ожидать от специальной берлоги? Пустой, не работающий холодильник на крошечной кухне, сидящий на розетке рыжий муравей, свисающая с потолка лампочка. В комнате — неубранная кровать и валяющиеся по углам хлам и тряпки. Нет, это уж слишком. Юра решительно накинулся на этот беспорядок. Всё ненужное запинал так, чтобы было не видно. Порывшись в единственном шкафу, к своему облегчению нашёл совсем новый комплект постельного белья. Поменял его и старый тоже припрятал подальше. Вот теперь это больше похоже на первую любовь… Нет, всё-таки это ужасно. Мерзко. Отвратительно. Всё тяжелее вздыхая и проклиная всё на свете, Юра вышел на пустой балкон. Вечерело. Вид открывался привычный — впереди, справа, слева всё те же пятиэтажки, дорожки, пустые и голые скверы, кривые стволы кустов, фигурки людей… Было ещё небо, пустое и далёкое, золотистое и блёкло-голубое. Единственное молодое облачко, никогда в жизни не видавшее ещё, как и где устраивается на ночь солнце, торопливо подплыло к освещённому краешку неба и с любопытством заглянуло за соседнюю пятиэтажку, что прятала закат. Облачко словно не могло отдышаться и было розоватым, как лицо ребёнка после быстрого бега. Там, за домом, было, очевидно, очень интересно. Молодое облачко, забыв об осторожности, выплыло на середину освещённого места и, чтобы лучше видеть, зацепилось за крышу. Всё-таки страшно немного. Был бы девушкой, отдал бы невинность. Но тут дело более серьёзное — отдаёт своё сердце. — Ну-ка иди сюда, негодяй, — прозвучало позади насмешливо и грозно. И как только так тихо вернулся и подкрался бесшумно? Юра зашёл в комнату, закрыл балконную дверь и, увидев лучистую мишину улыбку, тоже робко улыбнулся. Неужели вот настолько всё легко, настолько быстро? Да, настолько. Миша притянул его к себе и снова поцеловал. Это показалось Юре таким необыкновенным, но таким знакомым, что он с готовностью обвил его шею руками, повторяя позу максимально удобную, словно для того и придуманную, чтобы именно им двоим обниматься. Так приятно было ощутить, как идеально они друг другу подходят, словно парные детальки мозаики — приятно и грустно. Мишин запах, мишин ускользающий вкус, иногда ловимые сквозь ресницы мишины голубые глаза — этого Юре вполне хватило бы для счастья, но было ещё море всего. Не переставая целоваться, опустились на кровать. В сгущающихся сумерках бережно помогали друг другу снимать одежду. Вскоре открылась ещё одна невыносимость, ещё одно «даже если бы ничего в тебе больше не было». Хоть и был Юра от голодной жизни и непрестанной беготни худ, но за собой не следил, зарядки хватало и в автобусе, ни о каком спорте не было и речи — некогда, незачем. Ему думалось, что он вполне хорошо сложён, но куда там. Просто не с кем было сравнить. Мишенька тоже был строен, даже хрупок, но при этом он был в идеальной физической форме — сплошные мягкие мускулы под бархатной белой кожей, сочетание силы и тонкости как у гепарда. Это не было для Юры открытием. И в «резиденте», и в том другом недавно вышедшем фильме Миша своими роскошествами светил активно — в обоих фильмах, будто нарочно, имели место сцены на пляже, и на Мишу раздетого исключительно приятно было посмотреть (но тогда Юра ещё посовестился взглянуть на него оценивающе), так же как и на одетого, потому что и одевали его подходяще — в подчёркивающие стройность, тщательно подогнанные под фигуру рубашечки и в немилосердно перетягивающие тончайшую талию ремни. В жизни Миша над собой не издевался и под одеждой нельзя было угадать его естественной идеальности. И вообще, одно дело на экране, а другое — настоящее, живое и тёплое. И как это прежде Юра сетовал на своё равнодушие к физическим контактам? Бедный он несчастный, он просто не ведал, каково это на самом деле. На самом деле — теперь, когда каждое прикосновение к этому здоровому природному совершенству было чем-то не просто приятным, но волшебным и воспламеняющим. Всегдашнее юрино холодноватое безразличие к людям было сродни горделивости цветка, который сторонится любых рук. То есть, нередко бывало, Юре кто-то нравился, что-то внутри у него подрагивало и натягивалось — это было хорошо, но не настолько, чтобы Юра по собственной воле нарушил чьё-либо личное пространство. Но сейчас этой холодности словно никогда не бывало. Этого Мишеньки, такого красивого и правильно сложённого, страшно хотелось касаться, хотелось быть к нему как можно ближе, тереться, обнимать и цепляться за него всеми конечностями. Были бы у Юры, как у паучка, крючки на педипальпах, всеми бы облепил в своём отчаянном восторге. Юра никогда и не думал, что в нём может вызвать такое сумасшедшее умиление, такую нежность и благодарность красивое мужское тело. Хотя и здесь не было ничего удивительного. Просто Юра словно впервые увидел настоящую красоту, как раз такую, чтобы проиллюстрировать свой подсознательный идеал. Видел и прежде — на картинках, в кино, в других посторонних людях, но никогда ещё — так близко и так лично. Прелесть становится несравненной, когда принадлежит любимому существу, которое можно потрогать. Все прочие мишины достоинства делали это достоинство ещё более дорогим… Так Юра увлёкся, что не добрались до сознания колючие мысли, которым логически следовало сразу же прийти — стыд и смущение за собственную неказистоть. Нет, правда, Юра знал о себе, что неплох, но в своих же глазах по слишком уж многим пунктам Мише проигрывал. Это могло бы быть обидно, но об этом Юра, на своё счастье, не подумал. Подумал другое: если бы всё было наоборот, и у Миши не было бы ничего (ничего, кроме этих его голубых глазок, запаха, вкуса и восхитительного тела — а всё это досталось ему, надо полагать, от щедрой природы, так же как и Юре от неё досталась симпатичная мордашка), а у Юры были бы все деньги и все связи мира, он не пожалел бы бросить всё к мишенькиным ногам в оплату этого счастья. Впрочем, счастье счастьем, а пришлось-таки спуститься с небес на землю. Пришлось принять во внимание тот досадный факт, что у Юры в этих делах до смешного мало опыта, а страхов, стыдливости и поводов впасть в ступор хоть отбавляй. Миша, очевидно, был гораздо более искушён и хотел от Юры каких-то более толковых действий, чем беспомощное валяние по кровати. Но Юра, едва ли отдавая себе в этом отчёт, зачем-то состроил ещё большую невинность и пугливость, чем есть на самом деле, и не желал ничего понимать и слушать, а только робел, беспомощно прижимался к Мише и прятал лицо где-нибудь у него на плече. Впрочем, это сработало. Мише, похоже, такое поведение пришлось по вкусу, хоть и не оправдало его ожиданий. Он ласково поворчал, но отступился и с невероятной лёгкостью сам сделал такое, что Юре и представить было неловко. Заставил откинуться на спину и, в разбавленном зажёгшимися фонарями сумраке блеснув глазами, строго велел лежать тихо и не двигаться. Закусив до крови губы, Юра и с тем и с другим справился. Очень хотелось опустить руку и взять Мишу за волосы, то ли оттолкнуть его, такого испорченного, то ли приблизить, такого дивного, доброго и чересчур щедрого. Неужели ему самому нравится такое делать? Но ведь нет иных причин… Очень хотелось под землю провалиться, так было страшно и неловко и вместе с тем смешно — уж полжизни прожил, а такое безобразие впервые. Юра конечно знал, что так бывает, но подобное представлялось мерзостью, на которую способны только самые небрезгливые проститутки, и ещё большей мерзостью виделось в отношении того, кто позволяет — это как же нужно не иметь ни стыда, ни самоуважения, ни приличия, чтобы доверить кому-то самое сокровенное. Об Оле он в подобном ключе не думал никогда. Не потому что не смел, а потому что это гадко и неприемлемо… Из-за всех этих переживаний, Юра и ощутить не успел, хорошо ли ему, нравится ли. Понял лишь в последний момент, когда всего тряхнуло изнутри, когда внезапно нахлынувшее удовольствие оглушило, словно взорвавшая лампочка, и всё потемнело. Да, изумительно. Да, хочется ещё. И теперь уже не расхочется. Соображение ещё не вернулось, а Миша уже затормошил его, заставил перевернуться и занять положение стыдное, но Юре знакомое. Но и об этих ощущения можно было с уверенностью сказать, что ничегошеньки у Юры прежде не было. Да и правда, что было-то? Ерунда. Юра в те считанные разы вёл себя более уверенно, потому что на тех людей ему было наплевать. Нужно было только потерпеть, подождать, встать, стряхнуть с себя грязь и горделиво заключить, что уж он-то, Юра, слишком хорош для этой низменной возни и уж его-то она ничем не привлекает, а значит и власти над ним никто не держит. Это всё было, должно быть, лишь самоуспокоением и надеждой, что появится тот, который влияние всё-таки возымеет. И это должен был быть именно Мишенька. И Юра всей душой хотел поверить, что это он. Вот и поверил. Миша, видимо, хорошо во всём этом разбирался, но не осторожничал, был даже слегка грубоват и не утруждался долгой подготовкой. Закралась даже мысль, что ему для того мужчины и требуются, чтобы не ограничивать себя и не сдерживать силы, ведь женщина не выдержала бы его напора и не стала бы терпеть такие издевательства. А даже если бы и стала, всё равно она слабее в физическом плане, и мучить беззащитную женщину — недопустимо и подло, а мужчину — сколько душе угодно. Было поначалу больно, но не так, как с другими. Уже хотя бы потому, что Юра не отгораживался, а через силу раскрывался, со всей несмелой искренностью тянулся навстречу и старался со своей стороны тоже сделать всё правильно. И получал в утешение поспешные поцелуи куда попало, перехватывающие, не дающие вздохнуть, слишком уж сильные руки и жёсткие словно железо пальцы, под которым и рёбрам недолго было треснуть, подавляющую тяжесть и восхитительно банальный скрип пружин в матрасе — и всё это казалось Юре самым лучшим, потому как его собственным, так же как и Мишенька был самым лучшим не по тысячам других причин, а потому что был любимым и долгожданным. Уже и боль возбуждала, обращалась особой острой гранью нестерпимого удовольствия, которое Юра прежде словно едва видел издали, а теперь оно с каждой минутой и с каждым ощутимым внутри мощным движением надвигалось, обретало желанные и мучительные очертания, как образ тяжёлого поезда, несущегося по усталым рельсам и бросающего долгие гудки. И оно разрезало бы, раздавило, всего располосовало, но оно всё ещё шло далеко, где-то в весенних лесах, в этих дивных мишенькиных руках, крепко обнимающих, но тоже очень далёких. Не хватало храбрости стонать, хотя хотелось, да и Мише это наверное понравилось бы. Да, изумительно. Да, хочется ещё, только так и только с ним, всегда. И теперь уже не расхочется. Потом ещё долго лежали, обнявшись. Юра прятал лицо у него на груди, мелко дрожал и не мог отдышаться до тех пор, пока мишино сердечко не выровнялось. Собственное же не переставало стучать гулко, будто не внутри, а где-то этажом ниже билась машина. И она всё билась и билась, словно огромный молот раскачивался, подтверждая счастье собственной физической пригодности для любви. Миша мягко спихнул его с себя. Юра успел было испугаться, что это всё, но нет. Это был только начало. Миша перевернул его на спину и, подперев рукой голову, лёг рядом, против льющегося через незанавешенное балконное окно фонарного света. Вот за этим, кажется, Миша, его и поймал, как падкий на красоту волк, который выбирал самую прелестную тонкорунную овечку, не чтобы её съесть, вернее, не только для этого, но и чтобы положить перед собой и рассмотреть как следует её, красоту, красоту. Прикрыв глаза, дыша и успокаиваясь, Юра буквально физически ощущал лёгкие прикосновения его тёплого любующегося взгляда, а потом и правда почувствовал. Позабыв про шутки, Миша пальцами, этими своими изящными, тонко выкованными из жести и неимоверно сильными пальчиками невесомо обвёл линии носа, бровей, скул и губ. Всё погладил, всё измерил, словно проверил гитарные струны и убедился в совершенстве, мимо которого не сумел пронестись мимо. Но теперь-то уж всё? Разобрался, разгадал? — Чьи руки бережные трогали твои ресницы, красота, когда, и как, и кем, и много ли… — Миша глубоко и мечтательно вздохнул, голос его звучал почти грустно, — ты очень красивый, Юра. Просто прелесть, что такое. — Я старался, — только это и пришло на ум доверчиво прошептать, не меняя положения головы. «Для тебя» произнести не решился. Вот и всё. Возвращаясь ко всегдашним шуткам, Миша звонко чмокнул его в щёку, вскочил с кровати и унёсся. Чем-то загремел на кухне, пустил воду. Юра хотел было свернуться клубком и прислушаться к разворачивающейся внутри звериной тоске или к тому неразумному счастью, которое уже промелькнуло, уже закончилось, но должно же оно оставить внутри тихо звенящий след? Но это потом. Всё-таки здорово этот волчоночек его помял. Всё тело ныло, словно по камням катался… Сперва нужно не без труда подняться, сходить в ванную, избавиться от неприятных последствий. Впрочем, ничего мерзкого в этом Юре уже не виделось. Даже наоборот. Изумительность произошедшего даже последствия озарила особым светом. Как когда после праздника наводишь дома порядок и ещё слышишь музыку, ещё живёшь печальным отзвуком веселья. Даже эта унизительная боль показалась приятной, вещественно связывающей с Мишей и с красотой произошедшего, которое не было бы столь ценно, если за него не уплачено по повышенному тарифу. Юра вернулся в комнату с уже заготовленными скучными и горькими словами, что на ночь остаться не может, что на этом всё, что отвези меня, пожалуйста, к ближайшей остановке, время-то ещё не очень позднее, автобусы ещё ходят, а даже если и не ходят, на этом всё… Но в комнате Миша, такой ромашковый и васильковый, диковатый и нежный, похожий на ястребка, как ни в чём не бывало, не стесняясь своей раздетости (хотя, стесняться было нечего, он, как тот же гепард, был природно грациозен в любой позе), не смущаясь зажжённого света и незанавешенного окна, сидел на перевёрнутой вверх дном кровати с большой металлической миской белого винограда. Усадив Юру рядом и посмеиваясь, он рассказал, куда подрывался — хотел добыть чего-нибудь вкусненького и, вот, ничего оригинальнее не придумал. Юра послушно взял виноградинку — немыслимое лакомство в апреле-то, в магазине не найдёшь, а на рынке бешеные деньги запросят. Было вкусно и сладко. Не успел Юра её задумчиво разжевать, как Миша кинулся на него и стал шумно целовать. Юра опасливо подумал, что в окно увидят… Нет, не увидят. И домой ещё не пора. Пусть всё вылетит из головы, пусть, пусть… Мишенька казался сейчас бесконечно милым, озорным и неутомимым ребёнком, от которого нет спасения, кроме как сыграть в его весёлую игру. Нужно брать виноградину зубами ровно посередине и другую её половину предоставлять сопернику. Кто откусит ту часть, в которой окажется больше косточек, тот выиграл, тому поцелуй, куда он сам пожелает. Юра всё время проигрывал, а если и побеждал, то просил поцеловать только в губы, что и без того от поцелуев саднили, а нижняя даже чуть кровоточила. Зато Миша, каждый раз преувеличено ликуя, свою фантазию не ограничивал, и Юре приходилось, покряхтывая от ломоты в собственной спине и плечах, срываться то к мишиному животу, то к коленке. Совсем уж непристойных пожеланий Миша не высказывал, хотя и уморительно поигрывал бровями, делая вид, что вот сейчас подумает-подумает да и выскажет. Юра чувствовал, как безмерно устал за этот бесконечный день, но слишком это совершенное тело было вкусным. Теперь, после стольких трудов, мишина кожа отдавала уже не тающим на языке берёзовым соком, а знакомой Юре с детства, дурманящей сладостью сиреневых душистых соцветий багульника. Помнится, часто взрослые ругались, что это яд, но всё равно дети их ели, пока голова не закружится и тошнота и муть не пригвоздят к траве. Особо стойкие и упорные могли даже до галлюцинаций наестся. Вот Юра и сейчас напробовался — до того, что в какой-то момент в игре подмял Мишеньку под себя и, склонившись над его лицом, заметил в его прозрачных глазах нежный проблеск чего-то лазурного и сияющего, чему нет конца. Но эту тайну ведало лишь то молодое облачко, которое, заглянув за соседнюю крышу, узнало-таки, где и как устраивается на ночь солнце. Нет. Невозможно, немыслимо. Лучше не надеяться. Лучше не заглядывать. Привидится же… В итоге оба перемазались сладким соком, особенно Миша был весь липкий и казалось, абсолютно счастливый. Он, видимо, собирался всю ночь так провести. Когда всё было съедено, он с жутким грохотом запустил миску в угол, обессиленно повалился на кровать, увлекая Юру за собой, и громко захрапел. «Ах ты, хулюган». Юра со смехом вывернулся, поднялся, чтобы выключить свет, да и умыться хотелось. Но вот вырвался из мишенькиных жёстких лап на миг и, хоть голова ещё кружилась от сладости, снова тоскливо припомнил. На этом всё. Остаться нельзя. Как это будет выглядеть если он ни с того ни с сего загуляет? Оля испереживается. Он не может так с ней поступить. Уныло потоптавшись на месте, Юра стал одеваться. Миша хоть и выглядел чуть огорчённым и сразу притих, но упрёка не высказал и, попросив подождать минутку, метнулся в ванную. Судя по шуму воды, стал наскоро ополаскиваться, смывать с себя всю сладость, весь этот день и всю эту скорую любовь. Как жаль. Ужасно Юре было жалко и досадно. Если бы всеми деньгами мира и всеми связями Юра мог этой любви, этого дня и этого милого мальчика не лишаться, то всем бы пожертвовал, любую бы заплатил цену… Но даже если бы Юра и был сказочно богат, что с того? Кто-то великую цену уже заплатил и крупно написал на ошейнике купленного сокровища имя владельца. Эта мишина влиятельная жена, которая намного его старше, которая наверняка безумно его любит, ценит и балует и обращается с ним бережно, как и он с ней. Она-то, наверное, сложила к его красивым длинным ножкам немало и тем прочно завоевала его любовь, доверие и преданность, а верности великодушно не потребовала — её право, «развлекайся, маленький, только возвращайся потом домой». Оно и понятно, у него сил на десятерых хватит, а одного человека он и угробить может. Если уж берёшь за весёлый нрав и голубые глаза полуволка ездовой породы, то будь добр предоставлять ему игрушки для точения зубов, волю для прогулок и простор для проявления выносливости: пусть себе играется, треплет нерадивых прохожих и мокрого места не оставляет от слабых пугливых кошечек. Но уж любви-то мишиной она никому не отдаст, вернее, Миша сам, соблюдая сделку, никого, кроме хозяйки, к своему честному сердцу на пушечный выстрел не подпустит… В эту самую минуту, когда Миша беспечно счищал с себя следы бесчисленных поцелуев, Юра явственно понимал, что дороже и лучше этого Мишеньки у него ничего никогда не будет, и что стоскуется теперь как сукин сын. Но в его жизни Юре делать нечего, это надо понимать. Надо быть благоразумным. Надо иметь гордость. Хорошенького понемножку. Совсем уже было поздно — первый час, но Юра не хотел просить его ехать аж в Бескудниково. Немного поспорили и всё-таки поехали. В машине на Юру снова напало это дурное желание взять мишенькину руку, подтащить её к себе поближе и держать долго-долго, без конца изглаживая и обнимая её своими дрожащими и холодными пальцами. Но Миша погнал по пустым ночным улицам на таких скоростях, что было попросту страшно хоть чем-то отвлечь его от дороги. Не больше, чем через полчаса машина остановилась у юриного дома. В самом деле, ничего криминального, Юра, бывало, и позже с работы на попутках возвращался. Вот и сейчас вернётся, будто не случилось в жизни ничего особенного. Юра не знал, как попрощаться. Целоваться было бы глупо, хотя и хотелось, но не под окнами же собственного дома. Да и зачем теперь? Так и не посмотрев в его волшебные глаза (слишком Юра ослабел, это было бы лишней жестокостью по отношению к себе), с одним коротким и жалким «ну пока» выскользнул из машины. Обжёгшись холодным ночным воздухом и опустив лицо, Юра поспешил к своему подъезду. Чертыхнувшись, услышал, что и Миша из машины вылезает. Дыхание перехватило, рот мигом наполнился вязкой слюной и горьким послевкусием багульника. Пропади оно всё пропадом. Юра заставил себя обернуться, хотя всё внутри умоляло метнуться в подъезд бегом, словно там, за дверью, ожидало какое-то спасение. Пусть безрадостное, пусть тяжёлое и нищее, как вся прежняя жизнь, но лучше она, чем та новая, дикая и изящная сказка, которая наступит, стоит Мишеньке только захотеть. Стоит Мише улыбнуться, стоит из прихоти бросить ничего для него не значащее зовущее слово. Юра страстно хотел его услышать, хоть и понимал, что это слово пустит прежнюю жизнь под откос. Но что жалеть прежнего, если все свои почти тридцать три года Юра только и делал, что Мишеньку ждал. Разве мог не обернуться? В свете фонарей Миша ласково и чуть виновато улыбался — такой хороший, такой милый, что больно было смотреть. Очень больно. — Встретимся ещё как-нибудь? — это был не вопрос. Какие могут быть вопросы. Юра только беспомощно пожал плечами. Миша и не ждал ответа. Он отвесил забавный поклон, взмахнул рукой и сел в машину. Ещё пара секунд и его уже и след простыл. А Юре только и осталось медленно всползать по лестнице, наслаждаясь своей изумительной болью, горько повторяя себе «встретимся», и пытаться понять, чего в этом больше — счастья или гибели.