Иллюзия Луны

Аллен видит перед собой мужчину. Нет, не мужчину даже; совсем еще юнца, которому вовсе не по божьей милости досталось комично детское лицо и неестественно массивное для этих одутловатых черт тело. Мешковатый грязно-зеленый комбинезон только добавляет юноше габаритов. Из-под серой кепки торчат белые засаленные пряди волос. Длинной они едва ли не ниже его крючковатого носа, и спутанными сосульками опадают на посверкивающие глаза. Аллен видит каждую морщинку, каждую пору на порыжевшей от солнца, сухой, как наждачная бумага, коже юноши. Он не успевает издать ни звука, когда что-то тошнотворно теплое и склизкое заливает его грудь, и медленно растекается по животу, заставляя рубашку пристать к коже. Он запоздало прижимает руку к нагрудному карману и ощущает, как сквозь плотную шерсть пиджака просачивается неведомо откуда взявшаяся жидкость. С лезвия охотничьего ножа, который юноша заносит у себя над головой, свисает капля крови. Он собирается нанести очередной удар, но осекается, топчется на месте, готовясь рвануть в сторону, и боязливо косится вбок. Косился он не зря — кто-то рывком бросается ему навстречу и, не мешкая, валит плашмя, на лопатки. Самого боя, завязавшегося между верзилой с ангельской физиономией и таинственным спасителем, Аллен толком не видит, потому как земля норовит уйти из-под его ног тоже. Но упасть ему не дают. Напавший на юношу мужчина отдает того на растерзание подоспевшему шерифу, и льнет к Аллену под руку. Затем обхватывает его поперек груди, в легком, почти любовном объятии, которое, кажется, тут же ослабевает, потому что сам Аллен — к сожалению или же к счастью — и вовсе перестает чувствовать какие-либо прикосновения. Нет ничего, кроме жара, расползающегося по его немеющим конечностям. Он силится отнять от себя чужие руки, да собственные подводят, и только гладят их. Пальцы комкают рукава пальто. — Эй, успокойся, Аллен, это я, — раздается над ухом. — Аллен! — Майкл. — Я рядом, Ал. Я здесь. Он зовет его по имени. Слова мешаются, накладываются друг на друга, словно две пластинки воспроизводятся разом, но с крошечной — раздражающей — погрешностью. Голос Майкла деформируется, плывет, тлеет. Но это действительно он, сомнений нет, пусть Аллен и не может различить черты его лица. Он хочет моргнуть, открыть глаза шире, но веки неподъемно тяжелы. Дыхание — сиплое, тревожное, его ли оно? — постепенно становится все медленнее и медленнее. Майкл заставляет Аллена согнуть колени и осесть, и он, скособочившись и слабо цепляясь за его плечи, неловко мостится на асфальт. Спина касается чего-то ледяного. Машина. Аллен приникает к дверце, в надежде облегчить зарождающуюся лихорадку. — Этот сукин сын растворился! — истошно кричат вдалеке. Разобрать бормотание Майкла все труднее, поэтому Аллен больше не пытается. Ему достаточно того, что он рядом и не даст ему погибнуть… в одиночестве. Хотя, судя по тому, что вокруг них обоих становится шумно и темно, его грядущая погибель уже собрала аншлаг. — Плохо дело? — хрипит он. Слова не подчиняются. На языке — сплошные гласные, даже в тех местах, где их быть не должно. — Переживешь, — цедит Майкл сквозь зубы. — Только не смотри туда, не опускай голову, — требует, и кладет левую руку ему на щеку. Теплую, чуть влажную и едко пахнущую железом. Правая рука — все еще облаченная в кожаную перчатку, оттого такая пугающая и незнакомая — тем временем возится с воротником его пальто. — Сосредоточься на мне. Аллен следует указанию, смотрит на него из-под ресниц и снова пытается вдохнуть, но вторая попытка удержать кислород в легких дается ему вдвойне сложнее предыдущей. Что-то не так, и он никак не может понять, что именно. Тело прошибает болезненной судорогой, и он давится воздухом. Давится криком. Огонь, огонь, огонь. — Тише. Ш-ш-ш, не шевелись. Шевелиться нет сил. — Прижимай. Под руками Аллена, которые Майкл насильно устраивает на его же груди и на которые без нужды так яро давит сверху, что-то громко хлюпает, дрожит, точно живое. Аллен догадывается, что это — его собственный шарф, обмотанный вокруг ребер. Аллен сжимает его, настолько крепко, насколько может, и ладони вмиг становится мокрыми. Шарф напитался кровью настолько, что плотная шерсть больше не может ее сдерживать. Горячие багровые струи от малейшего нажима вытекают из импровизированной повязки и быстро спускаются по боку. Мими убьет его. За что именно — за перепачканные пальто и костюм, пятна с которых уже ничем не выведешь, или за шарф, что превратился в тряпку для мытья полов, — предстоит выяснить позднее, если он, конечно, доживет до вынесения приговора. Забавно. Жить остается совсем немного, а он думает только о том, как получит нагоняй от жены. Разум не преподносит ему никаких изысканных предсмертных умозаключений или стремительно пролетающих перед глазами воспоминаний о прожитых годах. Ни-че-го. Единственное, о чем он думает — то, как ладонь Майкла мелко дрожит поверх его ладоней. — Все будет хорошо, — шепчет Майкл. Себе или ему — черт разберет. Аллен не верит в загробную жизнь, но все равно наивно принимает огни кареты «скорой помощи» за маячащий в конце тоннеля свет, а громовые раскаты — за прощальную канонаду, наставляющую его на хороший путь в Аидово царство. Майкл не отпускает Аллена, пока врачи из «неотложки» не решают его оттащить, хотя еще полчаса назад клялся, что больше не желает его видеть. Быть может, ему больше и не...

***

Майкл отирает взмокшее лицо тыльной стороной ладони. В лазарете пахнет хлоркой, будто бы ей тщетно пытались перебить душащий запах смерти. «Состояние тяжелое, но он выкарабкается», — сообщает Майклу хирург с глубоко запавшими глазами и редкой сединой у висков. Руки его — по локоть в крови. «Выкарабкается». Уж Аллен-то... Да он из-под земли восстанет, только бы еще подпортить ему нервы. Не умрет он, не погибнет. Такая смерть для Аллена будет слишком легка, слишком оскорбительна. Из операционной палаты доносится звон инструментов. Майкл знает, что Аллена там больше нет, но отходить от палаты не спешит. Почему-то ему кажется, что незримая опасность все еще таится за дверьми, и его задача — ее не выпустить. Обошлось без трубок и всей этой дребезжащей ерунды, которую сам Майкл терпеть не мог — что на вид, что в деле. Почти полевая медицина: Аллена рьяно, но скрупулезно заштопали, как тряпичную куклу, разве что соломой не набили, а вручили капельницу с кровью да кислородную маску; и спрятали в реанимационном отсеке, под присмотром медсестер, догорать. Нужно сообщить Мими. Желательно, пока он еще… «выкарабкивается». Хирург учтиво кивает и возвращается в операционную, но его руки все еще мерещатся Майклу перед глазами. Он и сам багрово-красен. Ладони, рукава рубашки, грудь. Когда он покидает лазарет, воркующие у входа медсестры стараются не обращать на него внимания. Робеют и побаиваются поймать его взгляд, когда он спрашивает, не найдется ли закурить. Одна из девушек вызывается ему помочь. Он не помнит ее лица, хотя в любой другой ситуации глаз бы не сводил. Шериф — славный мужик, тучный и немногословный, единственный, кто отнесся к ним серьезно — довозит Майкла до места происшествия. Он почти не задает вопросов, только сообщает, что «натворивший-дел-парень» обязательно получит по заслугам. От услышанного Майклу только сильнее хочется найти виновника и воздать по этим самым заслугам самому. В своей машине Майкл долго и бесцельно роется в саквояже с пожитками. Ощущение, что он что-то потерял, не оставляет его даже тогда, когда он убеждается в том, что все вещи на месте. Пробует переодеть испорченную рубашку — благо, сменная нашлась, — но руки дрожат. Пальцы не сгибаются. Глаза застилает мутная пелена, как бы он не старался ее сморгнуть. Из сдавленного горла его вырывается тихий невнятный скрип, да и тот оказывается заглушен ладонью, что зажимает рот. Майкл терпит, закусывает костяшки. Кажется, что соленые слезы проедают стесанную на руках кожу насквозь. Возвращаться в мотель без него странно, как-то боязно даже. Майкл запирает дверь в номер, проходит на середину комнаты, которую они делили вдвоем, и останавливается. Больше двигаться желания у него нет. Белоснежные стены давят, пол ходит ходуном. Потолок норовит обрушиться и похоронить его здесь, в дешевеньком мотеле на окраине штата, навсегда. Он обессиленно падает в кресло, откидывает голову на спинку и зажмуривается. На ощупь находит телефон на столике рядом и просит связать с городом. Под веками возникают яркие всполохи, а доносящийся из трубки голос генерала приобретает форму. Извивается в тугую, отливающую серебром пружину. Майкл теряет нить разговора, когда пружина начинает двигаться сама по себе и обращается в змею — юркого трехцветного аризонского аспида. Черные полосы на гладком тельце есть проклятья, которые Майкл, безусловно, заслужил, красные полосы есть привычные угрозы, и белые, совсем короткие — его собственные отклики, бессмысленные фразы, произносимые только лишь для того, чтобы разрядить гневные комментарии в свою сторону и убедить генерала, что он и сам не шибко рад произошедшему. «Есть, сэр, так точно, сэр, иначе-и-быть-не-могло-сэр». — Ты ведь понимаешь, что единственное, чего нам не хватает, чтобы Фэйрчайлд вцепился в наши задницы и уже больше никогда не отпустил, это смерть этого твоего яйцеголового профессора?! — Конечно, сэр. Разговор заканчивается, и Майкл вмиг о нем забывает. Ни одна мысль не может продержаться дольше пары секунд. Он пробует прокрутить звонок в памяти, — от первой до последней минуты, с соединительного щелчка по ту сторону до монотонных гудков разрыва связи, — и понимает только то, что генерал отчитал его; прошелся по нему и всей его семье вплоть до третьего колена парой ласковых фраз. И говорил он так громко, что, когда Майкл отнял трубку, правое ухо у него раскраснелось и горело, будто он приложился к раскаленной печи, и, кажется, оглохло. Говорил так долго, что у Майкла отнялись пальцы и занемела рука. Вот только он ни разобрал ни слова. Ни одного чертового слова из тирады, которая продлилась почти четверть часа. С Мими — сложнее, ведь от нее цепочкой заученных реплик уже не отделаешься. Она приглушенно плачет, да так горько, что ему хочется плакать самому. Хочется, но слез больше нет. Он уверяет ее, что сообщит, как только что-то изменится (и молит Бога, чтоб в лучшую сторону), просит не делать ничего скоропалительного, и прощается, кладет трубку до того, как она успевает спросить о его собственном состоянии. Голова гудит. Уж лучше бы он продолжал — не вникая в суть, не внимая угрозам — слушать разъяренного генерала, чем рокот расстроенной шарманки, которую настойчиво заводят против часовой. Он не может прогнать этот назойливый звук, даже когда знатно прикладывается к бутылке. Хотел бы распить ее за здравие, да пьет за упокой. Но опьянение не наступает. Сон – тоже. Майкл вспоминает о кольце. Он стянул его с пальца Аллена, когда их обоих разнимали там, на дороге. По неосторожности, по дурости Майкл обнимал Аллена так крепко, что зеваки, собравшиеся вокруг могли принять их за любовников. Мякоть ладони все еще ощутимо саднит в местах, которыми Майкл сдавил многострадальную безделушку. Он сжимал кольцо всю дорогу до лазарета. Касаться Аллена в карете «скорой помощи», в присутствии лопочущих над ним медиков, такого белого и, кажется, совсем обескровленного — себе дороже, но с кольцом было легче. Гораздо легче. Все равно, что держать Аллена за руку. Кольцо ни на одном его пальце — кроме мизинца — не идет дальше второй фаланги. Майкл отмывает его от высохшей крови. Медленно, методично. Словно от того, как он обойдется с этой крохотной вещицей, зависит успех выздоровления ее хозяина. Закончив, он осматривает кольцо, взвешивает его на ладони. Серебро блестит под его пальцами, как полированное, бесформенный кусочек небесной бирюзы под россыпью мелких капелек воды будто бы меняет цвет. Он впервые видит его так близко, впервые может изучить. Кольцо странное, но при этом — в своей странности — довольно изящное. Совсем как... Майкл сглатывает подкативший к горлу ком. Прячет кольцо в карман брюк. Он придумает, как его вернуть. Да так, чтоб незаметнее. Если еще будет, кому возвращать. «Если ты меня не послушаешь, я насильно затащу тебя в машину», рычал он, когда Аллен, хлопнув пассажирской дверью, высокомерно вздернул подбородок и направился к дому того, кто через некоторое время попытается его убить. И ведь не затащил. Не упрятал его под замком. Не укрыл от опасности. Если бы Аллен не сунулся к тому умалишенному, если бы Майкл уговорил его не продолжать это чертово дело, то они уже давно были бы в дороге. Разумеется, Аллен бы обиделся. Ну, отмалчивался бы, пострелял в него пару суток обиженными взглядами, но остался бы цел. Утром он бы отправился домой, поворковал с женушкой, обнял сына. Майкл бы тоже времени зря не терял и провел бы время где-нибудь, что не являлось чертовой базой и чертовым домом. И все мало-мальски бы вернулось на круги своя. Если бы. Если бы. Если бы… «Плохо дело?». Плохо. Охуительно плохо. Дыра в груди. Ударь ублюдок чуть левее, и было бы задето самое важное. И Майкл клянется, что — будь его воля, не дрожали бы руки, не соберись там толпа — он бы не задумываясь показал тому, как бить правильно. На нем же. Его же чертовым скиннером. Он курит, одну за одной, пока очертания окружающих его предметов и мебели не начинают плыть, а ноги не становятся ватными. С каждой выходкой, с каждым необдуманным поступком Аллена Майклу становилось все сложнее ассоциировать этого взбалмошного профессора с человеческим существом, а теперь, после того, как он едва не лишился его, — какого-никакого, но — партнера… возвращение к исходному восприятию стало недосягаемой роскошью. Сколько дней пройдет, прежде чем он перестанет видеть его кровь на собственных руках? Одним плохим воспоминанием здесь не отделаешься. И он никак не может понять, почему. Майкл снова устраивается в кресле со стаканом бурбона. Выпивает его, как воду. Выкуривает оставшиеся в пачке три сигареты и, буравя взглядом телефон, сам не замечает, как проваливается в сон. — Снова пьешь в одиночестве, капитан? — слышит он. И почти отвечает. Спешит открыть глаза, недоуменно смотрит перед собой, затем оглядывает комнату в надежде обнаружить источник звука, но никого не находит. Кровать, на которой спал Аллен, застелена наспех. Его курительная трубка давно одичала в пепельнице, что стояла на прикроватном столике. За окном только занимается рассвет. Майкл понимает, что остался один. Совершенно один.