маркобесие

― Ты когда-нибудь задумывался о том, что если наши имена скрестить, то получится «Маркс»? Бесолюбов захохотал, убирая со лба Максима мягкие, смоляные пряди. Максим лениво приоткрыл щелочки глаз. Его голова покоилась на Марковых острых коленях. Вокруг них простиралось бескрайнее черное море травы, в котором горели кровавые маяки маковых головок. Воздух был неподвижным и тяжелым. Душным. Надвигалась гроза: небо заволокли свинцовые, густые тучи и где-то далеко уже раздался громовой рокот. А может быть, это опять поезд, везущий в своих вагонах железо и уголь, а на своих колесах тех, кто инициацию не прошел. ― Вообрази себе, как будет прекрасна наша утопия, которую мы построим, − пропел Марк, прижимая изящные ладони к своим впалым щекам. Его голову украшал венок из маков и каких-то сорняков. На языке цветов маки значат: «давай любить друг друга, пока у нас еще есть время». А может не это. Марк никогда не был силен в языках. ― Поправка: если мы ее соберем. Не дай Бог, конечно. Для советского ребенка слово «бог» − пустой звук. Часть устойчивого выражения. Максим смотрел в хмурое небо. На его глазное яблоко села муха. Максим моргнул, кажется впервые за полчаса. Муха улетела. Марк скрыл легкое раздражение за игривой улыбкой. Он ненавидел когда с ним спорили. И тем не менее, Максим был единственным кто мог с ним спорить. И Марк всегда проигрывал ему. Дебаты явно не были его коньком. ― Ты имеешь что-то против? ― Давай начистоту. Если каким-то чудом это случится, то это будет просто еще одна катастрофа на карте мира. С той только разницей, что у тебя в подчинении будет не пять чмошных семиклашек, а тысяча. Это не утопия. Это − мура. ― Вообще-то, у меня в подчинении их восемь. ― Рувимов шестиклассник, а мы с Валерой не чмошные. Пять. У Марка косились глаза всякий раз, когда он начинал злиться. И ему стоило большого труда это скрыть. Максим, тем временем, продолжал. Голос его был тихим и монотонным, будто он читал вслух учебник: ― Утопия обозначет что-то идеальное, а потому невозможное. То, что пытаешься сколотить ты − неидеально. И, в принципе, возможно. А представь себе общество, в котором эмоции и чувства отсутствуют вообще. Потому что они − пережиток доисторического прошлого, типа как когти или хвост. Эмоции не мешают думать, не терзают и не мучают, а потому все работает слажено, как часы. А вот это уже интересно. Марк снова засмеялся, но на этот раз тише и менее искренне. ― Дадаев, ты дурак или как? ― Ни то и ни другое, − прозвучало холодно, с давлением. Максим все еще держал себя в руках. Очень немногие вещи могли вывести его из себя. Хотя его придурочный лучший друг входил в список этих вещей с перемным успехом. ― Ты понимаешь, что это не будет работать по целой куче причин? ― Оно и не должно работать. Оно должно оставаться в голове. Или, в крайнем случае, на бумаге. На то это и утопия. ― А зачем мне такое общество? Политику глупо бороться с чужими эмоциями, это все равно что стрелять себе в колено! А если говорить обо мне, как о человеке, то... ― Лично к тебе эта... Концепция не имеет никакого отношения. Выражение его лица оставалось мертвенно спокойным. И все же Максим уязвленно отвел глаза. ― И вообще, это так. Просто привел пример. ― Ты сам-то смог жить в таком мире? − спросил Марк, вплетая Максу за ухо маковый цветок. Максим не сопротивлялся. Он был похож на маленькую, черную змейку, свернувшуюся у Марка на коленях. Максим кивнул. Медленно. И абсолютно уверенно. На горизонте фиолетовым металлом сверкнула молния. Гроза приближалась медленно и неотвратимо, как злой рок. ― Это все фигня, в самом деле, − Марк махнул рукой, − но вот идеальный мир, где каждый счастлив и никто не уйдет обиженным... ― Я тоже читал Стругацких, − строго оборвал Максим, − и если бы не я, то ты бы и дальше читал своих вонючих фашистов. Марк заскрипел зубами. Неизвестно, что злило его сильнее: то, что Дадаев клеймил всех европейских философов «фашистами» или то, что он знал, что в домашней библиотеке Бесолюбовых хранится трофейный «Майн Кампф». ― Про «никто не уйдет обиженным» будешь Зубову рассказывать. Или Ладонежскому попробуешь загнать. А мне не надо. Мы оба преследуем примерно одни и те же цели. С той только разницей, что у меня уже все есть, а ты все никак не угомонишься. ― И что же у тебя есть? Максим позволил себе улыбнуться. Несдержанно. Во весь выходящий за пределы, полный неестественно белых зубов рот. Он улыбался не только красными тонкими губами, но и такими серыми, холодными глазами. ― Видел бы ты, как они смотрят на меня. Как они замолкают, когда я прихожу. Слышал бы, как они произносят моë имя. Они... боятся меня, а значит, они меня уважают. Холодный ветер путался в волосах мальчиков и трепал висящие на их шеях галстуки цвета травмы головного мозга, приминал черную траву и красные цветы. За молнией следовал гром, но дождя все не было и не было. ― И ты променяешь это на бесчувствие? − тихо спросил Марк, проведя холодной рукой по скуластой щеке Максима, − всë это?.. ― Что «всë»? − стук сердца Максима перекрывал гром, стук колес, нараставший в черном как нефть лесу позади них ураган и вкрадчивый голос Марка. Ему не нравилось, в какое русло перешел этот разговор. Марк не ответил. Он обхватил голову Максима руками и утянул его в поцелуй. Долгий, кусачий, слюнявый и очень собственнический. Марку нравилось, как Максим испуганно мычал, но не сопротивлялся. Но еще больше ему нравилось, что Максим снова на своем месте. На месте испуганного ребенка, чьи границы бесцеремонно, цинично нарушают, а он ничего не может с этим сделать. Упали первые, крупные дождевые капли и за ними последовал еще один раскат грома. Гром был такой силы, что, казалось, мог бить стекла и рушить стены. Но поблизости не было ни одного места ни чтобы проверить это, ни чтобы укрыться от дождя.