Folie a Deux

Я не мог выкинуть его из головы. Сколько бы ни старался, ничего не выходило. Если я лежал на кровати и пялился в потолок, то начинал представлять, что он свернулся в одеялах на полу, прячась от грома, гремящего за окном. Начинал думать о том, как он с трепетом смотрел на меня каждый раз, когда я ложился рядом. О том, как он смотрел на меня, будто я был святым, когда говорил ему, что ураган не причинит ему вреда. А потом, вспомнив обо всем, я действительно спускался вниз, чтобы лечь рядом с мальчиком, по которому так сильно скучал теперь. Но потом осознавал, что его там не было, и тогда срывал все простыни с кровати, чтобы сделать гнездо из одеял, которое он точно сделал бы лучше. И ложился там, пытаясь не думать ни о чем. Если я пытался рисовать, то мой карандаш выводил только линию его улыбки. А потом, конечно, его нос оказывался над ней и глаза тоже. И бумага передо мной превращалась в память о нем. Если же я пытался нарисовать что-то другое, то обязательно выходила одна из тех бабочек, которых я, кажется, начал ассоциировать с ним. Фрэнк был бабочкой в моем животе, он заставлял мои внутренности трепетать каждый раз, когда улыбался. Изгиб его губ становился похожим на линию крыла бабочки, и после этого ничто, кроме его улыбки и бабочки, больше не имело смысла. Если я пытался поспать, то видел сны лишь о нем. Большую часть времени сны были о кафе, в котором мы оставались друзьями. Смеявшимися и улыбавшимися друг другу друзьями. А потом я всегда делал что-то глупое: случайно касался его ладони или лодыжки. И он сбегал до того, как я успевал выкрикнуть его имя. Я просыпался в слезах и жадно ловил воздух ртом, но один раз проснулся от того, что его имя начало формироваться где-то в горле, так и норовя слететь с губ криком. Еда в качестве способа отвлечься всегда превращалась в рвоту на полу ванной, боязнью запачкать волосы и потерять слишком много жидкости, потому что пил я тоже недостаточно. Иногда меня, казалось, тошнило даже не от еды. Похоже, мои чувства завладели всем моим телом. Мысли о нем заставляли глаза слезиться, мысли о прикосновениях заставляли пальцы дрожать, а воспоминания о голосе отдавались болью в висках. Его отказ скручивал живот. За последние четырнадцать часов меня тошнило четыре раза. Я настолько обезвожен, что странно даже то, что я до сих пор жив. Последний раз я пил около шестнадцати часов назад. Я закатил глаза от того, что понял, насколько ужасно нелепой была бы смерть от жажды. Интересно, сколько понадобится времени на самоудушение. Вместо того, чтобы высушить легкие, я мог бы заставить их перестать работать вовсе. Это была бы более быстрая и простая смерть. Мне уже становилось трудно дышать, потому что мое лицо уткнулось в подушку. Если бы я только вжался в нее немного сильней и задержал дыхание, то со временем точно бы истратил весь запас воздуха. Прошло, кстати, четыре часа с тех пор, как я последний раз выходил из комнаты, и тридцать минут с тех пор, как меня тошнило. Еще ровно три часа я не поднимался на ноги. Уже пять дней, как я не касался другого человека. Четыре с последнего произнесенного слова. Два с тех пор, как я последний раз позволил себе произнести его имя в собственных мыслях. Я лежал на животе вот уже два часа и семь минут, руки были под подушкой четыре минуты и восемнадцать секунд. Ровно на столько же лицо уткнулось в ткань. Если бы я только вжался в нее немного сильней…. Кто-то начал стучать в дверь. Я проигнорировал звук, как делал все время до этого. — Джерард? Я продолжил молчать. — Ты был слишком депрессивен в последнее время, — холодно сообщил мне голос брата за дверью. — Если ты чувствуешь, что готов почтить нас своим присутствием, я бы очень оценил, если бы ты вышел на пару минут. Это важно. (После этого он, вроде как, ушел). Я закатил глаза и в ответ на его сарказм, и на слова, которые он выбрал для своего объявления, потому что он неверно употребил слово «депрессивен». Это не была депрессия, в этом он до невозможности не прав. Это чувство было новым. Депрессия — это когда ты чувствуешь безнадежность, когда ощущаешь себя неправильным…. И, даю слово, я чувствовал себя именно так довольно долгое время, и даже теперь чувствую себя так, но теперь было что-то еще. Всего было три чувства, которые казались мне естественными: депрессия, меланхолия и грусть. Депрессия была самой долгой. Я никогда не был достаточно хорош для кого-либо или чего-либо. Никогда не буду. Я — потерянная единица. Меланхолия, ну, приходит и уходит. Меланхолия — грусть без причины. И иногда я впадаю в депрессию только глубже, даже не зная, почему. А грусть?.. Ну, я вряд ли когда-либо был просто грустным. У грусти есть причина, она всегда имеет резонные предпосылки. Теперь, тем не менее, я, кажется, грущу. Вообще-то, я уверен в том, что это — грусть. Сейчас я ужасно грустный, а причина этого чувства, кажется, совсем ни о чем не переживает. Он, наверное, не заметил бы даже и того, что я умер от грусти. — Джерард. Я закатил глаза в ответ на голос брата. Когда он поймет, что я не хочу говорить с ним? Я не хочу говорить ни с кем. Ни говорить, ни видеть, ни трогать. Я даже думать больше не желал, потому что меня раздражал звук собственного голоса, раздававшийся в голове. Не хотел открывать глаза, потому что тогда придется увидеть свои руки, а потом вспомнить о том, насколько я раздражающе жив. Не хотел трогать никого и ничего, потому что внутри желал прикосновений лишь одного человека, о котором запрещал себе даже думать. Все остальное казалось глупым в болезненном сравнении с ним. Честно говоря, было бы лучше, если бы я умер. Мне все равно незачем больше жить. У моего брата жизнь без меня наладится. Он научится, наконец, существовать самостоятельно, защищать себя и принимать собственные решения. Маме придется кормить меньшее количество людей. У нас уже какое-то время проблемы с финансами. Так что это поможет ей снизить нагрузку. А мальчик с медово-ореховыми глазами и улыбкой, похожей на крыло бабочки? Бьюсь об заклад, он даже не заметит моего отсутствия. Майки несколько раз постучал в дверь. Лицом вперед я подался в подушку. Может быть, если я притворюсь мертвым, они поверят в это…. Тогда они могли бы похоронить меня заживо, и я бы спокойно умер. Или, может быть, если бы я действительно умер, он бы ушел и подумал, что я не хочу с ним говорить. Это спасло бы нас обоих от большого неудобства. Стук стал громче. — Пожалуйста, выйди, это важно…. Ткань наволочки накрыла мои губы, когда я вдохнул. Я не планировал этого, но такое уже случалось пару раз до этого. Я вдыхал так, что наволочку просто засасывало мне в рот, но после этого я всегда запрокидывал голову назад. Я слышал, как за дверью Майки что-то пробормотал, а потом стук продолжился. На этот раз звук был несколько другим. Тише и испуганней. Показалось даже, будто теперь в дверь стучал кто-то другой, что, конечно же, не могло быть правдой. Я сжал веки, почти подсознательно позволив очередному вдоху притянуть ткань наволочки ближе к губам. Ткань действительно, похоже, ограничивала количество воздуха, который я вдыхал. Я сделал более глубокий вдох. В итоге мне показалось, что голова будто бы стала легче. Уткнулся в подушку еще сильней. Все становилось интересней. Вдруг что-то в легких перестало работать. Я не знал, что именно это было. Может быть, сработала наволочка или сам процесс удушения. Я мог лишь ловить недостававший воздух широко открытым ртом, пока подушка продолжала блокировать его поступление в легкие. С каждой попыткой легкие сжимались все сильней. С каждой попыткой голова казалось все легче. Еще один вдох и я умру. — Джерард?.. Моя голова подскочила, а удивление разлилось по венам и кольнуло грудь. Я жадно глотал воздух, уставившись в дверь. Я ошибался насчет самоудушения: это был не самый приятный опыт. Тем не менее, теперь происходило что-то похуже удушения и смерти от него. Я не знал, что конкретно это было, но точно что-то крупное. Или я самопроизвольно воспламенюсь, взорвусь, заплачу и меня снова стошнит, или же дверь в комнату превратится в черную дыру и поглотит человека за дверью. Я надеялся на две первые версии, потому что плакать не хотелось, и мои бедные легкие не выдержат новой пытки в виде рыданий. К тому же, я не хотел, чтобы человека за дверью засасывала черная дыра…. Но я все еще был не против умереть. Совсем не против. Испуганный стук продолжился. — Джерард, прошу, — молил его голос. Один звук его голоса заставлял мои внутренности затягиваться в узлы. То ли потому, что я хотел увидеть его, то ли потому, что хотел, чтобы он ушел или от того, что только что почти придушил себя. Я лишь чувствовал себя плохо, как и последние пару дней, а еще какое-то отвратительно чувство поднималось вверх по горлу. Он снова постучал, в этот раз настойчивей, пока его голос просил: — Прошу, просто поговори со мной. Скажи хоть что-то. Что угодно. Я не ответил: причин для этого не было, да и воздух сотрясать просто так не хотелось. Я знал, что он был там, был здесь. Мы признавали существование друг друга и этого было достаточно. — Джерард, прошу. Я понимаю, что ты зол, просто… Поговори со мной, пожалуйста? Мы же все еще друзья, разве нет? Зол? Я не был зол. Я просто скучал по нему. Так сильно, что было больно. Скучать по нему было мучительней, чем задыхаться. Я скатился с кровати, кряхтя под звук ее скрипа, и шумными шагами направился через комнату. — Так ведь? — его рука беспомощно била по двери. — Мы все еще друзья? Хотелось плакать. Его голос был таким сомневающимся, что хотелось плакать. — Пожалуйста? Я подошел к двери и сел на пол. Он снова постучал, а я закрыл глаза, пока дверь вибрировала вдоль моего позвоночника. — Джерард, умоляю тебя, прошу, просто…. — Привет, — тихо произнес я. И стук, и звук его голоса тут же замолкли. Я понял, что он хотел услышать что-то еще, продолжить говорить, расслышать мой голос, но я не чувствовал достаточно сил, чтобы одарить его такой роскошной возможностью сейчас. Честно, мне казалось, что прямо сейчас меня стошнит. — Джерард? — на этот раз говорил Майки. Он снова постучал. — Мы можем войти? — Нет. — Ну, мы…. — Нет. После в воздухе ровно на четырнадцать секунд повисла тишина. Другой голос заговорил снова: — Мы можем поговорить? Я на мгновение задумался, но ответил: — Да. Я слышал как их голоса шуршали, обсуждая что-то. — Я буду у себя, если что-то понадобится, — тихо сообщил мой брат мальчику. Я слышал удалявшиеся шаги Майки, а потом царапанье ткани по дереву, будто кто-то с той стороны сел на пол. Мы оба молчали минуту и сорок две секунды. — Ты в порядке? — вдруг спросил он. Я откинул голову, уперев ее в дверь, и закрыл глаза. От того, что нас разделяло несколько сантиметров деревянной двери и краски, мое сердце затрепетало в груди. Дышать снова стало трудно, но в этот раз не было никаких физических преград, от которых я мог бы избавиться. — Да. Я мог бы сказать правду. Вообще-то, должен был, наверное. Лгать ему было сложно. Я совсем не был в порядке. Моя голова все еще казалась легкой, когда я встал. Сидение вызывало головокружение, а пройти пару метров без опоры на что-то оказалось невозможным. Сколько бы раз я ни чистил зубы, привкус отвращение все равно чувствовался отчетливо. От меня дерьмово пахло, мои волосы были отвратительно грязными, корни стали отрастать, и я убедил себя в том, что мне не требуется еда, хоть и прошло уже восемнадцать часов с тех пор, как я последний раз видел что-то съедобное. — Я тебе не верю. Я мягко вздохнул. Потому что был напуган этим разговором. Я скучал по нему, но также ужасно не хотел видеть его вновь. Как нам вести себя после того, что случилось? Все вернется на прежние позиции: должен ли я целовать его в щеку и улыбаться, когда он краснеет? Или теперь дела обстоят так, как и после нашей встречи: неловкие касания, легкие улыбки, который были слишком застенчивыми и испуганными? — А ты? — прошептал я. Я не хотел быть громче — мой голос звучал бы слишком грубо и хрипло. — Как ты? — Устал, — почти сразу ответил он. — Всю неделю болел живот. — А школа? Как занятия? — Я не ходил на этой неделе. Я уже хотел начать отчитывать его за это и припомнить исключительную важность образования, но не имел на это никакого морального права. Потому что сам попросил маму дать мне недельный перерыв от занятий взамен на весенние каникулы. Это было отстойно, потому что я не буду свободен в то же время, что и Фрэнк, но мне все равно требовалась неделя, чтобы ничего не делать. За дверью послышался легкий стук нескольких костяшек пальцев: — Почему ты не впустишь меня? Я ответил ему тем же звуком, но ничего не сказал. — Ты злишься на меня? Я рвано вдохнул. С чего мне вообще злиться на него? Я ненавидел лишь себя. — Нет. — Но Майки сказал- — Майки ошибся. Если Майки сказал ему, что я был зол, то был прав, потому что я был в ярости от того, насколько сильно все испортил. Но если Майки сказал ему, что я был зол на него, то очень сильно ошибся. Мы оба молчали. Пару раз он стукнул по двери, и я ответил ему тем же. — Это код Морзе, — сказал он мне. — Знаю. Я снова простучал последовательность. — SOS, — перевел я. — Спасите от смерти. Мы передавали сигнал друг другу еще три раза, пока он не перестал отвечать. Я отодвинулся от двери, уставившись на кусок дерева, отделявший нас друг от друга. — Ты опираешься на дверь? — спросил я, хоть и знал ответ на вопрос. — Ага…. — Отодвинься. Взгляни…. Взгляни на меня. Я слышал шуршание ткани, когда он сказал тихое: — Хорошо. Просвет под моей дверью был достаточно широким, чтобы пальцы пролезли под ним. Его рука тут же коснулась моей, почти что заставив меня подпрыгнуть. Мы не могли сплести пальцы, но касались друг друга, так что это было хорошее начало. Я почти что хотел плакать. Потому что не совсем понимал, насколько сильно мне не хватало физического контакта. Он снова душил меня тем простым фактом, что я жив. Продолжал снова и снова напоминать мне обо всех этих инстинктах, потребностях, желаниях и гормонах. Его пальцы лежали на моих, и я лишь хотел касаться его. Но это он касался меня, а не наоборот. Это был его выбор, он давал мне понять, что заботился обо мне. Я хотел сказать ему о том же. — Я скучаю, — признался он, убрав ладонь. Я выдавил грустную улыбку, убрав пальцы из-под двери обратно в комнату. — Я тоже скучал. — «Скучал»? — спросил он. Я кивнул, хоть он и не мог видеть этого. — Но сейчас же ты здесь, разве нет? — Но можно скучать по людям даже тогда, когда они рядом, — спорил он. — Ты от меня в паре шагов, но я скучаю по тебе как никогда прежде. — Но ты здесь, — сказал я, сдержав порыв нахмуриться в непонимании. — И я здесь. Разве этого не достаточно? Его голос стал тише, когда он ответил: — Но я не могу видеть тебя, Джерард. И трогать. И я скучаю по этому. Скучаю по тебе. Я замолк на долгую секунду, кое-что взвешивая. Я встал и медленно отпер дверь, прежде чем усесться на край кровати, уставившись в проем. По пути я пару раз качнулся, но сохранил равновесие. — Дверь открыта, — громко объявил я. Прошло мгновение, пока я думал о том, что происходило в его маленькой прелестной головке. Думал ли он обо мне? Дверь открылась, и в течение тридцати семи секунд мы просто смотрели. Он смотрел на меня, а я смотрел на него. Выглядел он удивительно. Помятая футболка, которую он точно не менял вот уже день третий, пара джинс, которая наверняка принадлежала мне. Он что-то сделал с волосами, потому что они были короче и теперь выглядели мягкими, самым непредсказуемым образом обрамляв его лицо. Пару прядок торчали у его глаз, но он не потянулся, чтобы убрать их в сторону. Просто стоял там, уставившись на меня. Он был безрассудно красив. Я издал мягкий вздох, почувствовав желание прикоснуться к нему. Я не сделал этого. Был слишком напуган. — Мне нравится то, что ты сделал с волосами, — сказал я ему. Он опустил взгляд на ноги, убрав пару прядок с лица. — Спасибо, — мягко ответил он. — Но не думаю, что оставлю все так. — Почему нет? Он пожал плечами: — Утром было скучно, и я срезал какие-то прядки, пока не получилось это. Я не был особенно внимателен. Они уж слишком разные получились. Я почувствовал, как уголки моих губ приподнялись в легкой улыбке. — Ты отрезал себе волосы, потому что было скучно? Звучит как что-то, чем обычно я занимаюсь. Он тоже слегка улыбнулся. — Поэтому я это и сделал. — Ну, мне нравится. Пусть они и разные, выглядит все равно мило. Его лицо приобрело неясное выражение смущения. — Спасибо, — повторил он. Его взгляд так и был прикован к собственной обуви. — Я скучал по тебе, — сказал он надломившимся в конце голосом. — Я тоже скучал по тебе. Я не мог перестать смотреть на него. — У нас все хорошо? — вдруг спросил Фрэнк, подняв взгляд. Я пару раз моргнул: — Что? Его щеки порозовели. — Я про… нас… эм, — он качнулся на месте, выражая абсолютную неловкость. — Мы все еще вместе? Я моргнул. Были ли мы вместе теперь? Мне захотелось с облегчением вскрикнуть от того, что он сам задал этот вопрос. Я задавался им последние пять дней. Мы все еще вместе? Фрэнк все еще мой, а я — его? — Не знаю, — признался я. — Вместе? Он уставился на меня, расширив глаза: — Что значит «я не знаю»? Я покачал головой: — Я-я не знаю. Думал, что ты…. Он выглядел очень растерянным и напуганным. — Решение за тобой, — мягко сказал я. Я был удивлен тем, что вообще дал ему такую возможность…. Это давало ему шанс закончить наши отношения, а, значит, и мою жизнь. Я не хочу жить без него. Знаю, глупо. Четыре месяца нашего «вместе» и пять дней грусти не должны означать такую сильную привязанность, но, каким-то образом, сложилось иначе. Фрэнк стал моим единственным другом за много лет. Он единственный, с кем я видел свое будущее. Это не была подростковая влюбленность, по крайней мере, для меня. Я хотел однажды по-настоящему полюбить его. — Я не знаю, что ты хочешь услышать, Джерард…. — Скажи то, что хочешь, — ответил я. — Решение за тобой. — Что если…. Что если я скажу «нет»? Мое сердце замерло. Если Фрэнк скажет «нет»…. Я одарил его слабой улыбкой: — Тогда, думаю, останемся просто друзьями. — И тебя это устроит? — удивленно спросил он. — Быть просто друзьями? — Я не был бы абсолютно доволен, — сказал я честно, избегая его взгляда. — Но я справлюсь… Дружеские отношение лучше, чем никаких, так? Было бы лучше, если бы я продолжил душить себя. Прежде чем я понял хоть что-нибудь, мое тело стало сопротивляться колоссальному давлению извне. Это Фрэнк обнимал меня. Это было одно большое размытое пятно слишком широкой футболки, моих старых джинс и черных волос, которое резко сменилось парой медово-ореховых глаз и прекрасной улыбкой, заставившей бабочек в моем животе встрепенуться. Он обнимал меня так крепко, что мы упали на кучу простыней на моей кровати. — Ну, тебе не придется ни с чем справляться, — сказал он, уткнувшись лицом в мое плечо. — Потому что мы вместе, Джерард. Может быть, не совсем, но почти. Навсегда. — Навсегда? — переспросил я, не поверив его словам. Могу ли я доверить кому-то, даже Фрэнку, это «навсегда»? Могу ли я позволить ему оккупировать мои чувства на такой долгий срок? Я почувствовал, как мой голос взмолился, когда произнес: — Обещаешь? — Обещаю. Я улыбнулся, обняв его в ответ в ту же секунду, но потом оторвав его от себя, только лишь чтобы снова оглядеть его. Он лег на бок, я сделал то же самое почти в метре от него, и мы снова уставились друг на друга. — Ты мог бы просто сказать, — рассмеялся я. — Не то, чтобы мне не понравились объятья, просто голова болит и немного кружится…. Его лицо приобрело легкий розовый оттенок. — Прости. Я просто…. Рад, понимаешь? Я скучал по тебе. — Все в порядке, я понимаю. Я протянул пальцы ближе к нему, чтобы заправить выбившиеся прядки ему за уши. Его волосы были так притягательно взбалмошны, что мне захотелось поцеловать его. Он улыбнулся мягкой, осторожной улыбкой, когда позволил моим пальцам скользнуть по его щеке. — Выглядишь уставшим, — заметил он. — Так и есть. Ты, кстати, тоже. — О. Да. Я не спал из-за урагана…. Я кивнул, потому что был достаточно осведомлен о погоде за последние дни. Я несколько раз сдерживал порыв позвонить и узнать, в порядке ли он. Я заметил, что он пристально смотрел на меня, так что ответил ему тем же. Он был очень красив. Ореховые глаза, которые могли утопить в себе, пальцы, которые я хотел бы навсегда сплести со своими, и улыбка, вкус которой я хотел бы чувствовать каждый чертов день до конца своей жизни. Конечно, были и недостатки, но они были совершенно не важны. Мне нужна была лишь эта улыбка-бабочка. На мгновение меня наполнило чувство вины, но потом я понял, что его глаза тоже задержались на моих губах. — Прости, — тут же сказал я, заставив его моргнуть в резком движении. Его удивленные глаза быстро встретились с моими: — Что? — Прости, — снова сказал я. — за тот день. Он смотрел на меня мучительно тянувшуюся секунду. — Почему ты извиняешься? Ты не сделал ничего плохого. — Но- — Но ты не должен… То есть… — он опустил глаза вниз. — Это не твоя вина. Но это не так. Это все была моя вина, абсолютно все. Я не должен был быть таким идиотом. Если бы я только скрыл свои эмоции, совсем ненадолго…. Может, нам не пришлось бы страдать пять дней вдали друг от друга. — Мне не нужно было сбегать вот так, — спорил Фрэнк. — Я мог просто сказать тебе…. — Сказать мне что? Не о чем было говорить. Я понимал: он не хотел этого поцелуя, в отличии от меня. Все было достаточно просто. Он перевернулся на спину, закрыв лицо рукой. — Мне нужно было сказать тебе о том, как страшно мне было, — промямлил он. — Страшно? Почему? Его реакция была на четыре секунды дольше обычной. Он что-то обдумывал. Наверное, сказать правду или солгать. — Я боюсь отношений с парнем, — признался он, прозвучав почти что раздраженно. Я вздохнул. Потому что не знал, что на это ответить. Не знал, как помочь ему. Иногда я так беспомощен, что это раздражает до невозможности. Я мог бы попросить его не бояться, но знал, что это вряд ли сработает. У него есть полное право на страх. — Я тоже боялся, — сказал я, попытавшись успокоить его своим болезненным прошлым. — Когда понял, что мне нравятся парни. Он повернулся ко мне, и его взгляд выражал удивление. — Что? Правда? — Мне было тринадцать, — тихо продолжил я, кивнув. — Я тогда ходил в общеобразовательную школу… Там был парень, который только что переехал из Швеции. Я рассмеялся, вспомнив, насколько несуразным ребенком я был в школе. — Я был абсолютно очарован им. Даже не помню его имя, мы не общались такое уж долгое время, но он был очень милым и его голос был просто прелестным. А еще и то, что он был из Швеции, а не очередным скучным американцем, лексический паттерн которого я бы предугадал тут же…. Было интересно. И он очень мне нравился. Правда, никому, кроме меня, а я никак не мог понять, почему остальные мальчики так сильно его ненавидели…. Пока не понял, что он был геем, — вздохнул я. — У меня с этим проблем не возникло, кстати. Я не понимал, что плохого в том, чтобы быть геем, бисексуалом или трансгендером. Это не беспокоило меня. Меня заботили только инстинкты. И если они говорили о симпатии к кому-то своего пола, я не возражал. Я оглядел Фрэнка, и он ответил мне тем же. — Этот мальчик, швед… Он так отличался от всех остальных в этой дурацкой школе, он был милым со мной. Садился рядом за обедом, пока остальные сторонились. В спортзале, пока остальные бегали, а я сидел в стороне, он специально получал плохую оценку за первое задание и приходил, чтобы посидеть со мной. Я просто сидел в своих огромных штанах и толстовке, потому что ненавидел свое тело, и полностью проваливал все нормативы, а он приходил и садился рядом, чтобы сказать, что я ему нравился и так. Он только кивал и улыбался, когда я снова переспрашивал «Правда?», а потом убеждал всех тех, кто называл меня «жирным» в том, что они неправы. Я тряхнул головой, попытавшись отогнать воспоминания. Слово «жирный» из всех других обзывательств я ненавидел больше всего. «Педик» — грубо, «эмо» — раздражающе, но это все — просто стереотипные ярлыки. Правда была болезненной, а «жирный» всегда было правдиво, когда я был меньше. Я много скинул со времен средней школы, правда, достаточно…. Но иногда все равно чувствую себя толстым. Если вы хоть раз увидите весь лишний вес, свисающий отвратительными складками, то уже никогда не перестанете думать об этом. Я всегда замечаю, что никогда не стану достаточно худым. Конечно, иногда я вижу свои торчащие ключицы, но что насчет жира в моих ногах? Он никак не уйдет. И, да, может быть, у меня и нет живота, но лицо? Слишком круглое, чтобы считать его привлекательным. Я толстый. Знаю, что это так. И это прилипает, когда люди постоянно напоминают. Больше такого не происходит. Уже несколько лет все они называют меня тощим, но я знаю, что они лгут, потом что это не может быть правдой. Но когда я был младше? Иногда я по-настоящему хотел убить себя. — Его инстинкты говорили ему быть милым со мной, — сказал я, заставив себя продолжить. — И это мне в нем нравилось. Так что мы остались друзьями…. А потом я, вроде как, начал влюбляться в него. Дышать снова стало больно. — Я был так сильно напуган, — прошептал я. Я позволил Фрэнку исчезнуть из поля моего зрения, пока он не стал совсем размытым, как и все остальное вокруг. Я видел все, но не смотрел. Это было то, чего я не позволял себе уже долгое время. Было приятно ничего не замечать. Мир был куда проще, когда состоял из размытых пятен и непонятных форм. Думать меньше обычного оказалось непозволительно роскошью, которая так сильно требовалась мне теперь. — Я не понимал собственных чувств. Меня вырастили для отношений с девочками, и этой было единственное сексуальное влечение, которое было доступно моему разуму в том возрасте. Я понял, что мне нравились мальчики, знал, что мои инстинкты говорили мне об этом, но не знал, как принять это чувство. Рассказать кому-то было невозможно. Это влечение заставляло меня чувствовать себя таким…. Таким грязным, — вдруг осознал я, — Нежеланным. Каждый день я приходил домой и плакал, потому что не знал, что еще делать. Я слышал, как остальные называли этого мальчика, и не хотел, чтобы меня называли также, — я выдавил слабую улыбку, пока мой голос надламывался с каждым словом. — Я всего лишь хотел быть таким, как все остальные. Пальцы Фрэнка дотронулись до моих. — Но со временем, — продолжил я. — Я понял, что это не было важно. Мнение остальных не было важно. Этот мальчик…. Он был единственным, кто меня заботил…. Я хотел его, а он — меня, и все получилось. Фрэнк продолжал изучать мой профиль, когда я закончил рассказ. — Так что случилось? — спросил он, и его голос звучал по-настоящему заинтересованным. — Вы встречались? Я снова слегка улыбнулся, пока все мое тело наполнялось болезненной ностальгией. — Однажды мы поцеловались, пока я не переехал…. — Только один раз? — сказал он удивленно. — И все? Я хихикнул: — Фрэнк, я был достаточно невинным ребенком. — Ключевое слово — «достаточно». Я продолжил смеяться: — Да, наверное. Но, как я сказал, он дал мне понять, что пол не имеет значения…. Черт, если я нравлюсь кому-то только за то, что являюсь самим собой, я не стану объективизировать. Он был первым, кроме членов семьи, кто воспринимал меня настоящим, существующим человеком, а не просто раздражающим существом, которое попусту занимало место. Я мало что помню о нем, но это шведский мальчик изменил мою жизнь больше, чем кто-либо еще. На пару секунд в комнате повисла пауза, а потом Фрэнк очень мягко спросил: — А я? — Что ты? — Я твой «единственный», Джерард? — тихо спросил он, — Могу я стать твоим следующим шведским мальчиком?