antitoxin

Эта свобода слегка напоминает смерть.

Юнги сверлит потолок немигающим взглядом, рассматривает на нём собственный размытый силуэт и хмурится. В голове сотни мыслей, что беснуют ночами, утром привычно разложены по самому дну души и предательски молчат, и думать точно не хочется ни о чём. Горечь во рту и привычная тошнота, вызванная жизненными реалиями, не дают окончательно забыться. Омега проводит левой рукой по пустой половине кровати, не дотягиваясь ладонью до края, и бесполезно приглаживает смятые простыни. Уже холодные. Постель не Юнги: долго в себе тепло того, кого порою в ревностных объятиях хочется задушить, хранить она точно не собирается. Юнги проснулся около получаса назад из-за чрезмерно яркого солнца, заливающего его просторную спальню розоватым светом, и, несмотря на гарантированное утреннее тепло и лёгкую свежесть, Мин, как обычно, замерзает, пряча холодные ступни под тонким пледом. Дело, возможно, в насквозь открытой двери на лоджию, обеспечивающей доступ утренней прохладе, имеющей место быть, а возможно, в том, что та самая половина кровати обжигает холодом хлеще талого снега. Хосок давно встал, если вообще ложился за последние несколько суток, в чём Юнги уже заносчиво сомневается. Он всегда приходит поздно, если вообще приходит, а уходит слишком рано, и в это время омега всегда спит — больше не ждёт. Не жертвует собой. Но в этот раз, кажется, его засыпающее сознание успело смутно запомнить тёплые, едва грубые руки в своих волосах и нежный поцелуй в кончик носа, подаренный глубокой ночью — сегодня альфа хотя бы вернулся домой, что не могло не радовать. Омега наблюдает за его силуэтом всё на той же лоджии с самого пробуждения, буквально сверлит взглядом массивную голую спину и давит, глубже в себя опускает желание её расцарапать, до кровавых витиеватых полос и недовольного, хриплого чужого «тише, малыш». В руках Чона сгорает последняя тонкая сигарета из пачки, растраченной за ночь, и восход, ловко хватающийся за края горизонта, тлеет точно таким же приятным красным оттенком, как и пепел на кончике свёрнутого в трубочку чистого яда. — Снова просыпаешься раньше меня и ускользаешь. Так не терпится оказаться на своей работе, да, Хосок-а? — выходит как-то отчаянно и грустно, нежели язвительно, срывается с губ раньше, чем он это осознает. Юнги съёживается от хриплого, больше грудного звучания собственного голоса. — Ты уже встал? — альфа выдыхает сизый дым прямо в окно, прикрывая глаза, после чего всё-таки выплывает из лоджии на этот недовольный зов, перед этим выбрасывая окурок в пепельницу. — Я опять тебя разбудил? Прости, малыш. Юнги заламывает брови ещё сильнее, хотя куда больше, когда видит тёмные, наверняка уже перманентные, круги под глазами Чона. Он выглядит чрезмерно устало и измотано, вот так слабо улыбаясь сонному Мину, лежащему на их огромной кровати, и сжимая в руке телефон, поскольку только закончил эти вечные переговоры. Юнги резко хочется обнять его и наконец-то дать спокойно отдохнуть, без постоянных рабочих казусов, беспокоящих Чона и днём, и ночью, и это желание возрастает с каждой секундой их совместного времяпрепровождения. Он с лёгкой горечью и ностальгией вспоминает те времена, когда Хосок, изнемождённый серыми буднями и таким же серым миром за окном, засыпал каждый вечер в тонких омежьих руках, окружённый любящей заботой. Юнги любит его слишком сильно, приторно и отчаянно, хочет отдать всего себя до последней капли, без остатка, и именно поэтому забивает сейчас на всё, что сгрызает душу, словно подвальные крысы. У него в печёнках сидят эти поздние приходы и ранние уходы альфы, вечно трезвонящий телефон и усталый, отчуждённый взгляд, и из-за этого же, Чона так сильно хочется оберегать, как позднюю звезду в галактике, светящую наиболее ярко перед своей последней вспышкой. В Хосоке ведь точно солнце карликовое, но безграничное, выжимающее из себя свет и тепло; в любом случае, раньше Юнги был уверен, что оно безгранично. Миллиарды лет превращаются в секунды слишком стремительно. Чон Хосоку двадцать восемь, и он является владельцем одной из составляющих, ведущих частей транзита наркотиков по всей Южной Корее — прогнившей насквозь стране, чему не в силах противостоять даже правительство: законы давно потеряли свои возможности, а угрозы с недавних пор бессильны на фоне зависящей от подобного экономики. Юнги старается не вспоминать лишний раз о том, чем занимается его муж, но знает, что Чон подмял под свой тоталитаристический контроль буквально все перевозки через Пусан, пуская жёсткие корни власти на все порты города со стороны моря. Его управляющая организация процветает, а сам альфа поднялся фактически из грязи, подвальной сырости и бедности, пережил слишком много и вследствие чего вознёс вокруг себя стальные стены с колючей наэлектризованной проволокой, за что Мин, он клянётся, безмерно уважает его. Хосок — собственник, пускай и речь здесь вовсе не про отношения. И, в любом случае, пока профессиональная деятельность Чона никак не касается омеги, он может быть спокоен, во всех смыслах, всецело доверяя Хосоку. Но его всё равно волнует то, что альфа тратит на работу гораздо больше времени, чем это допустимо; он также уделяет ей намного больше внимания, чем самому Юнги, и это заставляет чувствовать себя отчасти обделённым, обижаться сильно и по-детски капризно. Он чувствует себя несуразной деталью интерьера, красивой заграничной вазой, и, на самом деле, Мин не был слишком далёк от правды. Омега с детства, проведённом в Тэгу, привык быть центром вращения всё той же галактики (совершенно не уступая солнцу), приковывать к себе заинтересованные взгляды и являться иконой во плоти. Даже сейчас, выглядя настолько потрёпанно и по-домашнему уютно после сна, без какой-либо косметики, Мин выглядит по правде ошеломляюще — это видно по напряжённым скулам Хосока и его взгляду, полному восторга. Чон видел за свою не слишком длинную жизнь много различных омег, но Юнги совершенно другой, хоть это и не сразу понятно с первых секунд. У него нет тех форм, характерных для нежного пола, пухлых губ и покладистого характера — лишь торчащие кости и слишком маленькая цифра на весах; шёлковые платиновые волосы, прозрачная кожа со стервозностью, что дымкой окутывает хрупкое тело. Мин своенравный и непослушный, придерживается только своего мнения и с азартом относится ко всему, что происходит вокруг. Словно экзотичная зверушка, отхваченная на главной площади в каком-нибудь мелком городке у незамысловатого перекупщика. И в этой зверушке уже около года смешивается слишком много эмоций, граничащих между собою откровенно резко. С одной стороны, Юнги бы уйти от этих проблем, окутывающих его альфу, смыться в небытие и забить на всё. А с другой, Хосок — вся его жизнь, и, забив на него, можно и лезвием вены поласкать, ведь смысла жить не остаётся никакого. Это как лабиринт с препятствиями, что направлен в небо, не имеющий выхода. Отчаянно и бесполезно. — Я только проснулся, а вот ты, вижу, уже давно на ногах, — Мин презрительно цокает, когда садится на край кровати и всё ещё пытается окончательно прийти в себя после сна, — неужели даже в свой официально выходной день ты не можешь спокойно отоспаться? Полежать со мной? Я скучаю, вообще-то. Давно скучаю. — Мне тоже не хватает тебя всё время, милый, — он усмехается, невольно пробегаясь взглядом по красным собственническим отметинам, разбросанным по всему худощавому телу омеги, на которые почти неделю назад он едва нашёл время, — но и ты пойми меня. Проблемы сами себя не решат. Альфа трёт глаза дрожащими от бессонницы руками, мысленно зацикливаясь на чём-то своём. Он уязвим, и это сейчас наиболее очевидно; Юнги обеспокоенно переводит взгляд на Чона, отбрасывая все свои обиды в дальнюю шкатулку до лучших времён, закусывает нижнюю губу и раскрывает руки — Хосок моментально сдаётся и послушно подходит ещё ближе, прижимает омегу к своей прохладной груди и наслаждается таким редким моментом их совместной нежности. Альфа пахнет абрикосовыми косточками и цветочным мёдом — причина сумасшествия и полной зависимости Мин Юнги. Но сейчас этот запах крепко смешан с никотиновым дымом, что буквально вытесняет природный запах, и Мин едва ли сдерживается, чтобы не оттолкнуть его. Но с другой стороны, отталкивать и отпускать Хосока в офис совершенно не хочется — только сильнее прижаться к голому телу и уснуть в его руках, мыслях и снах, пропитаться туда горелым лесом и остаться навечно. Омега чувствует, как сквозь кожу и плотные мышцы немного неровным ритмом бьётся в грудине сердце Чона, циклично и предсказуемо, и хочет, чтобы так было всегда. — Для тебя дом — это перевалочная станция, да? — омега грустно улыбается, губами касаясь солнечного сплетения, — Никогда не задерживаешься здесь. Мин по изящное горло с аккуратным кадыком затоплен грустью и неким одиночеством, заточённый в стенах огромного пентхауса с панорамными окнами и эхом — единственным более-менее разумным собеседником. Правда окна эти давят на хрупкое тело, сжимают в ржавых тисках и перемалывают кости в порошок, а тишина, когда даже эхо послушно затихает под её напором, — кричит истерично, задыхается, впрочем, как и сам Юнги. Это всё так утомляет. Ведь когда они только познакомились с Хосоком, всё было даже слишком хорошо; успешный альфа, гарант покровительства влиятельного человека и спокойной, размеренной жизни, вместе с красивым омегой без видимых изъянов, из хорошей семьи и с таким же воспитанием — хоть родословную с пожелтевших бумаг считывать, не могли не быть в союзе такими же идеальными. Юнги в то время всё ещё учился в университете, страдал над унылыми чертежами не менее гнусных зданий, и единственным его желанием была эта жизнь, чтобы «как у всех, красиво и тихо», и Хосок смог исполнить все обещания и ожидания. По началу. Сейчас же Юнги задыхается без его вечерних объятий и какой-либо любви в целом уже год — ровно столько длятся те самые «проблемы», в которые омега никогда не посвящается. Это ощущается как накрытое мокрым полотенцем солнце, сгоревшая свеча и углекислый газ вместо кислорода — отвратительно. — Зато у тебя есть полноценная свобода действий. Делай здесь, что хочешь, или не здесь, — тоже улыбается, — например, может, прогуляешься по магазинам сегодня? С друзьями-омежками, или ещё что-то. Отвлечёшься от меня, негодяя такого. — Если бы я мог так же легко отвлечься от мыслей о тебе, как ты, не был бы я сейчас здесь, милый. Укатил бы куда-то в Калифорнию к папе, ведь там солнца было бы предостаточно, — омега ядовито смеётся, — его там настолько много, что даже тебя затмит. Но ты у меня в голове прям живёшь, представляешь? В голове, но не у нас дома. Я устал засыпать и просыпаться без тебя. Свобода — безусловно, хорошо, но это не делает меня полностью счастливым. Юнги поднимает голову и слегка отталкивает Чона, смотрит в его глаза презрительно и вредно хлопает ресницами — тот всё равно улыбается, словно ребёнку цвет неба в сотый раз объясняет, треплет по волнистым из-за вечерней укладки волосам, наклоняется ближе к сидящему на кровати омеге и прижимается лбом ко лбу: — Я обещаю, что сегодня точно вернусь к ужину. Приготовь что-то вкусненькое, чтобы я случаем не съел тебя вместо еды, малыш, — Хосок устало, тихо смеётся и мягко прижимается к его сахарным губам, совершенно нежно и невесомо, а внутри омеги всё переворачивается тёплым цунами. Он шутит глупо и наивно, наконец, отлипая от Мина и ощущая вибрацию часов на руке (на завтрак уже нет времени), и разворачивается, уходя в гардеробную. А Юнги, впервые за последние несколько месяцев, настолько нетерпеливо ожидает вечера, до обеда даже не выходя из кухни.

Останешься ли ты со мной, даже если между нами будет горизонтальная стена?

* * *

— Слушай, я скоро уже подъеду, ты главное дождись. И не нужно на меня кричать, я хоть и не хрусталь, но тоже треснуть могу. И то, тебе по голове, — Мин выкручивает тонкими пальцами руль своего Бентли Бентайги, плечом прижимая телефон к уху, — Чими, не будь язвой, я уже на перекрёстке. Я же не мог пропустить встречу со своим лучшим другом, выкинь такие отвратные мысли! — Ты уже всё на свете пропустил, пока собирался. Готовил там что-то. Сам готовил, подумать только! Во что ты превратился, меня иногда ужас берёт, — из смартфона слышится недовольный голос Пака, — когда-нибудь я увижу прежнего Юнги, а не порядочного мужа своего альфы? Это даже звучит отвратительно. — Искренне надеюсь, что не увидишь. Я не настолько несчастен, чтобы идти на дно. Скоро буду, — Юнги пренебрежительно фыркает и отключает телефон, едва ли отвлекаясь от дороги. Сегодня он решил отпустить шофёра и съездить в торговый центр к Чимину на дружеские посиделки «как раньше», самостоятельно, чтобы вспомнить хотя бы, где в автомобиле тормоза находятся, — Хосок обычно совсем не одобрял его самостоятельное передвижение, приводя какие-то нелепые, по мнению омеги, аргументы про покушение, неосторожность и опасность. Иногда это слишком надоедает. И, пускай в целом Юнги старается быть хоть как-то послушным, соответствовать всем требованиям, без которых в их обществе никак, — выдержка с силой воли тоже не могут быть железными; единственным оправданием омеги было его до абсурда невозможное желание полнейшей свободы, чтобы без оков и запретов. Чон знал об этом — напоминал в каждый удобный случай, насмехался открыто, но по-доброму; Юнги, по его мнению, слишком хрупкий омега, чтобы задумываться о тех вещах, которые могут выходить за грань его познания. И, как бы прискорбно это не звучало для Мина, равенство явно отсутствовало в их структуре отношений. И, к тому же, не все мечты сбываются, Юнги. Когда Мин подъезжает к очередному дорогому торговому центру и выходит из своего чёрного автомобиля, он с горечью замечает такой же чёрный мустанг, прямо из подземной парковки следующий за ним — охрана, приставленная к омеге Чоном, с которой он, кажется, не может даже вдохнуть и выдохнуть без лишнего контроля. — Может, вы посидите в машине? — Юнги обращается к трём амбалам, вышедшим из мустанга и указывает пальчиком на их машину, — Я буду ужасно аккуратен, обещаю. — Шеф приказал следовать везде за Вами. Извините, — альфа в спортивном костюме слегка кланяется, пока Юнги медленно вскипает, — мы не будем Вам мешать. — Я не растворюсь в воздухе. Здесь и так всё под охраной и камерами, в чём дело? Раньше я мог сюда спокойно съездить самостоятельно, — он шипит, словно дикий котёнок, и недовольно щурится, поправляя на себе небесно-голубую хлопковую рубашку тонкими пальцами. — Раньше Вы были с шофёром, который был обучён технике защиты. И мы не можем разглашать отдельные сведения про Вашу безопасность вот так, открыто, на улице. Зато Вы можете обсудить это с главнокомандующим нашего отдела лично. Юнги хмурится и требует более детальных объяснений, но в ответ получает лишь нервирующую тишину, разъедающую кислород в воздухе. Они не реагируют даже на угрозы увольнения, будто омеги попросту здесь не существует. Юнги бесится: эта охрана раздражала его буквально с самого начала их отношений с Хосоком, и угрюмость этих надзирателей действительно напрягала. — Я устал от вашего вечного присутствия. Это крест на моей личной жизни. Вы повсюду, как призраки, — звучит не так возмущённо и аргументировано, как хотелось бы. — Извините. Это приказ, — самый разговорчивый амбал ещё раз раздражённо кланяется и глазами указывает Мину на вход в огромное помещение. И Юнги действительно вынужден смириться и не спорить — это бесполезно, и, к тому же, он вправду опаздывает на встречу с Паком. Омеги виделись последний раз около трёх недель тому назад, хотя в их совсем недавней «молодости» (Юнги с ужасом вспоминает их общий разгульный образ жизни) они виделись едва ли не каждый день, каждые сутки. Сейчас же у Юнги нет ни желания, ни возможности вернуться к той жизни, в которой Пак так и остался, — Хосок ему запрещает. И, пускай между ним с Чимином пропасть, Мин всё равно будет выстраивать мост из дружбы и доверия. — Ну, наконец, — омега приподнимается из-за столика и звонко чмокает Мина в щёку, приобнимая, — я заказал тебе латте с двойным ореховым сиропом. Думал, что выкинуть придётся, если ты не приедешь. — Всё ещё помнишь, — Мин зефирно улыбается, когда плюхается на высокий стул, — Я рад тебя видеть, Чимин-а. Очень рад. — Звучит как сарказм, знаешь ли, но я тоже рад тебя видеть. Спустя столько лет, — Чимин театрально охает, прикладывая руку ко лбу, и залпом выпивает свой третий капучино, — пообещай, что не забудешь меня в любом случае, и тогда я успокоюсь. Моя потребительская душа должна жить вечно. — Только если расскажешь, ради какой новости ты меня сюда вытащил. Знаешь же, что я не люблю торговые центры, — Мин фыркает. — А я не люблю твои рестораны, — кривит губы, — но не об этом сейчас. Я же себе нового папочку нашёл, и думал вас сегодня познакомить, — омега выдаёт эту фразу каждый грёбанный квартал,если не чаще, и Юнги клянётся, что уже знает её наизусть со всей сопутствующей интонацией. Чимин и стабильность — два разных берега нескончаемого океана, и это, кажется, становится аксиомой. — И не говори, что он очередной, без тебя знаю. Юнги не слишком уже удивлённо охает, вскидывая наверх брови. Такие знакомства уже стали привычными: Чимин каждый раз знакомит его со своими новыми ухажёрами, как почётного родителя, заменяющего ему семью — Пак остался круглой сиротой ещё в семнадцать, когда его не особо благополучная семья погибла при пожаре в их небольшой квартирке, задохнувшись едким дымом. Юнги действительно в какой-то степени вырастил ребёнка по своему примеру, и нельзя было сказать, что слишком удачно. Чем дальше заходит Пак, тем сложнее Мину поддерживать с ним отношения. Это зыбучие пески, и выбраться оттуда практически не является возможным. — Чем тебя прошлый не устраивал-то? — Мне без разницы, кому задницу подставлять, лишь бы деньги были. Чем природа наградила, то и использую, — он не лукавит, показательно толкаясь языком за щёку, — но предыдущий мне уже слишком сильно надоел. Нудный он. — Заканчивал бы ты с этим, Чими, — Юнги презрительно поджимает губы, не скрывая своего отвращения. — Ты красивый и не глупый малыш. Мог бы найти уже что-то постоянное и успокоиться. — Я так привык быть использованным, — он грустно улыбается. — Для меня важны новые тела, новые эмоции и опыт. Я без этого задохнусь, я ведь не ты, — Чимин комкает в руках салфетку, непрерывно глядя в лисьи глаза напротив, владельцу которых по старой дружбе готов свою жизнь и всю душу доверить, поэтому сейчас не истерит и выкладывает всё как есть, — но этот альфа действительно странный, страннее всех, что были. Он сумасшедший, мне кажется. Если он меня случаем прирежет, я всё своё состояние завещаю тебе. Засуди его, — смеётся. — Критично, — Мин устало улыбается, невольно косясь на его охрану, сидящую за столиком в несколько метрах от них, — И если ты хотел нас познакомить, то где он? Я хочу посмотреть в глаза этого человека, что смог удивить даже тебя. — Да он оказался чем-то занят, кажется. Я не интересовался — не смог так не смог, плакать не буду, а то ещё надоем быстрее положенного. Он тоже вроде с наркотиками возится, может, из-за этого психованный такой. Ещё и не в Пусане живёт, а только по делам приезжает, я у него как командировочный вариант, — смеётся и аккуратными движениями поправляет золотые запонки на одежде, — В любом случае, так даже интереснее. Лучше, чем у тебя с Хосоком, это я гарантирую. Юнги только влюблённо улыбается, допивая свой латте. Чимину всего лишь двадцать два, и это совсем немного меньше, чем Юнги. Они познакомились, когда Мин был на втором курсе универа, а Чимин, соответственно, только заканчивал школу. И хоть Мина далеко нельзя назвать слабохарактерным или простым, но уже изначально Чимин был более наглым, смелым и своенравным по сравнению с ним. Возможно, на это повлияла ранняя смерть родителей, нехватка денег и проблемы с учителями, а возможно, эти проблемы стали уже вытекающими на фоне подобного характера; Паку явно не хватало уравновешенности и некой хладнокровности, присущей Юнги. Чимин — красивая пустышка в шелестящей упаковке, в которую заворачивают самые красивые цветы, что завянут уже через неделю. У омеги выкрашенные в бледно-голубой волосы, совсем пухлые персиковые губы и кипящий ядерной смесью характер, каплями вырывающийся с каждым сказанным им словом. Чимин — типичная омега, лишь необузданная ещё первозданно. И, признаться честно, Мину даже интересно, какого такого альфу Пак может назвать ненормальным — его томными вздохами были вскружены действительно многие, сладким запахом — ещё больше, а через утонченные руки прошли все вместе взятые, поэтому удивить его достаточно сложно, если это вообще возможно. И Юнги, действительно, собирается поинтересоваться этим, как его прерывает собственный телефон, а номер на ослепляющем экране пугает, ведь принадлежит поистине мрачному человеку — Лиаму, правой руке Хосока. Этот альфа до этого звонил ему только в крайних случаях, он знает уже наперёд, что его звонок не предвещает ничего хорошего — и всё равно отвечает на вызов. — Хосок попал в аварию. Я богом клянусь, это было подстроено, — Мин слышит запыхавшийся, гневный и усталый голос альфы, — за тобой уже выслали другую машину. Не привлекай к себе много внимания, это чревато. У нас большие проблемы и нам нужно сохранить твою безопасность — это его желание. И не… — Он жив?! Юнги слышит биение собственного сердца, когда время замирает, а люди вокруг прекращают двигаться. Воздух наливается свинцом, и до омеги, словно через огромную толщу воды, доносится копошение по ту сторону экрана, и он также видит немой вопрос в глазах Чимина. Авария. Шесть букв и на один больше кругов страха. В Юнги всё переворачивается вверх дном, выдёргивается со своих мест и выжимается, словно тряпка, истекает кровью; Хосок — всё, что у него есть. Весь мир и немного больше. Единственное солнце, освещающее непрозрачные ночи, калифорнийское и рядом не стояло. Единственная любовь и спасение, зависимость и панацея. Его раны — это скальпель, застрявший в лёгких Мина, пневмоторакс чистого вида и адская нехватка воздуха, судорожные вдохи, за которыми не следует выдоха; Юнги не переживёт, если с ним что-то случилось, сломается вдвое и разлетится прахом. — Юнги… — Лиам громко сглатывает сквозь доносящиеся где-то возле него крики. Он шумно дышит, и Мин напрягается ещё больше. Ему кажется, что они оба молчат целую вечность. — Он не дышит.