Существо

— Для начала должен предупредить. Если расскажешь о том, что сейчас узнаешь, хоть одной живой душе, включая кого-либо из башни, — я вырежу тебе язык. — О, да ты умеешь с первых слов заинтересовать слушателя. — Я. Серьёзно. — Не. Сомневаюсь. Полностью поняла и осознала твою мысль. Не сводя с неё взгляда, Грайм медленно-медленно, будто издеваясь, прячет меч в ножны. Саша не выдерживает: — Чёрт, чувак, да начинай уже! Давай так, блиц-опрос. Твари из других миров? — По всей видимости, да. — Гильдия Алхимиков это скрывает? — Гильдия Алхимиков скрывает не это. Он наконец убирает руки от треклятого меча и с тихим вздохом начинает рассказ. — Каньон всегда был неспокойным местом. Едва ли кто-то из живущих ныне жаб помнит времена, когда здесь не было тварей. Башню и укрепления возвели специально для обороны от них. Но раньше отношение к башне было совершенно иным. Жабы, служившие здесь, были элитой общества. Попасть сюда было величайшей честью, а мирные жители относились к воинам башни, как к своим защитникам, как к героям. Для службы в башне нужно было пройти серьёзные испытания, мы все, — Саша мгновенно подмечает это «мы», — были воинами экстра-класса и могли отразить практически любую атаку. Потери и разрушения бывали крайне редко, даже тяжёлое ранение считалось чем-то экстраординарным. Наш гарнизон был единым организмом, сильным и слаженным. Солдаты гордились своим делом, уважали башню и друг друга. Саше на автомате хочется съязвить что-то про идеальные былые времена, когда трава была зеленее и кто-то там толще, но не получается. Во время этого короткого, незамысловатого, кое-где перегруженного клише рассказа в голосе Грайма слышны такие гордость и боль, что ей становится не по себе. — В те времена гарнизоном командовала моя мать. Я родился и вырос в башне, и всегда прекрасно знал, чему посвящу свою жизнь. Про меня, конечно, поговаривали, что я недостоин, но, — он усмехается, кривя уголок широкого рта, — я тренировался достаточно, чтобы доказать им всем, что они не правы. Испытания для претендентов на службу в башне я впервые прошёл ещё подростком. Он замолкает, видимо, вспоминая те времена. — Потом… вмешались алхимики? — тихо-тихо, одними губами спрашивает Саша, морально готовая снова повстречаться с мечом, но этого не происходит. — Потом вмешались алхимики, — подтверждает Грайм. — Напыщенные остолопы, не думающие ни о ком и ни о чём, кроме своих эфемерных открытий. В них столько гордыни, будто они ежедневно спасают мир, хотя в самом лучшем случае — они просто не делают хуже. Тогда… тогда был не тот случай. И разумеется, я бы никогда не выдал им тебя. Или кого угодно. Лишь сейчас у Саши отчётливо формируется мысль: кто-то из девчонок мог попасть к лапы к этим алхимикам, и тогда ей несдобровать. Но эта мысль отчего-то почти её не беспокоит — уходит на периферию сознания, дабы быть обдуманной потом. Возможно, Саша просто не может — или не хочет — в такое верить. — О камнях и шкатулке ты уже, как я понимаю, в курсе? Должен признать, ты упряма, если смогла добыть эту информацию. В своё время Алхимики очень старались замести следы. Большей частью им удалось. — Замести следы о чём? При чём тут камни и шкатулка? — Камни позволяли перемещаться в другие миры, а Шкатулка Бедствий была агрегатором камней, увеличивая их силу во много раз. Часть камней и шкатулка угодили в руки к алхимикам. Разумеется, те сначала поставили сотню-другую рискованных опытов. Притащили в наш мир изрядное количество тварей, а кое-кого из своих потеряли без вести. Я был там. Они послали за нами, когда ситуация вышла из-под контроля. Они всегда умели только создавать проблемы, а другие должны были их решать… Твари, вылезшие из шкатулки, оказались сильнее и злее тех, кто обычно появлялся в каньоне, к тому же, мы ещё не знали их слабых мест. В той битве пали несколько отличных солдат. Просто потому, что кое-кто счёл себя вправе лезть, куда не следует. — И тогда они решили избавиться от шкатулки? — Ты слишком хорошо о них думаешь. Для такого у алхимиков слишком мало ума и много гордыни. Напротив. Один умник решил, что при помощи Шкатулки сможет решить проблему с каньоном, сделать так, чтобы твари больше не появлялись. Придумал какой-то научный план… — от ядовитого презрения, вложенного в эти слова, у Саши холодок пробегает по коже. — Замечу, что гарнизон отлично справлялся. Ни одна тварь не прорывалась мимо нас, а потерь было меньше, чем, скажем, в городской страже. Не было никакой необходимости лезть в каньон. Но алхимиков не устраивал наш статус, то уважение и почёт, которые мы получали. Они хотели сами стать великими спасителями. Раз и навсегда избавить долину от угрозы. Или сделать вид, что избавили… — И что-то пошло не так. — Ну, поначалу всё было прекрасно. Их план сработал, как они и рассчитывали. Шкатулка, впрочем, исчезла в процессе, но этому никто не уделил внимания. Тварей не было несколько лет. Гильдию возвели в статус героев, а мы… — он зло выдыхает. — Гарнизон постепенно начали распускать. В конце концов у нас с матерью осталось лишь несколько пожилых солдат, не пожелавших уйти на пенсию. Нас оставили… просто на всякий случай. Проблема каньона считалась решённой. Он замолкает, а Саша сидит, разглядывая пол, не в силах поднять взгляд. Она уже догадывается, чем закончится этот рассказ, и… он впечатляет её гораздо сильнее, чем хотелось бы. Цепенит изнутри какой-то странной болью. Не хватало ещё только сейчас начать сочувствовать. Она, конечно, и так давно заигралась уже в мать Терезу, но не настолько. Не настолько же. — Кстати, неужели ты не нашла этой истории в библиотеке? — внезапно интересуется Грайм. — Я узнавала о параллельных мирах, и только. В первую очередь меня волновал этот вопрос. — Да, верно… так бы ты этой истории не нашла точно. Ублюдки знали сразу, что в каньоне совершили ошибку. Они не стали официально подтверждать существование других миров, и всю связь каньона с этим предпочли скрыть. Объявили, что там просто обитала популяция животных-уродцев, которых они благополучно истребили. Алхимики. Истребили. Всё так просто! Выставили гарнизон идиотами, проедавшими бюджет. И скрыли информацию о шкатулке. Они боялись уже тогда, что кто-то её обнаружит, и всё раскроется. — А затем твари появились снова? — Именно. Спустя несколько лет спокойствия, когда от гарнизона осталось одно название, они появились снова. Гораздо страшнее, гораздо злее, чем были раньше. Сродни тем, с которыми мы столкнулись, подчищая последствия опытов со шкатулкой. Насилу отбившись от первых атак, мы сообщили о случившемся в город, послали за подкреплением. И что бы ты думала нам ответили? — Что вы спекулируете? Что вы хотите опять присосаться к бюджету? Что никаких тварей нет, потому что алхимики такие молодцы, и что они размажут вашу репутацию по дну с той стороны, если вы продолжите говорить правду? Грайм смотрит ей в глаза. Очень выразительно и нехорошо. Кажется, он думает о том, что если она может такое предположить — она сама и могла бы такое сделать. Хотя бы в теории. — Примерно так. Впрочем, прорыв никому был не нужен, поэтому крайне неохотно они убедили власти набрать новый гарнизон. Формально — для того, чтобы раз в пару лет пристрелить заблудшую зверюгу, оставшуюся от тех. И оказать первое сопротивление на случай, если кому-то вздумается напасть на долину. Причины были откровенно слабыми, уровень новобранцев — тоже. Чтобы мы приносили какую-то пользу, на нас возложили сбор налогов. Первое время было очень тяжёлым. Опыта сражения с тварями не было, гарнизон состоял из неумех, становившихся пушечным мясом. Порой мы просто не понимали, что перед нами, по каким законам оно живёт и атакует. Вскоре в одной из схваток погибла моя мать, — его голос деревенеет, — и я возглавил гарнизон. — Мне… — Не смей её жалеть. Она была превосходным воином. Прожила достойную жизнь и приняла достойную смерть. — А откуда ты узнал обо всём произошедшем? — спрашивает Саша, просто чтобы не молчать после такой фразы. — О шкатулке, об алхимиках… если они это так тщательно скрывают? — Начало этой истории я наблюдал сам. Мы сражались с первыми тварями из шкатулки, да и опыты в каньоне тяжело было скрыть. А потом… Ну, я знал, у кого спрашивать. И как спрашивать. Гильдия алхимиков сильна, но по отдельности эти ублюдки — жалкие трусы. Живут в вечном страхе, что шкатулка уцелела и когда-нибудь Амфибия узнает, что эти гении — убийцы. — Как с этим связана уцелевшая шкатулка? — Как я понял, ритуал — или как это у них называется — со шкатулкой в каньоне был спланирован верно. Но неверно проведён, исключительно по их глупости. На шкатулке остались следы, потому от неё и предпочли избавиться. Если шкатулка цела и попадёт не в те руки — в Гильдии грядут большие перемены. Сейчас вся верхушка — те, кто был в каньоне. Им верят непосвящённые, но если та фатальная ошибка вскроется, молодые алхимики их наверняка уничтожат. Вот. Оно. Как. Скверно, скверно, как же всё скверно. — А ещё, — чуть тише добавляет Грайм, — говорят, что ритуал можно провести верно. Твари исчезнут, и каньон успокоится навсегда. Что она там думала — скверно? Ну что же, тогда было ещё не скверно. — Не то чтобы я полностью во всё это верил. С этими алхимиками не поймёшь, где правда, а где бред безумца. Но каньон изменился разительно. Наш гарнизон бывал там раньше, в юности, до того, как всё это произошло. Каньон выглядел обычным каньоном. Пару раз мы видели, как тварь возникла будто из воздуха, но… это всё. И я там был однажды после того, как твари вернулись вновь… Поморщившись, он касается шрама у искусственного глаза. — Было неприятно. И резко повисает тишина, которая кажется Саше оглушительной и внезапной; она будто тонет, барахтается в этой тишине, точно в морских водах. Она, определённо, начала сочувствовать. И продолжает. И не знает, что ей сейчас сказать. И что сделать. Мерзость. В груди бултыхается такая едкая горечь, что впору заплакать; но заплакать — всегда можно, а вот сообщить о шкатулке — нужно ли? — Кстати, ты ведь помнишь, что я с тобой сделаю, если ты кому-то об этом расскажешь? — Прекрасно помню. — В таком случае — твоя очередь. Будь у неё на раздумья хоть десять минут, она рисковала бы сойти с ума, взвешивая все «за» и «против»; по счастью, у неё нет и минуты — иначе Грайм наверняка что-то заподозрит. И она выбирает интуитивно; а интуитивный выбор между доверять или нет — ей всегда был очевиден. — Мы с друзьями достали одну побрякушку в комиссионке, — говорит она, аккуратно не уточняя значения слова «достали». — Ожерелье из самоцветов, ну, под старину или что-то вроде. Их там было штук пять, разноцветные… точно помню пару жёлтых, голубой… остальное так сходу не вспомню. Ожерелье надела моя подруга. Мы сидели, болтали, она машинально теребила его в руках, а потом в какой-то момент внезапно стемнело, прогремела молния — и мы здесь… Точнее, я здесь. Где они — я не знаю. Где ожерелье — тоже. Она выпаливает это почти на одном дыхании, будто параграф из учебника, который прочла впервые за пять минут до ответа и теперь боится забыть, не рассказав до конца. Интересно, поймёт ли он, что она лжёт. Интересно, что с ней будет, если он поймёт. Эти мысли истерично бьются в голове, но даже сейчас ей отчего-то не страшно. Слушай, это неотёсанный солдафон, не раз показавший свою этическую беспомощность. Силы неравны. Как он может понять? Силы, впрочем, возможно, не так уж и неравны, потому как она сама не понимает — понял он или нет. Его лицо не выражает никаких эмоций — или она просто не в состоянии их уловить у чужого вида — когда он медленно произносит: — Нечто подобное я и предполагал. Скорее всего, ожерелье осталось у твоей подруги, которая его надела. Либо оказалось недалеко. Я сообщу патрульным, чтобы они обратили внимание на что-то похожее. — А если они заподозрят… — Вряд ли. Грайм слегка щурит единственный глаз, и Саше чудится во взгляде что-то странное — кажется, недоброе. — И вот ещё что… — Вырежешь язык. Я помню, — не выдерживает она. — Я не об этом. Но впрочем, неважно. Он поднимается с места и уходит не оборачиваясь.