Следуй за Воронами

Крейг, штат Аляска, США 04 июля 1967 года

      Говорят, что на Аляске тяжело выжить без оружия, и будет прав тот, кто боится суровых жителей, защищающих свои дома даже в самые лютые морозы от медведей и остальной живности, что готова сожрать каждого в городе. Крейг, город, в котором количество оружия превалировало над количеством жителей, мог похвастаться тем, что он был самым большим городом на Острове Принца Уэльского, обладающим огромными массивами лесов. Жителей немного — всего около трёхсот человек, но на каждого приходилось по несколько медведей. Мин Юнги, сидящий с ружьём на гальке у океана, знал, что никогда нельзя поворачиваться к лесу спиной, но всё же нарушил собственное правило.       Мужчина переехал в Крейг самостоятельно — проплыл на лодке до Китая, оттуда напрямик до Владивостока, пускай нелегально, потому что в Советский Союз его бы просто не пустили, а потом на пароходе до Аляски. Потом он шёл по лесам, терпел все невзгоды, и добрёл до Крейга. Добрёл до людей, что мог относительно назвать своей семьёй.       Мать говорила перед своей смертью, что единственные родственники перебрались в Соединённые Штаты, там осели и родили детей. Юнги знал лишь примерный адрес, пару слов на английском и совсем скоро был уже на пороге дома семьи, где подрастали девочки-подростки Вэнди и Айрин. Конечно, они были шокированы новым членом семьи, что стал выглядеть за месяцы странствий весьма и весьма плохо, грязно, но его отогрели, отмыли и даже откормили. Теперь же благодаря его главному занятию — охоте, — семья практически не нуждалась в мясе. Говорили, что во всём Крейге не сыщешь охотника талантливее, чем Мин Юнги, ведь он зверя издалека чувствовал, шёл по следу, как волк, а потом одним выстрелом решал его судьбу. Некоторые девушки молились, чтобы он, испачканный в оленьей крови, нёсший тушу на своём плече наравне с остальными, взглянул на них. Но Юнги дела не было до девушек. Он хотел только охотиться. Стрелять и убивать.       Он был психом, которого принято скрывать от общества, но который этому обществу здорово пригодился.       — Юнги, — мужчина как-то раз сидел во дворе и чистил рыбу от чешуи — не сказать, что рыболовство приносило много денег, тем более что лосось ушёл ещё в пятидесятых, но если попадался неплохой улов, то он сразу шёл на прилавок. Женщина, которая к нему обратилась, была его тётушкой по материнской линии — она его приютила, научила основам английского языка и влила в общество охотников, что уже который год говорили ей спасибо. — Почему ты всегда измазываешься в крови, когда чистишь рыбу или свежуешь зверя? Это пугает Вэнди, она спрашивает, когда Юнги уже закончит.       — Намного страшнее, когда нож, коим чистят рыбу, направлен на тебя, а не в кишки лосося, где ему самое место, — проговорил Юнги и нахмурился, утирая со лба пот. Это была уже десятая тушка, предпоследняя. — Скажите ей выходить. Я её не обижу.       Юнги был хладнокровным охотником и человеком, но своих родственников уважал — не любил. Они приняли его, взяли к себе, научили всему, что сами знают, и привели его в американское общество, где он уже наравне с другими мужчинами бродил по тайге. У него не было ни паспорта, ни каких-либо документов, и ему это абсолютно не мешало — не задерживала полиция, он попросту не нужен был. Если заболевал, то уходил в лес и собирал лечебные травы, если требовалось что-то — молился в самой дальней части дома, где располагался алтарь. Для жизни ему требовалось лишь ружьё, патроны к нему и небольшое количество воды с едой, и Вэнди уже давно привыкла к тому, что её кузен укрывался буквально куском ветоши и растягивался на холодном полу.       — Юнги, — голос у Айрин был нежным, низким, и Мин подумал о том, что, если бы она его не окликнула, положив при этом руку на её плечо, он бы выстрелил в неё. Да, родственница, девушка, но ей тоже не стоило подкрадываться со спины. Сама будет виновата в собственной смерти. — Мама всех зовёт. Если ты закончил с чисткой ружья, то иди ко столу.       Айрин не просто так вызывалась раз за разом звать мужчину завтракать, обедать или ужинать — ей нравились поиски кузена, его обнаружение, а потом — разговоры, когда они петляли по лесным тропам. Конечно, больше всего говорила девушка: об искусстве, кино и далёком Голливуде, а Юнги молчал, потому что ему было нечего сказать — он ни разу не смотрел фильмы, не мечтал о том, чтобы оказаться в одной постели с Натали Вуд или Одри Хепберн. Да что уж тут — он не знал таких актрис вовсе, а если Айрин примется их описывать, то Мин запутается, ведь «все эти американцы выглядят одинаково, зачем мне знать, кто из них кто?» И Айрин ведь сама не поймёт, зачем будет описывать: Юнги интереснее чистить ружья и ходить на благородного оленя, ловить рыбу и разделывать на части, кидая внутренности жадным и голодным уличным кошкам, а потом смотреть на океан. Этот мужчина был подобен этому самому океану, такой же холодный, бескрайний и серый долгими зимами, когда кругом глаза колет от белого снега.       — Зачем ты постоянно там сидишь, когда ружьё чистишь, а не в доме это делаешь? — Айрин осторожно взяла Юнги за руку, но тот отринул её жест — ему были неприятны чьи-либо прикосновения, даже родственные. Он не хотел, чтобы у него самого выработалась зависимость от людей, внутренне он их страшно презирал, но… Айрин — кузина, ей семнадцать, и она может неправильно понять его прикосновения. — Мама и папа не против, если ты этим занимаешься хотя бы на участке. Им спокойнее, потому что ты точно будешь на виду и не сделаешь ничего… плохого.       Юнги не был хорошим человеком — он продирался через корейских беженцев, первым протягивая руки китайцам, а потом поплыл во Владивосток, воспользовавшись добротой страны, которую всем сердцем ненавидел. Он ненавидел чёртовых китайцев, он ненавидел грёбаных русских с их социализмом и генсеком Брежневым, он ненавидел даже сраную Америку, потому что здесь он был чужим, только охотники из Крейга считали его «своим», «полезным» и весьма компанейским. До поры до времени он действительно был таковым, а потом стал презирать людское общество, в охоте полагаться на инстинкты, а ещё на вырученные деньги от собственного прилавка с мясом и морепродуктами зависал в единственном барк, накачиваясь спиртным стандартно каждый вечер пятницы. Айрин, подрабатывающая там официанткой, потом доводила его до дома, укладывала спать, а с первыми лучами зари Юнги уходил в лес, возвращаясь только под ночь, голодный, озверевший и с двумя-тремя тушами зверей.       — Мне просто лучше быть одному, спасибо за заботу, Айрин.       Семья Бэ жила в бухте вдалеке от многих людей, но каждый их знал как раз из-за Юнги, отца семейства, который умел из дерева делать любую мебель, и мать, что в голодное зимнее время могла наготовить на весь город еду. Их уважали, с их мнением считались, пускай они были единственными корейцами в данной части Америки, оторванными от многих, потому что из всей семьи в церковь ходил только Юнги, молясь и порой даже исповедуясь. Ему хватало знаний английского, чтобы разговаривать со святыми отцами, перенимать что-то от них и самому влиять на церковь. Кажется, именно из-за него, сидящего как-то в первом ряду, пастор оговорился насчёт Иисуса, вызвав шквал негодования, а Юнги в разговоре с остальными охотниками сказал, что этого мерзкого священника надо расчленить, как последнее животное, а церковь сжечь.       И что же?       Пастор был найден мёртвым в лесу, прибитым к дереву наподобие распятого Иисуса, из его рта сочилась кровь, а церковь подожгли, и долго заря пожара не покидала Крейг. Новую церковь до сих пор не отстроили, святых отцов не посылали, будто бы боялись, что дикари из рыбацкого города расправятся и с остальными претендентами. Но в городе было тихо — никто не знал, кто убийцы, кто совершил самое настоящее богохульство, но зато обо всём знал Мин Юнги, что был ниже всех охотников в городе, но действовал бесшумно, ловко и смертоносно. Он не раз прикладывал других мужчин прикладами ружья, говорил, что выстрелит, если они наконец-то не набредут на олений след, а мужчины просто молчали и никому ни о чём не говорили. За всё время, что Юнги был здесь, он успел завоевать доверие городских жителей, уважение охотников и стать их негласным лидером, который мог спокойно схватить кого угодно за шею и нагнуть к себе.       — Ты, кусок американского мяса, не стоишь того, чтобы я в тебя всаживал дробь, — шипел он, коверкая некоторые слова, шепелявя, но звучал так грозно, что у многих мужчин подкашивались ноги. — Иди лучше осмотри местность, но не ори, если тебе попадётся медведь — это всё же более благородная смерть, чем у себя в постели, когда тебе пятьдесят.       Юнги и Айрин дошли до дома практически в молчании, и как только они пересекли порог, Мин уложил ружьё на небольшой скамье и прошёл дальше, на кухню, даже не сняв куртки. Он не собирался долго задерживаться, пускай сегодня был день независимости, ему по-настоящему было наплевать на всякие американские праздники, он хотел, чтобы эта страна перестала собой гордиться и возводить себя в абсолют. Юнги был озлоблен на всё в этом мире, не искал любви, доброты и понимания, он бежал за дичью и стрелял в неё, он разделывал рыбу так, будто бы перерезал несчастным людям глотки, а ещё приходил домой под ночь с деньгами и просто вываливал их хозяевам дома. Они не терпели его, никак нет, относились с любовью и добротой, но порой даже в семейных разговорах проскальзывала мысль, что Мин Юнги — не тот человек, что должен находиться в этом доме, в этой семье.       — Юнги, — мать семейства, зная, что мужчина совершенно не любил прикосновения к себе, просто склонила голову, как и он, — тебе предложили место пастора. Ты вроде в Корее проходил через семинарию, это я точно знаю от твоей матушки, и потому… потому я поговорила с нашим мэром, он сказал, что было бы неплохо, если бы ты занял это место — ты умный, тебя уважают, ты хороший охотник и лидер для остальных. Мне сказать, что ты согласен?       — Не смей.       Юнги никогда не отличался манерами — прошедший через Корейскую войну в подростковом возрасте, видящий голод, разруху и крах большой страны, которую считал своим домом, он знал единственное поведение, как можно показать, что ты против. Грубость была его вторым именем, хамство — фамилией, а разруха и тяга к насилию была у него в крови. Он помнил о своей стране лишь ненависть, голод, ужас и насилие, он знал, что значит драться за кусок хлеба, который уже пожрала собака, как забивать крыс камнями и добивать их голыми руками — когда есть хочется, и не такое проглотишь, не варя и даже не запивая водой. Юнги стрелял в других людей, убивал их, снимал с них тёплую одежду, чтобы либо самому одеться, либо выменять на какую-нибудь баланду, которую давали военным. Именно тогда он и научился слышать зверя, зверя, который ползёт по перекрытиям в поисках зерна, и зверя внутри себя, который настроен на то, чтобы выжить. Этот зверь помогал ему всё время идти сквозь леса, добираясь до Крейга. Этот зверь помогал первое время на охоте и именно этот зверь сейчас клокотал где-то в глотке. Он не должен быть пастором — ему не идёт ни сутана, ни римский воротник, ни Библия в руках.       Ему подходит ружьё в руках, кровь на лице и манящее чувство адреналина в венах от очередного убийства оленя.       — Я не согласен работать при церкви, — он ненавидел людей, всем своим существом ненавидел людей, которые говорили о своих проблемах, плакали и искали утешения в священнослужителе. Что они знали о страданиях? Юнги пришлось родного отца в обломках дома похоронить, потому что на них сбросили бомбу, а они о том, что медведь весной пожрал весь овёс. Да пропади пропадом этот овёс с их блядскими слезами — на мясе можно продержаться дольше, чем на хлебе. — Я не готов слушать людей. Никто, повторяюсь, никто не сделает меня пастором даже на словах.       — Богохульник, — внезапно проговорила Вэнди и вжалась в угол дома — Юнги так посмотрел на неё через всё помещение, что девушка пожалела о том, что открыла свой рот. Она не могла так называть кузена, ведь он единственный, кто до убийства бывшего пастора ходил на исповедь. Он единственный возносил молитву перед приёмом пищи, молился у постели и пару раз видел, как за ним подглядывали во время этого действия. Вэнди боялась его, Айрин любила, и в таком балансе девушки и росли, желая протянуть мужчине руку. — П…прости…       — Вышла из дома, — грубо сказал Юнги. — Айрин, тоже уйди. Сейчас дети не нужны в обсуждении таких вещей.       Он часто прогонял младших, если они начинали вмешиваться в разговор или же перетягивать внимание на себя. Предложение стать пастором, тем более в столь знаменательный для американцев день, звучало как подарок для верующего человека, но это было проклятием для Юнги. Он не находил себя в служении Господу, он посещал церковь до пожара только для того, чтобы уединиться с самим собой, подумать и помолиться. При этом он не считал себя праведным, позволял систематически уподобляться грехам, а потом уходить на охоту. Нет, он не священник, и нет, он им никогда не будет, даже если весь мир перевернётся и такие люди, как он, из бара побегут горячо молиться.       Раз. Два. Три. Выдох.       — Я не собираюсь становиться чёртовым пастором в месте, где убили священника. Я не собираюсь выслушивать людские слёзы, когда сам пережил такое дерьмо, что им не снилось. Спроси у охотников, тётя, кто-нибудь из них шёл на Японию после нападения на Пёрл-Харбор? Никто не скажет «да». А я вот, блядь, жил с крысами, тушил зажигалки и жрал объедки. Они выросли в тепличных условиях, я же не могу эти условия воспринять. Я не буду их тянуть наверх ради веры в какого-то абстрактного Бога, пускай я сам ему молюсь — по привычке. Проще верить в человека, который находится рядом и который способен реально тебя поддержать.       — И в кого ты предлагаешь верить людям? — тётушка задрожала — она всегда боялась таких пламенных речей Юнги, ведь его акцент проявлялся сильнее, отчётливее, а корейский она стала давным-давно забывать.       — В меня, — выплюнул Мин и вышел к порогу, повернувшись спиной к родственнице. — Во славу меня. Аминь.       — Богохульник!       Юнги помнил реакцию остальных мужчин, спаливших церковь, когда он поднимал подбородок ослабшего и полумёртвого пастора и говорил «Ну и где твой Бог? Переродишься ли ты, как Иисус, или же помрёшь по-настоящему? Даю тебе три дня». Мин всё это задумал, потому что хотел проучить каждого, говорящего, что Бог слышит нас и обязательно помогает, а священники не могут нарушить тайну исповеди. Второе разбилось о реальность: Айрин тихо поведала святому отцу, что уже не девственница, но хочет до сих пор принятия Бога, а мистер Хайнс обо всём рассказал её родителям. Никто не знал, насколько была религиозной семья Бэ, но девушку выпороли и оставили сидеть в углу, трясущуюся. Ей было всего шестнадцать, она влюбилась и доверилась человеку, который был рядом, и как же было плохо, что это был Юнги. Он боялся, что пастор знал не только то, что Айрин не девственница, но и то, кто её страстно обнимал и уединился с ней, потому и убил. Страх двигает общество, заставляет его думать и развиваться, и единственное, что смог Юнги — пойти на убийство. Свои люди смолчат, унесут в могилу. А остальные, кто бы донёс, ни о чём не знали.       — Пускай богохульник, но я верен себе.       «Верен своему Богу».       — Нам можно в дом? — Айрин и Вэнди прижались друг к другу, когда Юнги с ружьём наперевес повернулся к ним. — Мы… мы хотели бы уже приступить к праздничному обеду…       Айрин в белом платье в горошек была слишком хороша, но Юнги не прикасался к ней с того самого момента, как она проникла к нему в спальню и пристала, залезая руками под рубашку и неистово целуя губы. В ней бесновались черти, огни перекатывались по коже, и в тот момент сознание мужчине полностью отключилось — он думал только о том, что перед ним женщина, сформированная, красивая, желающая его. Он сорвался: раздел её, лентой, что обвивала тёмные длинные волосы, связал её руки и вколачивался в неё так резко, что Айрин пыталась кричать, но он сжимал её губы, не давал даже стонать. Бэ ушла ближе к середине ночи, когда Юнги заснул, она подобрала свои вещи и на цыпочках вышла, надеясь, что кузен ничего не расскажет, не вспомнит — до полусмерти напился в баре. Но он помнил. Потому и сейчас, когда девушки, одна в платье в горошек, а другая в джинсах и майке, заходили в дом, следил за одной из них.       Хорошо, что Вэнди была не как Айрин. Вэнди в принципе не интересовали мужчины — она их ненавидела.       — Юнги, как настроение? — сосед, что находился буквально в километре от бухты, где жил Юнги, махнул мужчине. Тот шёл, намереваясь собрать своих охотников, и весьма доброжелательно улыбнулся. — Что, сейчас всех созываем на охоту? Тем более есть заказ: до вечера надо пять туш оленей. Справимся?       — Справимся.       Через час с машинами, оружием и патронами собралось десять мужчин, в число которых входил и Юнги, и поехали к кромке леса, чтобы уже потом пойти, петляя, звериными тропами, которые приведут к заветному стаду. Мин знал, что они есть, слышал топот копыт, шевеление веток и говорил всем мужчинам притаиться, замереть, чтобы пугливые самки их не услышали. Они, мирные, щипали траву, перемещались достаточно быстро, и только Бог знал, что им взбредёт в следующий момент в голову — либо дёру дадут, либо бросятся на защиту детёнышей. Что то, что то — инстинкты, которые руководили и Юнги, когда он прицеливался, когда он нажимал на спусковой крючок и быстро устремлялся сквозь кусты к упавшему оленю, что беспомощно дрыгал ногами по траве. Он ускорил смерть, облегчил страдания — нож вонзился в горло, разрезая его, и кровь окрасила траву в багряный цвет. Одно из животных убито.       — За вторым идём — они недалеко ушли, — спустили немногочисленных собак, которые пустились в бег за животными, а Юнги в числе первых охотников пошёл за ними. Ему хотелось лазать по деревьям, скользить меж камней, как змеи, а потом просто наброситься на рогатого, орудуя одним только ножом. Так во время Корейской войны он вырезал людей, что относились к лагерю противников. Он знал, что делать, знал, куда бить, а самое страшное, что его, мальчишку, которому на момент начала войны исполнилось одиннадцать лет по корейским и десять по международным меркам, боялись. Он был грозным оружием в руках многих, но не подчинялся никому, действовал только из собственных принципов и хотел освободить родную Республику.       Он хотел освободить её от смерти.       Раздалась пальба — Юнги вошёл в раж, подстрелил ещё двух, а напарники ещё раз для верности выстрелили в головы. Он целился в ещё одного, выстрелил — но не попал, не страшно, никто не осудит. В крови был адреналин, патроны будто бы не кончались, но случилось непоправимое. Случилось то, что не мог никто предположить — охотник из числа друзей выстрелил в самого Юнги, промахиваясь и попадая в небольшое дерево, что разлетелось в щепки, задевая корейца. Охота на оленей была сразу же забыта, как и то, что сегодня день независимости, и Мин подлетел к охотнику, сбивая его с ног и улетая вместе в овраг, посередине которого тёк ручей. Им кричали, их пытались хоть как-то спасти, но Юнги проехался прямо на мужчине и скатился с него только тогда, когда они оказались на дне.       — Совсем страх потерял? Ты в кого целился, ублюдок? — Юнги зашипел, как всегда, в глазах полопались сосуды, он был зол — на него никто не мог покуситься, в него нельзя стрелять, и если человек возомнил, что может его убить, то пусть будет готов принять собственную смерть. — Я тебе не олень и меня не зажаришь на целый город. Чем ты думал?       — Юнги, сам подумай, — американец, имени которого он сейчас не помнил из-за злости и ненависти, схватился за его тонкие запястья, но не смог вывернуть — хватка у Мина была что надо, — ты уже всем надоел. Командуешь нами, бьёшь, и только вопрос времени, кто подстроит твоё убийство. Ты никому не нравишься. Ты отвратительный руководитель, и без тебя нам бы было легче.       — Вы без меня — никто, звать вас никак. На всех праздниках говорят «Юнги и его охотники», меня и мою семью благодарят за то, что мы есть, а ты кто? — Юнги схватился за шею мужчины. — Просто кусок мяса, не видевший войны и насилия хлеще, чем убийства оленей. Кусок ты собачьего дерьма.       — Ты никому не нравишься, Юнги. Даже собственным родственникам. А тем более тебя перестали уважать после убийства святого отца.       Это было последней каплей, которую мог слышать Юнги. Он не любил церемониться с людьми, не любил, когда они говорили ему что-то неприятное прямо в лицо, а потому предпочитал, чтобы эти люди замолкали навсегда. Псы. Грязные псы. Они не стоят жизни, им нужно умереть, пока они не распространили свою заразу далеко за пределы собственного разума. Мин Юнги был страшным человеком, которого боялись, ненавидели и уважали. Он и знал — чтобы завоевать уважение, надо сделать так, чтобы все боялись. Он и сделал это, смог навести на город пелену страха и уважения к себе.       — Бог тебе судья, — произнёс Юнги, — и суд Его будет над тобой прямо сейчас.       Вся сила сосредоточенная в теле Юнги, что был ловким, как снежный барс, позволила ему поднять огромный камень, что располагался совсем рядом, как по заказу, а потом он стал наносить удары. Один за одним удары сыпались на мужчину, что молил о прощении, просил остановиться, но его лицо уже напоминало смесь сломанных костей и перемолотого мяса. Юнги не мог остановиться, всё бил, бил и отчаянно кричал, будто был кто-то, кто мог ему помочь. Но ему мог помочь только камень, да и то, когда силы кончились, камень оказался как можно дальше, а сам Мин отскочил от мёртвого тела. Ему было абсолютно всё равно, что дальше будет — накажут его, не накажут, но если приедет полиция, это будет стимулом убираться из Крейга, бежать как можно дальше от Аляски. Он знал, где в части этой большой страны тепло, знал, что есть Калифорния, Техас, а можно вообще рвануть в Мексику — всё зависит от него самого.       При помощи силы и ловкости удалось выбраться из оврага, скрыть следы преступления, а потом предстать перед остальными охотниками, что выглядели очень взволнованно, но Юнги не верил их гримасам — если эти люди могли выстрелить в него, то всё их сочувствие, весь страх в глазах наигран. Они чёртовы симулянты, и сейчас Мину надо уподобиться им, показать оружие павшего товарища и сказать, что он умер. Тело не найдут, ведь никто не самоубийца бросаться в крутой овраг, а Юнги просто повезло, потому что он умел группироваться, умел делать так, чтобы не умереть.       — Он погиб, — проговорил Мин, и охотники почтили товарища минутой молчания. — Отнесём его жене ружьё — может быть, ей самой понадобится.       — Хороший был человек… — послышалось со стороны, а потом Юнги было не до слов про умершего — все олени уже были прибиты, оставалось донести туши до машин, погрузить и уехать отсюда. Никто не заметил на чёрной одежде Мина кровь, никто не придал значения крови на его лице, но ему самому было смешно от того, что каждый его хотел убить. Если хотят убить — значит, действительно уважают, и ему было абсолютно плевать, какие там планы убийства вынашивались, как его хотели грохнуть на охоте — неважно, что думают остальные, он не будет посмешищем, не позволит себе умереть от обычного выстрела в голову.       Посмешище лежит на дне оврага, а Мин Юнги всем ещё покажет.       — Ну что, мужики, давайте — по двое на тушу, так и донесём.       В главном здании города обрадовались пяти оленям и сразу закипела работа, только вот для Юнги не нашлось места — он сам сбежал, потому что почему-то колотилось сердце, почему-то тянуло домой, и он пошёл в бухту, предпринимая попытки стереть с себя, с одежды кровь. Но кажется, это тревожность проявилась, давно спящая — пора отсюда убегать, уходить, по лесам да по болотам добираться до других штатов, чтобы уже оттуда добраться до более тёплых штатов. Пора менять что-то в своей жизни.       — Юнги, что с твоим лицом? — Айрин испугалась, потому что увидела кузена сидящим у моря и пытающимся вытереть с лица кровь, что смазывалась, превращалась во что-то бурого цвета, из-за чего белки глаз болезненно выделялись на лице белизной. — Юнги… Юнги, что произошло?!       — Почему ты, твою мать, за мной вечно ходишь?! — заорал мужчина, швыряя в девушку гальку. Айрин отошла, уставившись на Юнги так, будто бы видела его впервые, а потом заплакала — тяжело, когда выдуманный образ в голове разрушался о реальность, тем более что она себе слишком много позволила, слишком на многое надеялась, хотя не стоило. Ей не светила счастливая жизнь с Мином Юнги, она могла довольствоваться лишь компанией американцев, которые весьма любили «тёмненьких узеньких девочек». — Я тебе разве разрешал к себе приближаться? Если ты считаешь, что поступила очень мудро, когда переспала со мной — то флаг тебе в руки, но ты идиотка, раз думала, что что-то изменится!       — Юнги… я… я ни на что не надеялась, я просто поинтересовалась, да и ты именно здесь всегда сидишь, — Бэ не знала, куда глаза девать, потому смотрела на неспокойную гладь океана, мечтая развернуться спиной к мужчине и убежать отсюда, в дом, в тёплые материнские объятия, к сестре, которая примет любые её слёзы, любые её чаяния. — Прости, я не… я не хотела нарушать твоего личного пространства, просто я тебя люблю и мне очень трудно удержаться от того, чтобы вечно не быть рядом с тобой…       — А я тебя не люблю — и это стоило усвоить ещё с того момента, как ты легла под меня, — жёстко произнёс Юнги. — Убирайся отсюда, пока я в тебя не выстрелил. Убирайся отсюда, пока я не убил тебя, как оленя в лесу.       — Когда-нибудь ты поймёшь, Юнги, что не всё можно убить, как лесного оленя, — и со слезами на глазах Айрин убежала в сторону дома. Там её обнимут, отогреют, скажут, что она красивая и не стоит ради кого бы то ни было убиваться. Она — хорошая девушка, просто влюбилась не в того парня, не в того, в кого надо, и этот мужчина не сможет ей ответить взаимностью.       Во-первых, её влюблённость — ошибка, потому что в родственников не влюбляются.       Во-первых, ей стоит бежать от него как можно дальше, потому что он опасен.       Юнги вернулся домой только спустя пару часов, когда понял, что дальше скрываться нельзя. Пора сказать родственникам, что он уедет, и уедет надолго, навсегда, не станет больше возвращаться из Крейга, потому что… потому что этот город ему не родной, ему тут не нравится — зима, весна, лето и осень абсолютно одинаковые, холодные и промозглые, а ему бы в тепло. Именно такое объяснение он подготовил для тёти и дяди, которые встретили его с некоторой настороженностью, усадили за стол, который ломился от яств, а потом заговорили.       — Тут был полицейский, ушёл буквально десять минут назад. Спрашивал о тебе, — и тётушка на этом моменте вздохнула.       У Юнги не было никогда проблем с властями, и он старался сохранить спокойствие, когда накладывал себе салат. Не просто так полиция приходит в дома, не просто так они расспрашивают о каком-то определённом человеке. Охотники всё рассказали. Охотники знают, что он чёртов убийца. А если они рассказали ещё и об убийстве святого отца, то все вместе повязаны, все вместе понесут наказание, а не только Юнги, первый попавшийся под руку.       — И что спрашивали? — Юнги выпил чай и ощутил сухость в горле. — Если нужна лицензия охотника — то без проблем, достану, если же дело в том, что мой паспорт хрен знает — найду.       — Говорят, на охоте что-то произошло… не поделишься? — если бы Юнги был намного младше, возможно, такой способ поговорить сработал бы, но Мин — не маленький мальчик, чтобы раскалываться перед родственниками. — Нет, наверно, ты, как всегда, промолчишь…       — Да, мы говорили о том, что совсем скоро я покину штат, — упало что-то на лестнице — это спускающаяся Айрин выронила тарелку. — Сегодня хотел приступить к сбору вещей, завтра ранним утром уйду от вас. Достаточно я принимал от вас помощи. Пора двигаться дальше.       — Может, ты одумаешься? — выскочила Айрин, а потом покраснела — мать бросила на неё такой взгляд, что ей стоило успокоиться, но сердце тревожилось не напрасно. — Тут у тебя всё — мы, твоя любимая охота, океан…       — Там, куда я направлюсь, тоже есть океан, — Юнги вытер салфеткой руки и встал из-за стола. — Я пойду собираться. Вышлю открытку, как только доберусь до пункта назначения.       Юнги знал, как сделать так, чтобы о нём больше не вспоминали, и очень хотел, чтобы и Айрин, и тётушка увидели его отстранённость, холодность и надменность — в таком случае им будет намного легче забыть его, вспоминать как о делирии, который преследовал всю семью непозволительно долгое время. Он останется призраком в воспоминаниях, в отражении слёз Айрин, но сам знал — забудет о своём последнем пристанище, как только выберется из города, как только минует полицейских, которые с завтрашнего дня откроют на него охоту. Только вот они просчитаются — даже если тётушка скажет, что Юнги уедет лишь завтра, к утру ничто не будет напоминать о том, что на протяжении многих лет в комнате на мансарде жил молодой человек, почему-то до сих пор не женившийся.       — Я всё равно ничего не понимаю, — Юнги запихивал последнюю вещь в рюкзак, когда зашла Айрин, тихо прикрыв за собой дверь. Ей уже давно было пора спать, но она всё не унималась, всё хотела побыть наедине с кузеном. Чёрт знает, на что она надеялась. — Почему тебе так надо уехать?       — Я засиделся здесь — мне нужно движение. Зачем вообще пришла? Прощального поцелуя не будет.       — Я пришла не за прощальным поцелуем. Я пришла узнать, куда ты собираешься.       — Тогда я прошу тебя уйти отсюда. Мне не нужен никто, тем более ты. Я тебе сто раз говорил и скажу в сто первый — Айрин, между нами ничего быть не может, кроме родственных отношений. То, что между нами было — ошибка. И если ты думаешь, что я повторю эту ошибку — то ты самая настоящая дура.       Таким и был последний разговор Юнги и Айрин. Она знала, что он не отправит открытку, как только обживётся в новом месте, не напишет лично ей пару строк, не приедет на Рождество. Таким и был Мин Юнги — быстрым, стремительным, знающим, что каждая секунда дорога, когда убегаешь от полиции. Так он и сбежал — посреди ночи, не оставив о себе никаких упоминаний, будто никогда не жил в доме семьи Бэ. Так он и разбил сердце Айрин, которая почему-то надеялась на взаимность.