Следуй за Воронами

Талса, штат Оклахома, США 4 июля 1967 года

      Чонха знала от и до весь процесс своего маленького хобби, которое ей нравилось с детства, и пускай денег не приносило, но удовольствие от этого она получала и хотела, чтобы её старший брат Нам Джун не вмешивался не в своё дело, особенно когда она собиралась пойти на ближайший луг за Талса, городом, где они жили, и «подышать свежим воздухом». Ким занималась коллекционированием бабочек с самого детства, и это ей казалось самым прелестным, самым милым занятием, что было в её жизни: ни плавание, ни шахматы не приносили столько удовольствия, сколько ловля бабочек, чтобы потом приколоть их на дощечку, подписать маркером вид и любоваться, когда лежишь на кровати. Джун не разделял увлечения младшей сестры: он работал на придорожной заправке вместе с неграми, там его считали за «своего», а ещё часто плевали на его просьбу заплатить за ту или иную услугу, потому часто домой он приходил злым, голодным, заваливался на одну с сестрой кровать и пытался спихнуть её на пол.       Чонха и Нам Джун жили в небольшом трейлерном парке на шоссе шестьдесят шесть, за парковку в котором отдавали достаточно денег, чтобы злиться и негодовать, так ещё и копы часто приходили, так как считали своим долгом проверить всех и каждого, кто здесь жил. Девушка не работала — перегорела после окончания школы, сказала, что устала, а потом их родителей убили, их дом сгорел, и у брата с сестрой осталась лишь машина да старый маленький трейлер, который уже рвался от обилия бабочек на стенах и в разных альбомах. Когда охота за бабочками перерастала в маниакальную стадию, старший даже боялся Чонху: девушка не присутствовала дома порой даже ночами, а под утро вваливалась с двумя-тремя банками и широкой улыбкой на лице; он не ловила всех насекомых без разбора, её мечтой были прекрасные азалийные бражники, летающие в сумерках и будто сами просящиеся в сачок. Молодые люди жили в относительном мире, пускай и очень шатком, но всё же то один, то другая выкидывали что-то из ряда вон выходящее, что становилось невозможно находиться друг рядом с другом.       Нам Джун ушёл ещё утром, сказав, что будет работать до последнего клиента на заправке, пускай дефицита таковых там никогда не наблюдалось, а Чонха в это время готовилась к своей новой охоте, терпеливо собирая в рюкзак банки. Она планировала засесть на лугу на целый день, ни с кем не пересекаться и не разговаривать, а ночью приманить такого желанного бражника, что стал бы звездой её коллекции. У неё давно руки чесались выйти из трейлера, и этот момент настал, хотя в первую секунду нахождения на улице показалось, что все краски какие-то слишком яркие, всё кругом слишком сочное, чтобы быть настоящим. Девушка знала, что с ней с детства происходит что-то странное: она видит то, чего не видят остальные, слышит то, чего в природе просто не может быть, и единственная отдушина, где она живёт, где она что-то чувствует, были её любимые бабочки.       Чонхе было двадцать четыре года, но её ментальное здоровье, подкосившееся давно, убавляло в возрасте как минимум лет шесть, заставляло старшего брата, которому было двадцать шесть, краснеть и надеяться, что это просто ребячество, прихоть быть таковой, и это совсем скоро пройдёт. Правда, все прихоти не проходили, а наоборот, усугублялись: обыватели говорили, что милая девочка-азиатка просто сумасшедшая, если гоняется за бабочками и раз в определённое время ссорится с братом, выкидывая его вещи из трейлера. Соседи боялись таких вспышек гнева, часто просили их покинуть территорию и устремиться куда угодно по шоссе шестьдесят шесть, но брат и сестра оставались на месте, не уезжали и продолжали извечные баталии с жителями. Одну из ссор запомнили все, потому что после неё Чонха подожгла пустующий трейлер, который хозяева бросили давным-давно, и было чудом, что туда никто не забрался переночевать или же там не обрела пристанище кошачья семья.       Нам Джун после потасовки на заправке пришёл злой, всех ненавидящий и с синяками под рёбрами, которые отдавались болью даже спустя две недели после избиения; его настолько достали все эти бабочки, все попытки сестры омолодиться и вести себя как ребёнок, что он стукнул её по макушке — несильно, но вполне ощутимо, чтобы потом прорезалась шишка. Его младшую сестру никогда не наказывали, ни к чему не принуждали, а потому он с холодом в районе лопаток наблюдал, как менялось лицо Хи: оно всё пошло бурыми пятнами, глаза наполнились слезами, а потом её собственные кулаки сжались — по-ребячески добрая девушка превратилась в неуправляемую фурию, которая визжала так, что лишь чудом не бились стёкла, а потом вокруг залетали бабочки, и жаль, что не в метафорическом смысле.       Чонха срывала пробковые доски со стен и кидала их в Нам Джуна, на улицу, на пол.       Соседи тогда сто раз вызвали полицию и сто раз получили от Чонхи по голове, а потом выслушивали порцию отборного мата и плача, который потом всем ещё и снился. Нам Джун после ссоры вносил пробковые доски обратно, но всех бабочек пришлось выкинуть — их крылья помялись и поломались, перестали быть годными, их красоту было не вернуть даже Чонхе, что тонкими пальцами порой с телами насекомых творила чудеса, делала самых потрясающих Франкенштейнов и показывала брату, как в детстве, когда думала, что весь мир крутится вокруг её семьи и её самой, она — богиня данной вселенной, всевидящее око и мудрейшая из всех правительниц. Может, что-то в ней и было, но потом она себя подавила, загасила, умертвила, а всё во славу непонятно чему и кому, лишь бы заниматься только бабочками и их ловлей, как маньячка, которая не знает, куда деть всю скопившуюся энергию.       Соседи поприветствовали Чонху, как только увидели её, а сама девушка очень вежливо и достаточно натянуто улыбнулась, чтобы испугать и дать понять, что она не рада пересечению. Наверно, поэтому белые и не любили её — слишком уж своевольная, непонятная, с лёгкой примесью азиатского перца, а ещё под мышкой вечно держала сачок и несколько банок, чтобы поймать много красивых созданий, что сами порой летели в раскрытые ладони — настолько были доверчивы. Ким и пользовалась такой доверчивостью, ловила, хватала, а потом убивала хлороформом, гладила крылышки, затем навсегда пришпиливая их на пробковые доски. Хорошо, что соседи мало знали о семье Ким, чаще слышали их, чем видели, лишь осознавали, что не просто так брат и сестра ссорятся, не просто так они плачут потом в разных уголках трейлерного парка, не просто так затем к старшему приходят какие-то мужчины.       Они выбивают из него всё дерьмо.       Луг за трейлерным парком представлял из себя место, которое больше всего на свете любила Чонха: он был спокойным, не внушал никаких опасений, дышал свободой и простотой, которой так в последнее время не хватало, и в первые секунды девушка присела на траву. Бархатистая, мягкая, она напоминала ей, что сейчас лето, и Ким упала на спину, смотря в ясное небо, нависающее над ней. Она не чувствовала себя раньше такой беззаботной, юной, как сейчас, хотя, может, дело в том, что она перестала нервничать по поводу старшего брата и всех его не вовремя принимающихся решений. Вот он сказал, что они покинут скоро Талсу, так она и поняла, что да — надо делать ноги, но бабочки сами себя не поймают, церковь сама себя не посетит, а жители трейлерного парка так просто не напугаются. Они должны каждую ночь слышать вопли, звуки драки, а потом видеть, как Нам Джун выходил из трейлера и курил целую пачку сигарет за раз — он уже не мог выносить поведения сестры и хотел откровенно запрятать её в психбольницу. Если он это сделает, то это будет только для её же блага, чтобы окончательно не убила себя истериками, которые стали всё чаще, всё острее, всё недопустимее.       «Если ты не перестанешь, Чонха, я просто сброшу тебя в Арканзас», — пригрозил как-то Джун, а его руки дрожали от того, что с ним находилась обожаемая в детстве сестра, что стала вести себя так, как её заблагорассудится, уже давно. Ребёнок, дремлющий в ней, проснулся и не желал засыпать вновь, показываясь в ненужные моменты и ненужным людям, которые уже пригрозили полицией и хотели разъяснить «бестолковой девчонке», как нужно себя вести. Терпимостью жители трейлерного парка не обладали, лишь мощное телосложение и тяжёлый взгляд Нам Джуна давал всем понять, что только он может ругать собственную сестру, только он может обращаться с ней как с тварью, но и он один-единственный мог с нежностью прижать её к себе и поцеловать в макушку. Между ними были особые отношения сестры и брата, понимание царило внутри, и никто не мог нарушить уз, что связывали, как канаты, затягивались узлами и шли на протяжении всей жизни, тянулись, как хвост за хищным животным.       «На мне никто не женится, я же безумная», — Чонха сдула с лица неопрятные тёмные волосы и горько улыбнулась, а потом потянулась за очередными объятиями, на которые брат ответил с удовольствием. Царила глубокая ночь, полная луна светила в окно, слышался лишь лай собак, а девушка была одета лишь в белую сорочку, оттеняющую и кожу, и волосы, а Нам Джун до сих пор не переоделся с работы, пах бензином и машинами, но Чонха всё равно его обнимала. Не важно, как он пахнет, не важно, как он выглядит, он брат, самый лучший, самый любимый, самый близкий человек во всей этой недружелюбной стране, из которой некуда бежать.       «А точно ли тебе нужно выходить замуж? Это твоё искреннее желание?» — над этим Чонха задумалась и поняла, что нет — это просто общественная установка, ведь единственное, что ей хочется делать, так это бегать по полям и лугам за бабочками, чьи прелестнейшие крылышки будут вскоре украшать пробковые доски. Девушка тогда на ночь улыбнулась, поцеловала старшего брата на ночь и закуталась в одеяло на своей половине кровати; Нам Джун, к своему сожалению, ещё долго не мог уснуть, утомлённый разговором и работой, голова трещала, как после литра джина, и провалиться в сон удалось лишь под утро, когда уже надо было вставать.       Чонха некоторое время сидела неподвижно на лугу, выискивая интересующие её экземпляры, но солнце, нещадно палящее сегодня, сморило, потому и отползла к дереву и прилегла в его корнях, закрывая глаза. Она часто спала так, на земле, потом отряхивалась от жучков и паучков, и видела потрясающие сны, где выходила замуж за красивых мужчин и знала, что в будущем будет обеспечена и счастлива. Только вот реальность разбивала в кровь лоб и говорила, что пока что этого не будет, счастье не наступит, потому что, чтобы быть счастливой и замужней, надо стараться, искать себе мужчину, а Ким этого не хотела — пускай брат занимается, ищет себе невесту, ведь чем больше женщин, тем лучше, интереснее. Порой Чонха ловила себя на мысли, что ей больше по душе именно молодые девушки, а не юноши, а потом со всех ног бежала в церковь, садилась на скамейку и складывала ладони вместе, опуская голову. Грех, содомия — Бог против этого, он не хочет, чтобы девочки были с девочками, а мальчики с мальчиками, потому что это противоестественно и нехорошо, некрасиво, потому и приходилось все неподобающие мысли из себя выкорчёвывать, искоренять, чтобы потом с чистым сердцем подойти к падре и сказать, чтобы он просто произнёс над её макушкой «Отпускаю».       Солнце стояло в зените, когда Чонха проснулась, осознав, что наступил тот самый сладкий час, когда можно поймать самые красивые и редкие экземпляры, что захочет себе в коллекцию даже сам мистер президент с его капризным вкусом. Девушка обхватила тонкими пальцами сачок, встала и потянулась, слегка после этого оправив сарафан и вынув травинки из гладких волос, что нравились некоторым девушкам, живущих в окрестностях, потому что все остальные были словно на подбор: светлые, ухоженные, с кудрями тяжёлых волос, что ниспадали на плечи и путались, и ладно бы хоть кто-то был брюнеткой — нет, пока ни одной не встретилось.       Интересная бабочка с большими голубенькими крылышками была замечена сразу, и как только сачок опустился на насекомое, оно затрепетало и забилось, как в клетке, зная, что больше может не полететь. Чонха не ребёнок, не в её интересах отпускать кого-либо лишь из жалости — она отпускала, если только видела, что крылья порваны или рисунок на них смазался, ведь больные и умирающие не нужны, они лишь испортят общую картину и заставят натужно вздыхать при осмотре всей коллекции. Эта особь была здоровой, красивой и интересной, потому Чонха с любовью опустила её в банку и завинтила крышку, на верху которой виднелись небольшие дырочки, чтобы находящиеся там бабочки могли спокойно дышать и не умирали раньше положенного. За быстрой смертью слишком сильно любила наблюдать Ким, пуская хлороформ в место их последнего пристанища и улыбаясь любовно, очень нежно, как улыбаются маньяки, готовые по сто раз на дню кромсать и резать своих жертв.       Вот такой вот и была Ким Чонха, не ведущая, что снова, как и год назад, наступило Четвёртое июля, которое они с братом не отмечали ни разу, не знающая, что вечером, когда будет охота на нужных ей мотыльков, хлопнут все фейерверки в городе, а она сама снова будет валяться на траве и слышать вместо взрывов пороха выстрелы, что будто вколачивались в её сердце, так и не пережившее утраты родителей. Ведь они не просто умерли, их убили с особой жестокостью прямо на глазах собственных детей, и после этого психика Чонхи пошатнулась, а Нам Джун оказался козлом отпущения у всяких кредиторов, которые не преминули урвать у него сотню-другую долларов, дабы он вновь и вновь «платил по счетам». Ну а если у него не было столько денег, то приходилось бить, да так жестоко, что пару раз были сломаны рёбра, и слава богу, что не проткнуты органы, хотя врачи беспокоились, что и такое будет, ведь молодой человек кашлял кровью, плевался сгустками и говорил, что у него болит всё: кости, мышцы, связки, внутренние органы, ставшие будто бы оголёнными после драки. Чонху не трогали — что взять с безумной девчушки, её даже не трахнуть, ведь откусит член, да и, подобно маленькой девочке, не открывала дверь трейлера никому, кроме старшего брата, а его она издалека чувствовала сердцем и шла разогревать еду, как покорная хозяйка. Не раз уже пытались выловить её на лугу, на прогулке, в самом городе, но она, как неуловимый призрак, исчезала, убегала и отводила глаза преследователям, которые видели её вот прямо здесь и сейчас, а она уже исчезла, как её и не было. А Нам Джун лёгкая мишень, уязвимая, привычная, без отклонений от нормы и с выражением лица «лучше ударьте меня кирпичом по голове, чем оставьте в покое», и каждый чёртов раз насилие продолжалось, а Чонха устала уже играть в доктора, плакала и говорила, что в следующий раз надо вызвать полицию.       «Копы против нас, — проговорил в один из последних разов Нам Джун, натужно улыбаясь. — У нас положение нигеров: о нас тоже можно вытирать ноги, ведь мы в этой ёбаной стране всё равно никому не нужны».       «Тогда давай уедем в Канаду! Или в Мексику! Там для тебя будет безопасно, а я уж как-нибудь приживусь, — глотала слёзы девушка и перевязывала туго рёбра, хотя осознавала, что её весьма бюджетная помощь не сыграет никакой роли в выздоровлении, а может очень сильно навредить. — Мы всё равно не можем называть это место домом…»       «Но найдём ли мы дом в том месте, куда ты хочешь уехать?» — и такой вопрос с тех пор и висит в воздухе, хотя уже давно пора прийти к консенсусу — Канада или же Мексика. Спокойная и безопасная страна, с пересечением границ которой точно проблем не будет, или же Мексика, родина наркокартелей, разного рода изощрённых убийств и интересных ритуалов? Конечно же, Чонха хотела в Мексику.       В это время Нам Джун протирал мокрой тряпкой со средством лобовое стекло очередного автомобилиста, который заехал на заправку и пообещал хорошие чаевые, если «этот азиат уберёт всех мух с лобовухи и не поцарапает стекло», потому и приходилось тереть старательно, чтобы потом не цокнули и не ударили, как это обычно бывает. Азиаты — чёртов расход, как негры, продающие свой труд в ресторанах быстрого питания KFC за жалкие пару центов, чтобы прокормить себя и всю семью, зачастую состоящую из пяти-десяти человек, но и это сделать практически нереально — убивая себя на работе, они убивают так же одного малыша, который только родился и, уже голодный, висел на худой чёрной груди своей матери. Молока он там не найдёт всё равно, как бы ни пытались негритянки его вызвать, а потому будут плакать, лишь затем — замолкнут навсегда, и похоронят их под сенью грабов или платанов, которые еле-еле смогут найти безутешные родители.       Нам Джун потёр туго перевязанные рёбра и вновь оглянулся, применяя свои навыки наблюдения, коим научил отец-охотник ещё в далёком детстве, когда не вся информация, поступающая от родителей, кажется важной и нужной — она порой пропускается мимо ушей. Ким, как собака, повёл головой, прищурив глаза и не находя опасности, хотя следовало немного «прижать уши» и «встопорщить хвост» — чисто для вида, чтобы знали, что этот парень всегда следит за всеми сторонами горизонта и готов встретить опасность даже в тот момент, когда никто не будет ожидать ответа на выпад. Эти навыки, необходимые для выживания в мире, полном опасности, пригодились парню не раз, и он с гордостью называл себя «тем самым кобелём», не вкладывая в слова ругательного смысла — это было просто обозначение для всех, что он чуткий, наблюдательный и, главное, преданный, действительно как пёс, которого добрый хозяин не стал привязывать на цепь — он же просто задохнётся от удушья и не будет ничего соображать.       — Джун, давай, работай быстрее! — крикнул ему со стороны соседней бензоколонки напарник Лео — он тоже был азиатом, но к нему отношение было другое, будто бы из-за того, что за ним не гнались кредиторы и не выбивали деньги, он выглядел намного лучше для других людей. — И потом пойдём перекусим. Мне жена такой обед сделала, что я один сам не справлюсь с этой едой.       У Лео, или же Чона Тэгуна, как его звали по-корейски, было всё, чтобы называть его жизнь счастливой: дом, полная семья, даже дружелюбная собака, отсутствие долгов и уверенность в будущем, что он в свои тридцать сможет выбиться из грязной работы на бензоколонке как минимум в официанты ближайшего хорошего ресторана. Он умел улыбаться, быть обходительным, а самое главное — являлся другом, которого никто и ни за что не променяет на кого-то другого, тем и нравился Нам Джуну, который тянулся к нему и надеялся, что они станут лучшими друзьями. Но Лео считал, что порой от некоторых проблемных людей следует держаться на расстоянии, потому выставил своеобразную стену в их общении: на работе мог поговорить, а вот в дом свой не звал и не говорил, где живёт, чтобы кредиторы не пришли по его душу тоже. Конечно, долгов не было, всё платили по счетам, но подсознательный страх того, что человек кому-то должен, заставлял делать множество порой необдуманных вещей, что портили жизнь.       — Нет, спасибо, я бы после обеда ушёл, — Нам Джун, оглядываясь, подошёл к Лео, что убрал длинные волосы в хвост и откашлялся — его горло и нос раздражали пары бензина и машинного масла, а все чистящие средства вызывали дикую аллергию. Ким постоял рядом с Чоном пару минут, а потом всё же вернулся к машине с замызганным мухами лобовым стеклом, будто он проезжал не по трассе шестьдесят шесть, а по как минимум джунглям Нового Орлеана. Но нет, номера были оклахомские, да и не выезжал явно за пределы штата, хотя пора переставать судить по внешнему виду тачки о хозяине, достаточно пузатом фермере, который сейчас молча и очень недовольно подкуривал за пределами бензоколонки.       Нам Джун привык жить и оглядываться — нигде у него не было ощущения полной свободы и того, что за ним не наблюдают, паранойя развилась давно, прямо с рождением, когда все стали смотреть на парня. Он часто замирал в детстве, когда на него смотрели слишком пристально, даже если это был родной человек, ведь никому не доверял и от каждого ждал пинка в спину, который последует за ножом меж лопаток. Из него было не искоренить панику, как только он начинал общаться с новыми мужчинами, что жили в окрестностях или же с кем он работал, и в итоге выходило, что он был как Чонха — тоже доверял лишь семье и знал, что младшая сестрёнка, которую он сто раз грозился сдать в психбольницу, никогда его не покинет и не предаст. Жена даже будет не настолько надёжной, как его малютка, которую он наравне с матерью качал в колыбели, подвешенной к непобелённому потолку, а потом спешно хватал на руки, как только требовалось бежать дальше, вглубь страны, от людей, что угрожали расправой. Нам Джун привык к кочевому образу жизни, знал, что и Чонха его в этом поддержит, если будет необходимость, но сейчас хотелось осесть в одном городе, в одном своеобразном «доме» на колёсах, на одной работе, пускай не настолько безопасной и прибыльной, как бы он того хотел.       Пока младшая сестра ловила бабочек на лугу, он был счастлив: сестра жива, и на данный момент от жизни больше ничего не нужно. Ну, наверно, лишь собственное здоровье, уже много раз подорванное из-за избиений, употребления алкоголя и курения.       Нам Джун, очистив наконец-то стекло, пошёл получать обозначенную сумму, и вскоре деньги были в кармане, а сам молодой мужчина выдохнул — хоть в этот раз обошлись без рукоприкладства. Наверно, лишь потому, что управляющий стоял на улице и следил за действиями своих работников, которые неоднократно жаловались на то, что их трудом пользовались, но за него не платили ни цента, просто уезжая, порой воруя мокрые тряпки. Кому же они нужны? Да, в принципе, никому, а Джун и Лео психовали, как в первый раз, говорили, что эти люди в своеобразном чёрном списке, а потом приходилось обслуживать тех же самых воров, улыбаясь им и говоря «добро пожаловать». При таком напряжении у кого угодно поедет крыша и заработается нервный тик, и Тэгун уже пару раз шутил, что пора бежать без оглядки отсюда, а то ведь доведут, уроды, отсутствием комнаты отдыха и нормальной зарплаты. Только вот бежать было некуда — их нигде не ждали, их не хотели видеть, и из-за этого чувство безысходности наполняло лёгкие и не давало спокойно дышать. Каждый выдох давался тяжело сквозь крепко обтянутые бинтами рёбра, но всё равно руки попросили сигарету, а лёгкие — дым, который потом покинет рот. Перекуры никогда никому не повредят, особенно если в жизни сплошной пиздец и желание убежать на край света идёт впереди разума.       — Кстати, с Четвёртым июля, с днём независимости, — Тэгун протянул напарнику сэндвич с ветчиной и присел на бордюр, отмахиваясь от ядовитого сигаретного дыма. — Как думаешь, мы сами когда-нибудь обретём независимость?       — Если только купим эту засраную заправку, — Джун сплюнул по привычке и бросил сигарету в ведро с водой, решив, что вынесет его чуть позже, когда появятся силы. — Ну или подорвём её. Как думаешь, что будет сделать проще? Кстати, тебя тоже с днём независимости и спасибо за еду.       Эшли, или же Чхве Битна, жена Лео, работала посудомойкой в ближайшем к заправке ресторане; её руки были покрыты мозолями, от неё вечно пахло остатками еды и чистящим средством, но она была самой лучшей супругой на свете — конечно же, со слов её мужа. И побалует вкусностями, и ублажит тогда, когда Лео этого захочется, и одним взглядом покажет, как она его любит, а любила она его действительно сильно, больше своей жизни: отказалась от богатого наследства дяди ради жизни с Тэгуном. И пускай они оба работали на износ, уставали, говорили порой, что нужно было оставаться в родном городе и не сбегать в другой штат, они были по-своему счастливы, потому что знали, что такое свобода, и вкусили её ещё тогда, когда были совсем глупыми и юными. Сейчас, уже будучи беременной, Эшли задумывалась о смене работы или же полном уходе с неё, ибо с пузом мыть тарелки неудобно, а вся остальная работа может навредить ей и маленькой жизни, развивающейся в утробе. Тэгун говорил, что пора отдохнуть, он со всем справиться в одиночку, но Эшли была такой же упёртой кореянкой, как и он, потому однажды пришлось отступить и замолчать — всё равно не сможешь гармонично решить некоторые вопросы.       — Я думаю с Чонхой всё же уехать, — Лео даже сэндвичем подавился и откашлялся, в то время как Нам Джун бил его по лопаткам, приговаривая «Не умирай, Эшли без тебя не выживет». — Просто… мы давно хотели осесть, планировали это сделать здесь, но на меня недавно вышли вновь, и я очень хочу сбежать.       — Бегун на короткой дистанции, — Лео поймал весьма укоризненный взгляд и замолчал, осознавая, что не стоит шутить на весьма щепетильные темы. — Если ты чувствуешь потребность в поиске безопасного места, то поезжайте. До Юты там, может, до Аляски, если хватит сил и действительно хочется оторваться от преследования. Только вот через Берингов пролив от Аляски Советский Союз — тебе оно надо?       — Мы и не собирались на Аляску ехать, — проговорил Джун. — Рассматривали, как возможность, Канаду или Мексику. Не знаю, возможно ли при наших возможностях это сделать, но Чонха полна энтузиазма. Она на всё реагирует как ребёнок: очень мило, с трепетом, только истерит часто…       — Если решил поделиться полной историей своей жизни — прости, не того собеседника выбрал, я немного не в настроении выслушивать автобиографию, — Лео запихнул в рот последний кусок сэндвича и встал с бордюра. — Давай ты тоже с рефлексией заканчивай — нужен на помывке.       Вот так вся жизнь и проходит — сначала делишься своими переживаниями и мыслями, а потом люди бьют по щекам завуалированными фразами «Мне всё равно». Джун закинул в рот остатки сэндвича, надеясь, что когда-нибудь Чонха осмелится подключить плитку без его присутствия, потому что ужас как боялась огня и газа — думала, что всё взлетит на воздух, когда она поднесёт спичку. Однажды случилось такое, что девушка подожгла занавеску: её зрачки расширились, рот разинулся, а потом она протяжно завизжала, пытаясь что-то сделать, но всё тело будто сковало льдом, из-за чего было не выбраться из комнаты, которая в считанные секунды наполнилась дымом. Нам Джун тогда залил ткань водой и наорал в порыве гнева на сестру, потому что она действительно могла сжечь их конуру к чертям собачьим, и после этого Чонха больше всего боялась, когда на неё кричали; она могла орать столько, сколько влезет, но на неё никто не смел повышать голос.       Только родителям она позволяла кричать на себя, только им разрешала присваивать ей разного рода клички и обидные слова.       Все поздравляли друг друга с праздником, проезжали подростки, выкрикивающие что-то и выкидывающие пустые бутылки из-под пива, а Джуну и Лео приходилось всё это поднимать, сетовать на невоспитанное поколение и ненавидеть в сто раз сильнее каждого автомобилиста. Была бы их воля, они бы в принципе сегодня не работали, потому что именно четвёртого июля концентрация неадекватных людей повышалась, а зарплата будто уменьшалась, да и выплаты за количество потраченных нервов не полагались. Именно поэтому под конец рабочего дня оба мужчины были вымотаны, выжаты, как лимоны, и сидели в тени, время от времени обливая себя холодной водой из шланга, которая еле-еле помогала не умереть. Этим летом Талса побаловала хорошей погодой, но июль достиг своего апогея, явно желая смерти своим гражданам; по шоссе Уилла Роджерса каталась вместе с машинами пыль, сухие деревья хотели скинуть листву, а люди спасались в тентах, под зонтиками и в зданиях, где старательно работали кондиционеры от Toshiba. Вроде бы как совсем недавно Америка была единственной страной, делающей инновационные модели кондиционеров, но за всё взялись японцы, выдавая свежие модели данных устройств.       — Если хоть ещё один автомобилист выкинет бутылку из машины, я уволюсь, — проговорил Лео, снимая насквозь мокрую футболку и отряхивая волосы — они переборщили с отдыхом, теперь ехать домой будет совершенно невозможно. — А ты?       — Я пари заключать не буду, — Джун понял, что слишком сильно расслабился, потому вновь напрягся и огляделся, будто надеялся встретить кого-то — но это просто смешно, потому что в основном он боялся кого бы то ни было встретить. — Да и если решу уехать отсюда, то предупреждать никого не собираюсь — просто заберу свою сестру, упаду в автомобильное кресло и уеду.       — Не считаешь себя слабым человеком?       — Я не слабый человек, — отпарировал Ким раздражённо. — Слабые люди в моей ситуации остаются на месте, лежат и ждут, когда их пристрелят нахер, а я буду убегать до тех пор, пока жива моя сестра, пока жив я сам. Жизнь — это площадка для вечной борьбы с самим собой, это не песочница, в которую можно будет потом пустить вашего маленького ребёнка.       — Ты на личности не переходи, Джун. Знаешь, что я могу ответить.       — Твой ребёнок пока не рождён, у него нет личности, — кажется, эти слова разозлили Лео, но он не отходил, будто ждал, что в следующую секунду скажет сидящий мужчина со шлангом в руках. — Господь дал ему пока только душу. Молись, чтобы он вырос прекраснейшей личностью.       Тэгун ничего не ответил — оказался умнее и просто ушёл дальше работать, выжимая футболку на сухой асфальт; его каждый раз задевали слова о ребёнке, когда говорили, что, раз он не родился, он и не человек вовсе. Но его ребёнок — уже маленькая жизнь, пихающаяся ножками через живот Эшли, маленький ершистый характер, потому что не любит, когда родители ругаются, маленький засранец, потому что в первый триместр не давал девушке поесть, ведь приходилось мучиться с токсикозом и ходить в туалет, пытаясь быть тише. Битна говорила, что ребёнок весь в отца пошёл, потому что реагировал на ласку, любил похвалу и картошку фри, а ещё явно успокаивался от колыбельных, которые девушка пела.       Рабочий день закончился, и Нам Джун выдохнул, забирая деньги за смену и спешно пряча их в карман, чтобы никто ничего не видел, будто бы получать деньги за работу запрещено и карается законом. Он вышел на улицу, видя вдалеке отблески фейерверков, и в первую же секунду подумал о Чонхе — как она там, не забилась ли опять, как год назад, под кровать в обнимку с сачком или своими вещами, говоря, что эти взрывы её пугают, доводят до нервной тряски рук и визга? Тогда брат долго успокаивал сестру — выманил из-под кровати, обнял, укутал в самое тёплое одеяло, объяснил, что бояться тут нечего, это не за ним пришли, не в него стреляют, не родителей заново убивают, чтобы посмотреть, какого цвета их внутренности. Он объяснял, что такое фейерверки, что такое порох, раз за разом, но Чонха будто бы всё забывала, а потом, через год, вновь плакала и говорила, что они пришли, они вновь стреляют, они и до неё доберутся, если она не забьётся под кровать и не попросит у Господа Бога защиты. Она просила, тщетно, напрасно просила, потому что чувствовала, что Он не убережёт, а посмотрит на неё и скажет «Не жалко», так как таких, как она, много, а убийц и насильников — нет.       Нам Джун бежал по дороге, будто за ним гнались, и в голове билась одна-единственная мысль — всё ли хорошо с сестрой, не находится ли она в опасности, может ли о себе позаботиться, и вскоре мужчина дошёл до трейлерного парка. Лёгкие разрывались от долгого бега, соседи были веселы, поздравляли с праздником и пытались всунуть что-то из еды или бенгальские огни, но Ким от всего отказывался и на всех парах влетел в свой маленький трейлер, где был выключен свет. Чонхи не было ни на кровати, ни под ней, ни в ванном отсеке, и Джун запаниковал ещё больше, голова закружилась, и он присел на порог. Ему следовало собраться с мыслями, а уже потом идти на поиски сестры, что будто специально исчезла, как дымка, чтобы он потом её нашёл; они в детстве играли в прятки, знали правила игры, и девушка умела спрятаться так, что её искали с собаками и фонарями. Наверно, маленькая сестра выросла, а привычки остались — вновь бог знает куда запропастилась, вновь чёрт знает где её искать, но, наверно, родители из Рая с удовольствием наблюдают за этой маленькой шалостью, небольшой игрой, им-то всё забавно.       Нам Джун, прихватив большой фонарь и закрыв трейлер, пошёл на луг, куда любила ходить Чонха, и стал колыхать траву своей тяжёлой поступью, одновременно с этим стараясь не кричать — девушка могла просто не выйти, посчитав его зов опасным. Совсем близко, кажется, неожиданно взорвался фейерверк, и парень услышал шелест и лёгкий вскрик, будто бы кто-то упал на спину и зарылся руками в волосы, чтобы переждать шум. Ким ничего не видел в темноте, но направил луч света туда, откуда шли странные звуки, и выловил худую фигуру девушки, одетой в уже тёмный от травы и грязи сарафан, что смотрела настороженно, щурилась от света фонаря и пыталась прикрыть глаза рукой. Это была младшая сестра, немного напуганная, явно не ожидающая, что её найдут здесь, обнаружат из-за простых лёгких звуков, складывающихся во вскрик.       — Чонха, это я, Нам Джун, — и в следующую же секунду, явно опознав хозяина голоса и фонаря, девушка бросилась к брату, обхватывая худыми руками его торс и выдыхая где-то в районе ключицы. Стало сразу так хорошо и легко, потому что Джун защитит от этих выстрелов, скажет, что всё хорошо, а потом приведёт домой и нальёт в прозрачный стакан молока. От него пахло бензином и водой, ей было хорошо, и девушка ещё сильнее вжалась во влажную одежду, пытаясь напитаться тем, что звала домом — своего брата, которого любила больше жизни. — Ты… ты боишься их до сих пор?       — Когда я с тобой, я ничего не боюсь, — проговорила Чонха ему в шею. — Пока я ловлю бабочек, я ничего не боюсь. И… и, брат, — девушка вздохнула и подняла на Нам Джуна большие глаза, полные восхищения — только это восхищение предназначалось не ему, — я поймала азалийного бражника. Я сделала это, брат…       — Молодец, Чонха, — послышался новый взрыв фейерверка, и девушка прижалась к Нам Джуну. — С Четвёртым июля тебя, с днём независимости.       — И тебя, брат.