Существо

Страшно ей только в самом начале — когда она видит издалека лязгающее чёрно-серебристое месиво, и отчётливо осознаёт, насколько же их много. Потом не остаётся ни страха, ни каких-либо других эмоций. Всё внутри будто цепенеет и застывает, пока Саша механически и точно, будто робот, отбивает одну за одной атаки; и лишь картины того, как солдаты, хорошо ей знакомые, в чём-то близкие, орут от боли, страдают и гибнут под металлическими шипами и лезвиями — впечатываются в это оцепеневшее сознание, остаются там надолго, надолго, может быть, навсегда. Волну отражают успешно. Не проходит никто. Десять убитых, двадцать шесть раненых, буднично оглашает Грайм вскоре после боя. Саша, конечно, и не думала ничего подсчитывать, раз за разом склоняясь над истекающими кровью жабами, приводя в чувство, оказывая первую помощь, а порой с содроганием в горле молча опуская веки; ей плевать на числа, но какая-то часть сознания машинально складывает и отмечает — тридцать шесть, почти половина гарнизона. К лазарету присоединяют две соседние комнаты — иначе раненых будет некуда класть. Башня, к слову, пострадала несильно, после атаки цапель разрушения и впрямь были куда более масштабными; у Саши сложилось ощущение, что металлические твари каким-то образом чуяли живую плоть и атаковали именно её. Достаточно метко. Поэтому потерь так много. Косую рану в нижней части бедра она не то чтобы не замечает, жгучей боли сложно не заметить — но это кажется неотъемлемой, вполне естественной частью всего происходящего; и лишь услышав от медбрата «иди-ка сюда, я тебя перевяжу» — Саша вдруг понимает, что тоже ранена. Впрочем, это ровным счётом ничего не меняет — рана ерундовая, практически царапина, и хромота мешает не особенно сильно; оставаться в лазарете Саша на этот раз отказывается наотрез. Она нужнее в других местах. И целый день она помогает раненым, поддерживает как может тех, кто потерял близких в битве, выслушивает тех, у кого волна была первой и кто был не готов; и в глубине души ей кажется, если честно, что что-то непрерывно орёт у неё внутри, надрывно, до хрипоты, и всей своей деятельностью она пытается только заглушить этот крик. Что же, если так — пожалуй, это лучший способ. Во всяком случае, для окружающих. Только поздним вечером, ближе к ночи, она возвращается в комнату; садится у окна — и смотрит в густую тьму невидящим взглядом. В голове ни единой мысли, и едва ли ей хочется это менять. Грайм подходит сзади неслышно, как обычно, для неё практически незаметно. — Ты привыкнешь, — тихо, почти шёпотом говорит он. — Привыкну? — с усмешкой хмыкает Саша, продолжая пялиться в темноту. — Да нет, спасибо, я не намерена к этому привыкать. — Ну… нет, как угодно, если ты… — Я не намерена к этому привыкать, — она резко разворачивается к нему, заставляя устыдиться очевидной догадки, — потому что я солгала тебе, капитан. То, как мы попали сюда… Это было не ожерелье. Это была шкатулка. — Шкатулка Бедствий? — По всей видимости, если другой такой нет. И всё так легко и просто. И чего было пережёвывать этот момент сотни раз в своих мыслях. И даже в глазах Грайма она не наблюдает особенного шока, хотя видит, что он, кажется, и вправду этого не ожидал — во всяком случае, едва ли считал такой вариант вероятным. — В остальном я не лгала, — на удивление спокойно и складно продолжает она. — Мы достали… мы украли её в комиссионке. В крышку были вделаны камни. Мы открыли её, сверкнула молния, и мы оказались здесь… я оказалась здесь. По поводу остальных — не знаю. Но если они попали в Амфибию — мне бы крайне хотелось рассчитывать, что в погоне за шкатулкой ты их не тронешь. В благодарность за информацию. Сердце колет болью, но какой-то очень сдавленной, смутной, далёкой. Ей сложно вспомнить лица подруг — вдруг понимает Саша, и должна бы этому испугаться, но не чувствует по-прежнему почти ничего. Только что-то чёрное, густое, могучее и уверенное в своей силе, просыпается и тихонько ворочается внутри; это и эмоцией-то не назовёшь — но что это, понять трудно. Нечто сродни интуитивной магии из дурацкого фэнтези? — Ты ведь понимаешь, капитан, — чёрное и могучее окутывает её изнутри, отчего она чувствует себя спокойно и как-то правильно, — какое безрассудное доверие я проявила, рассказав тебе об этой штуке? После всего, что о ней узнала? — Понимаю, — глухо говорит Грайм. Он смотрит без злости и даже без удивления — но тяжело, будто терпит не слишком сильную, но выматывающую боль. — Я сделала это ради них, — Саша мотает головой, указывая подбородком вниз, туда, где находится большая часть башни, но прежде всего — лазарет. — Ты очерствел и привык к их смерти, капитан… я просто констатирую факт, не важно, хорошо это или плохо, — быстро добавляет она, не желая тратить сил на очередные разборки. — Я не хочу, чтобы ещё кто-то умирал или привыкал. Поэтому сказала тебе о шкатулке. Ты сделаешь так, чтобы ритуал был проведён. Она говорит как прежде спокойно, но при этом ощущает в себе необычайную уверенность и злую силу; то чёрное затопило её до краёв — и изливается наружу, через рот, через глазницы, точно гуталиновое зло в каком-то ужастике. — У тебя есть связи и достаточно информации, ты засунешь свою гордость в жопу, найдёшь алхимика, которому можно доверять, и сделаешь так, чтобы он провёл ритуал. Смотивируешь. Заставишь. Разберёшься с тварями. После можешь разбираться с алхимиками. Переворот. Революция. Хоть геноцид. Мне насрать. В лающей отрывистости своих слов она слышит его же интонации — в те минуты, когда он отдавал приказы. — Если же ты этого не сделаешь… — она вздыхает, неожиданно порывисто и глубоко, ощущая, что воздуха и вправду стало мало от боли, сдавившей грудину, — я знаю тебя, капитан. Ты не боишься смерти и научился терпеть позор, ты дерёшься в сотни раз лучше меня и крадёшься как ниндзя… Ты очень крутой, если честно, — внезапно с усмешкой вырывается у неё, превращая пафосную речь в зловещий монолог Джокера. — Но если ты не используешь шкатулку для ритуала — я отомщу, поверь. Я ещё не знаю, как, но знаю точно — ты пожалеешь о том, что сделал. Я найду способ. И не покину Амфибию, пока не буду уверена в том, что всё хорошо. Она не проявляет ни гнева, ни злости, и то, что она говорит — не угроза, не предупреждение, а констатация факта; сейчас она отчего-то уверена, что говорит правду. Что всё так и будет, и плевать, что она не имеет ни малейшего представления, как именно этого добьётся. Чёрная интуитивная магия исторглась наружу — и изменила мир, и поразила жертву. Наверное. Грайм смотрит на Сашу очень, очень странно, и ей никак не удаётся прочитать его эмоции. Видимо, она не настолько хорошо ещё изучила их вид, чтобы понимать такие спутанные чувства; или просто сейчас не в том состоянии, после всего, что произошло. Кто ж его знает, как чёрная магия влияет на этические способности. Затем он внезапно вытягивает вперёд руку — и медленно проводит длинным тонким пальцем по былой царапине на лице Саши. — Почти зажила, верно? — Верно, спасибо за беспокойство, — нехорошо усмехается она, услышав в его словах угрозу. — Кстати, ты уверен, что твои солдаты простят тебе — мою смерть? Он задерживает взгляд в её глазах. Жабьи вертикалины зрачков. Давно уже — поди пойми, с каких пор — кажутся ей привычнее человечьих. Зеркала в башне не очень в ходу — а больше человечьи увидеть негде. — Я совсем, совсем не об этом, — глухо, с по-прежнему не до конца понятной Саше эмоцией говорит он, покачав головой. — И нет. Разумеется, не простят. Он убирает руку. — Вот и славно. Она снова отворачивается к окну, и вскоре забывает о существовании остального мира, будто прячась за невидимую преграду. Кажется, Грайм какое-то время ещё сидит неподалёку и даже что-то ей говорит — но она не слышит, а он не настаивает на том, чтобы она услышала. Вот и славно. Когда крики внутри становятся невыносимо громкими, она молча встаёт, идёт за ширму, переодевается и падает на кровать.