Покажи мне, где ты прячешь свою смерть.
В клубе, что Тэхён открыл в Пусане совсем недавно, в два часа ночи предсказуемо шумно до ужаса, но Ким заботливый: с трудом, но дотащил омегу на второй вип-этаж помещения, сразу же упав за первый попавшийся столик здесь. Каждый из них тут — лучший, ведь альфа педантичный до ужаса. Снизу доносится шум, противные назойливые биты и едкое, въедчивое разнообразие ярких запахов, ни один из которых отличить не получится. Но здесь, сверху, спокойно до ужаса, и те звуки, что доносятся сквозь бетонные стены, звучат как из другого мира. За окном же — ещё одна Вселенная, и холодно там настолько, что Чимин задыхается, попадая туда снова и снова из своих мыслей. Знает ведь, что там, где темно, слишком легко оступиться, но шагать по канату в темноте — его чёртовое хобби, вся жизнь в пяти словах и в таком же количестве секунд. Он умнее, чем кажется, но реальность нередко оказывается для него слишком болезненной — и Пак прячется. — Так жаль, что там настолько много тьмы, — Чимин неровным движением тыкает пальцем Тэхёну в сердце, и после этого опускает на него всю ладонь — согревает. — Там страшно, да? Я знаю. Тэхён глупо кивает, соглашаясь, даже не отдавая себе отчёт в том, что будет согласен абсолютно со всем, что скажет этот опьяняющий и опьянённый омега. — И откуда же? — тихим, низким голосом рокочет Ким, плавясь на ядовито-красной кожаной обивке диванчика. Чимин растекается в бесформенную лужицу рядом с ним же, а вернее, непосредственно на нём. Пахнет чем-то до одури сладким, и это притягательно, но до тошноты приторно. Сам Тэхён — это морской шторм, и бросает его из крайности в крайность: он главный среди всех максималистов, и поэтому Пак его целиком и полностью сейчас устраивает. Порою даже больше. — Просто знаю, — пожимает плечами, — так, словно в голове что-то новое поселилось. После нашей встречи, — мурчит, утыкаясь пухлыми губами в яремную впадину. Рубашка альфы расстёгнута на несколько верхних пуговиц, и если бы они были не здесь, Чимин бы непременно сорвал её, вырвал все пуговицы до единой своими крошечными пальчиками. В реальности, что гораздо хуже, он ограничивается тем, что прокручивает последнюю верхнюю пуговицу между пальчиками. — Я так рад этому. — Звучишь как детская сказка, — Тэхён улыбается одними лишь уголками губ, после чего сразу же их облизывает: жарко. Невыносимо и кошмарно жарко, но скидывать полулежащего омегу с себя он точно не собирается. Ведь Пак доверчиво, совсем уж ласково жмётся, с этими трогательными прижмуренными глазками, что смотрят так, будто никого другого вокруг нет, и вряд ли когда-то кто-то появится. Чимин абсолютно очаровательный, Тэхён и не спорит вовсе, но и поддаваться этому влечению с головой не собирается: не для того он собирал себя по рваным кускам столько лет, чтобы вновь сердце наизнанку перед каким-то едва знакомым омегой вывернуть. Даже если Чимин решится на такой поступок первым, Ким не будет таким опрометчивым снова. Даже если он сделал это уже, пускай и по привычке. Пускай ему и непривычно до дрожи в коленях. — На самом деле, как твоя реальность. Можно же ей хоть когда-то превратиться в сказку, — выдыхает шёпотом Пак, обвивая крупную чужую шею руками. Всё чаще ласковость в нём граничит с едва различимой жестокостью: омега в единственной секунде, в мимолётном мгновении от того, чтобы задушить. Это забавляет, придаёт той самой желанной непредсказуемости и отчаяния — таких привычных вещей. Однако скоропостижность времени поражает даже Чимина , пускай он и не пытался никогда контролировать это. Лишь хватался за то, чего уже не существует; и он продолжает это делать. Тэхён смеётся тихо, глубоко и так ровно, словно этот смех был натренирован годами — у Чимина непроизвольно содрогаются от подобной мысли плечи, и альфа послушно делает вид, что не заметил ничего: лишь поглаживает теперь сильнее по спине, надавливая на позвонки. Проедется своей тяжёлой рукой с таким нажимом ещё пару раз — и вдавит позвоночник в сердце. Глубоко, несомненно, но омеге точно не привыкать. Хотя бы потому, что у такого Тэхёна не то что рука, а и взгляд невыносимо тяжёлый. Выдержать его получается точно с трудом, посмотреть в ответ — предел его личного мастерства. Прошло слишком мало времени с тех пор, как Ким осознал, что смотрит на Чимина слишком. Просто слишком, потому что во всех смыслах, глубоко и бессознательно. Так, как не рассчитывал вовсе, не мечтал и не задумывался никогда, ведь запрещал себе подобное слишком давно. Тэхён задушил свою навязчивую, влюбчивую сущность непомерно большое количество времени назад, и сейчас, когда сквозь труп его личной каторги пробиваются тени тех самых монстров, ему, как минимум, хочется провалиться. Надёжно и до беспамятства; Чимин ему в этом обязательно поможет. Альфа знает: время никогда не возвращается. Оно непременно, обязательно приходит, без выдуманного понятия как опоздание, и уходит точно так же вовремя — не придраться. Этих семи дней, что они прожили до глупости детской безрассудно и нетерпеливо, словно им есть куда спешить, больше точно не будет: останутся химической реакцией в голове, и это только в том случае, если сильно постараться. Воспоминаниями можно жить, это определённо возможно, однако Тэхён, находясь где-то на дне и всё ещё мечтая о ничтожном клочке воздуха, знает: даже их уже в нетронутом, недодуманном и не выдуманном состоянии не вернуть. Воспоминания исчезают точно так же, как и всё остальное, пускай и отстают немного; они истончаются со страшной силой, пока не исчезнут до конца. Даже в условиях жесточайшей экономии они расстилаются золотистой пылью по кровавым ошмёткам, и такой уж точно не получится залечить раны и не выйдет спастись от вечного. Несмотря на это, Ким продолжает верить в это. Чимин — лекарство, самое надёжное, что, пускай и вызывает привыкание, но отдает свои силы другому до последнего. Самолично ведь вытянуть его непонятно откуда хочет, хоть и неосознанно вовсе; водит тонкими, изящными омежьими пальцами по напряжённой грудной клетке, вырисовывает узоры, на месте которых под тканью расцветает полная противоположность инея, надолго вживляется внутрь чернилами. Руны, если бы омега умел их рисовать, наверняка бы оказались бессильными, но Пак изо всех сил старается — и Тэхёну в его присутствии действительно становится лучше, сколько бы он этого не отрицал при своём монологе, что не прекращается в его голове даже во время сна. Ведь Ким никогда не спит, никогда не отдыхает по-настоящему — лишь иллюзию создаёт, и в этом он недалеко от Соён ушёл, — но рядом с Чимином, почему-то, спится действительно хорошо. Что главное, спокойно. Полного исцеления не происходит, но Пак готов разбиться в кровавую лужу, чтобы мелкими шагами дойти постепенно и до этого. Его руки, невесомые и нежные, постепенно спускаются всё ниже, и тепло волнами вслед за ними растекается по телу альфы. Чимин ведь окружает его той самой ненавязчивой заботой, лаской, снова мягко мажет полными губами по шее и слегка задушенно выдыхает, оглаживая напряжённый пресс. Всеми силами пытается его расслабить, впустить в тот беззаботный, зависший в нирване мир, или же силой затянуть — неизвестно. Когда его крохотные ладошки спускаются к паху, уже вовсе не невзначай, а в серьёз и намеренно задевая ширинку, Тэхён наконец-то приходит в себя. — С-солнце, — шипит на него, слегка отталкивая от себя. Он не знает, почему конкретно сейчас его тело ощущается ватным, неконтролируемым, и почему в помещении именно в этот момент становится невыносимо жарко, от чего всё пространство стягивается в один нескончаемый цветной круговорот. Тэхён хватает ртом воздух, задушенно хрипит, когда пытается вновь отыскать взглядом пепельную макушку у своих ног, что получается с великим трудом. Его пронзает что-то хлеще, чем все двести двадцать от одних лишь касаний к привставшей плоти сквозь несколько слоёв ткани. Забытая неизвестное количество лет назад чувствительность возрождается где-то внизу живота со страшной силой, альфа ругает самого себя, до боли сжимая руки в кулаки. Он обещает себе, что в этих ощущениях нет никакой эмоциональной привязанности, точно не от этого всё происходит, и когда проговаривает это в своих мыслях, сосредоточенно хватаясь за их жалкие остатки, как за спасение, — теряется в словах так быстро, что не успевает этого даже понять. Всё пуленепробиваемое тает, и в итоге стирается буквально в один момент, жалкое мгновение, за которое Пак умудряется слегка стянуть брюки своего мужчины вниз и мокро провести языком по боксерам, очерчивая силуэт члена. Тэхён умирает и возрождается несколько раз каждую секунду, после того, как резко откидывает голову назад, всё так же хватая воздух ртом и неосознанно облизывая губы; Чимин, украдкой наблюдая за этим, лишь довольно мурчит откуда-то снизу и послушно подставляет голову под мягкие поглаживания по своим волосам, добиваясь этим чего-то своего. Признание не всегда становится словами, и жить таким эмоциям от этого остаётся всё меньше. Чимин — это всё ещё мимолётность, вся жизнь в одном моменте, стянутом в бесконечно маленькую точку, и Тэхён готов разделить эту крошечную вечность именно с ним. Время в их руках — не вечность, исчерпаемый ресурс всего лишь, и Ким готов все его остатки спрятать в этом омеге. Вшить себя и всё самое дорогое внутрь. Для такого обычно глубоко разрезают, скальпелем бережно, избегая крупные сосуды, но у альфы из подручных средств лишь грубый топор — омега наверняка согласился бы и на это. — Ты берёшь слишком многое на себя. Так нельзя, — Чимин невесомо проводит тёплыми маленькими пальцами по внутренней стороне бедра, оставляя на месте своих касанияй россыпь мурашек на коже альфы, — однажды ты просто сломаешься. Тэхён улыбается сквозь вязкое предчувствие удовольствия, наблюдая за безобразными действиями Чимина, что даётся с большим трудом. Он смеётся всё так же хрипло, фальшивей, чем карточный домик всей его личности, Пак снова едва сдерживается, чтобы не скривиться от этого. Вместо сердца давно протез, он скрипит громче, чем старая дверь; Тэхён уже ломается, будучи сломанным, Чимин этот факт знает лучше, чем собственные черты лица. В нём нет ничего святого, но даже так совесть загрызает хлеще, чем обезумевшие волки, и подниматься выше, привстав с колен, ему не хочется: позади альфы пыльное зеркало, в котором отражается его взъерошенная макушка. А Пак не желает видеть себя ближайшую вечность. Ему удобно стоять на коленях. Чимин вновь подбирается ближе, оставив целомудреный поцелуй на головке члена сквозь ткань, и, наблюдая за удивительной чувствительностью, что мгновенно отображается на лице Тэхена, прекращает медлить и всё так же плавно стягивает с альфы последнее препятствие. Изогнутый на самом кончике член сразу же шлёпается о низ живота, и Ким после этого же облегчённо вздыхает, в каких-то своих собственнических порывах вновь сжимая волосы на затылке омеги, но не принуждая его ни к каким действиям: Чимину не нужны лишние подсказки, его не нужно отвлекать или направлять. Сейчас он просто смотрит на ствол жадно, восхищённо рассматривает каждую венку и каплю предэякулята, блестящую на крупной головке. Пак голодно облизывается, так натурально и правдоподобно, что даже у равнодушного ко всему Тэхёна возникает множество вопросов, но озвучивать их он точно не собирается. Вселенная сужается в одну немыслимо маленькую точку, когда Чимин одним чётким и привычным для себя движением загоняет головку целиком в рот, как мартовский кот довольно обводит её языком так дразняще, что хватка Кима на волосах омеги становится гораздо сильнее — в шаге от того, чтобы резко и без предупреждений насадить его голову на всю длину. Без сожалений было бы лучше, конечно же, но Тэхён так совсем не умеет: бездумно, машинально терпит, не зная, за что вцепиться свободной рукой и куда деть мысли, так невовремя вьющиеся клубками в голове. Чимин же, наблюдая за его метаниями, всё так же самоудовлетворённо, но бесконечно медленно продолжает опускаться ниже, пересчитывая языком все выпирающие венки и ощущая, как плоть уже мягко пульсирует у него прямо во рту. Так близко, но одновременно с тем дальше, за пределами того, что может представить себе человеческий разум. У Тэхёна ведь в полную меру никогда не получается расслабиться: что-то всегда предупреждающим маячком метается в черепной коробке, то исчезая, то вновь появляясь, но рядом с Чимином даже это уходит на задний план — и он забывает и то, что обязательно должен был ему сказать. Вместо этого Ким срывается, не в силах больше подавлять что-то звериное, с не присущей ему грубостью толкается омеге прямо в рот, приподнимая бёдра и сжимая их через раз: член с каждым разом проскальзывает всё глубже, елозит по задней стенке горла, но Чимин покорно сдерживает слабый рвотный рефлекс, ещё и сглатывая обилие слюны прямо со стволом в глотке. — На днях ты сможешь... — хрипло шепчет, цокая языком от нехватки влаги во рту и приоткрывая через силу глаза, — увидеться со своим лучшим другом, малыш. Омега удивлённо распахивает глаза, пару раз глупо моргает, машинально толкает член за щёку и с полным недоумением в глазах рассматривает лицо Кима, стараясь разыскать необходимый ответ. — Правда смогу? — С влажным чмоком Чимин вытягивает орган изо рта, напоследок проезжаясь языком по головке, из-за чего по всему телу альфы проходит тысяча разрядов. — Вы заберёте Юнги от него? — Правда-правда, — гладит большим пальцем лоб, а после нежно зачёсывает волосы назад, чтобы, плавно взмахнув бёдрами, с упоением толкнуться в приоткрытые, опухшие губы Пака, что сразу же послушно принимают орган. — Он сейчас гораздо ближе, чем тебе кажется. Ким продолжает рассматривать эти очаровательные, ярко-алые губы, растянутые вокруг плоти, что в такой момент особенно напоминают спелую клубнику, и Тэхёну невыносимо хочется прикоснуться к ним своими, болезненно вгрызться, чтобы испить всю его сладость до конца. Альфа учится не отказывать своим желаниям всю жизнь, и поэтому сейчас он следует именно этому правилу: со звонким хлюпом вновь оттягивает Чимина от члена за волосы, точно так же тянет его к себе за волосы и впивается в манящие губы, наощупь находя его язык сразу же. Омега покорный, послушно двигает губами вслед за тэхёновыми, и лишь слепо упирается руками в диван между расставленных ног альфы, чтобы окончательно не упасть. Не доверяет хватке в своих волосах от слова совсем, не успевает даже обдумать сказанные Кимом слова: в голове пустошь, наполненный подогретой смолой туман, не пропускающий ни единую здравую мысль. Единственное, что сейчас в силах осознать Пак, так это то, что ему уж очень хочется ощутить на себе тяжесть тела Тэхёна, а ещё — рисового вина в его губы. Упоминания Юнги практически не доносятся до него. Тэхён вновь превозмогает себя, следует порыву желаний и утягивает Чимина на себя, чтобы максимально расслабиться перед тем, что предстоит ему завтра. Вернее, уже сегодня, и ему не нужно для подтверждения времени кидать беглый взгляд на ролексы на запястье: чувствует это подсознательно; в четыре утра в преддверии зимы темно настолько, что Ким подсознательно боится как бы та темнота не утащила его к себе вновь. Ему так сильно не хочется оставлять Пака одного. Никогда. И без того тусклый свет в помещении начинает мигать, пропадая на несколько секунд и снова возвращаясь лишь для того, чтобы заново исчезнуть. Каждый раз, когда они погружаются во тьму, Тэхёну уж очень явно хочется кричать, но он сдерживается, сильнее впивается в пухлые омежьи губы, пряча в них то, что не позволено видеть никому. Тэхён перед Чимином — оголённый провод. Пак касается его без единого страха, совсем не опасаясь за то, что может сгореть дотла. Ему терять, по сути, нечего: эта ночь не захочет находить конец своей нити, и на пьедестале своего естества сожжёт их всех в пепел. Разобьёт вдребезги, оставляя кровавую кашицу и неосуществлённые амбиции, что высыхают в конечном итоге в пыль. Лампочки продолжают мигать, из-за чего мрак в помещении ощутимо сгущается — ночь забавляется. Лишь Тэхён готов сыграть с ней в прятки. Четыре... Пять... Шесть...***
Юнги наблюдает за мигающей люстрой в своей спальне слишком долго, сухим взглядом рассматривая то, как равномерно покачивается время в воздухе вокруг неё. Он сидит на краю кровати, поджимая ноги под себя, атласная чёрная простынь на коже ощущается неприятным холодом, и пол с подогревом совсем не спасает ситуацию, а забота Чонгука в очередной раз оказывается пустой. Лампочка мигает ещё несколько раз, и Юнги с горечью осознаёт: перебои с электроэнергией больше не напрягают так сильно, а лишь добавляют страха, которого и без этого можно черпать вёдрами, чтобы затем создать новый океан, который можно легко вместить внутри омеги. Шум стекающей по плитке воды отвлекает, отдаёт тупым ударом по затылку с каждой упавшей каплей, и Юнги давно потерял обратный счёт до того, как Чон наконец выйдет из душа, отключая воду и собственные чувства наверняка тоже. Потому что других объяснений у Мина точно уже не осталось; ведь ночью Чонгук почти что ласковый, прижимает к себе бережно и так, словно действительно боится потерять. Утыкается в шею, волосы, постоянно принюхивается, наполняя лёгкие кислым свежим запахом, метит своим, и засыпает последнюю неделю только так, а ранним утром вновь превращается в неисследованный айсберг — верхушка острая, притрушенная колючим снегом, и всё, что находится ниже, можно считать бесследно пропавшим и неизведанным. Юнги редко бывает в хорошем настроении, рядом с альфой это практически немыслимо, но если всё же такое происходит по какой-то причине, он всегда сравнивает Чонгука с Фионой — по привычке. Иногда он находит это смешным. Возможно, даже весёлым. Со своей потерянной личностью шутить или веселиться получается с трудом, и у омеги складывается ощущение, что он пробирается к самому себе сквозь бетонные стены, затяжные снегопады и кипящую, обжигающую до костей смолу. Всё по очереди уничтожает его, и он постепенно теряет себя. Пускай время от времени вновь находит собственный утерянный образ ночью, но Мин всё равно знает: Чонгук не сможет, не станет рядом с ним его счастьем. Юнги никогда не мог любить в темноте. — Ты уже встал? — Чон наконец-то выходит из ванной комнаты, зачёсывая влажные волосы назад, и едва ли обеспокоенным взглядом рассматривает омегу. — Я опять тебя разбудил? Прости, мышка. Юнги пробирают до самых внутренностей едкие мурашки от этой фразы, ощущение дежавю бьёт сильнее, чем самая жёсткая плеть, и эта внутрення буря настолько явная, что её замечает даже Чонгук. Он на грани волнения рассматривает глаза Мина, неспешным шагом подходит к нему, пока сам Юнги старается не смотреть ему в глаза, а лишь наблюдает за тем, как очередные капли воды стекают по рельефному прессу Чона и в конечном итоге исчезают в обмотанном вокруг бёдер полотенце. Альфа останавливается лишь тогда, когда подходит в плотную к Мину, грубовато обхватывает его лицо руками и поднимает повыше, заставляя смотреть на себя. — Что такое? — требовательно задирает его подбородок, небрежно гладит большими пальцами щёки и хмурится, разглядывая потерянный взгляд напротив. Синеватые, дымчатые мешки под глазами, спутанные тёмные волосы, торчащие после беспокойного сна в разные стороны, как и болезненная бледность, не свидетельствуют ни о чём хорошем, и Чонгук это прекрасно знает. — Всё в порядке, — тихо шепчет, выстраивая очевидную ложь, и даже не старается сделать это нормально. Юнги силой поворачивает лицо в сторону, чтобы больше не ощущать прямо внутри себя изучающий взгляд альфы. Он пугает, заставляя все внутренности беспокойно метаться, а извечная тревожность, поселившаяся в душе, от такого только усиливается. Чон ощущает это своим нутром. — Мне уже пора уезжать. Но я заеду за тобой днём, и мы вместе пообедаем. Пойдёт? — альфа шутливо щёлкает Мина по кончику аккуратного носа, даже не думает дожидаться ответа, не обращает внимание на то, что Юнги устало кивает в ответ, совсем слабо, а в глазах застывают янтарём скупые слёзы. — А ты можешь сейчас прогуляться куда-нибудь. Я обещаю, что не пошлю за тобой три машины с охраной, как в тот раз, но будь послушным мальчиком. Согласен? Мин снова глупо кивает. — Отлично, сладость. Подожди немного, и я вернусь, — оставляет сухой поцелуй на губах омеги, гладит напоследок по волосам, расчёсывая их пальцами, и мимолётность этих касаний каменеет прямо в этом моменте. Тепло, исходящее от рук Чона, дублируется ненавистью внутри Юнги, и это уже ничем и никогда не исправить. — Ты пахнешь гораздо сильнее, чем обычно. Это радует. И больше не делай никаких глупостей, я переживаю. Ложь строится по крупинкам, искусно и весьма требовательно — Чонгук мастер своего дела, но сейчас, так тщательно рассматривая омегу, он с лёгкостью может признать: терять свои позиции оказывается не так болезненно, когда причина этому — смертельная красота напротив. Юнги заставит его страдать, и Чон это знает. Чувствует. Альфа скрывается за массивной дверью, оставляя за собой едкий запах сигаретного дыма и лёгкий оттенок привычного, но так и не ставшего родным, ликёра. Как только Юнги оказывается один в комнате, дышать предсказуемо становится в разы легче — так, будто что-то тяжёлое отклеилось от его души. Омега выдыхает судорожно несколько раз, по наитию осматривает комнату беглым взглядом, не цепляясь особо ни за что. Он сжимает то место, где должно было быть сердце, и только после того, как вплотную ощущает бешеный ритм под пальцами, он сразу же бросается к подоконнику, забирает с него свой новый телефон и сразу же начинает судорожно искать что-то. Сердце подбирается всё ближе к горлу, будто тарабанит по пищеводу, и Мин с трудом заталкивает его обратно вместе со слюной. Он набирает номер Соён, выученный за бесконечные ночи наизусть, мучительно долго выжидает хотя бы пять гудков и, не дождавшись ответа, сразу же сбрасывает. Этого должно быть достаточно. Омега не забывает удалить номер девушки из журнала вызовов. Стрелка на часах неизменно продолжает двигаться по циферблату, и Юнги, отбросив телефон в сторону, снова продолжает как загипнотизированный наблюдать за ней, но всё же пересиливает себя, снимает со своего тела футболку альфы, переодевается в чёрную водолазку и серые джинсы, что были приготовлены ему ещё вчера. Он поспешно умывается в ванной, стараясь не смотреть в зеркало, всё так же монотонно чистит зубы, чтобы после этого сразу же выйти в коридор, в котором по началу долго терялся. В этот раз найти телохранителя сразу же не составляет никакого труда, и Юнги, обнаружив двухметрового альфу у лестницы наверх, быстрым шагом идёт к нему. — Босс сказал, что вы будете ещё спать, — мужчина окидывает Мина удивлённым взглядом, — сейчас слишком рано. — Я хочу прогуляться. Босс не сказал, что я могу это сделать? — Капризно канючит омега, опираясь задницей о поручень. — Я хочу развеяться. Отдохнуть, — топает ножкой в белом носочке, мысленно закатывая глаза. Силы на исходе, но ему нужно, просто необходимо продержаться. Совсем немножко. И Мин в этом уверен, чего нельзя сказать о его действиях. — Парк? Кофейни? Боюсь, что торговые центры сейчас не работают, — альфа вдумчиво начинает перечислять всё разрешённое, что только приходит на ум, — но можно и открыть. Он разрешал, — с уверенностью кивает. — Я хочу на кладбище, — двумя руками приглаживает на себе и без того ровную ткань водолазки, — и я не хочу ничего слышать про разрешения и договоренности.* * *
Омега тонкими пальцами зарывается в свои чёрные, недавно аккуратно постриженные волосы, и небрежными движениями пытается привести их в приличный вид: ветер совсем не жалеет жалкое подобие укладки, взъерошивая его волосы сразу же, как только появляется такая возможность. С каждым прошедшим днём осенний ветер становится всё холоднее и холоднее, а Юнги точно не в силах препятствовать течению времени. Однако с его обязательной участью даже сам Мин истощается прямо на глазах — становится похожим на ту самую тень в едких чёрно-белых оттенках. Блеклая, будто уже обескровленная, кожа, волосы, лишённые былой мягкости, и едва заметный последний сатиновый блеск в глазах явно не добавляли Мину вида жизнерадостного, здорового человека. Своим внешним видом он стал соответствовать Чонгуку, пускай он и не выглядит тем, кто по логике должен сопровождать по жизни самого монстра. У них слишком мало общего, они не похожи на друг друга ни внешне, ни внутренне. Юнги сейчас не тот, кто может стать ярким, эксцентричным дополнением Чона, у которого в уголках губ блестит алым сама жизнь, в глазах — недоброе сияние, а с рук непослушно свисает их общая маленькая смерть. Нынешняя тусклость омеги убивает, но перспективы никуда не деваются. Чонгук в это верит. В его руках красивый букет из едва распустившихся белых лилий, купленный заранее в небольшом магазинчике. Юнги не изменяет их традициям даже спустя время, и сколько бы он не делал вид, что забывает свою прошлую жизнь, на самом деле этого не происходит. Возможно, что-то в нём стремительно умирает и гниёт, уничтожая внутренности, но что-то точно остаётся неизменным, как и то, что Юнги продолжает любить Хосока всё той же стопроцентной чёрно-белой любовью, пропитанной нежностью и настоящей заботой. По крайней мере, подсознательно. Юнги, не задумываясь, быстрым шагом преодолевает расстояние от входа до нужной могилы, не зацикливаясь на чужих надгробиях и именах, как он это мог делать раньше. Теперь его не интересуют различные мелочи; не хочется терять время на что-то настолько незначительное, о чём он забудет уже завтра. Мышление альфы прочно заседает в голове омеги, ярко отрицается едва живыми остатками собственного нутра, но Мин только недовольно мотает головой в ответ собственным мыслям, засовывая свободную руку в глубокий вертикальный карман своего пальто. Жутко не хватает тепла. Лилии на бесконечно сером фоне выглядят, как пришедшая с первым снегом новая смерть — тихая и многообещающая. Приходит она, тем не менее, точно не к парню, ведь его собственная покоится прямо здесь. Под этими лилиями. — Ну, здравствуй, — Юнги обращается к холодному камню после минуты красноречивого молчания, обращается он к любимому телу, погребённому под самой тяжёлой могильной плитой. Оно наверняка давно остывшее и разлагающееся, но омега прямо сейчас готов раскопать его голыми руками, лишь бы последний разочек прижаться к родной груди. Лишь бы вновь потерять рассудок от размеренного сердцебиения в такт собственному у себя под ухом. Страшный суд для парня точно не оправдал бы своё название, если бы он смог помочь ему воссоединиться с тем, у кого самые тёплые руки и ласковый голос. У Мина с ресниц срывается первая слеза, приземляясь на продрогшую землю. — Много времени прошло с нашей последней встречи, так ведь? Прости. Это моя вина. Мин закусывает губу, с горечью рассматривая каждую букву на надгробии. Ни одна из них не стёрлась за это время, выглядит всё так же свежо, будто они были выведены каллиграфическим шрифтом только вчера. Буквы соединяются в единственное слово, имя, так сильно когда-то обожаемое Юнги. Оно как мёд на языке, как что-то до безумия родное и тёплое, пахнущее абрикосовыми косточками и чем-то ещё. Юнги уже даже забыл, чем конкретно, хоть и клялся раньше каждую бессонную ночь, всматриваясь в бездыханный блеск неполной луны, что точно никогда не забудет. Ни за что и ни при каких обстоятельствах. Он не сдержал своё слово. Страх убивает личность. — Но так или иначе я должен сказать, что скучаю. Невыносимо, милый, — он поднимает взгляд к небу, но сразу же жмурит глаза — серые облака видели и видят всё, что вертится в его голове, и не терпят они лишних обращений к себе. Взывать к небу больше не входит в список его привычек — Чонгук научил, что надеяться в любой ситуации следует только на себя. Больше никто не поможет, а даже если и попытаются, всё закончится гораздо хуже, чем могло бы. Юнги вынимает руки из карманов, чтобы переплести между собой замёрзшие пальцы, трясущиеся уже по привычке. Хосок бы их непременно погладил и согрел, выцеловывая каждую костяшку. — Ты учил меня быть терпеливым, Хосок, но так и не объяснил, зачем мне это нужно. И знаешь, я ведь так и не понял. И не думаю, что научился. Возможно, ты был прав, что я слишком невыносим для тебя? Даже несмотря на то, что я старался соответствовать тебе, всё равно всё заканчивается именно так, как должно быть. Даже если нам это не сильно нравится. Омега тихо хмыкает, уже не сдерживая слёзы. Они крохотными капельками стекают по покрасневшим щекам, Юнги вытирает их тыльной стороной ладони, размазывая влагу по сухой коже. Хочется откровенно разрыдаться, но не может: телохранитель в нескольких метрах пристально наблюдает за каждым его движением, чтобы после доложить о них своему боссу, держит руку на кобуре. В худшем случае этот альфа готов направить зияющее дуло пистолета даже в самого Юнги — Чонгук этот запрет так и не снял. Не собирается снимать. — Наверное, мне стоило бы сейчас извиниться перед тобой, да? Я совершил нечеловеческое количество ошибок за всё то время, что ты находишься здесь. И мне безумно жаль, — вновь поднимает глаза на плиту, — правда. Прости меня. Шум ветра, который теряется в голых ветках деревьев, полностью перекрывает всё то, что нескончаемым вихрем крутится в его голове. Немыслимое количество слов, бесконечность, сплетённая из эмоций и натянутая в тугой канат, — всё меркнет в глубокой осенней темноте, что пахнет кровью, одиночеством и порохом. Юнги даже не замечает звук одинокого выстрела, полностью погрузившись в собственные мысли, и возвращается в себя лишь тогда, когда обмякшее тело валится на холодную землю между могил, а десятки испуганных ворон взлетают в воздух над лесом, расположившимся на холмах неподалёку. Непревзойдённое неуважение к мёртвым, но за их упокой Мин точно не собирается молиться. Омега с лёгким отвращением рассматривает упавшее в неестественной позе тело своего «охранника», вытирает руки о подол пальто так, будто это он только что держал оружие в руках, а не снайпер, подосланный Соён. Именно в её приближающийся силуэт сейчас с невероятным облегчением всматривается Юнги, ощущая, что он вновь чуточку не одинок. Она пришла не одна, но и это вовсе не пугает парня: будто заранее чувствовал, что по её плану всё сложится именно так. В нём точно не осталось ничего святого: ни веры, ни личного, но доверие к Ли зашкаливает настолько, что Мин уверен в своём спасении прямо здесь и прямо сейчас. Она пришла, а это значит, что бесконечный страх в обличии самого страшного и самого настоящего Бога закончился. Большего кошмара, нежели Чон Чонгук, сама власть и бесчеловечность, точно не существует, и ему точно больше нечего бояться; Юнги наивно полагает, что выше альфы никого случайно так не появится. — Неужели настолько доверяешь мне? — игриво засматривается на омегу подоспевшая девушка, что никогда не заставляет себя долго ждать и всегда сдерживает свои обещания. Яркая, как предзакатное солнце, невыносимо красивая и лишь с виду беспечная. — Выглядишь, как сучка богатого папика. В курсе? Она смотрит на него с нескрываемой насмешкой, но Юнги чувствует лишь её радость от того, что она видит Мина живым; почти что невредимым. Услышав её слова, он лишь улыбается в ответ, но цепляется пальцами за цепочку, свисающую с его шеи. Подарок Чонгука. Соён не одна в своей радости — Тэхён, стоящий возле неё, хотя бы частично разделяет её вместе с девушкой, и это тоже значительно воодушевляет омегу. Его присутствие не меняет ровно ничего, но однозначно дарует надежду: всё вокруг Юнги начинает стремительно меняться, и ужасная сансара, преследующая его все эти месяцы, подходит к своему логичному концу. Ведь находясь в постоянном окружении Чона, из дня в день Юнги наблюдал всё тех же людей, что и вчера, что и неделю назад, и даже тех, кого увидит завтра. Их общие дни до безумия одинаковы, даже если на самом деле они абсолютно разные, и причина этому одна: Мин не живёт, а существует, и значит, любые события меняют не то что бы свой смысл, а в принципе свою суть и истину. Это разные вещи, и пускай сам Юнги с этим точно не согласен, но всё происходит именно так. А Тэхён сейчас улыбается, словно он, в отличие от омеги, по-настоящему живёт. Уж точно не существует. — Радость, где твоё колечко на безымянном? — Юнги слышит, как тихо посмеивается Ким, после того, как они вместе с девушкой кладут ещё два букета к надгробию Чона. — Я же сучка богатого папика, о каком колечке может идти речь? — въедливо улыбается Юнги, делая несколько шагов в сторону своих друзей. Он в очередной раз бросает взгляд, наполненный бесконечным трепетом, на могильную плиту, с горечью осознавая то, что он так и не смог, не успел сказать всё то, что собралось в его голове за прошедшее время. Впервые с момента гибели Чона к нему приходит понимание, что все эти слова уже никто никогда не услышит. Ловушка закрывается, мышка больше не старается вырваться — последние попытки окажутся безрезультатными. Юнги делает ещё несколько шагов, прежде чем наконец-то оказывается в объятиях девушки. Ли обнимает его что ни на есть искренне, прижимает к себе, как собственного ребёнка; она правда счастлива, что он всё ещё остаётся таким же капризным, волнующим нервы и бесконечно упрямым вопреки тому, что происходит в его жизни. Пускай он и становится чуточку мёртвым. Загнивающим изнутри. До тех пор, пока этого не видно — этого нет, и в этом заключается вся философия Соён. Такая же глупая, как и её любимая бесконечность выше неба. — Ты точно такой же, как тебя описывал Чимин. До малейших деталей, — почти что шепчет Тэхён, удивлённо наблюдая за тем, как Юнги притирается лбом к плечу девушки, буквально тая в её объятиях. Безопасность в чьих-то руках была неосознанной, но абсолютной мечтой омеги всё это время, ведь прижиматься каждый раз к Чонгуку, ожидая того момента, когда его ласковая, тёплая рука воткнет в спину самого Мина нож, оказалось невыносимо сложным. Оказалось, что любви одного невыносимо мало для того, чтобы мнимое, уже едва дышащее счастье смогло выжить, выкарабкаться из того скользкого дна, в котором они оказались оба. Невыносимо трудно держать себя в руках, когда ненависть превращается в зависимость, в стопроцентное требование организма и разума хоть какой-то стабильности в его существовании. Яд Чонгука — то, что держит Юнги в живых. Панацеи всё ещё не существует. — Вы познакомились с ним ближе, пока я пропадал со своим монстром? — Юнги всё ещё шутит, ощущая, как сердце с каждой секундой ускоряет свой ритм. — Я правда успел соскучиться. — Сложно принять тот факт, что ты всерьёз называешь его своим. И это больше не шутки, попрошу заметить! — девушка указательным пальчиком ругается на Мина, с наигранным осуждением рассматривая его. — Ну прям уже никуда не годится. — Отвыкай, — Ким гладит по плечу омегу своей широкой ладонью, уверенным кивком головы соглашаясь с Соён, — а мы об этом точно позаботимся. Мин так же благодарно кивает головой в ответ, с облегчением выдыхая. Юнги уже знает, что через несколько минут он окажется в тёплом салоне бронированной машины, наполненном запахами двух альф, а ещё через несколько часов — в аэропорту небольшого города на острове Чеджудо, где особенно сильно пахнет тёплой влагой и нет Чонгука. Последнее звучит наиболее привлекательно. А дальше — другая страна, свобода и безопасность, что одновременно означает и начало новой жизни, к которой он шел всё это время и о которой мечтал. Без тирана и диктатора над головой, без бессонных ночей в чужих крепких объятиях и без невкусных завтраков по утрам. Без твёрдой груди в ванной, на которую можно упасть, когда кружится голова, без преследующего взгляда темнейших глаз, без оглушающего страха быть убитым собственной ненавистью, когда в руке ощущается холодная тяжесть оружия. Без огромных чёрных футболок с растянутым всё теми же большими руками воротом, без... — Скажи мне, за это время ты сам-то не успел подобным ему монстром стать? — Тэхён всматривается в глаза омеги, видя в них до боли знакомую тьму. Родную. — Я не знаю. В его словах больше нет искренности, а неупокоенной душе, кажется, необходим яд с примесью ежевики. Свирепая ненависть Чонгука — не мнимая любовь. Юнги сейчас как никогда страшно, что что-то из этого может оказаться настоящим; несовместимое смешивается в одну единую массу, и это больше не может не пугать. Мин всё равно не готов играть в темноте, если он не ощущает огромную руку Чонгука в своей. Семь... Восемь... Девять....