Существо

Последующие дни Саша всецело отдаёт гарнизону. С утра до вечера — проводит у постелей раненых, ухаживая за ними, помогает ремонтировать повреждённые части башни, чинит чужое снаряжение… и говорит. Говорит, говорит, говорит. Со всеми, кому сейчас нужно, чтобы с ними хоть кто-то разговаривал, — а таких в башне сейчас предостаточно. Иногда ей кажется, что она сама первая в этом списке. Но у неё совершенно нет времени об этом думать. Напуганные, удивлённые, поражённые до глубины души первой битвой, разбитые в прах потерей близких, опьяненённые своим выживанием — солдаты нуждаются, очень нуждаются в ней. Ещё никогда она не чувствовала себя такой нужной. Папочка бы точно ею гордился. Она выматывается так, что вечерами засыпает мгновенно — и это крайне любезно со стороны её организма; если она сейчас хоть на полчаса останется в тишине, без всяких занятий, не вымотанной до неспособности держаться на ногах, то неизбежно прислушается к тому, что творится внутри, — и едва ли придёт в восторг от того, что услышит. С Граймом они почти не разговаривают; порой она и вовсе забывает о том, что он находится рядом. К списку тех, кому нужны целительные беседы, он-то как раз явно не относится; что же касается уроков терпимого отношения к окружающим… пошли они на хер. Сейчас Саше всё это отчего-то кажется лживым, неуместным и совершенно бесполезным — хоть умом она и понимает, что это не так. Впрочем, он, кажется, сейчас в подобных уроках и вправду не нуждается. Весь гарнизон внезапно сплотился, будто сделавшись единым организмом, накрепко связанным невидимыми сосудами; и Грайм — оказывается неотъемлемой частью этого организма. Саша как никогда остро ощущает, сколько он знает и видел того, чего ей даже и не снилось в прошлой, сытой жизни, шедшей по правилам бизнес-коучей. И оттого ей удивительно то, что случается как-то вечером спустя… неделю? дней десять? Она давно уже потеряла счёт времени. — Саша, — внезапно произносит Грайм глуховато, тихо и хрипло, как раз в те десять минут, что она бултыхается между «доползти до комнаты» и «вырубиться, упав лицом в подушку». Забавно, что она по интонации понимает мгновенно: речь пойдёт о чём-то важном. И честно цепляется за реальность ещё ненадолго, хотя всё тело назойливо гудит, требуя сна. — Да? — Я хотел тебя поблагодарить. — За что? — переспрашивает она с усмешкой; еле заметной, но явно несвоевременной. — Ты очень сильная. Я не ждал от тебя такого. То, что я говорил тебе тогда, до волны… я ошибался. Ты очень помогла солдатам. И особенно помогаешь сейчас. — Спасибо, — тихо выдыхает Саша. Ей приятна его похвала, пускай она понимает, что вся её «сила» — лишь помесь из привычки всегда держать лицо и стремления сделать всё для тех, за кого несёшь ответственность; пускай она уверена, что как только — если только когда-нибудь — вернётся в свой мир, первым её запросом в гугле будет «посттравматическое стрессовое расстройство». Но ей не так приятно, как могло бы. Ей сейчас всё — не так, как могло бы, будто она находится за толстой мутной плёнкой; и от этого досадно и как-то горько. Не так досадно и горько, как могло бы. — Я отдал патрульным инструкции по поиску шкатулки. И приказ не причинять вреда твоим друзьям. — Спасибо, — повторяет она. Какое-то время они смотрят друг другу в глаза, и Саша внезапно ощущает между ними что-то странное и хрупкое — то ли доверие, то ли благодарность. Жаль, что этого не было раньше. Многое было бы проще. И на секунду ей хочется сказать ему в ответ что-то похожее. Что она тоже во многом была неправа, а он — не так уж и не прав; что она и вправду не понимала раньше чего-то важного; и что эта башня, несмотря ни на что, — совсем не худшее из мест, в которых она могла бы оказаться. Но хочется не так сильно, как могло бы. — Спасибо, — повторяет она в третий раз. — Правда. Спокойной ночи, капитан. И падает лицом в подушку. С весьма предсказуемым результатом.

***

Она ничего не замечает ещё долго, непозволительно долго. Проходит две недели, три… вести счёт времени по-прежнему кажется бесполезным, но словом, проходит порядочно. Папочка бы точно ею не гордился. И мамочка. Мамочка особенно. Незаметно, понемногу всё в башне возвращается на круги своя. Выздоравливают раненые, увядают первые цветы на могилах убитых; вспоминают, как жить, выжившие, и зарастают свежими кирпичами пробоины в грузном теле башни. Возвращаются из объездов первые патрульные — без всяких, впрочем, результатов в отношении поиска шкатулки, но со свежими новостями об обстановке в долине; путешествие туда, обещанное Граймом, уже кажется где-то совсем не за горами — но об этом пока что никто не говорит, чему Саша, признаться, не слишком расстроена. Они с Граймом идут по двору, оглядывая прибывшие повозки, негромко обсуждая грядущие закупки для лазарета; и как раз проходят мимо парочки патрульных, которые явно слишком увлечены беседой, чтобы замечать что-то вокруг. — Твою мать, да если бы я наткнулся в деревне на ещё одно существо вроде Саши… — долетает до них обрывок фразы, сказанной явно чересчур громко. Этого парня она знает шапочно — тот много времени проводит в патрулях; но отношения у них всё же неплохие. Саша почти уверена, что контекст у фразы был положительный: «ищи дурака с таким соперником махаться» — вот что ей, кажется, удалось непроизвольно, краем уха уловить до этого. Впрочем, она может и ошибаться. Особенно судя по тому, что Грайм резко застывает на месте, как вкопанный. А затем — размашистым, резким, безошибочным движением поддевает незадачливого патрульного мечом за ворот кольчуги и подтягивает к себе. Саша вздрагивает. Какого чёрта. И этот показушный, пошлый жест — просто отвратительно. Ещё похуже тех ритуальных царапин. — Повтори ещё раз, что ты сказал, — медленно, очень медленно, безнадёжно ледяным голосом произносит Грайм. — Ты что творишь? — одними губами шипит Саша. Он игнорирует и её реплику, и меткий удар по щиколотке. Патрульный пялится на него, цепенело хлопая глазами, но осторожно молчит. — Повтори! Ещё раз! Что! Ты! Сказал! Лёд в его тоне ломается, переходя в клокочущий рёв, отчего патрульному — Саша ясно видит — становится легче. — Мы с Ларсом вспоминали одну легенду, капитан, — говорит он на удивление спокойно для того, чей ворот кольчуги нанизан на острие меча. — О существах, обитающих в заброшенной деревне. Рассказать? И в едва уловимых нотках его голоса Саше мерещится что-то вроде издёвки. Командир, готовый вот так спонтанно и резко вызвериться на солдата, вызывает не только и не столько страх — но и усмешку, и даже что-то сродни презрению. Всё закономерно, и Саше горько это наблюдать. Они что, вернулись — опять — к исходному во всех смыслах? От следующего движения Грайма она вздрагивает — и лишь усилием воли заставляет себя не зажмуриться, поняв, что произойдёт дальше. Без спешки, тяжело и взвешенно он замахивается рукой, одетой в кольчужную перчатку, — и с размаху бьёт патрульного по челюсти. Мотнувшись из стороны в сторону, точно набитый тряпьём мешок, жабья голова понуро застывает на месте. Патрульный сносит удар покорно, не пытаясь увернуться, на корню подавляя — если оно вообще было — поползновение дать сдачи. Твою мать. Такое случалось только в самые первые дни, ещё до начала всех занятий по управлению коллективом, и то — от силы пару раз, в самых стрессовых ситуациях. Какого хера… — Если ты ещё раз позволишь себе такую легенду в её адрес, будешь искать свою пустую башку в придорожной канаве! Ты здесь — никто, пыль, мусор, и права на такие выражения у тебя нет и никогда не будет! Саше очень, очень не нравится, как патрульный смотрит в ответ — исподлобья, хмуро, широко раздувая ноздри тихим и частым дыханием; будто бы больше совсем не боится. Она невольно думает о том, что с такого не-страха, должно быть, начинались когда-то революции. И на чью сторону ты встанешь, если будет бунт, а? — Так, хватит! — резко объявляет она, слыша в собственном голосе непривычный металл. — Капитан, я говорила Раттлеру, — ох, вовремя вынырнуло из памяти имя этого парня, — что не против, чтобы меня и других людей так называли. Отпусти его. Единственный глаз Грайма обдаёт её гневом; и за те несколько секунд, что длится эта невидимая атака, Саша понимает — быть может, сторону выбирать уже и не придётся. Но затем он грубым рывком убирает меч обратно в ножны. Раттлер запинается, делает пару нетвёрдых шагов на месте, но удерживается на ногах. — Раттлер. Столь вопиющее отсутствие бдительности не лезет ни в какие ворота. Заведи себе привычку смотреть по сторонам, прежде чем орать на весь двор о ком-то в третьем лице. Обычно она говорит с солдатами не так грубо, но сейчас — Грайм точно не уйдёт, пока нарушитель не получит хотя бы выволочку. А уходить им нужно. Обоим. Как можно скорее. — Твои тренировки для развития остроты слуха и прочих боевых навыков мы непременно обсудим позже, — и недрогнувшим шагом, будто точно знает, что делает, Саша направляется вперёд, мимо патрульной повозки, ни разу не обернувшись. Она рискует. И рискует сильно. Но спустя несколько секунд слышит тяжёлые шаги за своей спиной и понимает, что всё было не зря. И всё равно не оборачивается, пока не доходит до комнаты.

***

Но даже сейчас она всё ещё не понимает. Даже не догадывается. Прости, прости, мамочка. — Какого чёрта ты это сделал? — зло шипит она, едва захлопывается дверь. — Захотел восстания — так это проще, чем кажется! Особенно сейчас, когда до новобранцев дошло, во что они ввязались, и уж не все, поверь мне, от этого в восторге. И далеко не все считают, что это так уж неизбежно. И необходимо. Не знай она Грайма — решила бы, что он сейчас растерян, по тому, как он отводит взгляд и медлит с ответом. Но она его знает уже сравнительно давно, и за всё это время ни разу не наблюдала растерянным; так что сомнительная, пожалуй, гипотеза. — Какого чёрта ты это сделал? — вопрос всё же не риторический, хотя Саше ещё кажется, что она уверена в ответе. Хотел напомнить о субординации. Солдат не должен такого себе позволять. Пусть остолоп скажет ещё спасибо, что не лишился тупой башки. Что нового она рассчитывает услышать? — Они не должны так о тебе говорить, — медленно произносит Грайм. Саша хмурится. Что-то идёт не по плану. — С какой стати? Я… — она наконец припоминает тот момент из дня своего освобождения, когда огрызнулась в ответ на это слово, и кое-что становится яснее. — Слушай, я многое поняла, пока жила здесь, с вами. Я правда не имею ничего против. — Ты солгала. Раттлеру ты такого не говорила. — Солгала, потому что всё могло кончиться чёрт знает чем! — она рассерженно, глубоко вдыхает, пытаясь не сорваться. — Конкретно Раттлеру не говорила, но пару раз говорила другим. Ему могли рассказывать. Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем Грайм повторяет: — Они не должны так о тебе говорить. И звучит это так, что Саше становится страшно. Очень. Резко и леденяще. Настолько, что она даже не признаётся себе, не даёт до конца сформироваться мысли о том, почему ей страшно. Нет. Этого просто не может быть. Она здесь существо, так или иначе. Но разговор уже безнадёжно испорчен, в прежнее русло его не вытянуть; и потому она сдаётся, отходит на несколько шагов, чуть опустив голову, и только говорит на прощание: — Не делай так больше. Пожалуйста. Я не шучу, сподвигнуть кого-нибудь на бунт проще, чем кажется. Да и после таких вспышек тебя меньше боятся. Мы это обсуждали. — Ты права. Нужно было быть сдержанней, — говорит он очень сухо — кажется, лишь для того, чтобы она отстала. Впрочем, нет; если вглядеться, можно убедить себя в том, что он и вправду чувствует себя виноватым. Но Саша не хочет, категорически не хочет вглядываться — слишком боится увидеть кое-что другое. Она уходит. И старательно не вглядывается весь оставшийся день. И следующий тоже.