Начало не всегда выглядит светлым, но самые тёмные времена становятся такими, когда солнце в зените. Пообещай мне, что не испугаешься.
Юнги слышит громкий хруст, и он не уверен, что это: его жизнь, сломленная с этой секунды напополам и втолчённая в грязь, или песочное печенье, превратившиеся в крошку прямо в руках. — Скажи мне, что это шутка, — он дышит загнанным зверем, ощущает в воздухе яд, задыхается; грудь вздымается хаотично, вырывается из рубашки, — Скажи, Лиам. Скажи мне! Пожалуйста… Альфа предательски молчит, а Мин с каждым последующим мгновением рассыпается на ничтожные частицы, в каждой из которых живёт его Хосок. Он живёт там, он жив, и это бесспорно. По-другому и быть не может. Не могло. Омегу изнутри раздирают когтистые лапы, что уродуют плоть и высасывают сочащуюся кровь до дна — опустошают, выволакивают вместе с душой из тела. Возможно, именно поэтому Юнги бледнеет до состояния белоснежных морских ракушек, а возможно, потому, что непосильный груз в виде гибели Чона падает на плечи и вдавливает в пол. Под землю. Его мечты стремительно, одна за другой, разрушаются длинным строем домино, одним движением, и сам он хочет упасть с громким грохотом так же. Дайте ему захлебнуться в своих слезах, что комом стоят в горле и тоже душат. Пожалуйста. — Я не шучу. Мне правда жаль, — Лиам надломлено выдыхает сизой грустью и тоской. — Мы с ним тоже были близки. Я понимаю, насколько тебе сейчас больно, поэтому, мы сами решим и организуем все формальности, — подразумевает похороны, а голос мужчины отдаёт неприкрытым сожалением. Он сам убивается из-за потери лучшего друга, которого, наверное, возможно было спасти, только если бы знать обо всём заранее. Но Мину даже думать про слово «похороны» не хочется. А воспринимать его — тем более. Юнги молчит, не отвечает, но действительно слышит в голосе альфы надрывное отчаяние от потери (у самого омеги в душе похлеще), а Лиам и не заставляет ничего говорить. Боль — последнее слово, которое могло бы наименьше описать те эмоции, бурлящие внутри. У Мина сублимируется сердце, консервируется прям внутри, засыхает подобно сушёному барбарису и трескается. Хосок ведь у Юнги выбит на сетчатке глаз, тонко и целомудренно; его губы, руки и тепло ощущаются на теле болезненно-холодными ожогами даже сейчас. Это всё — слишком ненастоящая реальность, ошибка в коде и неловкое недопонимание, выбранная не та декорация для сцены. Вот сейчас омега вернётся ближе к вечеру домой — и там обязательно будет Чон, поедающий свежеприготовленную еду прямо из холодильника. Улыбающийся так, что глаз почти не видно, своей теплейшей и родной улыбкой с ямочками; пахнущий так успокаивающе, словно он не с поднебесной родом. Мин уверен, что всё будет так. Или уже нет. Омега не обращает никакого внимание на происходящее вокруг, когда сползает спиной по стулу, едва ли не падая. Он до побелевших следов на руках сжимает края круглого стола, пока Чимин испуганно вскрикивает, подзывает к ним не менее недоумевающую охрану Мина и носится вокруг него, пытается расспросить. Мин в своём особенном вакууме, где сохранено до мельчайших подробностей прошлое, сформировано в идеально закрытую сферу, куда не доносится никакой звук. — Где Хосок? Я не верю в это всё! — словно в бреду повторяет, когда отталкивает от себя подоспевшего альфу и вырывается из его противных рук, рычит раненным зверем. Кожа горит от чужих касаний. — Отведите меня к нему, пожалуйста. Я хочу убедиться, что с ним всё хорошо. К воспалённому мозгу Юнги очень смутно, словно сквозь вату, доходит, что ничего «хорошо» уже не будет никогда, но он тратит все свои силы и возможности на то, чтобы таких мыслей не было. Эта внутренняя борьба даётся невыносимо трудно, отдаёт тупой болью в рвущихся рёбрах и сломленных ключицах, впивающихся в плоть острыми концами и выходящими наружу сквозь подранную кожу. Мин из-за этого совсем не успокаивается, его истерика только набирает обороты, сродни лопастям водяной мельницы; из Юнги ведь высасывается всё тепло, и он чувствует себя застывшей во льду фигуркой с губчатыми следами засохшей крови на холодном, прозрачном мраморе. Из его потресканных губ сочится кровь, теперь избыточная в организме, ведь сердце обливается ею, как кипятком в душе, заходится в тахикардии и умирает, умирает и возрождается непонятно для чего с каждой секундой. Охрана поспешно выводит фактически сходящую с ума омегу из здания и усаживает в другую машину, ему также всучивают очередную бутылку с минеральной водой и, уже не выдержав, просят заткнуться. Он не играет здесь никакой роли, не решает ровно ничего и просто барахтается, пытается вылезти из вязкого болота отчаяния и банально остаться в живых, и это, если честно, огорчает. Незнакомый альфа за рулём источал властные феромоны, чем-то отдалённо напоминающие ананасовый сок, и Юнги морщится, всё ещё задыхаясь, сосредотачивая взгляд на его тёмно-синем строгом костюме, создающем контраст со светлой кожаной обивкой салона. Он о чём-то громко говорит по телефону, спорит и, кажется, ругается, но Мину всё равно: глаза застилает пелена поздно подоспевших слёз, но при этом ком в горле никуда не девается. Попытка под кодовым «не думать ни о чём» с треском горящей многоэтажки обваливается прямиком на асфальт. В его голове пчелиным роем проносятся все совместно нажитые воспоминания, задевают за живое леденящим вихрём; и если после развода эти воспоминания с животрепещущими прожилками боли можно разделить поровну, как и всё оставшееся имущество, то после смерти Чона это «сокровище» достанется одному Юнги. Ему одному поднимать себя с колен, собирать воедино, сшивая обескровленное мясо тупыми иглами, учиться жить заново с разорванными внутренностями и пинцетом вытягивать из своей души Хосока, трепетно хороня каждый кусочек. Юнги уверен: он не справится. Он — несамостоятельный, безответственный эгоист с ветром в волосах, заменяющим теперь руки Хосока, привыкший получать много-много внимания и заботы, ощущать, что его любят нежно и взахлёб, клеймя своими эмоциями. Но высушенные, сгоревшие леса невозможно вернуть к жизни даже тоннами воды, а пепел со временем лишь исчерпается тем самым свистящим ветром, гуляющим в волосах. Юнги однозначно не выдержит. — Куда мы едем? — несдержанно всхлипывает, так же неожиданно обращаясь к альфе за рулём. Юнги выглядит сейчас по-ничтожному беспомощно, и если бы он видел себя со стороны, находясь в адекватном состоянии, это прозвучало бы как «отвратительно»: растёкшаяся тушь и подводка, покрасневший кончик носа и опухшие веки наравне с нескончаемой болью в глазах явно не добавляли ему шарма. Честно, Мин даже не знает, с какой помощью он до сих пор дышит, и кому придётся продать его душу, если не самому Дьяволу, чтобы дышать и дальше. — Вы просили увидеть своего мужа. Я отвезу Вас в морг, — царапает скальпелем по визжащей стали, плавит её раскалённым титаном, обнажая жидкие внутренности. Альфа засматривается в зеркале на размазанного по задним сиденьям омегу и насквозь пропитывает свои слова ложью: — Примите мои соболезнования. — В задницу свои соболезнования, блять, засуньте. Ненавижу, — шипит, — я всех и всё ненавижу. Мужчина за рулём на это только усмехается, а скорость на спидометре растёт. Мин прислоняется лбом к затонированному стеклу, смотрит в окно, но не видит ничего, кроме зияющей пустоты, заглядывающей ему в глаза. Он вдыхает глубоко, до спазмов в лёгких, перевязанных шёлковой лентой, но вместо получения большего количества кислорода, Юнги только глотает иголки, гвозди и лезвия, и даже чувствует металлический вкус крови на языке, когда слишком увлекается. Она горячая, обжигающая во рту кипящей лавой, затекает под язык и плещется. А в морге холодно. Настолько, что движение кистей рук затрудняется, и Юнги ещё тяжелее волочит ноги, не без помощи, конечно, по кафельному полу. Но у него внутри всё равно холоднее. У Мина не осталось сил ни на крики, ни на истерику, ни на бесчисленные обвинения в сторону альф, сопутствующих его всю дорогу. Но в нём всё ещё тлеет небольшая кучка углей, уже почти холодных, — надежда на то, что это всё какой-то глупый обман, неудавшаяся шутка, чей-то чёрный и омерзительный юмор. Вот сейчас он зайдет вслед за патологоанатомом за эту дверь со сложным кодовым замком, и там будет стоять живой, здоровый Чон с шариками в руках, или чем-то подобным, извиняться за причинённое волнение и целовать, мокро и долго. У Юнги уже, честно говоря, начинается ломка за подобным. Но и эта надежда разбивается, комкается тонким бумажным листом и летит прямиком в урну: любовь всей его жизни, накрытая белой тканью, лежит на такой же белоснежной каталке в полностью неотапливаемом помещении. У Юнги в глазах застывает вселенский ужас и острое нежелание принимать ситуацию во всей красе. Он отрицательно мотает головой из стороны в сторону, обхватывает себя руками, словно пытается удержаться от падения, кусает до крови нижнюю губу и жмурится. Это действительно оказалось реальностью. — Покажите мне его, — бесцветно, почти по-мёртвому, как и всё вокруг, шелестит, очевидно, пытается себя добить, — Пожалуйста. Омега в белой форме, едва различимо вздыхая, аккуратно приподнимает шуршащую ткань, и на этом моменте Юнги кончается как человек. Хосок такой же, как и всегда, лишь бледнее немного и спокойнее, без привычных напряжённых морщин в уголках глаз и между бровями. Он выглядит так, словно спит, и Мин, пытаясь убедить себя в этом, с ужасом опускает дрожащую руку на его грудь комнатной температуры, к которой он прижимался ещё буквально утром, — и не чувствует сердцебиения в ней. Кажется, у Юнги тоже начинает теряться пульс. Только сейчас омега замечает уйму ссадин и гематом, свидетельствующих о произошедшем слишком ярко и болезненно. Он едва сдерживает себя, чтобы не разрыдаться, всматриваясь в любимые и отныне безжизненные черты лица, как замечает запёкшуюся кровь в волосах с левой стороны и поднимает вопросительный взгляд на работника морга. — Открытая черепно-мозговая травма. Сдавливание мозга, вследствие чего перекрытие доступа кислорода. Почти мгновенная смерть, — выдаёт заученно, на одном выдохе. Юнги судорожно захлёбывается воздухом, когда слышит свой личный «приговор», заворожённо обводит руками такую расслабленную шею Чона и поднимается ко лбу, стараясь не задевать слишком глубокие царапины. Он аккуратно гладит всё такую же мягкую кожу, под которой не чувствует тепло, и так сильно отказывается принять по достоинству это. Чон действительно больше не дышит. Не открывает глаза. Не говорит. Не существует. — Хосок… — в этом имени столько боли, выращенной на почве погребённой любви, столько отчаяния, до невозможности разрывающего все шаблоны и планы на будущее. Юнги всё-таки не выдерживает, и по щекам катятся градом слёзы, гораздо больше крокодильих, они скапливаются на кончике подбородка, прожигая плоть до пенящихся ожогов и виднеющейся белизны костей. Мину хочется кричать, кричать и кричать, но сил для этого уже не остаётся. Он потерял свою жизнь, и всё остальное уже не имеет значения.* * *
На следующий день Лиам организовывает помпезные, как и полагается такому человеку, похороны. На них приходит действительно много людей, из которых Мин знает буквально несколько человек, так как не был тесно знаком с сотрудниками и коллегами своего альфы. И, впрочем, ему совершенно не было никакого дела до них. С самого утра лил дождь, пронизывающий и колючий, что был в силах скрыть нескончаемые слёзы омеги, с самого вечера стекающие по щекам до такой степени, что Мин уверен: останутся шрамы; но уж явно он был бессилен перед тем, чтобы смыть боль Юнги своей прохладной водой, освободить от её нескончаемого преследования и даровать лёгкость с забвением, такие необходимые сейчас. Однако, попытки сделать это не прекращались, и чёрное тонкое худи липло к истощённому телу мокрой бумагой, прижималось ещё сильнее при дуновениях такого же холодного ветра, разносящего смог и пыль. Даже небо, бережно завёрнутое в грязную серую шаль, отвернулось от Мина в этот момент. И Юнги явно не в себе, когда похороны спустя полтора часа, наконец, заканчиваются, в отличие от непреклонного дождя. Омега всё так же продолжает стоять у свежей могилы, не теряя зрительного контакта с чёрно-белым портретом на холодном мраморе. Отдельные капли продолжали стекать по камню, и это выглядело так, словно улыбающееся изображение Хосока плакало вместе с Мином. Ещё немного — и он сморгнёт эти слёзы мягкими и пушистыми ресницами, вытрет свои и чужие щёки, улыбаясь ещё шире, ласково так, одними губами шепча «мы всё преодолеем» — Юнги даже слышит этот шёпот, но как-то сухо, отдалённо, и от этого ещё больнее. Мин напротив себя видит в буквальном смысле ад, что пахнет горелой плотью, порохом и кровью, закутанный в дым, как зацелованное дитя в пелёнки, смеющейся надрывно и хаотично. Ким Лиаму, наблюдающему со стороны, даже кажется, что он видит потрескивающий огонь в глазах омеги. И не ошибается. — Ты молодец. Хорошо продержался, — альфа с чёрными, зачёсанными назад волосами подходит ближе к ссутулившейся фигурке над могилой, хлопает по плечу с дружеским замахом, но быстро осекается: был бы удар ещё немного сильнее, и Юнги точно бы упал. И неизвестно, по какой причине: из-за сильного касания, укравшего равновесие, или из-за того, что хочется, невыносимо хочется прилечь рядом с Чоном и больше не встать. Но между ними теперь могильная плита, горизонтальная стена-препятствие, что ощущается длинною в Китайскую, а альфа вообще несколькими метрами ниже — не достать. — Мы обязаны найти тех, кто это сделал, — Мин поднимает вдребезги заплаканные глаза на Лиама, и тот про себя подмечает его огромные мешки под глазами. Это не тот вредный, но такой красивый парень, которого он увидел впервые несколько лет назад в руках Хосока. И это, если честно, действительно пугает. Юнги не спал уже больше суток. И домой подняться не смог тоже, ведь там будет слишком больно, а он сейчас — сплошная кровоточащая рана. И в огромном пентахаусе ему негде спрятаться от воспоминаний, давящих на виски при первой же возможности; там каждая мелочь, любой предмет интерьера напоминает о нём. Его имя теперь называть опасно для жизни: оно высечено на внутренней стороне сердца; дёрнешь за тонкую нить, связывающую витиеватые буквы — и Юнги рассыпется в прах, как карточный домик, фальшивый и едва ли живой. Поэтому Мин всю ночь просидел в сквере на территории своего жилого комплекса, разрывая в клочья свою тонкую одежду и безустанно прокручивая последние моменты с Чоном в голове, засевшие бесконечной плёнкой с помехами в виде вкраплений боли. — Мы уже начали приватное расследование. Я не оставлю это просто так, — Лиам сжимает кулаки, гневно процеживая: — Я говорил ему, чтобы он не заходил слишком далеко. Но Хосок же упрям. Вы с ним чем-то похожи, всё-таки. — Не говори мне про это. — А ещё ты до сих пор пахнешь им, — добивает и кривит губы в грустной улыбке, втягивая рассеивающийся запах цитрусовых, среди которых всё ещё четко ощущается цветочный мёд. А Юнги уже не выдерживает этой фразы, тихо воет белугой и жмурится. Он падает на колени, прямиком на влажную землю, зарывается в неё руками и уже беззвучно плачет. Лиам, совсем не ожидая подобного, лишь молча гладит его по сотрясающимся плечам, пытается хоть немного разделить боль утраты и чисто по-человечески поддержать. Получается откровенно плохо. — Ему настолько нужна была эта работа? Каждодневные нервотрёпки? Это же с работой связано, ведь так? Он прекрасно водил эту грёбаную машину, он не мог сам умереть! — задевает руками свежие цветы, мнёт тонкие лепестки и ощущает, как вместе с дождевой водой в землю впитывается его жизнь. — Не мог же? — Не мог. Важнее работы был только ты, — хмыкает, — просто комплекс отличника. Хотел быть лучшим, чтобы ты был им горд, полностью обеспечен. И ваши неродившиеся дети — тоже. Юнги рыдает из-за последних слов ещё сильнее. Он, молча, несколько минут глотает сырой воздух, пытается надышаться и угомонить спазмы где-то в рёбрах, но определённый воздух, что так необходим сейчас, застрял в могиле и одежде того, чьё имя сейчас абсолютно точно не стоит называть, ведь Мин тогда определённо сломается, и уже безвозвратно. А потом омега резко расправляется, отряхивает руки от прилипшей земли и выдыхает: — Если ему это было так важно — я продолжу то, что он не закончил. Не отдам левым людям его многолетний, блять, труд, — он злостно сверкает заплаканными глазами, — Хосок вырастил монстра, что впоследствии убил его. А я этого монстра приручу. Сделаю то, что он не успел. Осуществлю его мечты. — Не думаю, что Хосок одобрил бы это, — альфа удивлённо кривится, — плохая затея, Юнги. Тебе бы сидеть сейчас дома да тихонько оплакивать утрату, но уж никак не про огромную компанию размышлять. Ты же омега, — фыркает. Мин ничего не отвечает, лишь сжимает совсем худые руки в кулаки и слабо, впервые за это утро улыбается, надломлено и едва различимо. — Не забирай у меня мой новый смысл жизни. Я обязан сделать это. И отомстить тем, кто захотел его смерти — тоже, — Юнги устало прикрывает глаза, подставляя лицо дождевым потокам. Он насквозь уже промок, постоянно отказываясь от зонтика, предлагаемого Лиамом, и поэтому Мин не удивится, если завтра проснётся с простудой. Если вообще проснётся, конечно, ведь как бы ни хотелось терять то, чему фактически посвятил себя Чон — это никак уж не вернёт его самого, к сожалению. — Я хотел умереть ещё ночью. И сейчас хочу, но не так сильно: у меня появилась цель. Ты же не хочешь похоронить ещё одного не самого далёкого от тебя человека? — Шантажист ты, Юнги, — он грустно смеётся. — Но у меня всё равно нет выбора. Ты сильный, пускай в тебе и не течёт его запах и кровь, — намекает на отсутствие метки, — и мы всё равно порвём их всех, так как если не сделать этого, всё, что было им создано, просто по мелким крупицам будет разделено между другими предприятиями спустя какое-то время. Я обещаю, что этого не случится, — Ким переводит взгляд на могилу, обращаясь, скорее, к Хосоку. Прямо на поднятое к небу лицо Юнги, сквозь дырявый занавес мутных облаков, в этот же момент начинают падать ослепляющие солнечные лучи. — Я тоже обещаю.* * *
— Тебя можно поздравить? — Ким Намджун медленным шагом заходит в чужой просторный кабинет без стука, зарываясь рукой в свои каштановые волосы. У него с человеком, словно падшее солнце восседающим в конце помещения, особые дружеские отношения, пройденные вместе девять кругов ада за спиной и тотальное доверие с обеих сторон, поэтому он может позволить себе многое. Порою, даже слишком. — Сегодня были похороны, — молодой альфа завороженно прокручивает в руке крупный стакан с односолодовым виски на самом дне, раскачиваясь в огромном кресле. В кабинете плотной тканью зашторены окна, а воздух пропитан табачным дымом, и поэтому Намджун с трудом различает острые, но в этот момент довольные черты лица своего босса. Он, очевидно, ухмыляется, выглядит, как безумец; в отдельные редкие моменты Ким, по правде, даже уверен, что так оно и есть. У него властная аура собственника, разъяренного зверя и, безусловно, победителя; он младше Джуна на несколько лет, соответственно, в нём гораздо больше риска, авантюризма и жестокости, проламывающей всевозможные рамки с треском полыхающего огня и свиста пуль, и это действительно внушает страх, в какой-то степени восхищение и дикий, буквально животный восторг. — Малышки заказаны на сегодня, или ещё нет? — И это я тоже уже сделал, — альфа залпом выпивает алкоголь, после чего с грохотом опускает стакан на стол из тёмного дерева. — Несколько течных омег никогда не помешают, а нам сейчас нужно расслабиться. Учитывая то, что путь к Пусану теперь чист, и дело осталось только за малым. — Расширения — всегда хорошо, — Ким плюхается на чёрный кожаный диван у стены, сливается с ним из-за похожей цветовой расцветки собственного костюма, — Ты отлично постарался. — По-другому не бывает. — Он тянется к противоположному концу стола и наливает себе ещё немного виски из тонкой бутылки. Намджуну и не предлагает: тот всегда за рулём, из-за чего алкоголем играется редко и в крайних случаях, при этом, совершенно не зная меры. Альфа выпивает ещё и ещё, до того момента, как его глаза застилаются мутной пеленой, в отличие от кристально прозрачного напитка янтарного цвета, и после чего продолжает: — Но я хотел спросить: у Хосока омега остался. Муж. Он может претендовать на его бизнес, возглавить его или что-то ещё? Если это так, то всё придётся начинать сначала. Наследник ведь, — достаёт буквально из ниоткуда фотографию Юнги и передаёт её Киму, — Смотреть тошно. — Красивый, — Намджун сильно напрягает глаза, чтобы в сумраке разглядеть снимок, — но какому омеге нужен нелегальный бизнес? Это сумасшествие. Такие не становятся преградой. — А я бы убил, — буквально скалится, и Ким даже с расстояния видит, как напрягаются и становятся чётче его вены на шее. — Уже хотел послать людей, но решил с тобой поговорить. — Прекрати, Чонгук. Хоть кого-то пощади единственный раз в жизни. Тебе же потом в аду за их гибель гореть и клеймо Чудовища и пожизненно, и посмертно носить, — Намджун хрипло смеётся, откидываясь на спинку дивана, — хотя ты и так его уже носишь, даже несмотря на внешнюю привлекательность. Иногда мне кажется, что ты бессмертный, ведь люди такими жестокими и совсем без сердца не бывают. В конце концов, что может тебе сделать беспомощный парень? Чонгук понимающе хмыкает, успокаивается; слова своей правой руки он действительно ценит, поэтому молча забирает фотографию с рук Джуна и рвёт на мелкие части глянцевую бумагу, после чего выбрасывает в урну под столом. Он наливает себе ещё немного алкоголя и шипит сквозь зубы: — Пускай живёт. Сделаем вид, что я не знал о его существовании, и, надеюсь, не узнаю. Но Чон Чонгук в этом крупно ошибается.