***
Десять лет назад шёл на поезд, думая, что в столицу больше не вернётся никогда. Каждый шаг отдавался колоколом в голове как похоронный марш. И насрать, что банально. Пофигу, что глупо и жалко. Идите вы все в жопу со своими: «Тебе всего двадцать два». Или еще лучше: «Да ладно, всё наладится». Смысла больше не было. И нихуя не наладится. Всё, что любил, рассыпалось прахом. Снова. Как будто спал и не смог вытащить из сна ангела с собой по пробуждении. И что теперь делать? Сила бесполезна, если ей нечего больше защищать. Огонь гаснет, когда свеча кончается. Ехал, не зная, что ждёт впереди. Дышал, чтобы продолжать существовать. Сила, которая раньше радовала, сулила большое будущее, теперь прожигала душу как яд, казалась слишком большой для него одного, какой-то инородной. И эти разговоры… Кругом поганые разговоры про весёлую и светлую свадьбу. Общие друзья даже не пытались быть тактичными. Нет, блять, почему небо до сих пор голубое?! От его злости оно могло бы уже покрыться коркой, но нет. Раз так, выходит, он просто мусор. Мир таких не любит. Нет в этой системе уютного местечка для Рихарда Блютштайна. Нет? Значит и в Рихарде не будет места для мира. Он не станет развозить сопли, не станет унижаться. Он возьмет себя в руки и оборвёт эту тупую связь. За свои поступки надо отвечать, рыжая сука, тебе тоже будет больно.***
Вальдемар собирался часа два, не меньше. Не мог решить – вырядиться или, наоборот, одеться просто. Что делать, если не понимаешь, что это за встреча? Деловой костюм сразу отметается, это ясно – не припрётся же Он в форме! Хотя… Задумался, глядя в отражение. Да ну, не сросся же Он с ней. Перед внутренним взором тут же предстал Блютштайн, почему-то ещё юный, но в фуражке и мундире. Не знал, какое точно у него сейчас звание, но отчётливо видел каждую из наград, кожаные перчатки, начищенные сапоги. Сморгнул, когда понял, что уже с минуту тупит в зеркало, но видит совсем не собственное отражение. Потряс рыжей башкой, прогоняя наваждение. Ещё немного погодя решил, что всё-таки джинсы с кедами нужно куда-то выгуливать, а то так в них и похоронят. Уже стоя у любимого кафе, понял, что кретин, и мог бы одеться хоть в пижаму, Рихарду всегда было дико пофигу. Ну, помимо редких случаев… Но даже леопардовая рубашка не смогла им помешать напиться на школьной вечеринке, хоть Блютштайн и ржал так, что чуть глотку не сорвал. Как будто сам краше был, хиппарь грёбаный. Наверное, они вместе смотрелись довольно нелепо, забавно. Сейчас даже удивительно, что оба в свои студенческие годы пользовались огромным успехом у противоположного пола. Ну… и не только. Рихард вообще ебал все, что движется, без разбора. Это стало проблемой на тот момент, когда ментальная связь между ними резко окрепла, а блоки ставить они ещё не научились. Вальдемар с содроганием вспомнил зимнюю сессию второго курса, когда включился в процесс, так сказать, прямо на пересдаче экзамена. Вынырнул из воспоминаний, когда метрах в десяти от него из огромного черного джипа выпал бомжеватого вида мужик. Выжженные солнцем далёких стран белые волосы растрепал ветер, демонстрируя миру бритые виски и шрамированную рожу с трёхдневной щетиной, на ногах кроссовки, какие-то потёртые брюки-карго, майка, сверху нечто вязаное, свисающее ниже колен. А главное, весь ансамбль тряпья в какой-то бледно-зеленовато-бежевой гамме. И вот это называют оплотом государственной армии. Хихикнул своим мыслям, подошёл ближе, внимательно осматривая наряд старого приятеля. Пока приближался, проклял раз десять законы перспективы – оказавшись на расстоянии вытянутой руки, понял, что на уровне глаз у него даже не подбородок, как надеялся изначально. Нет, как, спрашивается, и куда ещё смела вырасти эта лошадь? С явным недовольством поднял глаза: – Ну здравствуй, сторожевая башня. Ты, я смотрю, всё с окружающей средой слиться пытаешься? – Ага. А ты так и не понял, что красный с фиолетовым – плохое сочетание? – Это кеды! Под них можно надевать что угодно! – А, ну да, логично…***
«Понадобилось много времени, чтобы понять – разум стал отсчитывать время от того года. Ну, ты понял. От выпускного, короче. Так вот. Вспомнил, как ехал пять лет спустя из страшного места. То есть, тогда нам уже по двадцать шесть. Была дождливая осень. Прозрачный воздух барабанил по окну электрички. Весь серый, но такой свежий город тонул в сумерках. Четко вырисованные блоки домов и гаражи плыли мимо. Мир уже перестал казаться огромным и чужим, но всё ещё водил по острию ножа. Грозил сорваться в любую секунду, если хоть что-то пойдёт не так. Напротив неизменно Рес. Наверное, если бы не он, то некому бы было понимать, насколько всё плохо и серьёзно. «Вы любите как подростки, в этом ваша беда». Наверное, он по большей части говорил о себе в этот момент, но фраза пришлась к месту. Он вообще-то всегда говорит о себе, если прислушаться. Тодресар. Его присутствие – слабое ощущение надежды, что когда-нибудь всё это кончится, и последнее, что связывало с тобой. Неудачная попытка замещения. Обоюдная. Тогда случился первый срыв. Сознание даже не сразу обработало то, что произошло. Потому что, когда мир замер на очередной промокшей станции – среди голубого тумана, черных веток, серых гаражей, свинцового неба – тени людей вынесли из соседнего вагона оранжевый осенний листик. И всё вокруг как будто из пустого сделалось полным, налилось смыслом, мокрый асфальт подсветился изнутри. В груди защекотало радостным предчувствием, но тут же рвануло как тупым ножом. Листик был не одинок, он вёл за руку ребенка, следом за ними шагала жена». – Я тебя тогда не увидел… - На лице сосредоточение, за которым скрывается стыд. Вальдемар сидел за столиком кафе напротив Рихарда уже час, очень внимательно вслушиваясь. «Листик бы не смог никого разглядеть, даже если бы обернулся. Свет от него сделал окно электрички зеркалом. Поэтому, если бы он посмотрел назад, увидел бы только себя». – Вообще-то обычно я не пользуюсь общественным транспортом. Видимо, это был тот раз, когда Миша уболтал показать ему вагончики, – рыжий нахмурился, голос Штайна раздавался как будто из-под толщи воды, но Вальд не удивлялся этому, а только сильнее старался напрячь слух. «Военные тоже редко уезжают с заданий на общественном транспорте. Это было, скорее, исключение. Обычно за ними выезжает машина, отправляется вертолёт или что угодно, что может ограничить их общение с людьми. Но Тодресар настаивал, чтобы мы хоть раз вышли на улицу, он считал, это поможет влиться в социум». – Методы Реса явно не для тебя, – карий взгляд в пол, – не все, по крайней мере. «После того раза психотерапевт посоветовала как-то пытаться выражать себя. Чтобы агрессия и другой негатив не копились внутри. Она, видимо, решила, что полугодовые командировки в горячие точки – это слишком мало. Агрессия и другой негатив… Туманное определение, однако». – Мне кажется, дело не только в агрессии, – рука в опасной близости к соприкосновению с чужой ладонью. – Она, наверное, просто боялась тебе в лицо сказать слово «боль». Ты же тогда именно расстроился. «Очень зря. Боли было море, и поговорить о ней было не с кем. Вернее, это даже не боль, а тягучая тоска. Как будто тебя придавило ко дну реки огромным камнем, и ты бесконечно долго задыхаешься, но никак не можешь захлебнуться. Ни всплыть наверх, ни утонуть до конца. В какой-то момент перестаёшь верить, что когда-нибудь сможет быть иначе. Но всё-таки тот сеанс не прошел даром. Рисование стало выходом для того, что она имела ввиду. Правда, картины были одинаковыми. Всегда один и тот же портрет, но это ненадолго помогло».***
Им по пятнадцать. До начала учёбы оставались считаные дни. С первой секунды знал, что полюбит Его больше, чем… себя?.. жизнь?.. Никогда не был силён в сравнениях. Никогда никого так не любил . Рихард не стал пользоваться возможностью подыскать партнёра вручную. Точно был уверен, что ничего не выйдет. За две недели до начала занятий заполнил анкету на добровольное распределение. Это было даже интересно, как будто свидание вслепую. Первых двух претендентов отмёл сразу, даже знакомиться не стал, с третьей немного помучился. В приёмной комиссии стали закатывать глаза. Как будто ему самому было приятно. – Блютштайн, это не брачное агентство. Партнёр, тем более первый, не обязательно должен нравиться, – говорила сухая женщина в строгих очках, просматривая анкеты. – Если бы я хотел выбрать того, кто мне «понравится», я бы просто присмотрел кого-нибудь посимпатичнее с медицинского. Сами знаете, причина не в этом. Тяжёлый вздох администраторши. Не менее тяжёлый взгляд: – Хорошо, я поняла. Ищу тебе партнёра посильнее. Но не рассчитывай, что это будет «цветочек». Хотел что-то съязвить про то, что и он не корова, и что вообще за стереотипы, но вовремя прикусил язык. – Подожди в коридоре, – её голос немного смягчился. Кивнул, молча вышел за дверь. Хотел начать рассуждать про себя на тему того, что с таким странным даром, как у него, шансы найти партнёра, который хотя бы его присутствие выдержит, стремятся к нулю. Ну а если вспомнить про его происхождение, то вообще можно было даже не пытаться. Дикаря из Рутри даже некоторые педагоги обходят стороной. В лицо откуда-то сбоку полыхнуло лучами заходящего солнца. Спустя мгновение сообразил, что в двенадцать часов дня, да ещё и с северной стороны, вряд ли можно наблюдать закат. Медленно развернулся. На подоконнике по-турецки сидел огненный столп в человеческом теле. Не сразу понял, что это видит только он. Концентрация энергии тысячи Солнц. Огромные золотые крылья – семь, если точнее, – опущенные на плечи, обнимали тощего рыжего парня как одеяло, которое он зачем-то притащил с собой. В руках, покрытых веснушками, дымились листы анкеты. Потеряв бдительность, Хард поплёлся к нему, как мотылёк на свет. Остановился чуть ли не в шаге от Этого. Блютштайн уже видел что-то подобное. На стенах и сводах храмов, в которых их клан проводил вече, были нарисованы похожие существа. Охрангелы, кажется… нет, не так. Жрецы их называли Архангелами, точно. Но у тех было только по два крыла, а у этого семь. И один их вид вызывал священный трепет. – О. Привет, тоже в очереди на распределение? – Бодро приветствовал солнечный, не отрывая внезапно карих глаз от бумажек. Почему-то Штайн ожидал увидеть синие. Между густых бровей пролегла складка глубоких раздумий. Видимо, борьба с анкетой началась ещё задолго до сотворения Мира. – Да, – прохрипел и не узнал свой голос. Стоял как под гипнозом, смотрел в оба своих пустых бездонных глаза. Дыра внутри выла, пытаясь впитать хоть кусочек золотого свечения. Зажмурился от удовольствия. Но тут же распахнул глаза, чтобы не показаться совсем уж дебилом. Парень на подоконнике слегка встрепенулся, неуклюже почесал одно крыло у основания, шумно вздохнул и перевернул первый лист распечатки, осыпая дырявые джинсы пеплом. – Тебе, может, помочь? – Штайн, наконец, смог придумать, что сказать, а то так бы и стоял, сверля взглядом. – А? – Рыжий оторвал осоловевшие глаза от бланка. На лице отобразился какой-то сложный мыслительный процесс: – А ты сможешь? – Чего? Анкету заполнить? Так это только в первый раз страшно, не парься. – Да не… - с недоверием. – Я не о том. Взгляд скользнул по Рихарду сверху вниз, как будто оценивая. Тот в ответ изогнул бровь. Рыжий вздёрнул подбородок: – Вообще, близко стоишь… Тебе нормально тут? – И, не дав ответить, решил: - Ну попробуй, – выдал лучезарную улыбку, полупрозрачная рука повелительным жестом ткнула в грудь дымящимися листами. – В чём подвох? – Штайн склонил голову, явно не торопясь принимать дар в руки свои. – Да ни в чём, – небрежно пожал плечами. – Видишь вон тех ребят? – Кивнул в сторону группки первокурсников, расположившейся в другом конце коридора на скамьях. – Ну? – Загну. Они тоже в этот кабинет. После меня, – ангелок явно красовался, и Харда это начинало… ну, не то, чтобы бесить, скорее раззадоривать. – И что?.. Подожди-ка… Медленно, как до жирафа, начало доходить. Оглядел пустые места для ожидания в непосредственной близости от себя. А он, наивный, считал, тут только его боятся. Повезло же встретить такого же счастливчика. – Да ла-адно, – с наигранным восхищением. – Я их понимаю вообще, – набрал в лёгкие побольше воздуха, чтобы изобразить переизбыток чувств. Парень на подоконнике аж полыхнул, предвкушая восхищение собственной силой. – Я тебя когда увидел, тоже чуть не обосрался; но, всё же, нужно себя как-то в руках держать, – закончил с широкой улыбкой. – Гони сюда свои псалмы, пернатый. Сейчас заполнять будем.***
В белой-белой комнате с белыми-белыми стульями стояли белые-белые полотна, прямо напротив двери открыто белое-белое окно. Это было бы даже смешно. Если бы на всех холстах, как на одном, не был бы нарисован оранжевый круг. – Э-э-э… ты в курсе, на что это похоже? – рыжий взъерошенный затылок на белом фоне. Нарисован? Нет, кажется, проведён, набрызган, налит, размазан. Везде по-разному. У входа самые первые «работы». Ближе к окну стоят те, на которых деталей уже больше. Иногда на фоне оранжевого с позолотой диска мелькают оленьи рога, иногда чей-то силуэт. – Слушай, у меня есть смутная догадка, – остановился напротив этюдника с закрепленным шедевром шизофрении, склонился поближе, – как-то глупо, но я вижу тут Тодресара, – нервно хихикая. – Что это значит, доктор? «Тодресар там действительно есть. Вернее, только его затылок. А ты разве не помнишь?» – Помню что? «И вот, как всегда, этот наивный взгляд. Светло-карие глаза божества, мимоходом насоздававшего миров по пути к кухне. А ведь только овсянку собирался сварить». После недолгой паузы поник: – Знаешь, не хочу тебя расстраивать, но я не слышу тебя. Очень давно уже, если ты об этом, конечно, – отвернулся к другой работе с наигранной заинтересованностью. – Ментальную связь нужно поддерживать, укреплять… я вряд ли «вспомню» то, что ты… – обвёл все светящиеся неоновым круги испуганным взглядом. – Изобразил. Я настроение-то твоё еле улавливаю, а это вообще основы… – Тогда, скажи мне, почему я уже второй час молчу, но ты меня слышишь? – хриплый голос Рихарда так явно прорезал воздух, что аж в ушах зазвенело. Вальдемар замер у холста, судорожно вглядываясь округлившимися глазами в свой, страшно подумать, портрет. – Да ладно… - еле слышно. – А я не понял… Осознание медленно начало подкатывать вместе с нарастающей паникой. – Вальд… – тон напрягся. – Подожди-ка. А как мы тут вообще оказались, мы же были в кафе? И… тут – это где? – не успел развернуться, как белый мир сломался под его новым взглядом. Поперёк пространства, как нарисованная, скользнула трещина. Пахнуло свежим ветром. Луч умирающего солнца коснулся стены и рыжей макушки. И перед своей смертью белая комната подарила ему своё воспоминание. «Штайн у окна. Обе руки в оранжевой краске. В правой бутылка спиртного, в левой горсть таблеток. В нём море спокойствия, он смотрит, как гаснет вечер. Сегодня он написал свою первую…» Мозг как будто током прошибло. Что, блять?! Икону?! Но ошибки быть не может. Именно так он Их и называет. «Он хорошо потрудился сегодня и уснёт как младенец. На фоне звучит дудук. Комната сияет, белые стены отражают закатный свет. Холст как будто светится изнутри с апельсиновой кляксой посередине. Всё живое благодарит Его за подаренный день». – Твою мать, Хард! – зачем-то вцепился в его локоть, благо только одной рукой, хотя пять минут назад боялся даже случайно одеждой соприкоснуться. Вальдемар быстро огляделся по сторонам и проверил на всякий случай пол. Возможно боялся, что тот провалится, а под ним окажется всё та же белая комната с шизофреничными картинами. Они снова были в кафе, на том же месте, куда и сели в начале встречи. – Прости. Хотел проверить, насколько всё плохо. Не думал, что хоть что-то получится. Сильно испугался? – голос блондина совершенно спокоен. – Не знаю, – видно, что паника уже отпустила, но рыжего все еще мелко трясло. – В следующий раз предупреждай, – он разжал пальцы, но руку не убрал. – Конечно, – Штайн дружелюбно улыбнулся и ободряюще похлопал расслабленную кисть Кёнига на своем предплечье. Потом провёл пальцами по чужим костяшкам и отвернулся к окну.