я в весеннем лесу

Благодаря невероятно успешному «Адъютанту его превосходительства» на Юру свалилась настоящая слава. Юра давно уже не мечтал об этом, но в списке юношеских грёз значилось узнавание на улице, и это Юра обрёл в полной мере. Люди стали на него кидаться буквально сразу после выхода фильма, но в более высоких сферах всё продвигалось куда медленнее. У грешной земли пролегли ещё десятки и сотни поездок на проклятом бескудниковском автобусе. К ежедневным заботам, тревогам и беготне прибавился поначалу забавный, но быстро опостылевший маскарад — приходилось прятать лицо за поднятым воротом, шапкой или тёмными очками, иначе в вечерней толчее среди вымотанных работяг непременно найдётся кто-нибудь горластый и восторженный. А каждый день ездить на такси Юра ещё не мог себе позволить. Но вскоре смог. Юра становился всё более популярным и востребованным. В театр, особенно если дело было на гастролях, зрители валили именно на него, как на изумительно красивого и благородного белогвардейца, и именно его выход на сцену встречали порой неуместным гвалтом аплодисментов. Но потребовалось ещё несколько лет, чтобы Юра окончательно выкарабкался из бедности и ощутил под ногами твёрдую почву. Театральные корифеи с Царёвым во главе ещё нескоро открыли глаза пошире и приметили повышение юриной ценности и его привлекательность для публики. Когда это наконец было признано, когда стало очевидно, что зрители требуют именно Юру, заслуженные звёзды с ворчанием, скрипом и недовольными лицами соизволили подвинуться и уступить ему одно из святых, никогда не пустующих мест. А Юре пришлось с ироничной досадой убедиться, что вот он, единственно верный способ пробиться на сцену — вовсе не через чью-то постель, а через усердный труд, терпение и упорство. Ну и через счастливый случай конечно. Если бы не «Адъютант», так бы и куковать Юре в безвестности. Впрочем, Юра не считал «Адъютанта» счастливым случаем, раз беспримерно дорого заплатил за него своим разбитым сердцем. Юра стал получать роли в центральных спектаклях, его растиражированное имя зацвело приманкой на афишах. Собственно, всё шло именно так, как и должно идти. Кто-то вспыхивает в своём звёздном фильме в двадцать, а Юра только на четвёртом десятке, но дальше всё идёт по накатанной — он вызывает у публики интерес, мелкотравчатые режиссёры желают заполучить примелькавшуюся зрителям мордашку, способности и талант находят наконец простор для раскрытия, и дальше нужно только не зевать, и всё будет хорошо. Юра, можно сказать, добился того, чего должен добиться всякий актёр — стал звездой всесоюзного масштаба. Даже Виталика на какое-то время затмил. А то, что это пришло к нему так поздно и трудно, уберегло его от звёздной болезни, самообольщения, наивных иллюзий и дальнейшего разрушения этих иллюзий. А главное, Юра не засиял как звёздочка-однодневка, а грамотно использовал свалившийся успех для упрочения своего положения в театре. Мало блистать на сцене, не менее важно обрести в коллективе вес, стать нужным, обзавестись друзьями и союзниками, сделать коллегам как можно больше добра, чтобы в трудную минуту они помогли в ответ. Малый оставался большим змеиным клубком. Страсти кипели, ядовитые плевки свистели в воздухе, подковёрные злодейства вершились, Царёв разводил дерущихся по разным углам, всё как всегда. Так и не научившись быть жестоким и душить врагов, Юра пошёл другим путём. Он старался врагов не наживать. Старался всем угодить, был благодушен, дальновиден и миролюбив, чужое зло, аккуратно его припоминая, прощал, а сам зла не делал и в интригах не участвовал. Полностью отгородиться было невозможно, но благодаря своей популярности Юра мог позволить себе некоторую беспечность — ролями он теперь был обеспечен и без кровавой за них борьбы. В театре Юру почти все любили. Особенно любила молодёжь, которая тянулась к нему за защитой и поддержкой. Юра помогал бескорыстно и увлечённо и делал это не только ради ребят и собственного доброхотства, но и ради будущего своего театра. А когда кто-то из мышат, ещё в училище успевших в Юру по уши влюбиться, пытался расплатиться с ним общеизвестным способом, Юре было только смешно. Он был снисходителен, но неприступен, чуточку высокомерен и, заранее примеряя шкуру Царёва, был вполне доволен собой. С коллегами было труднее. Как завоевать их признательность, если на каждом шагу стеной воздвигается профессиональная зависть? Юра старался переходить как можно меньше дорог, откровенно вперёд не лез и участием в паре хороших спектаклей удовлетворялся, хотя мог теперь добыть себе больше ролей. Царёв, по-прежнему всесильный и всезнающий, и здесь его оберегал. Царёв Юру любил, прислушивался к его словам и персонально к нему благоволил, но в данном случае быть любимчиком означало не оказаться пропихнутым на сцену, а наоборот. С ревнивой, прохладной и чуть язвительной любовью Царёв, как строгая мамаша, ещё долгие годы Юру затирал, тормозил, подавлял, не давал развернуться в полную силу и назидательно щёлкал по носу, стоило хоть чуть-чуть забыться. Юра мог демонстративно возмущаться несправедливостью и предвзятостью руководства, но в тайне был доволен. Ведь если бы было иначе, если бы Юра, ничем не сдерживаемый, полез на вершины, то на него многие бы ополчились, а кое-кто и возненавидел бы. А так ему сочувствовали, с фальшивым огорчением качали головами, и все шишки сыпались на Царёва, а Юра при своём порядочном успехе оставался в позиции ущемляемого. Впрочем, иногда Юра и сам всерьёз на Царёва сердился. Иногда опасные вершины Юру прельщали, и с годами всё чаще. Но пока Юра чувствовал, что ещё не вполне к вершинам готов. Никуда они от него не убегут… А даже если убегут, бог с ними. Юру больше привлекала не дешёвая любовь непритязательной публики, а власть, уважение и признание коллег по цеху, собственная значимость для родного театра. Положение юрино было как раз таким особенным. Пока ни слова не говоря об этом, Царёв кропотливо воспитывал из него себе замену, приемника, престолонаследника, и это уже тогда ощущалось. Так и тянуло с приятным грустным вздохом заключить, что от судьбы не уйти, что таков и был замысел: и Пашенная именно к этому Юру готовила, и Царёв ради этого его взял и столько лет мурыжил — чтобы Юра стал их прямым продолжением, защитником традиций, хранителем великой истории, особой монаршего порядка… Юра оказываемой чести был рад, старался соответствовать и мог бы быть почти счастливым. Утешений разбитому сердцу хватало: не было спектакля, с которого он уходил бы без цветов, в театре его ценили, собственная гримёрная, авторитет среди заслуженных артистов, подобострастие, заискивающие улыбки, а лет через двадцать сам Царёв снимет с головы корону и переложит на его голову, добровольно уступив ему место, сравнимое с местом бога — мог ли Юра хотя бы мечтать об этом? Мог бы, если бы сердце не подсовывало ему иной предел мечтаний. Много раньше долгожданного признания в театре Юра погрузился в кинематограф. От предложений сниматься не было отбоя и Юра хватался почти за каждое, умудряясь всё совмещать. Порой приходилось делать это в ущерб театру, но это был осознанный риск, и покуда Царёв такие отлучки позволял и даже одобрял, ничем плохим это не грозило. Это была тоже часть воспитания — досыта накупаться в лучах переменчивой славы, перелопатить как можно больше гор, охватить всё и вся своими талантом, взять как можно больше и перебить оцениваемым по достоинству трудом горечь ранних, попусту прожитых лет. Юра снимался порой в откровенной ерунде, снимался ради работы как таковой, ради постоянной занятости, ради измождения себя до крайнего предела. Не в последнюю очередь ради денег. Ради верного служения собственной красоте: многократно запечатлеть её как можно надёжнее, выжать из неё побольше, пока она не померкла. Но главное, каждый день доверху заполнить. Выкладываться по максимуму, от зари до зари крутиться белкой в колесе театра, репетиций, училища, съёмок. Лишь бы не чувствовать себя несчастным и ненужным. Лишь бы к ночи с ног валиться от усталости, лишь бы не ныло сердце, лишь бы голова непрестанно гудела от переизбытка информации, дел, людей, голосов и обязательств — лишь бы для Мишеньки там не находилось места. Немилосердное благородство юриного лица мало кого оставило равнодушным. Нашёлся среди воздыхателей и весьма влиятельный в театральной среде человек из не актёрской, но начальственной, партийной меценатской породы. Юра и прежде был с ним мельком знаком, вернее, будучи мелкой сошкой, знал его имя, высокое положение и оказываемые артистам благодеяния. А теперь, проснувшись знаменитым и общепризнанным красавцем, Юра дождался своей очереди и познакомился с ним поближе самым прозаическим образом. Всё было так же легко и быстро, как с Мишей, но в данном случае Юра не испытывал опасений и сомнений. Вернее, испытывал, но не от самого факта, а от того, что Миша… Но что ему до Миши? Миша разбил ему сердце своей нелюбовью. Оттого почти разумным показалось попробовать Мишу кем-то заслонить, попытаться отвлечься, передать себя в другие руки, которые, может быть… Чем чёрт не шутит? Может и получится? А впрочем, бесполезное лекарство. О замене речи не шло. Этот влиятельный благодетель не давал долговременных авансов, да и Юре он не нравился. Но зато чисто деловому подходу ничто не мешало. Юра был кроток и податлив, пусть не очень ловко, но усердно выполнил, что от него требовалось, и, быстро благодетелю наскучив, деликатно устранился, получив в награду ни много ни мало квартиру в Москве. Не совсем в центре — у метро Динамо, но уж всяко лучше, чем опостылевшее до зубовного скрежета Бескудниково, с которым Юра простился без всяких сожалений. Квартира была не прямым подарком, но так подарки высокими лицами и преподносятся — силой своего авторитета благодетель перетряхнул сонные очереди, выбил привилегию для прославившегося артиста, чтобы не тискали его хорошенькое хрупкое тельце в автобусах. Добираться до театра стало гораздо удобнее — на транспорте за полчаса, да и квартира была больше и лучше прежней. Дашу отдали в великолепную музыкальную школу, быт наладился, Оля отыгрывалась за годы нищеты и была довольна, кошечки заполоняли дом и процветали. И в плату такая малость, что и подумать смешно — всего-то несколько поездок на роскошную дачу за высоким забором. Да, противно немножко. А может и не немножко. Может и очень, может и гадостно до безобразия, до тошноты, но на то Юра и актёр императорских театров. Что-то подобное он с юности планировал, и вот, осуществилось. Для собственной гордости это не потеря, ведь это всего лишь разумное вложение капитала. Хоть раз, а удалось продаться подороже… Но отчего же так мерзко на душе? Лишь от того, что допускать до себя хочется одного только Мишу, а все остальные вызывают отторжение? Но это глупо. А в остальном, если рассудить здраво, что Юра приобрёл и что потерял? Приобрёл замечательную квартиру и достаток, повышение авторитета в театре и белую зависть коллег. А терять уже нечего. Миша и так почти потерян. Репутация не пострадала, а Оля переменам и улучшению благосостояния только рада. Отношения с Олей удалось восстановить. Юра чистосердечно ей покаялся и поплакался на мишино коварство, нарочно изобразив Мишу во всём виноватым подлецом и обольстителем — так Оле было проще как всегда встать на юрину сторону и оправдать его. Тем более что Юра натурально, в самом деле искренне терзался и надеялся вернуться на круги благоразумия и честной жизни без греха и изъяна. Ради семейного спокойствия и олиного прощения нужно было эту так называемую роковую связь отринуть и с Мишей разойтись насовсем. И Юра почти это сделал. Почти разошёлся. По крайней мере, так говорил Оле и был в этом вполне правдив. И это жалкое, унизительное и горькое, никак не заканчивающееся точкой «почти» год за годом тянулось паутинкой, которую Миша не в силах был разорвать, а Юра всеми правдами и неправдами сохранял и берёг. Юра всё собирался с ним расстаться, но от собственной совести не удавалось утаить, что сборы ни к чему не приведут. Не сможет Юра по собственной воле от Миши отказаться, это невозможно. Но какая разница? Всё равно рано или поздно это произойдёт. Рано или поздно Миша вывернется из ослабевшей хватки, тогда-то всё и закончится. Миша бросит его… Как это страшно и как печально, как больно это будет — Юра должен был этого желать, как избавления, но получалось только бояться и без конца изводиться ожиданием и тоской постоянной опаски, что очередная с Мишей встреча окажется последней. Но что ему до Миши, в самом деле? Белый свет на нём клином не сошёлся. У Юры есть успех в театре, есть любимая, поглощающая все силы работа, есть ангельски терпеливая и понимающая жена и умница-дочурка, есть кошечки, и можно уже задуматься о заведении немецкой овчарки. Прежняя квартира была для собаки маловата, да и эта тоже не особо велика, да и у Юры нет на собаку времени. Хотя, с другой стороны, собакой можно занять те мучительные вечерние часы, когда голова идёт кругом и работать уже не получается, а сон не приходит… В общем, да, только собаки Юре не хватало. Не хватало ещё личного автомобиля, но и эта мечта из разряда недостижимых перешла в разряд долговременных — если он будет так же деятельно трудиться, то за пяток лет накопит и на машину. Так неужели список детских грёз о прекрасном будущем удастся воплотить? Успех, квартира в Москве, череда кинофильмов, вкуснейших шоколадных конфет вдоволь, трюфель, грильяж, пралине — это почти что есть. Автомобиль, преданная и отважная немецкая овчарка — это не за горами… Но достаточно ли этого, если не будет главного? Кого-то особенного, кого-то голубоглазого рядом, любимого, Мишеньки, сокола — его не будет, так есть ли смысл во всём остальном? Сможет ли Юра когда-нибудь утешиться, если его потеряет? Точно известно одно: успех, квартиру и всех овчарок, все деньги и все прекраснейшие розы мира Юра бросил бы к его красивым длинным ножкам, если бы ценой этих жертв и даров Мишенька ему достался. Чем больше его любят люди, чем больше уважают коллеги, чем больше удовлетворено амбиций и чем больше в руках сосредоточено власти, тем сильнее и упорнее, словно кому-то назло, словно что-то доказывая и с чем-то споря, Юра нуждался в своей собственной любви и её непокорном предмете. Пусть это пустой максимализм, пусть неразумно и смешно, пусть Юра сам себе выдумал эти проблемы, пусть это от безделья, но всё-таки. Если Юра был с собой откровенен и честно клал на чаши весов всё, что имеет и чего не имеет, Миша оказывался дороже, важнее, желаннее и выше всего. Но от него, такого дорогого и желанного есть спасение — максимально измочаленное состояние, наступающее после сложного, физически и эмоционально затратного спектакля, когда накатывают не только усталость и опустошение, но и всеохватное безразличие. Когда ничего не хочется, ни есть, ни спать, ни жить, ни умереть, ни двигаться, ни говорить, ни любить, ни даже видеть Мишу. Только сидеть, уставившись в одну точку. Если спектакля не было, в подобие этого состояния можно было загнать себя беготнёй и работой, но для этого нужно было очень постараться. Но не дай бог вынырнуть из ежедневной круговерти. Остаться ничем не занятым, никем не отвлечённым, наедине с собой, лечь спать, не вымотанным до предела, взглянуть на небо, взглянуть на лес, на воду, на Москву, вдохнуть слишком глубоко и ненароком ощутить его присутствие… Как ни загораживай свою жизнь работой, для Миши оставались сотни лазеек. Так или иначе каждый день он исхитрялся уколоть. Всё напоминало о нём. Всё было им отмечено. Создавалось впечатление, что нет в Москве места, которое нельзя прямо или косвенно с Мишей связать. Достаточно подхватить на руки кошку — тут же пронзительно грустная мысль: «Он меня называл котёночком». Стоит взять книгу — «А читал ли он и что бы он сказал на такое чтение?» Стоит принять от зрителя горсточку гвоздик — ни одни цветы не сравнятся с тем букетом роз. Стоит съесть сладкое — в этом Юра никак не мог себе отказать. Стоит ощутить себя плохо, замёрзшим, растерянным — «вот бы Миша был рядом». Как Миша заботился о нём, как был добр и чуток, никто никогда Юру не любил так, как он в те счастливые летние дни… И те счастливые летние дни отравляли каждое лето. Связь с Мишей распространилась на все времена года, и всё перекрасила — и снег, и листопад, и проливные дожди Юра наблюдал, будучи к Мише привязанным, а значит всё было дано Мише на откуп. Не говоря уже о том, что можно услышать мишину песню, его стихи, его имя, его фильм, а то и просто мельком увидеть его в душераздирающем сне и надолго погрузиться в полнейший раздрай… И попеременно с жалостью к себе — самолюбивая злость, обида, горделивая упрямая мысль: «он должен быть моим», и неужели Юра этого не заслуживает, по какой несправедливости лишён своего счастья? Постоянно Юру к нему тянуло. В который раз обходя замкнутый круг, Юра усердно повторял себе, что сам это выдумывает, что это блажь, что нужно быть благоразумным, нужно иметь гордость, нужно заниматься делом и не оставлять времени на то, чтобы маяться дурью. А Миша ему не нужен. Миша это только иллюзия, только образ недостижимой мечты, которой Юре суждено от века терзаться, и только работой можно терзания заглушить… Может, на сотом круге самовнушение сработало бы, если бы Миша не являлся тем, кого Юра на его месте выдумал. Но нет. Миша в полной мере был тем самым добрым и милым, самым умным, самым красивым и благородным человеком, какие только ступают по земле. Если бы он был хуже, чем Юра о нём воображал, это было бы спасением, но увы. Миша был само совершенство — не только потому, что Юра любил его, но и потому, что если судить беспристрастно, был очень хорошим человеком. В вынужденной разлуке с ним Юра нарочно выдумывал про него гадости, изобретал причины для обид и ревности, подбирал упрёки, винил его в невнимательности, нечуткости и эгоизме, всё подводил к тому выводу, что не стоит Миша любви, не заслуживает её и не ценит. И не нужен он, и ничего в нём нет, и песни у него дурацкие, и сам он ерундовый, и Юра, такой талантливый и известный артист, без него обойдётся… Так Юра жил, дыша осторожно, держался неделю, вторую, третью, пластался на работе, а в неизбежных перерывах для себя же самого делал вид, что сердце своё водит в строгом ошейнике и не даёт своему сумасшествию воли, что всё у него в порядке. Он занят по горло, жизнь насыщена, нет ни минуты на тоску, а если минута есть, стоит повторить старый урок: «Я как заклятие-молитву твердил сто раз в течение дня, спаси меня, моя работа, спаси меня, спаси меня…» В итоге Юра загонял себя и лопался, как перетянутая струна. Наставала эта проклятая минута неизбежного падения, облегчения и беспомощности. Она настигала где-то среди бессонной ночи, на заднем сиденье такси, в каком-нибудь уголке, куда Юра от шума в кружащейся голове забивался. Устал, устал невыносимо и сил нет держать себя в ежовых рукавицах. И никогда у него не было под рукой платка. Долго и упорно сдерживаемая жалость к себе прорывала плотину. Нападала неуёмная дрожь, колотилась в висках кровь, скручивала тошнота, нечем было дышать, обжигающие слёзы сдавливали горло и перед глазами расплывалась вязкая чернота. Хотелось сжаться в комок и горько разрыдаться. Юра с радостью встречал истерику, потому что она наконец швыряла его Мише под ноги, как под порог рая — туда, где ему самое место. И можно было списать это на переутомление, на адский график, на нервное и физическое истощение, на срыв, на присущую творческой личности мучительно тонкую душу… Но и на разбитое сердце тоже. Разбилось оно той ночью, когда Миша впервые попытался ускользнуть яко тать в нощи. Юра тогда успел остановить его и до самого утра вымаливал и выпытывал у него заверения, что мишин неудачный побег был ошибкой и больше этого не повторится. Тревога не улеглась, но, выбившись из сил, Юра сделал вид, что поверил. Через силу сделал вид, что уснул — под утро, когда терять уже было нечего. Через полуприкрытые веки, не двигаясь, с разрывающимся сердцем наблюдал, как Миша снова выпутывается из рук. Как он поднимается, одевается, тяжело вздыхает, подходит к окну, возвращается к кровати (неужели не бросит?), но снова отходит (неужели уйдёт?), уныло кружит по тёмной комнате и снова садится на край постели. Судя по вырисовывающемуся на фоне окна силуэту, долго трёт руками лицо, трёт глаза, едва слышно чертыхается. Если бы Юра в тот момент демонстративно проснулся счастливым и благодарно оплёл мишину спину мягким пленом всех восьми бархатных лапок, тогда, может быть… Но мало ли, что могло быть. Юра ту минуту упустил. Проворонил её, глупо, ужасно, бессмысленно, сам виноват. Лежал, не шевелясь, перебирая секунды в ожидании своего триумфа — не выбраться такой крошечке из паутины, Миша любит его, не уйдёт, не бросит, не обманет… А это, надо полагать, была та минута, когда Миша топтался на перепутье. Если бы Юра в тот раз удержал его, то Миша, возможно, оказался бы на том же самом перепутье в следующий раз и всё равно бы удрал. Днём раньше, днём позже, какая разница? А была бы разница, если бы неделей позже? Если бы месяцем, десятком лет позже? Может, если бы Юра был сверхвнимателен и каждый раз изыскивал способы Мишу удержать, то Миша так бы и не вырвался никогда. Но Юра решительную минуту прозевал. Миша сидел на уголке кровати, ссутулившийся и несчастный, и Юре в какой-то миг показалось, что он и впрямь не уйдёт, что он прикован надёжно. И поэтому Юра вместо того, чтобы подползти к нему на брюхе и обнять, горделиво и устало закрыл глаза, утаённым счастливым вздохом отпраздновал победу своей красоты. Правда, продолжил чутко прислушиваться, ничего ли не скрипнет, не поднимется ли Миша. Но было тихо. А когда Юра открыл глаза, его уже не было. Может, Мише и впрямь нужно было уехать пораньше? Может, он перед тем, как уйти, долго гладил Юру по голове и целовал в волосы. Может быть, он не захотел Юру будить, потому что Юра очень сладко спал. Эх, нет. Если бы Миша любил, он, несмотря ни на какую спешку, как раньше, оставил бы смешную записочку или накромсал своих чудовищных бутербродов. А если бы готовить было не из чего, он бы изыскал минутку, чтобы сгонять в ближайшую булочную — так бы поступил тот прежний, заботливый и добрый Мишенька. А этот новый просто растворился в воздухе, не оставив даже своего волшебного запаха на подушке. Вот какая жадина. Но ведь это не мишина вина. Миша по-прежнему самый хороший, просто это Юра больше не вызывает в нём доброты, рассчитанной на любимых и важных для него людей… В то утро Юра и посчитал своё сердце разбитым. Поддался минутному приступу легкомыслия — разбито, туда и дорога, давно пора. Слишком много эмоций и сил Юра выложил ночью, поэтому утром встретил разбитое сердце напускным безразличием, принял душ, оделся и, поспешно решив, что так уж быть, до свидания и прощай, что больше в берлогу никогда не придёт и ноги его на плече мишином не будет, убежал в свой театр. Однако уже после первой репетиции Мише звонил. Но до него попробуй дозвонись. Где его среди дня разыскивать? Вернее всего найти его поздним вечером, позвонив ему на домашний. Юра и туда звонил, но неизменно натыкался или на длинные гудки, или на холодный голос мишиной Ларисы. Раньше Юра этого голоса смущался и робел, но теперь с беспринципностью представлялся мишиным другом. Мише честность не позволяла хитрить и прятаться. Мишина жена всегда знала, где его найти, и любезно делилась этой информацией, и Юра с той же жестокой беспечностью продолжал обрывать телефоны. Охота эта была трудной, передавать Мише сообщения было бесполезно, а добиться того, чтобы Миша взял трубку сам, было практически нереально. Да и у Юры было не так уж много времени для кропотливой ловли. Наоборот, он старался как можно тщательнее себя занять, чтобы не осталось лишнего времени на это унизительное занятие. Но всё о Мише напоминало. Не мог Юра без него прожить ни часа, не то что дня. Но каким-то образом жил. Юру словно без конца дёргали, повторяя одну и ту же просьбу. Можно терпеть, отмахиваться, заниматься другими делами, но с этой надоедливой просьбой всё лезут и лезут. Не просто лезут, но зловредно канючат, задевают, царапают, тревожат и посыпают солью незаживающую ранку — из-за этого Юра постепенно входил во взвинченное состояние. Малейшая бытовая неприятность выводила его из равновесия, доводила в конце концов до отчаяния. Становилось невыносимо себя жаль, в сердце вгрызалась обида на весь мир, а главное на то, что Миша его не любит, Миши нет рядом — ужасная, заслоняющая всё на свете несправедливость и никак её не исправить, и никак не заменить Мишеньку этими никчёмными попытками о нём не думать… Внутри словно сидел маленький несносный ребёнок. И этого ребёнка тоже было жаль — он устал, он голоден, он болен и одинок, он измучен, у него отняли любимую игрушку, а вокруг него, бедного, вьются жалящие насекомые, и палит солнце, и ему душно, а главное, у него вертят перед носом конфетой и не дают. Как тут не зареветь? И несчастный ребёнок мрачнеет, морщится, хмурится — вот-вот скорчится и заорёт. И тогда два выхода. Или на пару с этим ребёнком закатить истерику, или в последний момент заткнуть ему рот хотя бы фантиком. Фантик — обещание: да гори оно всё синим пламенем, позвоню! Тогда станет чуточку легче. Несчастный ребёнок, задрожав, стиснув зубки и сжав кулачки, замолкнет в надежде, в трепетном, требовательном и злом ожидании минуты, когда можно будет как ни в чём ни бывало пойти выпить кофе, разыграть невыносимую комедию, финал которой — с напускным безразличием, потеющими ладонями и колотящимся от волнения сердцем добраться наконец до телефона и позвонить, чёрт побери. И с девяностопроцентной вероятностью не дозвониться. Тогда, пожав плечами, сказать оскорблённому ребёнку: «Видишь? Я пытался». Ребёночек, насупившись, согласится потерпеть ещё пару часов, но с каждым разом терпения всё меньше. Когда спустя дни, а то и недели Юра всё-таки слышал мишин голос, все детские муки оказывались моментально вознаграждены. Мишины интонации, то, как он при хорошем и игривом настроении забавно и украдчиво протягивает некоторые слова — было в его лукавом произношении такое очарование, что у Юры всё мутилось в голове. Миша в такие моменты представлялся ему большим жеребёнком с длинными ножками, шёлковистыми губами и осуждающими умными глазами. Будто Юра снова на миг заглядывал в его волшебный мир и слышал ненароком долетевший оттуда обрывок чудесной речи, и оставалось только сладко содрогаться, прижиматься лбом к первой попавшейся поверхности и, сдерживая стон, разрываться на части от любви, восхищения и желания сложить эти тонкие длинные ножки, крепко связать их и всю жизнь обнимать. Конфетка, игрушечка, сокровище, а кроме того и томительный условный рефлекс: мишин голос — затапливающая сознание нежность — пробегающая в груди зыбкая волна — вспыхивающая кровь — возбуждение. Дыхание перехватывало, всё внутри вскидывалось голубиной стаей и било восторженными крыльями, выхлопывая, выворковывая, выписывая тонкими пёрышками его имя. Полдела сделано. Мишин голос никуда не денется из трубки. Что Юра мог ему сказать? На протяжении дней, а то и недель Юра клял его злодеем, поганцем и коварным обольстителем, обижался, страдал, но когда слышал его голос, пропадало всё, кроме самых нежных глупостей: «ужасно по тебе соскучился, миленький, не могу без тебя, умираю, хочу тебя видеть, пожалуйста, хороший мой, ребята бежали, рассыпали пшеницу, курицы клюют, петухам не дают…» Миша смеялся, фыркал и соглашался. Как ему не согласиться? Юра ведь не настаивал, не давил, не ругался. Юра был максимально деликатен и ласков, то наивен до святости, а то, если ситуация позволяла, смело городил всякие смешные пошлости, которые не могли оставить Мишу равнодушным, а голос у Юры не менее вкрадчив и нежен, чем внешность. И если бы Миша задался вопросом «почему нет?», разве нашёл бы он хоть один аргумент против? Договаривались о скорой встрече и ничто уже не могло пойти не так. Миша хоть запаздывал, но не обманывал. Юра заранее приезжал в берлогу (Миша всё не избавлялся от неё и Юру это не могло не обнадёживать) и, переполняемый радостью, принимался Мишу ждать и готовиться к его приходу. Беспечно посмеиваясь над собой, над сахарным, медовым, аметистовым, над ничтожным, потерявшим всякую гордость — и пусть, Юра наводил порядок, чистил пёрышки, подправлял свою утончённую красоту и тщательно подогнанную под мишины запросы идеальность. Измождённый вид, искусанные губы, тёмные круги под глазами и безумный блеск в них Мишу не смущали, даже наоборот, вызывали в нём жалость и умиление, так что это тоже было для него. Хотел бы Юра что-нибудь ещё для него сделать, но ничего другого Мише было не нужно. Ничего другого Миша не принял бы, ни на что не согласился. Никаких уже поездок на природу, прогулок, подарков, ухаживаний, игр и романтических ужинов — и пусть. Юра всё равно был счастлив. Талан-доля, иди за мной. И Миша ведь тоже был счастлив? По крайней мере на протяжении вечера. Может, не так уж был Миша красив. Может, его недолговечная, ромашковая и васильковая порода уже миновала рубеж, за которым кончается взросление и начинается скорбное увядание. В молодости Миша был стремителен и строен как долголапый светлый щенок, а теперь становился только лишь худ, как ободранный белобрысый пёс. Кожа его истончалась, черты становились резче, глаза и волосы тускнели — этот процесс занял ещё годы и годы, но Юра, видя его через долгие промежутки времени, все эти неприметные перемены, эти проступающие на небесно-голубом сизые крапинки зорко замечал. Юра жалел его и жалел себя, жалел потерянного времени, которое провёл не с ним рядом, не любуясь его простоватой красотой, не наслаждаясь его тающим обаянием. Как несправедливо и неправильно, что это проходит мимо Юры и тратится впустую, ведь Юра один сумел бы по-настоящему увидеть и оценить каждую мишину чёрточку… Это жалко, но это можно простить, удовлетворившись тем простым утешением, что каким бы Миша ни был, он будет самым лучшим. Очаровательным в каждом своём проявлении, драгоценным, и что бы он ни делал, всегда хочется одного — прижаться к нему. При нём оставались неизменными его берёзовый вкус и сама душа весенних лесов, его изумительный человеческий запах, его неповторимая сладость прелестнее любого трюфеля, грильяжа и пралине. И старением его Юра сумеет насладиться как песней (главное, самому не постареть и не перестать ему нравиться, но этого Юра не боялся: хоть организм и бунтовал и хозяина регулярно подставлял, но исправно служил всё той же единственной цели поддержания и развития красоты — лишь бы не выпустить Мишу из когтей). Юра обожал бы его любого, лисёночка, волченьку, орлёночка — его голос, милая улыбка и фырканье, прозрачность светлых глаз, его удивительно тонко сопрягающаяся с нежностью и хрупкостью мужская сила — весь он рядом и так должно, так обязано быть всегда, всегда… И вновь казалось, что так будет. Что вот-вот исправится эта дурацкая ошибка. Юра целовал его так долго, как это было возможно, пока губы не онемеют, и каждый раз верил, что никогда его не потеряет, что надо потерпеть, подождать и рано или поздно, но непременно очень скоро Миша перестанет спорить с судьбой и достанется ему как снятая с ёлки игрушка, и снова станет тем прежним, добрым, заботливым, любящим… И что тогда будет с жизнью? Какая разница. Там видно будет. Главное, сейчас не терять надежды, не дать их любви угаснуть. Юра изо всех сил старался ему угодить и это срабатывало. Всё-таки Юра оставался для него красивым и желанным, веселя его своим наивным бесстыдством, сам выпрашивал такое, о чём раньше и подумать было стыдно, и доверчиво стелился перед ним шёлковым платочком, находя в этом какое-то дивное самозабвение. Юра владел множеством приёмов, сладкими тенётами которых Мишу можно было опутать, отогреть и зажечь, приковать к себе хотя бы ненадолго, но так крепко, что можно быть уверенным — в такие моменты всего остального мира для Миши не существует, и весь он здесь, добрый, беспомощный, грубоватый не от желания причинить боль, а от переизбытка сил, горящего восторга, искренности, поспешности и волчьей своей породы, на всё согласный, даже на «всю жизнь», даже на «люблю тебя». Не в ладу с холодной волей кипяток сердечных струй. Неизменно вспыхивающая обоюдная страсть на несколько часов всё заслоняла. Хотя бы это одно было неизменно. В постели они точно не расходились в мнениях и не могли друг друга обидеть. Не было ни малейшего повода для упрёков, никакая тень не омрачала взаимного желания сделать всё ради любимого и всего себя отдать. Юра только диву давался, как мог на протяжении недель себя обманывать, как мог быть глупым, чтобы думать, будто сможет без Миши прожить? Ведь это счастье, выше которого нет ничего. Когда Мишенька рядом, это сама жизнь и есть, прекрасная и естественная, а всё остальное — только нелепое и досадное мельтешение. Целиком перед ним раскрываясь, Юра не таил никаких претензий, да и вообще напрочь забывал обо всём плохом, в том числе и о том, как пытался Мишу в собственных глазах оболгать. Более того, в те моменты когда Юра, не разрывая поцелуя, смотрел в его прелестные глаза, видел и обратное: Миша тоже его любит, Миша глубоко и навеки покорён этой красотой и нежностью, Миша тоже единственный, кто по-настоящему ценит, бережёт и понимает то, что между ними происходит. Миша не причинит их любви вреда, потому что это просто невозможно. Пусть невозможные ошибки происходят раз за разом за пределами берлоги, но на самом деле только это истинно — только их предназначенность друг другу, спорить с которой будет только глубоко заблуждающийся… Но Миша продолжал заблуждаться. Обнимая Юру, он словно пробуждался от заблуждения, но когда всё заканчивалось, он снова сворачивался колючим клубком. Каждый раз одно и то же: Юра не остыл ни на градус, ему требуются ещё тысячи часов, миллионы пройденных километров, сотни дней, прожитых душа в душу, уста к устам, отчаянно хочется спать на нём сверху, когда он хочет пить, приносить ему воду у себя во рту, держать его руку в машине и готовить для него красивый и вкусный завтрак, каждую ночь иметь его в своём распоряжении, каждую ночь, всем делиться, всё для него заслонять и прочие звёздные скопления причин, деталей и цветных стёклышек, которые составляли бы их идеальную жизнь в прекрасном и правильном мире… Но Миша уже всё. Организм получил необходимую разрядку и запросился обратно на волю. На волю, в моря, которые ему совсем не нужны. А он всё равно вырывается, бедненький, ведь он сам не понимает, чего себя, чего их обоих лишает… Юра ещё цеплялся за него, ещё пытался каким-нибудь каверзным приёмом его удержать, но бесполезно. По мишиному лицу проскальзывала тень. Он не сразу начинал упорствовать, он ещё долго послушно лежал, машинально подставляясь под ласку, но Юра уже чувствовал в нём нарастающее напряжение. Что же его гнетёт? Что его беспокоит и гонит, что заставляет отталкиваться? Пока взаимопонимание ещё не оборвалось, Юра пытался его об этом спросить. И порой даже получал ответ. Миша понуро вздыхал, отводил глаза, уже бестрепетной и равнодушной рукой Юру гладил и бормотал что-то не имеющее значения. Но за отговорками Юра мог рассмотреть ответ. Во-первых, мишина Лариса, ну конечно. Миша любит её и не допускает возможности с ней расстаться, а две такие серьёзные связи нельзя совместить. Во-вторых, Юра недостаточно хорош. Ему, как помешанному, нельзя доверять, он совершил массу ошибок и того гляди ещё чего-нибудь отчебучит, он не видит ничего, кроме своей нездоровой выдумки, и игнорирует реальную жизнь и то, кем на самом деле Миша является. Одним словом, у Миши накопилось достаточно поводов для недовольства. В-третьих, Миша сам во всём виноват, и недовольство, которое Миша испытывает по отношению к себе, куда весомее. Миша добрый и честный, он не хочет заставлять Юру страдать, а именно это и происходит — Миша обращается с ним как с грязью, пользуется им как вещью, жестоко топчется по любящему сердцу, после чего убегает, а разве порядочные люди так поступают? В-четвёртых, Миша ценит свою нравственную свободу и ему не нравится быть невольником своей страсти. В-пятых, всё это лишнее, пустая трата времени, которая никуда не приведёт… На всё у Юры были заготовлены тысячи ответов и оправданий. Он ведь Мишу не торопит и готов ждать сколько потребуется, он вовсе не отнимает Мишу у жены и согласен встречаться изредка и всё скрывать, раз уж такая у них «Дама с собачкой». Во-вторых, Юра исправится и больше не сделает ничего плохого, ничем Мишу не разочарует. Юра высоко ценит его творчество, но сам Миша ему дороже стихов и песен. Это нормально, каждому своё. Юра в его поклонники не записывался, да и Миша тоже не интересуется театром и не ценит юриных успехов и талантов (а мог бы, между прочим. В прекрасном и правильном мире он, ради Юры, чтобы всегда быть вместе, сам поступил бы в Малый театр — Юра бы это устроил. Юру и тут тянуло брать пример с Царёва, который всю жизнь держал друга, любовника, помощника и сподвижника подле себя. Юра и теперь мог бы завести себе такую дорогую и полезную собачку, но никто ему не был нужен, кроме Миши. А Миша в театры не рвался, хотя такие предложения ему поступали, пусть и не от Малого, а от всякой эстрадной ерунды. И всё же. При своих талантах и известности Миша мог быть театральным артистом. Пусть для Малого Миша простоват и невоспитан, пусть он не профессиональный актёр и не испытывает к традиционной сцене почтения, но в данном случае Юра сделал бы исключение, оказал ему невиданное благодеяние и допустил его до своей святыни. Вернее, совместил бы две своих прелестных святыни, их обоих себе покорил — что может быть лучше? Тогда у их с Мишей жизней стало бы гораздо больше точек пересечения. Тогда они могли бы не расставаться, и разве так не должно быть?) В-третьих, ни в чём Мишенька не виноват. Юре вовсе не больно и не обидно, а даже если и обидно чуточку, это пустяки. Юра запросто перетерпит. В-четвёртых, это не более чем нелепое упрямство, и в неволе Мише намного уютнее, чем на дурацкой свободе, где он никому не будет нужен. А мишина страсть, которую он не в силах преодолеть, это лишь подтверждение мишиной любви. В-пятых, то, что между ними, это самое лучшее, что только может быть, вещь великой красоты и значимости, и пусть это никуда не приведёт, но ни что на свете никуда не приведёт. Но зато эта любовь осветит их жизнь и наполнит её счастьем — наградой, которая так редко, так мало кому достаётся… «Ведь тебе хорошо со мной, Мишенька? Ведь не станешь же ты утверждать, что когда-то, где-то, с кем-то тебе было приятнее, чем со мной? Нет, родной. Никого лучше меня, никого красивее у тебя не будет…» Да, всё это так. И Миша обещан, предназначен, специально для Юры создан и повешен прекрасной жар-птицей на верхнюю ветку. Только дед-мороза нету на макушке, чтоб в ответ на слёзы сверху снял игрушки. Миша говорил, что ему пора, и начинал выпутываться. На ночь он больше не оставался. Юра удерживал, уговаривал, хитрил, пытался снова увлечь и зачастую это удавалось. Юрино упрямство было только ласковым и умоляющим, а спорить, требовать, ставить ультиматумы и вообще испытывать мишино терпение на прочность Юра не решался. Страшно было, что однажды Миша впервые разозлится и нагрубит — иногда казалось, что Миша нарочно на это нарывается, но Юра не давал повода. Но была и другая опасность. Юра не хотел причинить Мише неудобства, а меж тем муки совести, которые Юра заставлял его испытывать, должны были причинять Мише порядочный дискомфорт. Тонка была грань между вызываемыми в Мише жалостью и сочувствием и между раздражением, не только на Юру, но и на себя самого. В конце концов Миша вырывался, с боем пробивался к прихожей и убегал, оставляя в беспомощных бархатных лапах клочки рыжей шерсти, блестящие чешуйки и пёрышки. Сердце разбивалось каждый раз по новой, страдание было зверским, но Юра готов был терпеть его снова и снова. Изнурённый этой битвой ещё больше, чем любовью, Юра падал на кровать, давая волю слезам. Голова от них раскалывалась и всё внутри словно набивалось лезвиями невысказанности нежности. А Мишеньке нет до неё дела. Нет ему дела до такого, до немилосердно красивого, до речистого. Был я сахарный, медовый, аметистовый. Но теперь возврата нет, погасло зарево. Пой, звени, играй моя гитара, разговаривай… К утру становилось легче. Способность критически мыслить возвращалась. Расставшись с Мишей и выплакавшись, Юра трезво взглядывал на ситуацию и принимался как всегда втолковывать себе, что нужно иметь гордость, что Миша только пользуется им, и то из жалости, и то лишь потому, что Юра его к этому вынуждает, а вся любовь это лишь юрины ничтожные выдумки. И разве настолько он глуп и столь мало себя ценит, чтобы изводиться подобной чепухой? Он артист, он талантлив и самодостаточен, родной театр дан ему в утешение, и надо быть полным идиотом, чтобы уговаривать Мишу поступить в Малый. Это не надо Мише и уж тем более Малый не нуждается в этом сомнительном самородке, которому до театральных традиций как до луны. Да и сожрут Мишу в театре в первый же день. И вообще это бред. Нужно выкинуть из головы эти глупости, нужно быть благоразумным. Погрузиться в работу, занять себя, отвлечься, перетерпеть, переждать, пережить, и рано или поздно всё пройдёт… Если судить здраво, всё и правда прошло бы. Должно было пройти. Всегда и у всех проходит. Несколько лет, пусть тяжёлых, пусть горьких и одиноких, пустых и безрадостных — кому три, кому пять, кому десять, но всё пройдёт. И у Юры прошло бы, если бы он имел возможность от Миши отгородиться и не растравлять тоску. Если бы судьба развела и время излечило, если бы Миша сам от него отстранился и не был таким добрым и жалостливым. Но ни первого, ни второго, ни третьего. Всегда был телефон, по которому Юра мог позвонить и всегда имелся для этого повод, а Миша по своей беззащитности позволял себя уговорить на новую встречу, и проклятая эта канитель тянулась и тянулась, то ли отравляя жизнь, то ли наполняя её красотой и смыслом. Были и у Юры решительные попытки вырваться из замкнутого круга. Можно такой попыткой засчитать зарабатывание квартиры в Москве — единственную измену, на которую Юра осознанно пошёл, в самом деле понадеявшись, что это поможет ему выкинуть Мишу из головы. Это произошло на третий год их недоотношений. Миша надолго уехал на съёмки в Германию, а потом ещё укатил на гастроли, пропал как в воду канул на несколько месяцев и ни разу не позвонил. Юра вновь поддался минутному приступу легкомыслия. Заранее понимая, что освободиться не удастся, Юра вместе с тем не мог быть в этом стопроцентно уверен. Попытаться стоило. Вернее, не стоило. Там, на даче за высоким забором, всё было только лишь паскудно, от воспоминания об этом Юра передёргивался и досадливо морщился. Но муки были достаточно вознаграждены квартирой у метро Динамо, а неприятные воспоминания быстро стёрлись. Но не стёрлось другое. С тех пор каждый раз, когда Юра принимался себе втолковывать, что с Мишей должен навсегда расстаться, коварное сердце подкидывало неоспоримый довод против: как мерзко ему было с другим. Он вытерпел тогда, видимо, со страху и под грузом ответственности, а так же в силу своего актёрского таланта сдержал и тошноту, и дрожь, и скрутившую живот стальным кольцом боль и, всему наученный и ко всему готовый, был, можно сказать, на высоте искусства, хоть и не испытал ни малейшего удовольствия, но притворился и честно отработал гонорар. Но зато потом Юра долго не мог побороть отвращения к собственному телу, которого коснулись не мишины руки и тем самым испачкали, испортили, осквернили и будто зловонной сажей вымазали. Будто бросили в выгребную яму, истоптали, как брошенную у порога газету. Ничего плохого благодетель с Юрой не сделал, но пакостно было так, что… А впрочем, за ещё одну квартиру — совсем уж в центре, в историческом здании с высокими потолками и большими окнами, да ещё за машину, за дачу со старинным домом и участком с соснами в обхват — пожалуй, и можно было бы повторить. Ничего, Юре не привыкать. Это часть его профессии, и совесть и гордость это не затрагивает. А душевные терзания это ерунда, он их переживёт, перетерпит, раз уж умудряется терпеть мишину нелюбовь… И всё же, очевидно главное — никто Мишу не заменит. Не стоит и пытаться найти забвение в другой связи: во-первых, Юра не сможет полюбить ещё раз, во-вторых, никто с Мишей не сравнится, в-третьих, всё будет только гадостью, в-четвёртых, не нужна Юре любовь вообще никакая, кроме родного театра… После этого случая с зарабатыванием квартиры Юра окончательно провалился. С одной стороны, Юра не мог отвязаться от мысли, что хорошо бы заставить Мишу ревновать и вообще маленько отомстить — тогда-то он, собачка эдакая, поймёт наконец, на каком великолепном сене разлёгся. С другой стороны, Юра боялся, что Мишу факт измены покоробит и разозлит, тем более что Юра в минуты нежности клялся и божился, что никогда ничем Мишу не огорчит. Но ведь для Миши это не огорчение, он Юру своим не считает, значит и расстраиваться не станет, ведь так? А если станет, не будет ли это доказательством того, что он Юру любит? Но, что страшнее, Мише будет наплевать. Но, что ещё страшнее, Миша сочтёт и себя свободным и возьмётся за то, чего Юра сильнее всего боялся — заведёт себе кого-нибудь ещё. Пока мишина честность не давала Юре повода для беспокойства, да и кроме того, Юра так для него старался, что мог быть уверенным — если Миша променяет его на кого-либо, то в любом случае продешевит и потеряет больше, чем приобретёт. И всё же Юра понимал, что если ко всем его терзаниям прибавится ещё и ревность, то тогда небо и вовсе с овчинку покажется. Даже думать не хотелось о той боли, которую Юре придётся терпеть, а ведь и это рано или поздно произойдёт… Но Миша вообще рано или поздно его бросит, а квартира никуда не денется, так зачем отказываться от возможности её заработать? Юра надеялся скрыть от Миши свою измену. Да и не измена это, а профессиональная этика, грамотное вложение капитала, деловой подход, актёрская доля… Но не такая это была тайна, чтобы её утаить — полтеатра над юриной удачей, поплёвываясь от зависти, потешалось. Миша не оскорбился, не приревновал и вообще не сказал ни слова в упрёк. В том-то и беда. Вышло хуже некуда. Эту дурацкую измену Миша засчитал долгожданным поводом с Юрой расстаться. Будто они уже расстались. Будто Юра сам их тонкую связь прекратил своей изменой, которая была Мишей воспринята именно как измена, и на этом точка. После того, как вся эта несуразица раскрылась, Юра звонил ему и, если с сотого раза удавалось дозвониться, получал в ответ сухой отказ. Если бы Миша устроил такую перемену в отношениях по собственному почину, юрина гордость бы этого не перенесла и не позволила за Мишей бегать — по крайней мере, Юра себя в этом убеждал. Но в данном случае Юра сам был виноват, и потому гордость готова была прикинуться мёртвой. Тогда-то и пришло время отчаянных попыток утопиться в работе, следующих один за другим нервных срывов и ночных истерик, о которые разбивались безнадёжные попытки уснуть. В юриной болезни наступил кризис — несколько страшных недель, похожих на затянувшийся скверный сон. Короткое забытьё спектакля и снова здорово: организм вовсю бунтовал и грозил развалиться на части. Страх того, что Миша навсегда потерян, выворачивал наизнанку, стоило хоть что-нибудь съесть. К вечным юриным бедам с простудой и животом прибавились доводящие до обморока скачки давления, в волосах стала пробиваться седина (но тут же скрывалась под краской). Мишу хотелось так, что выпрямиться не получалось. Живущая по соседству с паническими атаками ревность яростно взлаивала, как свирепый пёс, она давно сидела наготове и только ждала повода броситься. Но кого бы она порвала, кроме самого Юры? Что Юра мог Мишеньке запретить, как его удержать, чем шантажировать? Забывая о всяком благоразумии, Юра без конца названивал и, понимая, что ласка и уговоры не действуют, просил прощения, умолял, требовал, пугал своим нездоровьем и среди объяснений умудрялся сделать вывод, что совершил свою измену ради Миши — попытался его от себя освободить, но не получилось, так неужели Миша будет столь жесток, что не позволит им вернуться на прежний уровень… Миша выслушивал этот вздор в течение минуты, после чего, исхитрившись ввернуть среди юриных слов, что ни в каких извинениях и оправданиях не нуждается, трубку бросал. Одна только мишина доброта, одно его великодушие отделяли Юру от самостоятельно вырытой пропасти, а что там внизу? Ведь ничего страшного. Долгое горькое рыдание и пробуждение от муторного сна. Пара месяцев уже ничем не утешаемых страданий, но потом всё пройдёт. Вернётся на круги честной жизни без греха и изъяна, театр, работа, семья, а смерть ещё далеко-далеко… Но не дальше, чем окончательное с Мишей разлучение. Как ни было это трудно, Юра нашёл способ его изловить. Против юриной красоты у Миши по-прежнему не было средства и при личной встрече Юре удавалось его опутать. Удалось и на этот раз, хоть и пришлось опуститься до преследования и подкарауливать его у дома, хоть Миша и был как никогда суров и холоден. Но таким он показался Юре желанным, как ещё никогда: таким мужественным, нежным и хрупким, таким родным и близким и в то же время далёким и совершенно, до рези в сердце Юре не принадлежащим — под конец очередного его счастливого лета загорелый, как чужой деревенский ребёнок, с чуть отросшими для роли лейтенанта Ярцева белёсыми волосами, с задумчивой детской улыбкой, слетевшей с его лица, когда он Юру увидел. Не обрадовался. Чуть ли не шарахнулся, бедный. По исстрадавшемуся сердцу садануло давнишнее воспоминание: милый солдат в читинском госпитале, кусочек сахара, те же черты, те же глаза — так бы и съел тебя, детёныш мой, любимый мой. Мысли путались в кружащейся голове. Хотел бы Юра его съесть. Огромным мохнатым пауком подползти к нему, оплести его лёгкость и изящество блестящей стрекозки. От безмерной усталости спрятать тяжёлое больное лицо с восемью сотнями глаз в его тонких прозрачных крыльях и замереть так навеки. Поехать в берлогу Миша согласился, но исключительно ради решительного объяснения. В дороге в ответ на юрины приставания всерьёз отбивался и бессильно отругивался, машину вёл неаккуратно и видно было, как ему неудобно, как он раздражён и подавлен, а Юра просто физически не мог управлять своими руками. Они, проклятые, сами к Мише тянулись и, казалось, через всякое касание к его коже присасывались к ней, как гаустории повилики, то ли в безумной любви, то ли в медленном убийстве вытягивали из этого прекрасного тела саму душу весенних лесов, требовали отдать всё больше и больше. Юре было его жаль, такого хорошего, такого честного и вынужденного дрязгаться в этом мерзком болоте. Даже хотелось, чтобы Миша выкинул его на ходу, обрубил всё разом, а не пилил загнившую лапу который год. Миша-то, наивный, думает наверно, что они сейчас поговорят как следует и придут к выводу, что надо расстаться. Ещё чего. Нет, нет! Юра скорее умрёт, чем его отпустит и отдаст другим… Если бы кто-то другой так Мишу мучил, Юра бы мокрого места от этого мерзавца не оставил. Но единственный, от кого Юра мог и не мог его защитить, это от себя. И себя Юра как раз и чувствовал мокрым местом, вредным и ненормальным, горячим и пульсирующим как нарыв. В квартире Миша не дал с порога затащить себя в постель. Как-то по-мальчишески защищался от поцелуя, опуская голову, сворачиваясь и отлягиваясь, угрожал, что ударит, но конечно не был на это способен. Юра всё кидался на него, но был слабее, к тому же был истощён и истерзан, исхудал до тщедушности и, когда вновь стало ясно, что принуждение не сработает, обратился к мольбам и слезам. Хотелось упасть Мише под ноги и разрыдаться, а может даже схватиться за нож и не доставайся же ты никому, или похитить его, как в каком-то горестном сне, держать прикованным на тайной даче в глубине леса, со старинным домом и участком с соснами в обхват, где никто не услышит неутоляющего пересохших уст слова и дремучий воздух пуст. Надо было что-то менять. Миша отказывался и дальше терпеть пустопорожние драмы и прямо об этом говорил. Втолковывал, что устал, что так продолжаться не может, что не позволит Юре над ними обоими издеваться, что всё это зашло слишком далеко и Юре в самом деле недалеко до психушки. Что же делать? Нужно быть добрым, великодушным и самоотверженным. Нужно идти не только на компромиссы, но и на подвиги. Юра согласен был на все мишины условия, даже на подвиг, даже на самый невероятный, которого Миша потребовал — неимоверным усилием воли взять себя в руки, успокоиться и расстаться. Но, так уж и быть, не прямо сейчас. Не скоро, не бойся, потом, потом — лишь тогда, когда Юра физически и морально окрепнет и будет к этому готов… В ходе долгого серьёзного разговора пришли к консенсусу — Миша согласен забыть о недоразумении с изменой и заново хранить друг другу полную верность (Мише юрина верность до лампочки, но Юра был ревнив до умопомрачения и требовал твёрдого обещания, что ни с кем, никогда — к счастью, мишиному слову можно было верить. Но такие обещания должны быть обоюдными, иначе это какая-то несуразица). Миша так же согласен продолжить встречаться, но не чаще, чем раз в месяц, причём в поочерёдной инициативе, а Юра со своей стороны больше не закатывает истерик, не названивает, не преследует, не делает глупостей и держит свои дикие чувства и сумасбродные фантазии насчёт благодеяний и театров при себе. Это первый этап. Далее перерывы между свиданиями будут постепенно — так постепенно и неспешно, что разница будет совсем незаметна и безболезненна, увеличиваться, пока Юра совсем от них не отвыкнет. Сколько бы лет это ни заняло, Миша его не бросит, пока не отведёт подальше от края. Но пусть Юра уже сейчас примет к сведению, что никакого «навсегда» нет и быть не может и никакой «Дамы с собачкой» не будет. Миша согласен продолжать их связь лишь в том случае, если впереди его ждёт свобода. Ведь свобода для него это не только неограниченность передвижений и право ни перед кем не отчитываться, но и свобода совести, чистое синее море, возможность самому себя уважать и ощущать себя честным человеком. На том и порешили. Юра готов был обещать ему что угодно в будущем, лишь бы сейчас Миша не уходил. А потом, чем чёрт не шутит, лет через двадцать, через тридцать, через пятьдесят, может и впрямь полегчает? Или только могила исправит эту нелепую ошибку? Юрой было дано твёрдое обещание вести себя прилично, но если бы Миша, так и не выдав ни крошки любви, уехал, то неоткуда было бы взять сил, чтобы не свалиться как всегда на кровать и не разрыдаться, прижимая к лицу когда-то любимый им мишин свитер, который от многих слёз и неприсутствия в нём мишиного тела давно Мишей не пах. Но Миша был так добр, что остался. Тоже немалым усилием воли сбросил с себя раздражение и омерзение. Позволил дотащить себя до кровати, дал содрать с себя одежду, выругавшись матерно, неизбежно покорился красоте — каких-то несколько минут и Юра снова видел в его глазах, чувствовал в его руках восхищение и сводящее с ума грубоватое вожделение красивого зверя. Каким-то образом Миша научился их в себе подавлять, но если давал им волю, они захлёстывали его. Хотя бы в страсти проскальзывал проблеск той любви, которой Юра так от него хотел и которую сам же извёл, как изводят в лесах животных. Хотя бы на несколько часов, но всё вновь стало хорошо. Миша оттаял, простил, пожалел, утешил и снова сделал Юру таким счастливым, что хотелось петь и смеяться, будто не было всех этих страданий. На всю ночь Миша остался и не просил смилостивиться, хотя Юра, сам не зная, откуда берутся силы, отыгрывался за каждую минуту своего одиночества, прямо вгрызался в него и любил его нежно, храбро и яростно, как в последний раз. Обвинительное «люблю тебя» рвалось изнутри, как дым из печки, но Юра сумел сдержаться. Раз пообещал, не лил проклятых слёз, не травил себе и ему душу, не просил ни о чём, не поддавался иллюзиям, будто скоро всё станет на свои места… Вернее, загнал эти иллюзии как можно глубже, и туда же затолкал свою любовь, засадил её в клетку и навесил огромный замок, чтобы Мишу она не беспокоила. В тайне всё ещё надеялся, но взял себя в руки. Наутро простился с Мишей спокойно. Бережно помогал ему одеваться, тихо улыбаясь и поминутно прижимая к себе, но не проявлял в этих жестах укоренившегося за последние годы собственнического отчаяния. Миша тоже старался не проявлять настороженности, тоски и опаски, всё позволял и старался выглядеть таким же беспечным и ласковым. Но в его нежности уже было что-то искусственное. Опуская виноватые глаза, Миша через силу отвечал на поцелуи, но больше всего хотел выскочить за дверь. Где-то глубоко внутри, в клетке, всё ревело, рвалось и бесилось в неутолимом желании обладать, но зверь обязан был затаиться. Наружу ничто не должно прорваться. Если это делается ради Миши, если подобной ценой удастся Мишу удержать, то хорошо, Юра будет притворяться, а потом это станет истиной, а потом когда-нибудь Мишенька осознает, от чего отказывался, и придёт насовсем, приползёт ещё на коленочках, и Юра примет его великодушно и простит, и они всегда будут счастливы. Талан-доля. Иди за мной. Не изгнать эту блажь из сердца. Даже могила не исправит сей нелепой ошибки.