With The Beatles

Dismissive… dismissive… Dismissed. Ты застрял у меня в голове. Ты, твой образ… по большому счету насрать, что именно. Я любил спать, это было чуть ли не самое мое любимое занятие помимо музыки. Впрочем, а на что я ещё годен? Творить да спать в перерывах. Я любил спать до тех пор, пока ты не стал мне сниться. Каждую. Гребаную. Ночь. Однажды я проснулся в холодном поту — мне приснилось, что тебя убили. Наслоились воспоминания, одно на другое, и по итогу вышла страшная картина, выбившая остатки воздуха из лёгких по пробуждению. Иногда я ждал рассвета, так и не заснув, в холодном поту. А потом нам предстояла очередная сессия длиной в сутки, во время которой я не мог даже прикоснуться к тебе. Мог смотреть, а ты, как назло, прятал свои карие глаза. Чертов трус. Нам давно надо было разобраться со всем дерьмом, которому было суждено произойти между нами за все время, сколько мы работали в тандеме «Леннона-Маккартни». Из миллиарда малозначительных споров, недомолвок и мелких обид сложилась массивная стена, простирающаяся на километры ввысь. Мы сошлись во мнении, что не хотим ничего обсуждать, и затрагивать эту тему попросту боимся. Конечно, и об этом мы тоже не договаривались словами. Обмена взглядами было достаточно. Ты продолжал убегать. Мои редкие всплески отчаянной уверенности ты ломал на корню, поджимая хвост и хмурясь, показывая мне всем видом, что разговаривать мы не будем. Ты продолжал прятаться и хранить свои обиды внутри, пока они отравляют красоту и вызывают гниение в нашем общем тандеме. Джон Леннон — эгоист! Нарцисс! Пресса очень любила говорить такие гадости. Не моя вина, что они не понимают юмор, да и вообще, телевизионщики — моя головная боль. Доброжелательные интервью? Умоляю. Но я и представить себе не мог, что и ты однажды им поверишь. Холодный воздух ворвался в комнату. Сквозняк. Нам обоим холодно, но именно ты первым сдаешься, поднимаешься и закрываешь окно плотнее. В глубине души ты все тот же — щепетильный, немного раздражающий, но, в основном, такой, каким я тебя однажды полюбил. Нет, чтобы я не принимал, как бы не старался посадить здоровье — ты все равно мне снился. И снилось мне, как тебя убивают на моих глазах. Я просыпаюсь от кошмара, тяжёлое дыхание и дрожь моего тела выводят тебя из состояния сна. Ты часто моргаешь, задаешь много вопросов, а когда понимаешь, что я не смогу ответить ни на один из них, вздыхаешь, прижимаешь ближе и тихо шепчешь: «Все хорошо, все будет хорошо…» …Спустя время ты заинтересовался моими кошмарами, все с той же осторожностью, внутренним отторжением, предельным вниманием. Задавал вопросы, от которых, поначалу, у меня внутри становилось теплее, но затем все мгновенно ухало вниз от осознания, что же мне придется тебе рассказать. Но я проглатывал страх, и каждый раз заводил одну и ту же шарманку, каждый раз рассказывал историю, выдуманную от начала и до конца. Какая-то часть меня действительно хотела, чтобы ты узнал всю правду — поэтому я иногда осознанно (иногда и не очень) накидывал деталей в свои сказочные рассказы. Эскиз пополнялся все новыми и новыми красками, и среди мрачных, сложных для понимания тонов появлялись пятна совсем болезненные, лишь усугубляющие все полотно. Ты хмурил брови, иногда они высоко поднимались, но выражение лица все равно оставалось напряжённым. Но даже это не мешало мне продолжать лгать. Лгать и лгать, безостановочно, нагло лгать. И мне становилось тошно по одной простой причине: каждый раз, когда я заканчивал вешать тебе лапшу на уши, ты кивал, бросал несколько пустых «надежд, что все скоро закончится» на ветер, и уходил, но твой взгляд говорил сам себя — ты раскусил весь цирк раньше, чем я смог остановить поток вольной мысли. Тогда уже я по своей инициативе не поднимал глаз на репетиции. Как чертов трус. А мы друг друга стоим. В периоды обостренного отчаяния я воображал себя кондитером, пекущим отличный тортик из трех-четырех коржей в высоту. Коржики разделяет бананово-сливочный крем, как ты любишь, а сверху я поливаю его белым шоколадом — ты тоже его любишь. А потом украшаю его — съедобными украшениями, ягодками, веточками, шишками, потом использую хлопушку и он покрывается несъедобным, но ярким серпантином. Затем переворачиваю на сие великолепие противень, заполненный сажей… Вот ведь какой я незадачливый кондитер! А этот торт — как наши отношения — с кучей дерьма снаружи, но такой сладкий и прекрасный внутри, без всей мишуры и мусора. Dismissive… dismissive… Сил больше моих нет. Даже кокаин надоел. Как отвлекающее средство он совсем не подходит — точнее перестал подходить. Всегда, моим главным антидепрессантом, главным успокоительным, главным источником серотонина, эндорфинов и адреналина был ты. И я не просто забирал у тебя это — я возвращал с процентом сверху. Вновь учиться разговаривать — где это вообще видано? Но в тот день мне было слишком насрать, чтобы размышлять об этом. Все, что меня волновало — возможность, эфемерная и неуловимая, которую, я чувствовал, что могу потерять в любой момент — и был уверен, что этот момент будет самым страшным событием в моей недолгой жизни. Слова выходили неохотно, руки так и тянулись к карману, в котором ещё остались какие-то крохи кокаина, язык заплетался, как у пьяного, хотя я был совершенно трезв; встретиться глазами не получалось, на глазные яблоки будто давила некая бетонная преграда, которая не позволит поднять взгляд на твое лицо ни при каких обстоятельствах; страх внутри был подобен беспокойным соленым волнам — то совсем не волновал, то накрывал так, что мама не горюй. Удивительно, как меня не замутило в тот момент. Когда я дошел до кошмаров, в комнате стало душно. Может, мы вместе с моим домом взлетели вверх, туда, где разреженный воздух, где сложно дышать, и у меня просто случилась гипоксия? Ведь симптоматика, как две капли воды, похожа — дыхание сбилось и я ещё долго вдыхал его через рот, глаза заслезились, а внутри заклубилось сладкое чувство эйфории и безумное ликование. Я надеялся увидеть галлюцинации, и вначале поверил, что твои ладони, охватившие лицо — это одна из проделок моих окутанных слепой радостью мыслей. Я ждал, когда отключусь, но ничего не происходило — ты все ещё целовал меня, так нежно, будто мы не делали этого целый год. Хотя, для меня месяц ожидания вполне сравним с декадой полного воздержания. Трепет слышен в твоём дыхании, в моем — это почти страх. Под пальцами я чувствую жар твоего тела, пульсацию крови в сосудах, и слезы напрашиваются на глаза, застилают все солёным одеялом, смешивая между собой образы. Но видеть особо и не нужно — надо чувствовать и слышать, и от этого непередаваемого словами кайфа волосы встают дыбом. На губах терялись и растворялись в пространстве миллионы, нет, мириады слов любви, ликования, счастья, воспевающих Пола Маккартни, как одного единственного в своем роде человека, какого и похожего на свете никогда не сыскать - эдакое золотое сокровище, принадлежащее мне, за которое я равноправно плачу такую же огромную цену, и ничуть не против. Слова превращались в сумятицу от стонов, которые сами по себе взлетали лёгким потоком к потолку. Все тело казалось мне невесомым, как в космосе, по спине только немного царапал вязаный плед — без него я бы искренне поверил, что ты отправил меня в астрономическое путешествие. Огненное дыхание вымывало из обнищавшей к этому времени души остатки волнения, и я отдавался тебе целиком, без остатка. Показать, как сильно я тебя люблю, показать, как ты мне дорог, как ты мне важен. Показать, как сильно ты мне нужен и как мне трудно без тебя, без наших разговоров, которые так внезапно оборвались несколько лет назад. Я уверен - ты чувствовал тоже самое. Кажется, на пару мгновений я заскучал по земле, по своей жизни там, среди людей, но быстро попрощался с такими глупыми, никчёмными мыслями. Мне куда лучше с тобой, здесь, где-то на просторах бескрайнего космоса, где нам фантастическим образом не страшна никакая гипоксия или разгерметизация.