«...Один шаг.»

Злоба. Она кипела в нем, она просверливала в несчастном теле злосчастные дыры, что ныли до невозможности, подобно ножевым ранениям. Мукам этим было наплевать на то, что обладатель тела давно уже не чувствует физической боли, давно уже забыл, какого цвета его собственная кровь, что сейчас, если бы текла по его венам, то закипала бы в немыслимом водовороте – и все равно не могла бы передать, какова его ярость. Однако вместо крови по венам юноши давно уже текла тягучая, ненавистная и леденящая жидкость, что обращала в черный любой предмет, коего касалась; это были чернила. Проклятые чернила, что в буквальном смысле стояли в горле, мешая дышать, мешая даже думать. Ботинки размеренно, хоть и иногда тяжело сбиваясь, с легким и липким треском постукивали об досчатый пол; был ли он выцветшим, давно гнилым и покрытым чем-то, было непонятно, поскольку другим цветом, кроме как оттенка злато-желтого и черно-фиолетового в местах, где были разлиты чернила, он не обладал. Не обрушивается – и ладно. Композитор и сам не знал, куда шел – скорее всего, обратно в свой отдел, однако сейчас его мысли сумбурно перебирали одну эмоцию за другой. Его убили уже дважды, а он все еще жив, чему, очевидно, нужно бы радоваться, однако эта новость ему отнюдь не приносила ни пользы, ни радости. Зубы, неведомо уцелевшие в полном составе, сжались в агрессивном порыве. Его обдурачила и убила собственная сбежавшая жертва, все, кого он защищал и оберегал – повержены и восстановятся не скоро, а его единственный источник веры, надежды, единственный, ради кого он мог бы жить – оказался предателем, оставив его одного. Про убийство от его лица Лоуренс и вспоминать не желал: то, как бесчеловечно его божество разбило все молитвы и надежды, на него возложенные, лишь усиливало головную боль, которую, несмотря на общую потерю чувствительности, он все еще ощущал. Немыслимым было представлять, что делать дальше. Смысл продолжать жизнедеятельность в этом теле потерян, месть – да к черту месть, у него не хватит сил бороться с этим чудовищем, попытки возвращения собственного тела самостоятельным путем все равно окончатся провалом. Выхода нет, спасения тоже. Глухой, казалось бы, удар сжатым кулаком по стене эхом разносится по пролетам лестницы, все дальше вниз. Пара шестеренок, прибитые рядом, боязливо стрекочут звеньями в ответ на силу – однако не падают. Поразительно, хоть что-то в этой студии держится целым. Спустя время и пару-тройку косых взглядов на развешанные повсюду плакаты с кадрами из мультиков, Лоуренс все же добирается до "своего" места. Он предпочитал называть весь музыкальный этаж именно своим, поскольку каждая крупица, хранящаяся тут, пропитана его любовью к музыке. Пока студия была в полном разгаре работы, на этом этаже мелодии и песни не умолкали практически никогда – начальник отдела считал, что таким образом музыка напитывается, становится полной, осмысленной, живой и постоянной. К сожалению, минусом было то, что первое время у сотрудников изрядно гудела голова, однако жаловаться на это никто не смел – авторитет их главного композитора не позволял подобные жалобы, хотя, может быть, его просто никто не хотел злить. Ведь и в страшном сне не приснится бедным рабочим то, что творится, когда м-р Лоуренс в гневе. В этот раз Сэмми чувствовал себя совсем не на своем месте. Повсюду царила угнетающая тишина, что стекала вместе со струями чернил по трубам, заставляла даже их быть настолько тихими, чтобы хозяин места мог слышать даже собственные мысли, словно бы те озвучивались прямо рядом с ним. У него впервые заболела голова, и отчего? От тишины. Он не привык к ней, он боялся её, он ненавидел её. Напряжение росло с каждым его шагом, пока на глаза не попалось… банджо. Обычный, весьма недооцененный многими инструмент. Его заурядный внешний вид вызывал у многих улыбку, а узнаваемые нотки в клишированных мультфильмах о ковбоях и вовсе провоцировали смех, несерьезность. Однако Сэмми ценил каждый инструмент, что попадал к нему в руки, будь то обычный треугольник или массивное фортепиано. И банджо, по секрету, являлось любимым, как минимум среди струнных. Выдох, говорящий что-то вроде "Зачем я это делаю?", сопровождает наклон его торса к низу, а легкая в момент рука проводит кончиками пальцев по струнам. И еще, и еще. Приятные, даже подбадривающие нотки задорно пробегаются по каплям тишины, словно бы дразня ту и требуя уйти. Хотя бы на время. Композитор медленно убирает руку и вновь выпрямляется; сам даже не замечает, что его рот, до того злобно скривленный, постепенно смягчает положение и вытягивает губы наподобие улыбки. Печальной, уставшей, но спокойной улыбки. Лоуренс одним движением указательного пальца, наизусть помня, где находится выключатель, поднимает тот – и свет на этаже наконец включается. Не то чтобы что-то кардинально менялось, цветовая палитра оставалась все такой же отвратительной, однако все же лучше, чем ее темная вариация. "Уже что-то". Сэмми не очень хотелось говорить сейчас что-либо – ему хотелось больше кричать, злиться, крушить все, что попадется под руку, но все же музыкальный этаж был своеобразной святыней, даже не столько связанной с его религией, что уже в прошлом, сколько с любимым делом. Но весьма вспыльчивый и неугомонный львиный характер композитора не давал ему просто сесть и успокоится – он все же с силой пнул ногой ближайший косяк, потеряв при замахе один ботинок, что позже потеряется и найдется совсем нескоро. Неугомонный, Лоуренс начал ходить по территории, мельком заглядывая в комнаты, словно бы лишний раз желая убедиться, что он действительно один. Ничего не изменилось, разве что все его запасы беконного супа пропали – спасибо чертовой овечке, судя по всему, прожорливой, однако и то не беда; если вдруг ему захочется есть, он найдет пропитание. Ну или же наконец помрет и избавится от этого мучения. Ноги привели мужчину к собственному кабинету, к нажатому рычагу и старому радио. Однако заходить он не спешил – взгляд, нервный и в момент вновь озлобленный, приковала к себе картонка, стоящая у стены. Этот чертенок опирался о балку, нахально улыбаясь и бездушно глядя своему бывшему рабу прямо в глаза. Терпение и остатки светлого разума у Лоуренса лопнули. – Ну и что ты уставился, мой лорд? – последние слова, являвшиеся обращением, он произнес с издевкой, скривив лицо в гримасе отвращения, – Любуешься на мое ничтожное положение, я прав? Празднуешь вторую победу? Как бы не так. Картонку безбожно сжимают четыре пальца обеих рук, по двум сторонам, и сильные удары об стену дают понять – Сэмми зол. До невозможности зол. – Я верил тебе, я подчинялся тебе, я, черт возьми, готов был ради тебя на всё! Ты был моей надеждой, моим идолом, но я ошибся, выходит? Удар за ударом. Щепка за щепкой. Слова, что в порыве ненависти говорил отрекшийся, звучали так спокойно: без крика, без срыва, он лишь старался избавиться от тех чувств, что изнутри раздирали его. Нужды в искреннем подобии истерики не было, даже в одиночестве ему комфортнее держать статус сильного, властного, не крушащего все подряд в тяжелый момент. Именно его размеренных речей, пропитанных разочарованием и презрением, боялись, а вовсе не внезапных побоев, криков или увольнений, как это бывает обычно в коллективах. Злость Сэмми была… завораживающей. Гипнотизирующей, а оттого и столь пугающей. Что до бедной картонки демона – та частями лежала уже под ногами композитора, опирающегося кулаками об стену и восстанавливающего самообладание. Наконец, он распахивает дверь и как можно скорее присаживается на некогда рабочее место, подперев руками лоб и уставившись в стену полуприкрытыми глазами, поблескивающими золотым свечением. Маленький огонек от стоящей рядом свечки чуть отплясывал бликами по его блестящему телу; вот и своеобразное отвлечение. Буря утихла. Гнев почти свелся на нет – даже тот, прошлый Лоуренс, не мог долго злиться. Да, разумеется, это была дьявольски пугающая вспышка, однако она быстро стихала, сменяясь лишь сухим и колким запахом палёной бумаги в носу; вот и сейчас мужчина тяжело выдохнул и, наклонившись, собрал упавшие со стола старые ноты. Он знал их все, все до единой, наизусть, мог повторить каждую на инструментах с закрытыми глазами, однако все же хранил эти ветхие листочки, поцарапанные и перепачканные, стопками лежащие то тут, то там на этажах. Это было частью его личного храма, его души, и, не скрыть, – Сэмми в глубине души боялся забыть все это. Чем больше времени он жил в тюрьме, что сковала его тело, тем больше искажался его разум и мысли – сегодня он помнил каждого своего сотрудника, а завтра забудет собственное имя. Потому и хранились в ящиках даже простые записки с рутинными, давно не актуальными напоминаниями, написанные его рукой. Однако сейчас Лоуренса волновали далеко не воспоминания. Что делать дальше? Чем жить теперь, чему посвящать себя? Он не может умереть, но и не представляет, как можно жить вот так, бесцельно и бесполезно. Когда ни он, ни его творчество никому не нужно, когда все старания не получат признания. Конечно, странно беспокоится лишь за свои произведения в то время, когда сам еле походишь на человека – но таков уж был характер Сэмми. Несносный порой, но какой гордый за то, чем действительно нужно гордиться. Скрежетащий, неприятный звук в клочья разорвал его мысли. Нет, он не был громким или близким, как раз наоборот – тихий, еле слышимый, далекий, но такой раздражающий, что чувствительные уши маэстро подали нервный сигнал. И без того хватало проблем, так еще и это. Не редкостью были подобные раздражители – то одни, то другие трубы постоянно прорывались, все же, за 30 лет не поменялось даже это, и Лоуренс отчасти даже привык к тому, что нужно просто меньше жаловаться и молча идти и чинить поломку, не дожидаясь кого-либо. Впрочем, именно этим он и занялся, устало поднявшись с места и направившись по коридору к центру помещения, периодически прислушиваясь, не исчезнет ли магическим образом звук. Чем ближе он подходил, тем отчетливее мог слышать, что звук неравномерный – он то с силой бил по ушам, то слабо пробегался эхом. Его темп тоже менялся – быстрый и хаотичный скрежет сменялся одним длинным, оттого и столь неприятным. Это не могло не насторожить композитора, однако стоило ему приблизиться к двери, за которой находился единичный большой клавишный инструмент с тремя рядами когда-то черно-белых кнопок, он замер, заметно напрягаясь всем телом. За дверью послышался глухой стон. Он был столь тихим, что обычный человек не услышал бы, однако речь идет о Сэмми Лоуренсе, и, поверьте, он услышал бы этот звук даже будучи на этаж выше. Воздух на влажных от накатившего адреналина губах стал суше, языком он мог почувствовать каждую осевшую пылинку; грудная клетка замерла, казалось, что Лоуренс просто перестал дышать, застыв на одном месте подобно статуе. Звук повторился. Чуть протяжнее, чуть жалобнее, однако все так же тихо, словно бы его источник боялся, что его кто-то услышит, но сдерживаться никак не мог, настолько сильной была боль, что он испытывал. Композитор медленно отошёл от двери, неслышно шагая по доскам назад, однако взгляда от ручки не отрывая, внимательно следя за тем, чтобы та вдруг не начала отворяться. Чуть не налетев от дезориентации спиной на нужные полки, Лоуренс бесшумно потянулся рукой к тем, через пару секунд нащупав рукоятку… совка. Увы, другого оружия или средства защиты у него не осталось – топор был безвозвратно украден, очевидно, сбежавшей жертвой. Мускулы на правой руке с перебором напряглись, а кулак, подрагивая, крепко сжимал совок – сам же Сэмми двинулся обратно к источнику звуков. Разреженный воздух стал невыносимо душным и буквально застыл подле его тела – все вокруг словно в испуге замерло, ожидая конца. "Ты же не трус, возьми себя в руки, тряпка." Подбадривать себя получалось плохо, а вот принуждать к действию – вполне себе. Собственный уговор сработал, и вот уже свободная рука тянется к черной круглой дверной ручке, поворачивая ту по часовой стрелке до щелчка. Стоны затихли, скрежет тоже. С той стороны двери послышалось совсем уж тихое нервное копошение, и Сэмми понял – медлить нельзя. Он замахивается совком и ураганом влетает в маленькую комнату, толкнув дверь, для надёжности впечатавшись в ту рукой, чуть ли не в стену угождая. Его боевой дух рвет его вперёд, все внутри уже собралось атаковать, он распахивает доныне зажмуренные глаза, и… Вновь цепенеет на месте. Совок выпадает из рук, со стуком приземляясь вниз. Рта композитор не может закрыть, поскольку все внутри него сейчас сосредоточено на том, что видят его глаза. На том, чему он не хочет верить. Прямо перед ним, в углу этой крохотной комнаты, забившись под клавишный инструмент, лежит создание, глухо прорычавшее в ответ на внезапную атаку, чуть было не совершенную. У существа черное, блестящее тело, отливающее светом единственной лампы, на его голове – два закругленных к середине рога, с которых стекают словно бы тающие чернила. Его зубастый рот искривлен в немом отчаянии. А руки, столь огромные по отношению к телу, прикрывают выпирающие из грудной клетки подобия ребер, такие же слепленные меж собой и растекающиеся, словно неуклюже сделанная ребенком поделка из жидкой глины. Что же до Сэмми, пред которым предстала сия неоднозначная картина – он еле смог пошевелить губами. – Ты.