Насилие порождает тишину.
— Я спрашиваю последний раз: что это? — Чонгук трусит прозрачным пакетиком с белым порошком внутри перед изуродованным лицом какого-то альфы. Он зол, истратил абсолютно все запасы своего терпения, что только могли быть. Его руки в крови, засыхающей постепенно, и на шею мужчины с них скатывается одинокая алая капля. Пистолет сквозь кобуру обжигает бедро Чона, использованный совсем недавно.
— С... — альфа начинает говорить, но его останавливает крупный сгусток крови, сформировавшийся во рту. Он его сплёвывает куда-то в сторону, громко сглатывает остатки крови, и только после этого продолжает: — Стрихнин.
— В чистом виде? — Чон и бровью не ведёт, глядит в расфокусированные и уже закатывающиеся глаза напротив, но не отступает.
Сзади Чонгука со скучающим видом расхаживает из стороны в сторону Намджун, лишь изредка кидая незаметный взгляд то на своего босса, то на свои часы. Дом перед ним красивый. Чонгуку принадлежит, и именно в нём тот становится драконом, оберегая одного конкретного принца. Джуну тошно.
Фасад красивый, наполнение пустое, а стриженная трава на лужайке отныне насквозь пропитана и облита кровью. Вокруг Чона тёплыми ошмётками чего-то бесформенного валяется около десяти трупов в одинаковой одежде, и всё та же кровь струйками покрывает его лакированную обувь.
Убивать здесь на открытой местности не страшно: район девственно пуст, и все дома рядом бесполезно простаиваются, гоняя сквозняк из угла в угол. Он искренне думал, что так будет безопаснее, но как обычно не учёл главного: основная опасность всегда кроется ближе, чем только может казаться. И Чонгук абсолютно бешеный, в особенности, когда это касается его сохранности. Когда это касается безопасности Юнги — ему напрочь срывает тормоза. Теперь-то он уверен: они переедут отсюда. Обязательно переедут. Альфа ведь выстроит настоящую крепость, замок, своими руками выроет ров и не подпустит к Мину никого, потому что так продолжаться больше не может.
Он спрячет свою слабость так далеко, глубоко, насколько это только возможно, найдет гармонию и силой притащит омегу к желанному для них катарсису — ценой жизни, смерти, неважно чьей и в каком количестве.
Они оба всё ещё дышат, а значит, не безнадёжны.
Но в тот день, вероятно, и он, и Юнги могли умереть. И этот факт отрезвляет.
— В чистом, — мужчина с трудом кивает, ещё с большим — открывает глаза. Открытый перелом обеих рук грозит болевым шоком, забвением, но Чонгук держит его слишком цепко, и альфа знает — этот человек его и с того света, если нужно, достанет. Сил терпеть всё в совокупности у него тоже уже не осталось.
— И кому ты должен был это подсыпать? — презрительно цедит сквозь зубы, отпуская последнего живого охранника на мокрую землю. Знает наперёд, что этот вопрос для него станет последним.
— Вам. Не ему.
Звучит как жалкое оправдание, но Чонгук верит, знает, что это на самом деле так. Нутром что-то неладное чувствует, огромный подвох и подозрение впиваются ему ножами в спину — и он позволяет этому быть.
— Сказать кто это заказал ты, сука, всё ещё не хочешь, правильно? — Чон наклоняется к нему, и холодный осенний ветер тихо-тихо шелестит по его пиджаку. Тишина, ограниченная смертью, мнительно рушится. Альфа видит её витиеватые пальцы, протянутые к нему — не дотягивается, хотя хочет на грани безумного, ведь, получив свою долю, она никогда не угомонится. Смерть его обхаживает, манерно улыбается сумасшедшим оскалом и пустыми глазницами, но не может достать, пускай и всё поправимо: с каждым днём она на шаг ближе к нему.
Чон убил абсолютно всех, кто был на территории его особняка в день побега Юнги. Всех до единого, ведь те, кто не усмотрел, должны быть наказаны. За каждый поседевший волос на его собственной голове, за каждую рану, сотворённую не им, на теле омеги.
Альфа обессиленно мотает головой из стороны в сторону в ответ, вздыхает хрипло и в последний раз — в следующий момент Намджун не выдерживает и пускает ему пулю в лоб, после чего обмякшее тело валится на траву к другим.
Чонгук оборачивается к Киму, благодарно кивает и, обходя трупы, направляется тяжёлым шагом к выходу. С горечью осознает, что придерживаться такого ненавистного делового стиля скоро не придётся — всё больше и больше ему приходится в буквальном смысле идти по головам, и из-за этого явно понадобится более удобная одежда. То, что ему лично придётся вмешиваться в грязные дела, — напрягает.
— Ты мог умереть, — Намджун недовольно цокает, когда альфа обходит его со стороны и проскальзывает сквозь ворота. Он идёт за ним. Асфальт, по ощущениям, плавится.
— Каждую секунду, — ухмыляется, стряхивая руки перед тем, как разблокировать автомобиль. — Но мне это больше не нравится.
— Страшно оставить его одного? — Намджун всё ещё не привык называть вслух имя того, кто поселился буквально внутри его босса. Трудно осознавать то, что любое разрушение начинается с зависимости. Трудно понимать, что это будет воспользовано в его же интересах.
— Не страшно.
Ким удивлённо хмыкает, совсем не восторженно — скорее, раздосадованно, так, что воздух вокруг него сгущается наяву. Чонгук это видит, безусловно, но всерьёз воспринимать отказывается. И близко к своему воспалённому разуму такие мысли не подпускает: знает же, что не сдержится, реки из крови создаст. Из своей в последнюю очередь.
— С ним останется его ненависть, это уже немало. С одной потерей он уже справился, и ещё множество таких выдержит, ибо слабые люди часто оказываются удивительно упрямыми. Хотя бы потому, что умереть или поменять что-то для них очень жутко, — размышляет в слух Чон, заводя машину. Та с тихим урчанием постепенно нагревается, и мужчина по привычке поглаживает большим пальцем левой руки кожу руля, не решаясь отчего-то ехать.
Намджун понимающе кивает, в очередной раз подмечает мысленно то, насколько Чон поменялся за последние несколько недель. Всё такой же кровожадный, по-своему безумный, но стоит только упомянуть его омегу — и сразу же смягчается, словно когда-то потерянного себя вновь обретает, желанный покой сквозь бесконечные облака находит. Ким уверен: мёртвое невозможно воскресить, точно не в их Вселенной, и прежнего Чонгука вернуть так же не является возможным. Всё прекрасное портится со временем, и за каждым вознесением следует незамедлительное падение. Чем выше — тем будет больнее; воск на крыльях совсем не вечен, и с приближением к солнцу оно светит всё более обжигающе — сдыхает всё.
Юнги — это солнце.
Тучи заволакивают небо со страшной силой, Джун молчаливо наблюдает за этим сквозь влажное от недавнего дождя лобовое стекло. Огненный диск сбегает от них непозволительно быстро, словно видеть этот насквозь прогнивший мир больше не хочет, или, возможно, прячется, чтобы подальше от поверхности умереть; взорваться бесконечным дождём. Намджун не против сыграть в прятки.
Раз...
Два...
Три...
* * *
Юнги входит в длиннющий коридор тира уверенными шагом, из упрямости обгоняет Чонгука и бегающим туда-сюда взглядом осматривает помещение. Натягивая рукава молочного свитера крупной вязки на ладони, он мысленно прикидывает расстояние от черты, перед которой они остановились, до мишеней, и понимает, что это более, чем двадцать метров.
— Покажешь мне, что ты уже умеешь? — Чон слабо улыбается, подталкивая омегу к стойке похлопывающим движением по талии. С трудом сдерживает желание переломать Мина по этой линии с громким хрустом, как фарфоровую куклу, чтобы до окровавленных осколков, но нельзя.
Это зависимость, одержимость, слабость, токсичность, но явно не любовь. А тоска будет вечной.
— Меня уже учили стрелять, не хочу снова всё с нуля слушать, — Юнги кривится, растягивая гласные, совсем по-кошачьему.
Чонгук отчего-то гордо, довольно улыбается, невольно опуская взгляд на шею омеги. Цепочка, застёгнутая более свободно, чем обычно, беспокойно свисает с шеи парня, поблёскивая даже при тусклом освещении, и Чон нарадоваться этому почему-то не может. Надел силой, сюда привёз точно так же — всё предрешено, но всё равно под чутким контролем и наблюдением. В Чонгуке ведь бдительности целые океаны, затопившие нутро совсем недавно, и всё до последней капли он готов посвятить единственному Юнги.
Мин слегка удивлённо смотрит на него снизу вверх, как и надо
(не хочется) в его положении, но взгляд этот наполнен всё таким же чистым презрением и пульсирующей ненавистью — она живая, плод их общей неприязни. Юнги в очередной раз подтверждает, этому миру доказывает, что человек может привыкнуть ко всему, что угодно, пускай под этим что-то будет подразумеваться самое худшее, что только сможет быть, — но до конца он с этим всё равно никогда не смирится. Омега привыкает к Чонгуку боязливо и аккуратно, словно по шахматной доске, наполненной взрывчаткой, шагает, но не сможет избавиться от ярости, что царапается внутри.
— Надевай наушники и бери пистолет в руки. Я буду рядом, — наконец возвращается на землю альфа, вновь раздаёт указания в привычном для себя тоне, но Юнги от последней фразы хочется как минимум вскрыться.
Лучше бы Чон был далеко. И глубоко. В метрах двух, а лучше и трёх от поверхности. Под плитой, что из гранита кровавого цвета сделана, ведь её поднять он наверняка не в силах, а, соответственно, добраться из-под неё до омеги — тоже. Там вороны пели бы ему колыбельную, чтобы уж точно-точно никогда не проснулся, там рваная половина сердца Юнги точно так же спит, прикрывшись грехами. Он называет её своей любовью, Чонгука же хочется Чудовищем оклеймить.
Мин послушно натягивает на свои угольные волосы ободок крупных кожаных наушников, оценивающим взглядом бегло рассматривает пистолет, замечает только выведенное сбоку «Beretta 92» и наконец решается взять его в руки, сразу же ощутив ни с чем не сравнимую тяжесть. Руку тянет вниз от забытых ощущений, Чонгук сдерживает своё обещание: почти бережно сжимает его локоть, возвращая равновесие. Физическое, но никак не ментальное: до второго ему ещё до невозможности далеко.
На дальнем расстоянии от них располагаются телесного цвета картонные мишени, и Юнги знает: количество метров явно меньше, что указано в правилах. Во много раз.
— Знаешь ведь, что должен попасть только в альфу? — Чонгук указывает пальцем в центр мишени, на которой жирно выведено «А». Чуть далее — «С» и «D». Омега, если признаться честно, уже и забыл эти обозначения. — Если попадёшь в чарли, где начинается буква «С», то ещё раз подтвердишь свою беззащитность.
— Ты меня недооцениваешь, — Мин недовольно шипит, выкручивая руки из хватки стоящего позади мужчины, что даже не успевает сказать ничего в ответ, прежде чем воздух рассекает выпущенная из Beretta пуля. Юнги попадает ровно в центр, не прицеливаясь особо долго — ночные тренировки с Лиамом явно не прошли зря.
У Чонгука в его доме есть личный склад оружия, целая коллекция, что почётно занимает большую отдельную комнату. Омега там провёл далеко не одну ночь.
В том особняке, куда альфа в срочном порядке перевёз самые необходимые вещи, а что важнее — самого Мина, такая комната тоже есть. Они переехали туда совсем недавно, буквально несколько дней спустя того самого разговора Намджуна и Юнги в кабинете Чона. С тех пор Чонгук редко вытаскивает омегу куда-то за пределы чутко охраняемой территории, на все претензии и возмущённые вопросы молчит, лишь смотрит изредка так, что Мин моментально затыкается. Юнги понимает: что-то оказывается гораздо хуже, чем только предполагал альфа, и о чем даже не мог догадываться сам Мин.
Зато теперь он практически все вечера проводит у моря, изучает дикое побережье, что прямо у их дома, вдоль и поперёк часами. Это всё больше напоминает золотую клетку, красивую и большую, вот только небо всё ещё без решётки; и сам Чонгук — не принц вовсе, не король, и когда он возвращается в холодный особняк вечерами, едва заезжая на его территорию, реальность в сказку с безоблачной любовью точно не превращается. Юнги ощущает его злость сидя на крыльце второго этажа. Эта ненависть отражается на нём так ярко, опрометчиво и чётко, что он уже в буквальном смысле теряет границу, где заканчиваются его собственные эмоции, и где начинаются эмоции альфы. Немыслимо, но безумие разливается по хрустальным бокалам бесшумно. Юнги от этого выворачивает наизнанку, все кровавые жилы выкручиваются до невозможного, и он рассыпается в шуршащих холодных постелях страхом каждую ночь, едва стрелка на настенных часах переваливает за полночь. Молчаливо стоящие под его окнами телохранители не слышут тихих всхлипываний, и в этом Юнги несомненно видит плюс из-за толстых бетонных стен. Внутри него когда-то были такие же, да только рассыпались, разрушились и пали если не самыми первыми, то уж точно не последними. Превратились в крошку. Юнги вместе с ними.
— Сосредоточься. Ты не должен быть настолько взбудораженным с оружием в руках. Вернее, не сейчас, — вновь голос Чонгука откуда-то сверху, только теперь он не указывает: направляет, но не даёт ни шанса ослушаться. — Разве не ты славился своей хладнокровностью, пока управлял всем?
— Всё было так, пока ты не испортил, — в словах вьюга лютая, острия льдинок впиваются Чонгуку в грудь и сразу же отскакивают. Юнги вновь целится, теперь уже более внимательно, стараясь не думать о дрожи в собственных руках, о размереном дыхании альфы на макушке, который едва ли не прижимается сзади: спасает отвыкшего омегу от отдачи от выстрелов.
Он попадает в каждую из десяти мишеней без особого труда, чувствует спиной довольную ухмылку Чона и то, как он похвально ерошит его чёрные волосы, избегая пальцами ободка наушников.
— Блонд тебе шёл больше, — словно невзначай говорит альфа, когда Мин стягивает наушники, довольно вздыхая.
Этой «прогулкой» в тир Чон хоть как-то поднял настроение омеге, потому что быть заточенным в бетонные стены, что прячутся за массивным забором, не оставалось у него никаких сил. Пускай Юнги и старался силой вытягивать из альфы всё больше и больше заданий, работы, стараясь завалить себя ею целиком, чтобы мыслями не возвращаться в реальность, делать это круглосуточно у него точно не получалось.
Он никогда не сможет забыть то, кем является Чонгук, вряд ли перестанет вздрагивать каждый раз, как ощущает концентрацию его запаха где-то возле себя, точно уж не прекратит ловить своё сердце где-то у селезёнки, обратно оттаскивать, когда кожей чувствует на себе голодный, дикий взгляд альфы. Даже не самого Чона, а того самого животного естества, что прячется внутри, погребённое современным миром. От этого хочется спрятаться, но Юнги двигается только и только вперёд.
Тормоза обрезаны.
— Ты не видел меня ни разу с блондом, — говорит Юнги, когда разворачивается к мужчине лицом.
— Не видел, — честно соглашается, — в живую.
Мин хмурится ещё больше, чем до этого, отчего морщинка между бровями становится только глубже, и Чонгук силой сдерживает желание разгладить её пальцем: Юнги лишний раз лучше не касаться.
— Скажи, чтобы вывели новую мишень, — альфа обращается к молчаливому телохранителю, что остался позади них, и омега только в этот момент вспоминает, что они тут не одни. И это, если честно, последнее, что волнует его сейчас, потому что когда он замечает уходящего в какую-то непонятную дверь альфу в форме, в голове намертво впечатываются слова Чона.
«...чтобы вывели мишень».
— Что это значит? — шепчет на грани тишины, инстинктивно хочет отойти от Чонгука подальше, только вот сзади — деревянная поверхность, а рука альфы всё ещё обжигает его талию, спускаясь ладонью к бедру. Гладит успокаивающе, но так, словно предупреждает о чем-то явном, но точно не конкретном. Словно ещё один неверный шаг, неверное слово, неверный взгляд — и жизнь на смертном одре с небесами станцует. Выиграют последние, но ты только не бойся. Смирись. Отдайся. Слушайся.
Юнги это по глазам, испепеляющим его изнутри, читает, чувствует себя в этот момент никчёмно маленьким, беззащитным и бесполезным. Это всё ещё больно ударяет по его самооценке, хуже хлесткой пощёчины, и ему моментально хочется сжаться в бесформенный комочек из экстракта боли и слёз, пускай Чонгук и не делает ничего такого, чтобы стать причиной подобного. Со стороны этого, хвала Темнейшему, не видно: альфа просто наблюдает за тем, как Мин отчего-то задыхается, рефлекторно хватается за белеющую на шее цепочку и оттягивает подальше от кожи. Та лишь сильнее впивается, и Юнги только задушенно выдыхает воздух.
Лучше бы он забыл, что такое думать, прежде чем понял в полной мере и осознал что его ждёт.
Омега вздыхает испуганно, когда наблюдает, как дверь слева от простреленных мишеней открывается, и всё тот же альфа силой тащит оттуда человека, что едва перебирает ногами. Парень, по всей видимости, с великим трудом остаётся в сознании, ведь вокруг губ у него уйма запёкшейся крови, свежая продолжает стекать изо рта, а левый глаз и вовсе не видно из-за вздутой гематомы. Сплошные синяки, ссадины, порезы и переломанные пальцы. Волосы, что сухие и слипшиеся от крови, мутный взгляд и порванная одежда. Юнги смотрит абсолютно обозлённым взглядом на Чона, с чётким презрением пытается прожечь в нём дыру, но когда в нос резко ударяет ржавый запах крови и чего-то цветочного — кажется, это лаванда — до мозга Мина с трудом доходит, что его полуживая «мишень» является омегой. Ярость на альфу вспыхивает трёхкратно.
— И что ты хочешь этим сказать?
— Ты выстрелишь в него.
Чонгук снисходительно держится, терпеливо почти что обходит Юнги со стороны и упирается руками в поверхность, на которой остывает пистолет, и рассматривает оценивающим взглядом избитого парня.
— Его зовут Ли Мёнчжун, он из финансового отдела и он без моего ведома вкладывал огромные деньги в развитие тех самых казино и клубов на окраине, о которых мы с тобой недавно говорили. Также он информировал их о многих наших поставках куда-либо. Всё ещё считаешь, что он достоин жизни? — альфа загибает пальцы, перечисляя содеянное, и омега в двадцати метрах от них совсем тихо всхлипывает, и неизвестно от чего: от боли, прострелившей насквозь всё тело, или от того, что чувствует свою смерть в лице Чона так близко.
— Ты чудовище, — фыркает Юнги, сломленно и с ощутимым в воздухе сочувствием разглядывая парня, которого альфа, что до этого держал его в руках, грубо отталкивает от себя и бьёт под коленки — тот едва ли не утыкается лицом в бетон, с трудом успевая выставить перед собой руки.
— А он предатель, — ухмыляется, сквозь мягкую пряжу свитера ощупывает позвоночник Мина, якобы гладит по спине; Юнги не уверен, что не собирается вонзить нож в спину и ему. — И ты выстрелишь в него.
Чонгуку хочется его касаться, гораздо больше, чем можно, касаться-касаться-касаться. Чем чаще, чем лучше. Чем ближе, тем приятнее. Чем болезненнее, тем громче.
Юнги приподносит ему в ответ прогнившую, вымученную тишину, и даже не сопротивляется.
Омега, даже опустившись на колени, услышав собственный приговор, о помиловании уже даже не молит, и Юнги, хмуря брови, долго пытается понять, почему. Ведь это было бы логичным поведением жертвы, точно так же однозначно и понятно, как и то, что ночное небо всегда чёрное.
Он искренне не понимает, в чём дело, думает об этом настолько старательно, что не замечает и то, как Чонгук бережно вкладывает пистолет в его правую руку, сжимает в правильном положении пальцы на холодном металле и вытягивает его руку вперёд. Омега приходит в себя лишь тогда, когда альфа кладёт его палец на спусковой крючок. Сплошная дрожь волной проходится по всему телу, теряясь где-то на уровне детских шрамов на коленках.
— Я не буду этого делать.
Юнги слышит биение собственного сердца где-то в горле, шумно сглатывает, но нервный тремор рук выдаёт его с потрохами. С теми самыми, что изнутри полосуют душу, теперь вываливаются так опрометчиво наружу, прямо в чоновы выставленные руки.
Парень вновь напоминает им о себе громким, разрывающим другое омежье сердце кашлем, отхаркивает непроизвольно кровь и жмурится от боли. Шипит, неизвестно с какими силами умудряется удерживать голову ровно, и Юнги снова отвлекается на звуки. Кровавое пятно на джинсах омеги пугает больше, чем слова Чонгука.
— Его насиловали? — он резко оборачивается к альфе, что с каждой секундой теряет свои крупицы терпения. Рассыпается как песок, прах мёртвой осени, и лучше бы, Юнги так думает, это были его останки. Но он уже знает: у Чона скелет из титана, его слишком сложно сломать, сжечь, разбить. На грани невозможного.
— Может быть, — говорит честно, — я не знаю. В любом случае, он уже не жилец. И чем быстрее ты закончишь, тем быстрее мы отсюда уйдём.
Мин шокированно смотрит на него, задирает голову выше, чтобы против своих мыслей заглянуть в эти мёртвые глаза. Опускается взглядом вниз, на затянутые в плотную чёрную спортивную одежду мускулы. На такие же чёрные туго зашнурованные ботинки на высокой подошве. Рассматривает его долго, в деталях, вновь поднимается глазами обратно и с усердием вглядывается в чернильные рисунки на шее. В чонгуковых глазах всё те же омуты спокойствия, безграничного такого, как море во времена штиля. Но без мягкости и тепла.
Там космос, но не тот, что рисуют в энциклопедиях: без включений ядовито-фиолетового цвета в виде ограниченных галактик, без ярких вспышек-звёзд. Он пустой, опустошенный и чёрнее, чем что-либо земное. Там бездна такая, что утонуть не составит труда, но всё ещё будет считаться грехом; Юнги страшно представить, что произойдёт, если он однажды потеряется в этих безжизненных глазах.
Рядом с Чонгуком не живёт долго ничего, и все прекрасные цветы рано или поздно вянут: омега вспоминает бывшего супруга альфы и крупно вздрагивает.
— Хватит тянуть время.
Юнги давится воздухом, но сдерживает себя в руках, отрицательно мотает головой туда-сюда и прикрывает глаза.
— Тебя научили теории, сухим знаниям, но никак не практике, — он подходит ближе, кладёт руку на плечо — Мин сразу же ощущает непосильный груз на себе. — Тебе обещали, что объяснят, покажут, и что ты сможешь в случае чего защитить себя. Сам Лиам обещал. Я прав?
В тишине звенят слёзы омеги, так и не выпущенные наружу. В тишине звенит его сердце, стучит бешено — Чонгук ощущает, как невесомое и всё ещё так подозрительно насыщенное облако лемонграсса становится горьче в разы, ведь страх закипает в омеге. Что-то сгорает дотла, пахнет гнилым мясом, но альфа всё не может понять где, как, почему и как исправить.
И всё только усугубляет.
— И в итоге ты не можешь даже убить человека. Не отрицай, — шёпот в самое ухо, опаляет тёплым, в отличие от слов, дыханием кожу; Юнги сейчас дышит только ежевичным ликёром, дымом и смертью — гремучая смесь, но он не имеет права отказаться. —
Но я научу.
Омега смаргивает слёзы, приподнимает к глазам пистолет и, кажется, снова задыхается: только сейчас замечает тонко выведенное серебром «Панацея».
Только вместо желанных таблеток в магазине осталось четыре пули. И это не плацебо.
Хочется рыдать.
— Либо ты сейчас выстрелишь в него и закончишь его бесполезную жизнь, либо это сделаю я. И, поверь, для тебя всё тоже закончится плохо, — чеканит, словно током хлыщет, сливается с летним жестоким дождём и рассыпается в глазах Юнги бесконечными молниями. Давит, морально и физически, поглощает все эмоции до единой, оставляя бесконечную панику. А ещё сожаление, боль, страх, ненависть и злость. На него в первую очередь. Он не верит ни одному его слову, фальшь в его словах вязкая, осязаемая — омега отчаянно хочет в это верить, дорисовывает чёрной краской по осколкам зелёного стекла то, что он хочет видеть. Искренность — белая, и перекрыть её чёрным не составит труда. Чонгук не препятствует.
Вот только перманентную, неудержимую-одержимую жалость к альфе скрыть так же безболезненно и быстро не получится, как бы сильно не хотелось. И этому найти оправдание Мин уже правда не может.
Юнги дрожащей рукой наводит пистолет на альфу.
— Ты знаешь, что надежда тоже может умирать? — Чонгук не пугается ни капли, и ни одна мышца не двигается на его лице — такой же спокойный, идеальный до чёртиков и уравновешенный, пускай лишь внешне. Как тот самый рассвет, что делает ночи там, где солнца никогда нет. — Ты тянешься к тому, что даже при помощи Всевышнего сделать не сможешь, и всё равно упрямо лезешь, лезешь и карабкаешься. Зная, что это бесполезно. Но знаешь ли, чем такое заканчивается?
Юнги ухмыляется криво, губы начинают точно также подрагивать, как и всё остальное тело. Бесы внутри него сходят с ума, носятся по кругу, изнутри разнести его в клочья пытаются, что огонь внутри его потухших глаз становится почти осязаемым. От такой вспышки боли где-то наверняка рождается и загорается
жизнью и
надеждой новая Вселенная.
Чонгук улыбается в ответ, и омеге на этой вязкой, далеко не тёплой улыбке хочется повеситься. Вены вздуваются на шее альфы, словно он кричит, напрягая голосовые связки до максимума, но всё, что слышит Юнги — пустота.
— Я убью тебя быстрее, чем твой дрожащий палец затронет курок. Тебе лучше не играть так со мной, мышка.
— Я так устал от твоих угроз, правда, — тянет вымученно, устало и сам же сомневается в своих словах, но не отступает. Как глупая марионетка держится на тонюсеньких ниточках, забывая, в чьих руках они покоятся. Чонгуку стоит дёрнуть за любую из них — и Юнги разорвётся изнутри. Когда догорает спичка, его сердце останавливается. — Ты так долго угрожаешь меня убить, но никак не можешь сделать это.
И кто из нас полагается на надежду?..
Телохранитель Чона, что до этого холодным взглядом следил за «мишенью», теперь так же хладнокровно наводит свой автомат на Мина, но Чонгук взмахивает раздражённо рукой в его сторону, молча приказывая не вмешиваться.
— Отсчитывай до трёх, прежде чем выстрелить. Это помогает успокоиться, — альфа продолжает направлять Юнги, скрещивает руки на груди — так, словно разговор у них обыденный абсолютно, привычный, как тёплый летний вечер. Смотрит в дуло Beretta с лёгкостью на умершей душе, как в глаза старому другу. Такому, чьё имя вслух не произносят, но единственный в этом помещении, кто владеет такой привилегией, — сам Чонгук.
«Три...»
В следующую же секунду Чон достаёт из висящей на бёдрах кобуре собственный пистолет, выстреливает в шею Ли Мёнчжуна прямо на глазах Юнги, что так и не решился опустить палец на пусковой крючок, за что будет ненавидеть себя ближайшую вечность. Омега позади него валится обмякшей тушкой на бетон, и из места, порванного пулей, фонтаном с завидной периодичностью хлыщет кровь — Юнги роняет Beretta на пол сразу же, как ощущает чёткий запах железа. Он мысленно умоляет себя не оборачиваться, изо всех сил старается спрятаться где-то глубоко в себе, не смотреть ни на альфу, ни на труп, это всё не стоит падения его и без того павшей психики.
— Ну же, мышка, посмотри на него. Ты хотел себе эту же судьбу, верно? — с шумом отталкивает ногой пистолет Мина куда-то в сторону, и только после этого подходит ближе, — Или, может быть, хотел подарить её мне?
— Нет... — Юнги шепчет, наблюдая, как сгущаются сквозь стены над ними полупрозрачные чёрные тени, витиеватые и дымчатые, они приближаются всё ближе и ближе к ним, слетаясь с самых дальних уголков Вселенной. Тени тянут свои шифоновые руки к Мину, достать пытаются, дотянуться, но остаются за спиной Чонгука. Юнги смаргивает слёзы, что сразу же стекают по обеим щекам к подбородку, — и тени моментально растворяются. — Нет... Нет. Нет!
— Посмотри, — Чон мягко берёт его лицо в свои огромные ладони, наклоняет к нему голову и смотрит прямиком в глаза — слепо довериться просит, чтобы как глупый котёнок, что послушно уходит под воду. Хочет разрушить омегу до конца, чтобы потом собственноручно собрать воедино и вылепить то, что хочет видеть сам. — Ну же, давай.
Альфа насильно разворачивает его шею назад, и Юнги не успевает зажмуриться — послушно смотрит, как кровь из простреленной сонной артерии постепенно прекращает заливать бетон, пропитывать его тёплой смертью. Она больше не хлыщет так явно, не бьёт фонтаном, но омега до сих пор слышит в своих ушах этот шелестящий звук.
Чон убирает пальцами его слёзы, которых теперь непомерно много, едва сдерживается, чтобы не собрать их все до последней губами, но понимает по застывшим от ужаса омежьим глазам, что рано. Всё ещё нельзя.
Если не слишком поздно.
Пускай Юнги совсем не впервые становится свидетелем подобного убийства, осознавать, что на этот раз это был слабый, наверняка когда-то красивый человек, что просто выбрал поворот в никуда на жизненной тропе, даётся с трудом. В Мине с кровожадной и ужасающей скоростью гаснут все остатки человеческого, начиная с мая, но сейчас то, что залегло когда-то давно на дно, вновь всплывает наружу. Ему бесконечно жаль, что всё происходит так, что мир вокруг него так жесток, и всё становится хуже в разы после принятия того, что его нынешняя реальность и точка сплетения краёв Вселенной — именно Чонгук. Самое настоящее чудовище.
— Не смей больше так сильно своевольничать и капризничать. Я не спорю, что это твоя особенность, малыш, но это слишком быстро надоедает, верь мне, — гладит по волосам тяжёлой рукой, болезненно оттягивая их назад, — и не плачь.
Юнги утирает слёзы сам, неровно вздыхая. Что-то в нём трещит изнутри, грозится сквозь мышцы и кожу наружу вывалиться, но альфа сдерживает это своими руками, опуская те на плечи, после — на талию. Сам держит его на грани, перед бесконечной пропастью, ещё не зная, что оба уже достигли дна.
— Хорошие мальчики не плачут, — Юнги завершает предложение за него, с присущей ему язвительностью выдавливает из себя очередную ухмылку. Чону от этого не жарко и не холодно. — Иначе будут лежать с простреленной башкой.
Выживает сильнейший — думает омега — тот, кто находит смысл в том, чего давно уже нет, и сигнал из пресловутого космоса там, где всё мертвенно пусто. Юнги непременно справится.
— Нам пора домой, — насильно прижимает его голову к своей груди, словно уберечь от того кровавого кошмара пытается — ложь на лжи, но Юнги ему не препятствует, покорно кладёт голову на твёрдые мышцы и жмурится. Ему всё ещё невыносимо страшно, от навязчивого запаха смерти тошнит, а от Чона точно хочется отстраниться, но нельзя: он прижимает к себе, как самую красивую куклу, греет холодное тело своим теплом, разожжённым азартом. Уйти от Юнги сейчас для него равно маленькой смерти. Значительнее, чем та, что билась в лежащем на полу омеге, но Мину об этом знать совсем не обязательно.
Чонгук увозит омегу домой на чёрной немецкой иномарке, не выпускает из своих рук до самых ворот и постоянно шепчет то, во что давно уже не верит сам. Юнги глупо кивает на каждую сказанную им небылицу, делает вид, что верит — глотает липкую кипящую смолу после каждого его слова. Обещает себе, что выдержит это. Не будет плакать, пока не закроется массивная дверь в его спальню, и пока не услышит, что альфа тоже лёг. Стойко вынесет все те кошмары, которые приходят под утро, и даже постарается не хныкать и не кричать, чтобы утром снова сделать вид, что всё в порядке. Что всё ему под силу, и нет ещё такого, что могло бы разрушить его — он точно не сломается сейчас и не забудет все цифры из номера Соён, что повторяет теперь каждую ночь как молитву. Ведь это единственное, что чисто теоретически может его спасти.
— Проходи, — Чонгук открывает перед ним двери, пропускает впереди себя и скидывает пиджак на кресло, разминая шею. — Не стой у входа.
— Это не моя комната, — он обнимает себя за плечи, наблюдая, как альфа, начав расстёгивать свою рубашку, не заканчивает это и отходит к окну, чтобы открыть его. С форточки сразу же веет холодным морским воздухом, и если вслушаться в тишину, то можно услышать шум волн. Мину это определённо нравится, но не сейчас и не здесь.
— Это моя спальня. И сегодня ты спишь здесь.
Чонгук стряхивает с плеч рубашку, оставаясь в одних брюках. А после — достаёт из прикроватной тумбочки сигарету с зажигалкой и прикуривает, устало выдыхая воздух прямо в окно.
Юнги старается не рассматривать слишком очевидно множество татуировок альфы, что покрыт ими полностью, и вместо этого пялится на пустые стены. Картины их не украшают, а только делают мрачнее; и уюта здесь тоже нет никакого — дом ещё совершенно не обжит, но из-за количества охранников здесь уже напоминает омеге настоящий муравейник. Этот особняк никогда не спит.
— Тебе снятся кошмары, — устало продолжает Чонгук, так и не развернувшись к Юнги лицом — так, как это когда-то делал Хосок. — Мне слышно, как ты рыдаешь из-за них ночами.
— Это пройдёт, — омега кивает, продолжая нелепо топтаться на месте у входа, а альфа — курить. — Я привыкну.
Не привыкнет — осознаёт Юнги, когда в его мокрые после душа волосы зарывается лицом Чонгук. Снова прижимает к себе, рукой накрывая сквозь футболку его плоский живот, и у него не получается избежать касаний альфы, даже свернувшись на огромной кровати в калачик. Его касания почти нежные, и во сне он дышит ровно, совсем не прерывисто, но омегу из своих рук никак не выпускает — так, словно действительно оберегает.
Не привыкнет — думает Юнги, наблюдая, как лучи лунного света плавно превращаются в солнечные.
Никакой человек не выдержит такую близость к смерти, но Мин уже и не причисляет себя к ним.
На утро Чонгук дарит ему телефон, вновь повторяет, что доверяет, и Юнги понимает, что
всё только начинается.
