Искусство обнажения

Я просыпаюсь от ощущения жара, расползающегося под халатом тонкими переплетениями жгущихся узелков. Кончик носа упирается во что-то тёплое и липкое, иногда подрагивающее — едва заметно; по спине струится горячий пот. А ещё — боль. Головная боль похожа на огромный кусок валуна, с потугой втискивающийся в основание черепа. Он такой большой, что кость начинает трещать, будто бы она сделана из пластмассы. Каждая клеточка тела наполняется тяжестью — я титаническим усилием воли разлепляю опухшие веки, зажмуриваюсь от яркого света и со свистом выпускаю изо рта воздух. С таким удушающим похмельем я встречаюсь впервые. Не то чтобы в подростковом возрасте мне не доводилось напиваться в стельку. Бывало — особенно на школьном выпускном, где меня угораздило наклюкаться до полуобморочного состояния и ввалиться домой только под утро. Однако я никогда не позволяла себе переходить черту и совершать постыдные поступки, влекущие за собой ряд нежелательных последствий. До этого торжественного момента. Я продолжаю лежать без движения всего несколько минут. Прострация, сковывающая сознание, начинает рассасываться, блекнет, становится прозрачной. В мозг постепенно возвращается ясность — накатами, прямо как тошнота, отголоски которой всё ещё отчётливо ощущаются в горле. А потом внутри словно бы раздаётся щелчок, отчего я поражённо замираю, распахивая глаза, и давлюсь противной слюной, неприятно перекатывающейся по сухой поверхности языка. Пак Чимин. Здесь, рядом. И когда я говорю рядом, то имею в виду настолько непозволительно близко, что мой пустой желудок скручивается в спазме — то ли от голода, то ли от головокружительного волнения, захлёстывающего меня без остатка. Я наконец-таки понимаю, что это невыносимое тепло — не результат высокой температуры за окном, пухового одеяла или пашущего кондиционера, режим которого поставлен на прогревающий максимум. Совсем нет — в комнате, при детальной концентрации, по-прежнему прослеживается прохлада. Всё из-за него — из-за Пак Чимина, который так беззастенчиво прижимает меня к своему обнажённому торсу. К голой, чёрт возьми, коже. Именно поэтому сначала у меня создаётся впечатление, что я по-прежнему сплю, — настолько нереалистичным и абсурдным кажется происходящее. О том, каким образом ладони Чимина проникли под затянутый пояс моего домашнего одеяния, история нашего совместного времяпрепровождения и вовсе малодушно умалчивает. На взмокшем, покрасневшем бедре чувствуется тяжесть. В районе лопаток, под мягкими подушечками его пальцев, рождается поток электрических импульсов, и чем дольше я остаюсь без движения, тем мощнее покалывает под кожей. Становится невыносимым, когда я замечаю: единственное, что нас разделяет, — это шёлковый клочок ткани, ощутимо натягивающийся где-то в районе моей рвано вздымающейся груди. Интересно, на что я надеялась, когда не удосужилась напялить на себя даже бюстгальтер? Впрочем, практически сразу же нахожусь с ответом: пьяная истеричка внутри меня, у которой так не вовремя сорвало крышу, решила не заморачиваться — просто вырвать свои извилины с корнем, дабы с лёгкостью избавиться от потуг мыслительного процесса. Дёшево и сердито. Я была так самозабвенно сосредоточена на жалости к своей драгоценной персоне, что довела до точки кипения, а затем впустила в постель без-пяти-минут-незнакомца, совершенно не задумываясь о рисках. Когда Чимин пожаловался на собачий холод, во мне не было ничего, кроме непреодолимого желания отоспаться. В памяти всплывают прикосновения его рук — неожиданно аккуратные, осторожные, без привычного нажима и грубости. И шёпот на ухо, горячий и ровный, призывающий к спокойствию; впоследствии — обнадёживающий и отчего-то взаправду действенный. Пряжка его ремня царапает выемку над тазовой косточкой. Упирается, давит твёрдым куском металла, и я вспоминаю кое-что ещё, похожее на чью-то злую шутку или идиотскую выдумку воспалённого мозга. Ослепительная вспышка прошивает виски, рассыпается в спёртом воздухе снопом багряных искр, и туманные кадры прошедшей ночи вдруг принимают резкие очертания действительности. Обретают вкус, запах и — боже мой, в это совсем не хочется верить! — плоть, пропитанную стойким ароматом мужского одеколона. Губы. Губы Пак Чимина были не только на моих губах — они чувственно припадали к шее, ярёмной впадине и открытым участкам груди; оставляли после себя мокрые следы и тягостное ощущение возбуждения, скатывающееся в клубок, — теперь я чувствую это настолько отчётливо, что начинаю сгорать от желания провалиться сквозь землю и никогда больше не дышать. Великолепно, Со Йерим. Браво. Так низко ты ещё не падала. Становится стыдно и до невозможности херово. Мне вновь хочется плакать, я начинаю с хрипом вбирать в лёгкие воздух, но в уголках глаз по-прежнему сухо, словно бы кто-то набил их раскалённым песком под завязку. Хочется пить. Или умереть — трудно определиться с выбором. Шторм, разразившийся в солнечном сплетении, встаёт на дыбы, но я по-прежнему не могу сдвинуться с места, словно бы полностью онемев, — дотрагиваюсь кончиком носа до ключицы Пака и варюсь в остаточном шлейфе его парфюма, постепенно отлипающего от кожи. — Неужели так нравится? Я вздрагиваю, словно на меня выливают ковш ледяной воды. Поднимаю голову, ненароком задевая островок проступающей щетины на мужском подбородке, и встречаюсь с внимательным взором потемневших глаз. Оцепенение мгновенно спадает с моего тела, а под корешок языка ударяет ток. Я поспешно выпутываюсь из жарких объятий и испуганно отползаю в сторону. Слишком поздно поправляю складки задравшегося халата, натягивая ткань на бёдра и смущённо запахивая края откровенного треугольного выреза, — взгляд Пака успевает скользнуть по тонкой кромке нижнего белья и подняться выше, к глубокому декольте и влажной ложбинке между набухающими грудями. — Нет, — выдыхаю задушенно. Дьявол! Щёки предательски покрываются пятнами. — А мне кажется, что да, — его голос перекатывается, звучит низко и глухо. — Тебе только кажется. — Уверена? — Вполне. Что за идиотский разговор? Пак переворачивается на спину и разминает ладонью шею, а затем вновь прикрывает глаза. Его волосы растрёпанные, светлые прядки хаотично разбросаны по лбу, а лицо выглядит слегка помятым после длительного сна. Чимин кладёт руку поверх одеяла и кажется расслабленным и умиротворённым. Чего не скажешь обо мне. — Поднимайся, — скрипуче произношу я, изо всех сил пытаясь быть убедительной, но вместо этого мой претенциозный тон звучит не лучше докучающего овечьего блеяния. Ноль реакции — чего и следовало ожидать. Даже ухом не повёл. Он что, снова повадился играть на моих нервах? — Чимин, я серьёзно, — произношу с лёгким оттенком осуждения и, пытаясь воззвать мужчину к здравому смыслу, придвигаюсь к нему ближе. — Сейчас уже почти... — беглый взгляд на миниатюрную коробку настольных часов, покоящихся на тумбе, — полдень. Тебе пора уходить. Проваливать восвояси и никогда больше не появляться на моих глазах, если быть точнее. Однако Чимин, судя по всему, не нуждается в детальном объяснении траектории своего полёта за дверь — он всё так же притворяется дремлющим и безнадёжно глухим. Из моего приоткрытого рта вырывается тяжёлый вздох. Детский сад, честное слово. — Чимин! — повторно зову я и нагибаюсь вперёд, чтобы вцепиться пальцами в плечо Пака и задать тому хорошую встряску, — у меня нет ни времени, ни желания вестись на его провокации. — Хватит меня игнорировать! Ты же не ребё... Но я не успеваю договорить. Пак хватается пальцами за моё запястье и тянет на себя так сильно, что я мгновенно теряюсь в пространстве, а в лёгких с громким хлопком лопается воздух. Внутри черепушки подпрыгивает что-то тяжёлое, во рту мгновенно пересыхает. И лишь когда под моими лопатками прогибается мягкий матрас, а внутреннюю сторону бёдер начинает царапать жёсткая ткань чужих джинсов, к моему зрению возвращается чёткость. Ненадолго, правда. Потому как мощное тело, возвышающееся надо мной, не располагает к тому, чтобы оставаться в состоянии иллюзорного спокойствия; вместо этого я борюсь с наваждением и хочу уже было рассыпаться в притязаниях за систематическое нарушение личного пространства, как вдруг Чимин улыбается — немного устало, но широко и беззаботно. Словно его забавляет двоякая ситуация, разрастающаяся между нами, как куст репейника — колючий и такой огромный, что можно ненароком содрать себе кожу. Это сбивает меня с толку. Просто вышибает из намеченной колеи, и заготовленные слова тают на языке, будто капельки разогретого воска. — Что ты... — Заколебала, вот что, — перебивает Пак, запутываясь взглядом в моих ресницах. — Встала раньше — так иди и занимайся своими делами. Я-то тебе зачем? Чимин не злоупотребляет своим физическим преимуществом, как делал это совсем недавно, — на этот раз он ограничивается более условным притеснением моей свободы. Мужчина вжимает свои ладони в простынь по обе стороны от моей головы, удерживаясь на выпрямленных руках, и кое-где по неосторожности защемляет прядки всклокоченных волос, разметавшихся по подушке. У меня возникает смутное впечатление, будто бы Чимин втайне претендует на каждый квадратный метр моей жилплощади, но отчего-то не решается открыто поставить об этом в известность. Иначе как ещё расценивать эту безграничную наглость, вываливающуюся из его рта кусками нелепых упрёков? — Ты, видимо, забыл: это моя квартира, — гневно шепчу я, упираюсь ладошками в его грудь и тут же отдёргиваю руки, опомнившись, — его кожа по-прежнему слишком горячая. — Поэтому я имею полное право выставить тебя на улицу тогда, когда посчитаю нужным. — Я не забыл, что это твоя квартира, — невозмутимо откликается он, — просто для меня это не имеет никакого значения. — Тогда не удивительно, что ты ночуешь где угодно, только не дома. Чимин изумлённо заламывает бровь. Видимо, он не ожидал, что я запомню хотя бы что-то из происходившего накануне. И это правда: моя память может похвастаться лишь периодическими просветами событий, начиная от сумасшедшего алкокросса и заканчивая моментом, когда мои веки сомкнулись под тяжестью надвигающегося сна. Однако некоторые отрывки пережитого всё-таки всплывают в сознании, будто бы вновь случаются наяву. И внезапное откровение Пака, случайно сорвавшееся с кончика его языка, но въевшееся в меня до мозга костей, яркое тому доказательство. — Йерим, — смеётся Чимин, нагибаясь ниже, — я облизываю губы и инстинктивно вжимаюсь затылком в подушку. — Прекращай ёрничать. Преград, выстроенных между нами, по-прежнему слишком мало, чтобы чувствовать себя в безопасности. Пак намеренно подчёркивает своими действиями неоднозначность нашего положения — практически касается голым животом тугого узла моего халата, а я до дрожи в коленках боюсь сомкнуть ноги, чтобы ненароком не подстегнуть мужчину на безрассудство. — Это ты прекращай вести себя так, будто я твой гость, а не наоборот, — пытаюсь осадить его я. — И отодвинься уже — достал демонстрировать своё превосходство таким гнусным способом. Пака забавляет моя дерзость — уголок его губ насмешливо приподнимается. — Гнусный способ — это какой? — спрашивает он в притворном изумлении. Как будто бы сам не понимает. — Ты знаешь, что я имею в виду. — Когда слова не подкрепляются действиями, они превращаются в пустую болтовню, — на этих словах Пак опускает взгляд — туда, где приятная ткань плотно прилегает к телу, — и издевательски щёлкает языком. — Я полагал, что только Ким Тэхён обладает прерогативой лицезреть тебя в таком непристойном виде. Или у вас свободные отношения? Бьёт по больному — как, мать его, низко. Я хмурюсь: стоит мне подумать о Тэхёне, как свежие раны вновь расходятся по краям. Под пупком начинает неприятно стягивать. Я резко прикрываю ладонями грудь и область внизу живота — чувствую острое желание отгородится, избегая жгучих прикосновений, и горделиво вздёргиваю нос. — Если сейчас же не свалишь с меня — ударю. — Мы это уже проходили. Я несколько секунд смотрю Паку в глаза, прежде чем унять мелкую дрожь и резко приподняться, вжимаясь ладонью в выступающую линию его ключицы. Давлю, что есть мочи, но без толку — мужчина остаётся недвижимым. Пространство между нами сжимается, как скрипучая пружина. Расширенные зрачки Чимина вблизи становятся похожи на два бездонных чернильных пятна, окаймлённых паутиной лопнувших капилляров. Пак пресекает любую попытку высвободиться, и я не сдерживаюсь — чертыхаюсь прямо ему в лицо и отворачиваю голову в сторону. Гипнотизирую белёсую стену отчаянным взором, рискуя прокоптить её до основания, и смыкаю челюсти до тупой рези в дёснах. — Чего ты от меня хочешь? — процеживаю надрывно, ощущая его испытывающий взгляд на своей коже. — Собираешься продолжать спать — пожалуйста, я не буду тебе запрещать. Только прекрати испытывать мои нервы на прочность, — натужно сглатываю, а потом добавляю практически беззвучно, слабым шёпотом, словно сомневаясь в искренности собственных мыслей. — Ты мне противен. И это, кажется, действует. Чимин отстраняется, искривляя губы в саркастической полуулыбке. Воздух сотрясает мрачный смешок, вырывающийся из его рта, и в этом жесте — столько неприкрытой брезгливости, что мои внутренности покрываются ледяной крошкой. Мужчина выглядит так, будто не верит ни единому моему слову, но отчего-то не желает вступать в конфронтацию. Если бы я не была знакома с природой его характера, то ненароком решила бы, что моя прямолинейность задевает его за живое, но я знаю: Пак Чимину плевать на моё мнение. Он не предрасположен к тому, чтобы налаживать со мной дружеские связи, — в сложившихся обстоятельствах между нами не способно существовать ничего, кроме обоюдной неприязни и прочно укоренившегося недоверия. И я совру, если скажу, что хотя бы одно короткое мгновение надеялась на обратное. Чимин больше не смотрит — укладывается на пустующую сторону постели, подминая под себя одеяло, и закрывает глаза. В помещении воцаряется гнетущая тишина. Я поднимаюсь на ноги, отрешенно наблюдая за тем, как на небе — прямоугольном дымчато-сером покрывале, окантованном пластиковой оконной рамой, — рассасываются тучи. Я поправляю взъерошенные прядки волос, безмолвно сетуя на высокую влажность сеульского климата, достаю из комода менее вызывающий комплект домашней одежды и торопливо выхожу за дверь, намереваясь остудить свою голову. Горсть холодной проточной воды, выплеснутая в лицо, и три стакана минералки запускают в организме реабилитационные процессы. Я наскоро переодеваюсь в эластичные спортивные штаны с завышенной талией и бесформенную футболку большого размера, завязываю на макушке высокий хвост и наношу на кожу немного увлажняющего крема — всего лишь пристрастие к ежедневному уходу. Из-за чрезмерной дозы алкоголя и пролитых слёз под моими глазами образовываются мешки, а губы выглядят припухшими и теряют привычный розоватый пигмент. На керамической поверхности раковины валяются использованные ватные диски, испачканные остатками вчерашней косметики; на туалетной тумбе неподалёку по-прежнему покоится отобранный Чимином телефон. Я медленно провожу пальцем по чёрному экрану смартфона, а затем набираю в лёгкие воздух и решительно нажимаю на кнопку снятия блокировки. Мне не хочется захламлять мозг подробностями своих прегрешений — будь моя воля, я бы стёрла прошедшую ночь из памяти, словно пыль с дорожных сапог. Если бы только представлялось возможным обернуть время вспять, всего лишь на каких-то жалких двенадцать часов назад, то я абсолютно точно избежала бы громадного чувства вины, обвивающегося вокруг сердца переплетениями хищной лозы. Но — не могу. Однажды мне всё равно придётся столкнуться нос к носу с последствиями, какими бы разрушительными они ни были, поэтому я решаю содрать этот пластырь прежде, чем он прочно врастёт в омертвевшие ткани. Хотя бы попытаться. Нет смысла скрываться, когда правда наступает тебе на пятки. Но как только я вчитываюсь в содержимое уведомлений, мгновенно сожалею о том, что осмелилась поступить рассудительно. Ощущение тревожности усиливается стократно, а стыд с небывалым воодушевлением начинает глодать меня изнутри, гадко причмокивая. Восемнадцать непрочитанных сообщений и четыре пропущенных вызова от абонента «Тэхён-и ~» в промежутке с двух часов ночи до половины шестого утра. Хуже не придумаешь. Я прижимаю телефон к груди и приседаю на корточки, упираясь лбом в свои согнутые коленки, будто бы предпринимая попытку абстрагироваться от внешнего мира. Настолько тщетную, что хочется рассмеяться. Или всё-таки заплакать — я и сама толком не понимаю, что чувствую. Проходит какое-то время, прежде чем я снова открываю злосчастную переписку, пестрящую обилием вопросительных знаков. Листаю до самого конца, в растерянности прижимая тыльную сторону ладони ко лбу, и вдруг поражённо распахиваю глаза. Вдох. Тэхён-и ~: Йерим, я знаю, что ты была в клубе. Выдох. Тэхён-и ~: Надеюсь, ты добралась до дома без происшествий. Я ненадолго заеду к тебе ближе к двенадцати. Жди. Ближе к двенадцати? То есть... Осознание происходящего приходит не сразу. Зато когда всё-таки достигает моего воспалённого мозга — влетает на полном ходу, сбивает с ног и буквально раскатывает меня по земле. Я подрываюсь, словно ужаленная. Перед глазами маячит жирная стрелка настольных часов, что неумолимо клонится к единице. А ещё — разворошенная постель, смятые простыни, пара мужской обуви, педантично приставленная к порожку носками, и — словно вишенка на торте! — Пак Чимин, оккупировавший мою кровать на манер надоедливого любовника. Тэхёну, определённо, придутся по вкусу недвусмысленные махинации, провёрнутые за его спиной. Не думаю, что отделаюсь виноватой улыбкой, поймай он меня за руку в квартире с другим мужчиной. Тем более, с этим. Ким становится неуправляемым, когда дело касается преподавателя, и вряд ли расщедрится на то, чтобы выслушать мою историю хотя бы наполовину. И правильно сделает. Из нас двоих только я способна скручивать свои ревность и подозрение в жгут, притворяясь понимающей или, что ещё более бессмысленно, — равнодушной. Как будто это не выжигает меня изнутри. Как будто это способно остановить коррозию наших чувств. Ким рубит с плеча, даже если впоследствии ему придётся пожалеть о выводах, сделанных на скорую руку, — в этом они с Паком невероятно похожи. Только что это даёт? Чимин был прав: ты дура, Йерим. Редкостная и непроходимая. Я несусь в комнату, открывая дверь нараспашку, и буквально подпрыгиваю к Паку — тот продолжает дремать, как ни в чём не бывало, но резко распахивает глаза, стоит мне настойчиво потянуть его за запястье. Мужчина осоловело моргает, пытаясь угадать причину моей внезапной неврастении, и приподнимается на локтях. — Какая муха тебя укусила? По моей коже с новой силой расползаются багровые пятна, из ушей полным ходом валит дым; мне кажется, что ещё чуть-чуть — и я лопну, будто воздушный шарик, раздувшийся до предела. — Быстро собирайся и уходи, понял? — жёстким тоном, не терпящим возражений, произношу я. И в три больших шага преодолеваю расстояние до окна. Прижимаюсь носом к прохладному стеклу практически вплотную — в месте, которое опаляет моё горячее дыхание, появляется тонкий слой конденсата. — Не понял, — раздаётся за моей спиной. Я выискиваю знакомый силуэт взглядом, будучи точно уверена: стоит мне только высунуться за створку — Ким Тэхён покажется у подножья лестницы, и обратный отсчёт покатится под откос с удвоенной скоростью. В такие моменты я безумно жалею, что не могу отследить его геопозицию с помощью какого-нибудь мудрёного телефонного приложения, — мы всегда уважали личное пространство друг друга, ограничиваясь звонками или короткими смс-ками с приложенной точкой на карте. И вот к чему это привело. — Что за цирк ты устраиваешь? Боже мой. Почему он не может просто заткнуться и послушаться меня без лишних вопросов? — Я объясню тебе позже, — говорю сбивчиво и подхватываю с батареи мужскую майку, от которой приятно тянет теплом. Бросаю вещь Паку, не осмеливаясь подходить к нему ближе, — продолжаю следить за фигурами, плывущими по витиеватым асфальтированным дорожкам снаружи, и лихорадочно облизываю губы. — Пожалуйста, Чимин. Одевайся, я тебя очень прошу. — Если это такой оригинальный способ скинуть меня с кровати, то... — Господи, да поторапливайся ты уже! Не сразу, но Чимин внемлет моим требованиям — вытягивается в полный рост, напуская на лицо хмурое выражение, и чересчур медленно, словно испытывая моё терпение, облачается в высушенную одежду. Наконец-то прекращает светить своим оголённым торсом, сглаживая во мне удушающее ощущение неловкости, и привычно засовывает руки в передние карманы своих джинсов, словно у него мёрзнут пальцы. — Довольна? — кривится он. — Да, — отвечаю, посматривая на него искоса. — А теперь на выход. — Не пойду, пока не расскажешь, откуда такая спешка. Упёртый, словно стадо баранов, честное слово. Я порывисто оборачиваюсь к мужчине и устремляю на него испепеляющий взор. — Скоро придёт Тэхён, поэтому если ты немедленно не свалишь за дверь — отхватишь с лихвой, — спустя несколько бесконечно долгих мгновений наконец выдаю я, с трудом проталкивая звуки сквозь сомкнутую раковину губ. — Такое объяснение подойдёт? Чимин не спрашивает, отчего Тэхён подгадывает настолько неподходящий момент; не пытается удостовериться в честности услышанных слов или отпустить пару язвительных шуточек. Он просто хмыкает что-то невнятное, будто его совсем не заботит ни один из маячащих вдалеке рисков, и вдруг смотрит на меня как-то иначе — слишком спокойно, с толикой одобрения и неподдельной готовностью идти на компромиссы. Я чувствую, как под рёбрами начинает оттаивать что-то ледяное и закостенелое. Списываю это на временное помутнение рассудка. — Вот видишь, — говорит он неожиданно мягко, — иногда, чтобы чего-то добиться, нужно просто честно выразить свои мысли. Это ведь не так сложно — разговаривать, правда? Я притворяюсь, что не улавливаю ни один из его очевидных посылов: у меня нет времени на то, чтобы анализировать аспекты своего поведения. Это кажется слишком мелочным в сравнении с тем, во что выльется наша сентиментальная глупость, стоит только задержаться за бесполезными беседами дольше положенного. К счастью, Пак всё-таки идёт на поводу у моей взбудораженности. Обувается, проверяет наличие кредиток и телефона во внутреннем кармане пиджака и делает несколько шагов по направлению к выходу, даже не удосужившись кивнуть на прощание. Впрочем, я и не нуждаюсь в его любезности — за прошедшие сутки мне удалось насытиться обществом Пака до колик в желудке. И гораздо более неформальным обществом, чем я когда-либо могла ожидать, — сложно представить, сколько усилий мне потребуется, чтобы обесцветить горьковатое послевкусие его властных прикосновений к своей коже. Не просто утрамбовать в памяти — действительно вывести из организма, словно парализующий токсин, вызывающий душевную интоксикацию. Хочется верить в лучшее. И — не получается. Надежда разбивается оземь, когда по квартире разносится характерный звук дверного звонка. Я вздрагиваю от неожиданности и инстинктивно замираю на месте, боясь пошевелиться, — мне чудится, будто одного неаккуратного движения будет достаточно, чтобы Тэхён сложил пазлы в картинку и научился видеть сквозь стены. Когда Чимин оборачивается ко мне, его лицо не выражает ничего — не более, чем чистый лист, лишённый каких-либо намёков на эмоции. Он словно бы молчаливо спрашивает: ну, Йерим? Что дальше? Есть какой-то план? Не обессудь — мне всё равно. Просто интересно, насколько глубокой должна быть задница, чтобы ты, наконец, провалилась в неё без единой возможности выкарабкаться наружу. — Йерим, открой, — раздаётся снаружи раздражённый голос Тэхёна. — Я знаю, что ты там. Губы Чимина искажаются в недоброй ухмылке. А я думаю, что это, наверное, тот самый случай. Ведь моя голова становится бесполезнее, чем когда-либо прежде. Пустота. Оглушительная, бескрайняя. Ноль идей — лишь цепочки бесперспективных мыслей, судорожно бьющихся друг с другом, словно боксёры на ринге. Тело прошибает холодный пот. Вновь и вновь, по кругу. Безостановочно. Нетерпеливый стук костяшек пальцев о деревянную поверхность окончательно выводит меня из строя. — Йерим! Я отказываюсь соображать. — Йерим?.. — шелестит Пак одними губами, смеряя меня отрезвляющим взглядом. А секунды продолжают капать, небрежно растворяясь в воздухе. Это просто... конец.