Искусство обнажения

Я срываюсь с места и, моментально преодолев расстояние до Кима, обрушиваюсь рядом с ним, нечаянно проезжаясь коленями по поверхности растрескавшегося асфальта. Сдираю верхний слой кожи и, кажется, даже рискую занести в царапины грязь, однако меня не заботят ни отголоски тупой боли, разом прошивающие затылок, ни тихий шорох приближающейся издалека поступи. Этот идиот напился. Напился до отключки и умудрился не только добраться, но и — видимо, мозг в таких ситуациях отключается сразу же по прибытии — заснуть около моего дома. Практически в клумбе. Благо, что не на территории специального отсека для мусорных баков. Замечательно. Просто блеск. Удивительно, как только его ещё не успели загрести в какой-нибудь вытрезвитель или полицейский участок. Прохожих-то вдоволь — одной руки не хватит, чтобы пересчитать силуэты, которые попали в зону моей видимости лишь за последние пару минут. Мы же не посреди голой пустыни, в конце-то концов! — Эй, Тэ, просыпайся! — я начинаю тормошить парня, дабы привести его в чувство. — Давай, Тэ, приходи в себя, это не смешно! — и снова раскачиваю Кима из стороны в сторону, стискивая зубы из-за жгучей досады. — Да очнись же ты, Ким Тэхён! Однако добиваюсь разве что нечленораздельного мычания в ответ и вялого движения телом — Ким со стоном ворочается, по-прежнему не разлепляя свои потяжелевшие веки, и тотчас умолкает, вновь проваливаясь в мертвецкий сон. Обоняние моментально обжигает терпкий душок спирта вперемешку с сигаретным дымом — вся его одежда насквозь, до последней нитки, пропитана стойким запахом перегара. Боже. Мало того, что он пьян, так он ещё и весь, чёрт возьми, перепачканный! — Интересно, что же ты такого сказала ему утром, — грохочет надо мной ледяное, заставляя вздрогнуть от неожиданности и перевести затуманенный взор на Пака, — раз он в итоге аж набухался на радостях? Я сглатываю вязкую слюну. — Ничего особенного. И знаю — он не верит. Смотрит на мои поджатые от отчаяния губы. Наблюдает, как я вновь тянусь к Киму, расталкивая того за плечи, но не произносит ни слова. Молчит, задумчиво шевеля челюстями, пока я сокрушённо вздыхаю и, бросив тщетные попытки хотя бы самую малость отрезвить парня, лезу в передний кармашек набедренной сумки, чтобы достать телефон. Пока проверяю список входящих сообщений, округляя глаза, и снова чёртыхаюсь себе под нос — Тэхён действительно уже писал мне прежде, вполне недвусмысленно оповещая о своём предстоящем визите. Вот она — первая краткая смс-ка. А потом вторая. Третья. Ким отбивал мне их не реже, чем раз в пятнадцать минут. И чем ниже я прокручиваю переписку, тем сбивчивее становится чужая речь — можно даже отследить динамику его планомерного погружения в транс. Чимин молчит, но вскоре не выдерживает — фыркает, когда я мямлю что-то задушенное и невнятное, пряча напряжённое лицо в своих раскрытых ладонях, и начинаю нервно перебирать пальцами всклокоченные прядки волос. А потом спрашивает: — Где он живёт? — не прекращая дырявить меня своим каменным взглядом, лишённым всяческой вовлечённости в происходящее. Отстранённым, но одновременно с этим — бесконечно угрюмым. Сквозящим враждебной отчуждённостью. — Я не в курсе, Чимин. — Ты не в курсе, где живёт твой парень? — Он не мой парень, — отчеканиваю я, выпрямляясь, и заставляю себя не жмуриться от неприятного покалывания в области коленных чашечек. — И не надо притворяться, будто ты об этом забыл. — Не похоже на то, что вы расстались. — Тебя это задевает? — Мне плевать. — Тогда чего ты ко мне пристал? — хмыкаю я, раскатывая слабый привкус горечи на языке. — Встречаемся мы или нет — как бы то ни было, это не твоё... — На колени свои посмотри, дура. ...дело. Офигеть. Дура? Господи, что это, Пак? Что бултыхается в твоих глазах? В каждой заострившейся чёрточке твоего лица. Едкое, колкое, как железная проволока. Упрёк? Он всерьёз попрекает меня волнением за человека, который — и плевать на разногласия и недомолвки — заботился обо мне целых два года? Хоть наши отношения и закончились, как это, чёрт подери, связано с моей тревогой за сохранность чужого здоровья? Совсем, что ли, сдурел?! — Хорошо, — я возмущённо всплёскиваю руками. — Что ты предлагаешь? Бросить его? Оставить на улице — пусть валяется? — Позвони кому-нибудь, кто его заберёт. — Я понятия не имею, с кем он сейчас общается. — Нажми на любой контакт в его записной книжке. — Это не самая хорошая идея, Чимин. — Отлично, — уголок рта Пака дёргается в недоброй усмешке. — Тогда что будешь делать? Потащишь его в свою квартиру? — Да даже если и так, — отвечаю я, тараня мужчину прямым взором. — Никто не собирается заставлять тебя в этом участвовать. Может, я и дура, как ты сказал, но не слепая, ясно? — и добавляю, едва ли не кривясь от раздражения, когда мужчина показательно закатывает глаза. — Я знаю, насколько сильно ты ненавидишь Тэхёна, так что не беспокойся — я не буду просить тебя о помощи, поэтому можешь спокойно ехать домой. Или не домой. Где ты там обычно околачиваешься по ночам? Клуб? Отель? Пожалуйста. У тебя же имеется какая-то потаённая цель, относящаяся к разряду «личного». Я бы, безусловно, сделала предположение насчёт природы твоих проблем, но обойдусь без разочаровывающих уточнений — сегодняшний вечер и без того уже граничит по степени абсурда с какой-то второсортной трагикомедией. — Это звучит очень проникновенно, конечно, — вкрадчивым шёпотом произносит Пак, когда молчание начинает сдавливать мою черепушку, будто толстый слой застывающей глины, — но насчёт «слепой» я бы всё-таки поспорил. Всё. Хватит. Опять эти грёбаные качели. Мы словно двигаемся по кругу. Или стоим на месте как вкопанные и часами пялимся на небо в ожидании надвигающейся бури. Она всегда приходит. Разразившись, гремит, как жестяное ведро. А ещё — всегда уходит, растворяясь в лучах раскалённого солнца, подпаливающего завесу рдеющих облаков. Ласкового, согревающего. Далёкого — не дотянуться, но в то же время чудовищно близкого. Скользящего по коже тёплыми бликами. Отпечатывающегося на обратной стороне век ослепительными жёлто-красными пятнами. И знаешь что, Чимин? Поспорь. Поспорь с кем угодно, кроме меня, потому что мне с тобой спорить не нравится. Мне с тобой — представь себе! — нравится разговаривать. Я отворачиваюсь, вновь присаживаясь рядом с Кимом, теперь — на корточки. Пролезаю ладонью парню под мышку, стараясь обхватить его за корпус, и настойчиво тяну чужое тело на себя. Однако уже спустя несколько провальных попыток привести Тэхёна в вертикальное положение — проходит не больше минуты, но как по мне — целая вечность, — выдыхаюсь и рассерженно ругаюсь себе под нос — он оказывается непомерно тяжёлым. Неподъёмным, как если бы наряду со жгучей выпивкой Ким умудрился запихнуть в себя ещё и пару-тройку крупных булыжников. Тэхён бормочет что-то несвязное, ненадолго разлепляет ресницы и — я списываю это на последствия выпитого спиртного — срывает с языка моё имя. Приглушённо, нелепо выковыривая его изо рта, едва шевеля губами, прежде чем издать какой-то булькающий звук и снова провалиться в забытье, безвольно роняя подбородок вниз. Выбор невелик — придётся тарабанить в дверь симпатичному и — по крайней мере, я на это очень надеюсь — чрезвычайно жалостливому соседу с первого этажа. Иногда мы пересекаемся, когда одновременно выкидываем мусор. Или вон, в круглосуточном супермаркете напротив, покупаем одну и ту же быстрорастворимую лапшу по вечерам, перекидываясь парочкой дежурных, но крайне любезных фраз. Я отклоняюсь, задирая голову, — свет в его окне, расположенном слишком близко к земле, а оттого предусмотрительно заслонённом чугунной решёткой, горит как нельзя кстати. Тем более что стрелка на часах ещё не перевалила за одиннадцать, и пока у меня есть все шансы на то, чтобы быть вырученной. За целую коробку, наполненную упаковками бананового молока, конечно. Или же... — Отойди. — А? Чимин не позволяет мне опомниться — только вздрогнуть от неожиданности, внезапно почувствовав болезненное давление над локтем, и жалобно пискнуть. Мужчина вцепляется в меня стальной хваткой и дёргает вверх, вынуждая подскочить на ноги и ошеломлённо покачнуться на месте. Что за... — Я же сказал тебе — не мешайся, — гаркает Пак, прежде чем настойчиво завести меня за спину и податься вперёд — прямо к мирно посапывающему Тэхёну. А меня оглушает. Вот так — вмиг. На глаза наползает туманная дымка, мысли кучкуются, а потом тотчас разлетаются в стороны, как рассыпающийся под ногами бисер. — Чимин, — огорошенно. — Что ты делаешь? И тут же отшатываюсь, словно от удара, когда он сверкает своими прищуренными глазами, рассекая завесу сгустившейся темноты. — Ты только что доказывала мне, что не слепая. Так присмотрись внимательнее, пораскинь мозгами и пойми, что я, блять, сейчас делаю. Пак не церемонится — встряхивает парня за грудки, выколачивая из чужого приоткрытого рта недовольный стон, и практически полностью взваливает Тэхёна на себя. Медленно выпрямляет колени и резко отстраняет голову, когда Ким хрипит что-то по-пьяному грозное ему в ухо, продолжая свисать с мужчины, как неудобно сидящее на плечах пальто. Пак брезгливо морщится. А ещё, кажется, находится в одном шаге от того, чтобы сесть в тюрьму за убийство. И это, в общем-то, выглядело бы невероятно комично, если бы не было так... дико. За пределами моего восприятия. Высшая точка чего-то совершенно непостижимого. Да он же просто... Я не знаю. Что с тобой, Чимин? Мы что, в какой-то мистической саге? Параллельная реальность? Объясни мне. Я, правда, ни черта не смыслю в твоих заскоках. — Ну и чего ты застыла? — мужчина поднимает на меня глаза и выжидающе толкается языком в щёку. — На твоём месте я бы себе не доверял, когда дело касается этого раздолбая. Так что иди сюда и подстраховывай своего ненаглядного, иначе я могу совсем не случайно разбить ему голову. Господи. Свет в окне ещё горит? А то я тут всё-таки подумала и решила, что симпатичный сосед — замечательная альтернатива этому языкастому биполярщику. — То есть, — с опаской уточняю я, пытаясь сложить в голове пазлы, — ты не ручаешься за его безопасность, да? Зачем тогда вообще вызвался мне помогать? Лицо Пака искажается в воодушевлённой гримасе. — Ты просишь меня скинуть Кима обратно на землю? Отлично, — елейно протягивает мужчина, отчего на его губах появляется саркастическая ухмылка. — Всегда к твоим услугам, Йерим-а, — и собирается уже было отпихнуть Кима, как я испуганно спохватываюсь и резко выставляю перед собой ладонь. — Нет. — Нет? — Нет, — повторяю я, судорожно облизнув пересохшие губы. — Не надо. — Тогда не разглагольствуй, — мужчина поудобнее перехватывает Тэхёна, и его тон вновь лишается всякого намёка на ехидство, — и делай, как я сказал. К огромному счастью Чимина, Ким всё-таки оказывается способен хлипко, но держаться на своих двоих, беспрерывно покачиваясь туда-сюда, словно маятник. Однако, прежде чем безропотно последовать наставлению Пака — естественно, скорее из собственных убеждений, чем по велению его твёрдого слова, — я тщательно сканирую взглядом место, где недавно находился Тэхён. И с облегчением выдыхаю: ни одного потерянного предмета. А потом действительно делаю-как-он-сказал, послушно околачиваясь под боком: в действительности моё участие оказывается исключительно формальным. Ведь, несмотря на озвученные ранее угрозы, Чимин не перекладывает на меня ни грамма чужого веса. Даже больше — мужчина то и дело недовольно шикает, ссылаясь на увеличивающуюся нагрузку, когда я, видите ли, «лезу ему под руку», намереваясь попридержать Кима под лопатками. Поэтому вскоре я взаправду капитулирую — просто не вижу ни единого повода для того, чтобы распалять и без того полыхающий огонь, и заведомо нашариваю ключи на дне сумки, сжимая прохладную сталь в своей разгорячённой ладони. — Не удивлюсь, если он под чем-то, — натужно пыхтит Пак, стоит нам преодолеть половину пути и остановиться на очередной лестничной площадке, соединяющей этажи. — Нужно очень постараться, чтобы нахерачиться одним только алкоголем до такой глубокой отключки. — Тэхён не увлекается наркотиками, — незамедлительно бросаю в противовес я. — Точно как и не имеет привычки часто напиваться. — Ага, — неверяще фыркает Пак, возобновляя движение. — А мне, наверное, вот это, — он кивает на Тэхёна, — мерещится, да? — Случайное стечение обстоятельств. Мужчина машинально подтягивает Кима за талию, когда тот путается в ногах, неуклюже спотыкаясь о металлическую решётку подступенка, и произносит: — Твоя наивность начинает конкретно подбешивать, Йерим, — негромко; для меня же — словно бы обрушиваясь приглушённым боем гонга. — Прекращай — это раздражает. — Как ты вообще умудрился связаться со мной, раз я тебя раздражаю? Если бы не безвольная туша Тэхёна, волочащаяся между нами, подобно двухпудовой гире, я бы непременно повернула голову, чтобы напороться на точёные грани чужого профиля. Фантомно — лёгким пощипыванием на сетчатке, но всё же — с размаху. Ведь я знаю, что связаться — слишком громкое слово, однако мой язык стремительно развязывается, натурально размыкая собой зубы, а потом — это. Неосторожность в выражениях, нетерпеливость во взглядах — беспорядочных выстрелах, задевающих по касательной. Отскакивающих от стен. — Спроси чего попроще. И возвращающихся бумерангом — точно в лоб. Но я не предпринимаю попыток копнуть глубже — только не в этом направлении. Наоборот — чувствую себя фактически чудом соскочившей с острия заточенного ножа, поэтому лишь нарочито бесстрастно пожимаю плечами, соглашаясь: — Ладно, попроще — так попроще, — и поспешно порхаю вперёд, когда до пункта назначения остаётся всего несколько метров, чтобы быстро провернуть ключ в замочной скважине. — Тогда другой вопрос. Чимин вздыхает — то ли от усталости, то ли от откровенного неудовлетворения моей заинтересованностью — и грузно вваливается в коридор, как только я распахиваю перед ним дверь. — Какой? Я шаркаю подошвами по паркетному полу, не разуваясь, — после Кима, с которого буквально кусками сыплется грязь, всё равно придётся тряпкой вычищать пыль, и щёлкаю переключателем света в гостиной. — Сколько лет вы уже знакомы с Тэхёном? В спину тут же прилетает скептический смешок. — Ты досье на меня собираешь, что ли? — Ну почему сразу досье, — хмыкаю я. — И почему сразу на тебя? — Потому что всё, что касается Кима, легче спросить у него самого. — Раньше ты так не считал, — вырывается из меня кислое, однако в этом нет ни подспудной обиды, ни желания уличить мужчину в чём-то бесчестном. Просто факт. Наблюдение, встреченное коротким, нечитаемым взглядом. И сухим — без единого оттенка эмоции: — Куда его? Игнорируя всё — подчистую. Как если бы я и вовсе не открывала свой рот. — На диван, — и начинаю торопливо скидывать на пол декоративные подушки, дабы увеличить свободное пространство на тканевой обивке. — Не ответишь? — Странно, что не в кровать. Я выпрямляю позвоночник, застывая с плюшевой игрушкой в руке — подарок от сестры Тэхёна на прошлое Рождество, и удивлённо вздёргиваю брови. Что за колючие шпильки? Это, блин, совершенно не то, что он должен был мне сказать. — Не странно, — просверливая его укоризненным взором. — Ты достал со своими намёками. Это не смешно. — А похоже на то, что я смеюсь? Нет, Чимин. Похоже на то, что ты, блин, ревнуешь. Но я предпочту оставить эту крамольную, до ужаса несуразную мысль при себе. Не хочу видеть, как твои губы искривляются в издевательской ухмылке, потому что ты вообще в своём уме, идиотка? Ничего не перепутала? Перепутала. И впору бы силком отдирать себя от клейкой паутины чудовищных заблуждений, иначе рискую замотаться в них, будто гусеница в свой шёлковый кокон. А бабочки, как известно, долго не живут. — Клади его, — я отхожу в сторону, чтобы позволить Паку пройти. — Только аккуратнее, пожалуйста. Он не мешок с картошкой. — Будешь меня поучать — оставлю его спать на коврике в коридоре, понятно? — Я же говорю — пожалуйста, Чимин. И непреднамеренно касаюсь ладонью его предплечья, когда мужчина с трудом — так, чтобы не завалиться вместе с парнем, — опускает Кима на мягкое сидение. Тэхён укладывается криво: упирается откинутым затылком в подлокотник, широко раскинув руки, и вяло дрыгает ногой, вероятно, намереваясь подтянуть к себе колени. Пак отряхивает ладони, вырывая их из-под чужих лопаток, и брезгливо кривится, словно бы с головы до пят измазался в копоти. Медленно выпрямляет позвоночник, попутно разминая затёкшую шею, а потом отходит на пару шагов и раздражённо цокает языком, бросая на Тэхёна неприязненный взгляд. Я не замечаю — приседаю около парня на корточки, смахиваю длинную чёлку с его вспотевшего лба и всматриваюсь в умиротворённое лицо напротив с какой-то щемящей, безысходной тоской. Ким всегда был необыкновенно красивым. А ещё — ласковым, обожающим тактильный контакт и свои огромные, просторные футболки поверх моего голого тела. Он улыбался, когда я сетовала на него из-за ледяных пальцев под своей юбкой; злился, стоило мне не надеть зимой шапку — они смотрятся на мне чрезвычайно нелепо, и возбуждался от одного только движения губ, невесомо скользнувших по косточке на его широком запястье. Мне действительно стоило сосредоточиться на этом прежде. Поймать планету за хвост, не дать ей сойти с родной орбиты, а себе — разбивающейся, но отчаянно боявшейся разбивать, — осыпаться, как слой облупившейся штукатурки. Ещё до того, как я взяла привычку отстранять его руки — как тогда, в машине по пути в Порён, — с маниакальным желанием оставаться нетронутой; до того, как кровь начала остывать быстрее, чем набирать градус, а холод одинокой постели вполне можно было бы заполнить парочкой капель раскалённого чая, случайно расплескавшихся по простыням. Раньше. Мне следовало сделать это намного раньше. Сопоставить факты. Прислушаться к биению сердца. Отсчитать его ритм. И, как следствие, принять одну неоспоримую истину. Жестокую, как будто бы ложную, но до ужаса очевидную. Пальцы замирают, сжимая прядку чужих волос. Над виском. Почти дотрагиваясь до кожи. Я просто его не хотела. — Шесть, — внезапно вторгается в моё сознание, рассекая сгустившееся наваждение, и я вздрагиваю, поворачивая голову в сторону Чимина. — Что — шесть? — спрашиваю глухо, перебивая собственный тяжёлый вдох. Пак прячет руки в карманы джинсов. — Шесть лет, — повторяет он, встречаясь со мной взглядом, и кивает на слегка похрапывающего Тэхёна. — Мы познакомились с ним шесть лет назад. Я моргаю, пытаясь вникнуть в смысл его изречения. Вопросительно смотрю то на одного мужчину, то на другого, и непонимающе нахмуриваюсь. — Как так? Шесть лет назад — нам с Тэхёном тогда было всего лишь по семнадцать. Выпуск старшей школы. Подача заявлений в столичные университеты. Нестабильные, размытые планы на жизнь. Он — в Тэгу; я — в Пусане. А Пак Чимин и вовсе чёрт пойми где. Никаких предпосылок. Никаких точек пересечения. — В плане? Ах да. Совсем забыла. Кроме, разве что, одной. — Настолько давно? — не скрывая неподдельного удивления в голосе, произношу я. — Как такое возможно? Тэхён сказал мне, что никогда прежде не общался с... — и запинаюсь, ощущая, как непрошеное имя застревает поперёк моей глотки. Выкашлять бы, да вряд ли получится — оно вонзается в ткани плотно, словно заноза. Расходится зудом по узким, сжимающимся стенкам. Перекрывает дыхание. Но он понимает. Безусловно, он понимает, раз насмешливо дёргает уголком рта и — бьюсь об заклад, что из чистого принципа, — уточняет: — Сонми? Боже. Вот так элементарно. Приторно, до крайности омерзительно — Сонми. Без фамилии, словно они как минимум одного года рождения, а как максимум... Впрочем, размышлять про максимум у меня, пожалуй, нет никакого желания. Точно как и представлять их вместе. Воображать разворошенную постель и два льнущих друг к другу тела — потных, разгорячённых. Сливающихся в темпераментных, страстных поцелуях и нетерпеливо елозящих по простыням. Приближающихся к одновременной разрядке. И её, — эту женщину, — томно постанывающую от движения его бёдер. Табу. Это, мать его, истинное табу. Поэтому я вкрадчиво поправляю: — Биологической матерью, — и сглатываю, ощущая, как онемевают от волнения подушечки пальцев. — Или вы встретились при каких-то других обстоятельствах? И отчего-то заведомо знаю — интуиция, будь она неладна, — что могу не рассчитывать на положительный ответ. — Не при других, — подтверждает мои опасения мужчина, вставая полубоком и натыкаясь взором на вазу с пёстрым букетом полевых цветов — по центру обеденного стола. — Но тебя эта тема вообще никак не касается, так что давай обойдёмся без допросов, хорошо? — и возвращает ко мне глаза. — Если это всё, то я пойду. Надеюсь, дальше ты разберёшься с Кимом без моей помощи. Он не настроен на дальнейшее развитие разговора. Входная дверь тянет его магнитом — это видно невооружённым глазом. А я чувствую себя последней идиоткой. Потому что, если он сейчас оставит меня наедине с грузно развалившимся на диване парнем, холод, пронизывающий каждую клеточку моего тела, усилится в стократ. Но я говорю: — Разберусь. И едва не теряю опору, хотя под моими согнутыми коленями твёрдый пол, да и падать уже, в общем-то, некуда. Уговариваю себя держать спину ровно, когда Чимин неожиданно усмехается — хмуро, как-то вымученно, и пытливо ведёт взором по моей неподвижной фигуре. — Умница, — елейно; расплываясь в настолько фальшивой улыбке, что у меня сводит скулы. — Приласкай, как ты умеешь. Уверяю, Ким будет фантастически рад наутро. Внутри что-то опускается, но тотчас подпрыгивает вверх — от солнечного сплетения вплоть до самого мозжечка. Расползается жгучей дрожью по шейным позвонкам, стоит только Паку оттолкнуться ботинками от земли и направиться в сторону коридора. Ещё немного — и юркнет в тёмный проход. Исчезнет, растворится, будто бы его и не было. Я не успеваю подумать. Не успеваю ровным счётом ничего. Но тишина вновь с треском разламывается, прогибаясь под тяжестью лихорадочного: — А ты был? И мой срывающийся голос, разливающийся в пространстве чередой резких вибраций, натурально ударяет мужчину в затылок. Вынуждает его остановиться. Медленно обернуться. А затем недоумённо изогнуть бровь. — Что? Ладонь, спешно отдёрнутая от Тэхёна. Ногти, неосознанно вдавливающиеся в бедро — до красных следов на коже. — Рад наутро — ты был? И мне отчего-то резко становится плевать, что он подумает. Как обыграет произнесённое в голове. Мой голос звучит ровно, с налётом горьковатой прохлады; его — неожиданно переходит в какой-то невнятный фырк, дёргающий глотку. Если Пак Чимин наводит мушку, то всегда дырявит мишень прямо посередине. Он не промахивается, его пальцы тёплые, губы — тоже. Они никогда не дрожат, зато дрожит что-то внутри — там, где мелкой трухой осыпается смелость. Потому что это оказывается почти непосильно — взять и признаться, что отныне мне безразлично, кто от кого в бегах. Я — от него; я — от самой себя. Или он — от чего бы то ни было. Его реакция впервые проступает настолько отчётливо. Чимин не прячет глаза — наводит их на меня, как этот-свой-чёртов-прицел, и на поверхности его зрачков вдруг преломляется свет. — Мы оба знаем, что от моего ответа ничего не изменится. И в этом таится плохо завуалированное, практически вываливающееся наружу, словно через пробоины на сетчатке, — был. Но немногим раньше — когда рассвет ещё не разогнал густые облака, нависающие над морем. До того, как на дорогах собрались пробки, а только-только прояснившееся небо снова омрачилось преддождевой синевой. — В таком случае, почему ты здесь? Заставляешь меня раскалываться в бесперспективной попытке уйти от побоища, поле битвы которого — зеркало. Стоишь, нанизывая на свой немигающий взор. После сотни таких же — ещё там, в баре, скрывающих мысли под непроницаемым колпаком; или позже — тех, что увязали в капельках мороженого, поблёскивающего перламутровой влагой на моих губах. Юри сказала, что он мне не безразличен. Я больше не намерена выжигать себя отрицанием — она права. Ведь даже самый отстойный психолог, не способный ни на что, кроме монотонного зачитывания абзацев из учёных трактатов, безапелляционно заключит: единственный оплот безмятежности — это равнодушие. Полое, безвкусное, выцветшее. Мёртвое. То, которое я никогда к нему не испытывала. Ни единой секунды. Вполне вероятно, что слова Пака окажутся правдой: ничего не изменится. Однако — вращается. Вертится, как закрученное колесо, содержащее в себе бесчисленное количество спиц, способных перемолоть меня в стружку. Он состоит из них снизу доверху. Эти спицы носят имена. Эти спицы — они и во мне тоже. — Серьёзно? — Вполне. Пара секунд молчания. И снова — какое-то скованное, будто бы силой вытащенное наружу: — Это разве не очевидно? — А что должно быть очевидным? — я медленно поднимаюсь на ноги, держась за колени, и слегка морщусь — на пальцах остаются следы от засохшей крови. — Учитывая то, что ты грубишь мне при каждом удобном случае, все эти твои, — я взмахиваю рукой в воздухе, немного замявшись, — внезапные порывы, знаешь ли, немного пугают. — Пугают? — хмыкает Пак, сосредоточив внимательный взор на моём лице. — Что тебя пугает? Помощь? — Не сама помощь, а тот факт, что мне помогаешь именно ты, Чимин. Я не специально выделяю интонацией это пресловутое «ты» — оно вываливается изо рта, едва образовавшись на языке. Но — действительно удивляет. Его, в первую очередь. Пак усмехается — язвительно и как-то задушенно, а затем смотрит на меня исподлобья, по-прежнему не вынимая рук из карманов своих джинсов. Ворот его рубашки распахнут, подбородок вызывающе приподнят вверх, а между сведёнными к переносице бровями пролегает тень от морщины. — Не очень понимаю, что тебя опять не устраивает, Со Йерим, — говорит он, едва сдерживаясь, чтобы не лязгнуть зубами. — Или ты реально считаешь, что я бы позволил тебе самостоятельно протащить, — мужчина бросает мрачный взгляд на Тэхёна, — этого пьяного придурка на себе через три этажа? Совсем там мозгами поехала? И это звучит настолько осуждающе, что я, обомлев, машинально глотаю воздух. Растерянно хлопаю ресницами, повисая на завитках угасающей ноты, — чужой голос звенит от напряжения, словно раскалённая лампочка. Поехала мозгами? Да, Пак Чимин. Определённо. Без адреса, под откос, раз вообще завожу с тобой этот бессмысленный разговор. Но — не обвиняю. Не стремлюсь намеренно задеть. Всего лишь высказываюсь, как и полагается любому опасливому человеку, у которого даже не голова — сплошная каша да пара-тройка запоздалых догадок, плавающих на поверхности. Поэтому я признаюсь: — Не считаю. И ступаю вперёд, становясь всего на несколько шагов ближе к нему. Не решаюсь сократить оставшееся расстояние — застываю посередине гостиной и прикусываю нижнюю губу. Выдаю свою нервозность. Выношу её на суд — без зазрения совести. Как-то плевать. Вот прямо сейчас — абсолютно всё равно. Он ведь точно такой же. По-прежнему не двигается с места. Стоит, будто к полу приклеенный. И произносит: — Если не считаешь, тогда заканчивай со своими пустыми предъявами. — Да чего ты так заводишься? — искренне недоумеваю я, преодолевая сосущее ощущение под рёбрами. — Я ничего не предъявляю, Чимин. Спрашиваю, потому что пытаюсь тебя понять. Или мне что — уже и этого нельзя? — Нельзя. — Боже, почему ты такой... — Слушай, угомонись, а, — бесцеремонно перебивает мужчина, и мне хочется встряхнуться, чтобы скинуть с себя тяжесть его колючего взгляда. — Дам тебе один маленький дружеский совет, Йерим. Вместо того, чтобы лезть, куда не просят, стоит сначала научиться просто благодарить, когда для тебя что-то делают. Ты только, — он ведёт подбородком, демонстративно осматривается кругом и нахально дёргает бровью, — не поленись и запиши куда-нибудь, иначе забудешь, ладно? Толчок. Что-то в животе — толкается, шевелится жёстким комком, стоит только осознанию ввинтиться в виски, продалбливая тонкую кость, и гулко бухнуться на подкорку. Я распахиваю глаза, против воли задерживая дыхание. Наблюдаю, словно сквозь стенки мутного пузыря, как вздымается его грудная клетка. Как Чимин ведёт языком — кто-нибудь, выбейте из него эту дрянную привычку — по внутренней стороне своей щеки; как отворачивает голову, заходясь в непомерно усталом и шумном выдохе. Ладно, Чимин. Честное, от самого сердца — ладно. Запишу. Выведу чёрным, перманентным. Обязательно сделаю это — можешь не сомневаться. Но только после того, как решу, от чего меня потряхивает больше: от формулировки «дружеский совет» или громкого — намного громче, чем ты в действительности произнёс, — «для тебя». Ни для кого не секрет, что Пак — айсберг. Холодный, нелюдимый. Чурающийся духовного контакта. Избегающий его, словно пушечного дула, от которого тянет жжёным порохом. Однако внутри у него — чёртово пламя, и лёд, протяжно скрипнув, трогается, а вместе с ним трогается и кусок примороженной глыбы под моими ногами. Потому что — я помню — ладони у него неимоверно горячие, а взор бывает таким завораживающим, таким гипнотически пламенеющим, что мотылёк подпаливает свои крылья, даже не касаясь огня. Прямо как сейчас. Полупрозрачные, нежные крылья. Во власти смертоносного огня. Скажи, ведь мотылёк в этой сказке — он же до ужаса глупый, верно? — Дай мне руку. От нас обоих ускользает момент, когда я оказываюсь рядом с мужчиной. Вырастаю перед ним, поднимая лицо, чтобы мгновенно различить отголоски немой озадаченности в глазах напротив, и заставляю себя уверенно расправить плечи. Не дрейфь, Со Йерим. Тебе ещё предоставится шанс посыпать макушку пеплом. Однако — потом. Всё потом, слышишь? — Зачем? — Тебе сложно, что ли? Молодец, девочка. Держи осанку прямо, даже если ведёшь себя, как феерично самонадеянная идиотка. В этом же и заключается вся прелесть слабоумия, разве нет? Пак колеблется, словно бы учуяв подвох, но вскоре сдаётся — вытаскивает ладонь из кармана и разворачивает её тыльной стороной вниз, смерив меня выжидающим взглядом. — Ну и? — спрашивает он глухо. — Что дальше? А дальше, Чимин, я собираюсь провернуть какую-то несусветную чушь. Выражаясь твоими фразами — окончательно сбрендить. И уповать на то, что ты не прострелишь мне череп после. Что я сама себе его не прострелю. Я вкладываю руку в его протянутую ладонь и, крепко обхватив пальцами тёплую кожу, торопливо произношу: — Пошли со мной. Тэхён по-прежнему приминает собой складки дивана, сморённый алкогольным угаром, и не подаёт никаких признаков сознательной деятельности. Я убеждаюсь в этом, коротко мазнув взглядом по его неподвижной фигуре, и незамедлительно чувствую, как червячок жгучего стыда прокусывает мне затылок. Больно. До крови. Однако — полностью заслуженно. Ведь меня, определённо, можно осудить за многие вещи. Неверно расставленные приоритеты. Абсурдная эмоциональность порывов. И я совру, если скажу, что не распадаюсь на части. Но — не останавливаюсь. Не позволяю себе спасовать. Увожу Чимина за собой, попадая в неосвещённое пространство коридора, прежде чем сомкнуть ладонь на прохладной поверхности дверной ручки и оказаться под сенью искрящейся лампочки, вокруг которой нескончаемо вьётся назойливая мошкара. Пак не вырывается — лишь неохотно плетётся следом, пока деревянное полотно не захлопывается за его спиной, а беспорядочные мысли, звонкие и ритмичные, словно стук молотка, не начинают вылизывать меня изнутри. Шелест нашего дыхания вплетается в тишину, качает разлитые по углам тени, и чем глубже я застреваю в золотистых вкраплениях на его радужках, тем отчётливее понимаю, почему мне было настолько страшно сегодня. Адреналин, вскипающий в жилах. Огни, подрывающие линию горизонта. Скорость не опасна сама по себе. Если пространство безгранично, она становится подлинным двигателем сердца. Таким же ревущим мотором, каким обладает любой мотоцикл, прибавляющий газ при разгоне. И дело совсем не в том, на какой отметке замирает стрелка спидометра. Дело в том, что если резко дать по тормозам — обязательно вылетишь из седла. Расшибёшься, как расшибается всякий, чьё падение исчисляется количеством вдохов, сделанных до соприкосновения с грунтом. Так ответь же, Чимин. На этой скорости, гоняющей кровь намного быстрее, чем сжигается топливо. На этой высоте, лопающей пузыри воздуха в моих ушах. Кто из нас двоих разобьётся первым? — Йерим, — напряжённо. — Что ты делаешь? Во рту пересыхает. Я на секунду прикрываю глаза. А потом говорю: — Благодарность, — едва шевельнув губами. — Какая, к чёрту, благо... — заводится было он, но неожиданно замирает, запнувшись на полуслове. Вспоминает, о чём удосужился брякнуть совсем недавно. И, кажется, раздавливает во рту какое-то скрипучее междометие, почувствовав скользящее движение пальцев по мягкой ткани — вверх, к покатым плечам. — Только не отталкивай, хорошо? На его шее судорожно подпрыгивает кадык. Я прижимаюсь к мужскому телу немного пугливо, робко, побуждая расстояние между нами растаять, будто льдинку, стиснутую в кулаке; упираюсь лицом в область его ключицы и касаюсь густых прядей волос на затылке. Вбирая. Пропитываясь тем-самым-запахом. Густым шлейфом, обволакивающим сознание. Кипящий мускат. Нотки подогретого орехового масла. И что-то ещё — специфическое, свойственное лишь ему одному. Естественное. Воровато спрятанное под язык. А затем — куда-то глубже. В прорези между ноющих рёбер. Ощущая, как чужая грудная клетка прерывисто вздымается под рубашкой. Размякнув под потоками липкого жара, просачивающегося даже сквозь плотную материю его одежды. Без здравых мыслей в гудящей голове. — Спасибо тебе, Чимин, — проводя пальцами по бугоркам его шейных позвонков, — за всё, что ты для меня сделал. Я искренне тебе благодарна, правда. Дрожащий шёпот, свистящий и доверительный, будто бы изнашиваясь в результате трения о разряженный воздух, тонет в хаотичных ударах моей-его сердечной мышцы. В любой другой ситуации он бы, наверное, рассмеялся. Ведь это забавно — то, как я льну к нему почти беззастенчиво, почти свободно и безо всяких дурацких «почти» — мягко. Словно бы между нами способно существовать что-то большее, чем нескончаемое прозябание в силках эмоциональных капканов. Ведь объятия — это, действительно, большее. Простые, совершенно обычные для старых приятелей или закадычных друзей, для нас они — за гранью. Между нами вообще всё, что не заходится оружейными залпами, — нонсенс. Однако Чимин не смеётся. Просто стоит молча и следует просьбе — той самой, давно растворившейся в прохладе ночного сумрака, но вымолвленной с безграничной мольбой, — хотя и не озвучивал согласие на покорность. Не оказывает сопротивления. Не выстраивает преград. Позволяет. Или заставляет себя позволить. И едва ощутимо вздрагивает, когда я смущённо посмеиваюсь: — Знаешь, в таких случаях обычно принято обнимать в ответ, — ласковой щекоткой вдоль тугого сухожилия на его шее. — Хотя бы даже из соображений о правилах приличия. И нет, я не планирую составлять завещание. Тебе можно меня трогать, когда вздумается; значит — и мне тоже. Так что терпи, Пак. От этого ещё никто не... — Пак? — низко, вибрирующим трепетом по выпуклым завиткам моей ушной раковины; вынуждая тут же притихнуть и, судорожно сглотнув, облизать губы. — С каких пор ты обращаешься ко мне, будто я твой студент, а не преподаватель? Я неловко улыбаюсь уголком рта. Поздновато ты спохватился, Чимин. Месяца эдак на полтора, не меньше. — Ты меня, конечно, извини, — вполголоса произношу я, крепче сминая ладонями ткань его ворота, — но в тридцать лет тебя ждут только на заочном. И то — без особой радости. — Мне двадцать девять. — О, — на протяжном выдохе, с сарказмом. — Ну да, это всё меняет. Мужчина фыркает, внезапно поднимая руку и нащупывая большим пальцем выступ моей тазобедренной косточки. Оглаживает, выводит незамысловатый круг, а затем — давит, и я подбираюсь, нечаянно задевая животом пряжку его ремня. — Ты что-то разговорилась, Йерим-а, — сиплым придыханием в волосы, почти дотрагиваясь губами до моего взмыленного виска. — Нарываешься? — А ты — угрожаешь? — Приходится. — Боже, — я отстраняюсь буквально на пару сантиметров — так, чтобы больше не приминать круглые пуговицы на чужой рубашке, и мажу любопытным взглядом по его лицу. — Мне вот интересно, ты всегда был таким нудным? Или понабрался где-то? — Не понял, — он мрачно прищуривается. — В каком месте я нудный? — Если начну перечислять, то мы точно пробудем здесь до утра. Не то чтобы я против. У меня ведь не извилины — перегоревшая проволока. Но Чимин явно не разделяет моего энтузиазма. Вон как хмурится — впору тушить свет. Или читать молитву. Или что там ещё делают, дабы совладать с мужским бешенством? Я понятия не имею. Замечаю только, что россыпи родинок на его коже — маленькие, точечные — похожи на узоры созвездий, и мне кажется, что если соединить их невидимыми линиями, то они непременно превратятся в фигуры. Те, до которых не тысячи километров ввысь — по прямой, под сферу угольно-чёрного неба. Намного ближе — осмелься дотянуться, и содрогнёшься от слабого покалывания на устах. Вберёшь в себя каждую. — Хочешь поругаться? — Хочу, чтобы ты прекратил строить из себя снежную королеву, — я опускаю ладонь вниз и отцепляю его жёсткие пальцы от своей талии, — и вспомнил, что девушек надо обнимать, когда они просят, а не отправлять домой с синяками. — Обойдёшься, — припечатывает Пак. — Иди парня своего обнимай — я тебе зря его, что ли, с улицы приволок? — Он мне не парень. — Тебе выпал великолепный шанс это исправить. — Чимин, ты совсем дурак, или только прикидываешься? Плотно. Мы всё ещё стоим чрезвычайно плотно друг к другу. Он вдалбливается лопатками в дверь, я — руками и грудью — в него. Глаза в глаза. Чёрное золото, ложащееся поверх сплава начищенной бронзы. На таран. — Отцепись от меня, — утомлённо. Я отрицательно качаю головой. — Нет. — Йерим. — Что? — удобнее перехватывая мужчину за шею. — Долго я ещё буду ждать? На мгновение цепляя кончиком носа его подбородок. И слышу, как он тоскливо поскрипывает зубами. — Видимо, пока я силой не запихну тебя обратно в квартиру. — Не запихнёшь. — Это с чего бы? — С того, что хотел бы — уже запихнул, — слетает с губ беспечное, и я деланно равнодушно пожимаю плечами. — Раз не поступил так с самого начала — значит, всё-таки не захотел. Не захотел — и в этом весь смысл. Вся его подноготная в одной фразе. Заявление на грани абсурда — знаю. Однако не собираюсь сдавать назад, чтобы припорошить его жалкими оправданиями. Ведь Чимину ничего не стоит стряхнуть меня, будто кусок грязи с запылённых сапог. Скрутить эти-мои-руки и заломить их за спиной, как он сделал тогда — в баре. Повторить уже вдоль и поперёк испробованное упражнение. Делов-то — раз плюнуть. Но вместо этого мужчина совершает то, чего — как мне прежде казалось — он никогда бы не смог — прогибается. Я словно бы воочию наблюдаю за тем, как он дробит тектонические плиты внутри себя, и смутная догадка — совершенно несуразная, сумасшедшая — крепнет в размякшем сознании, будто росток полевого цветка посреди торфяного болота. Двойное дно. Там, на глубине его зрачков, таится двойное дно. И мне вдруг становится ясно. Вот так запросто — малюсенькой вспышкой, раскалывающей его радужки надвое. Вспарывающей суть, обнажающей её неприметные контуры — вплоть до пульсирующего основания. Пак Чимин умеет врать. Глазами, словами — он зарывается под гнетущим пластом заученных реплик так часто, что его лицо срастается с гримом. Искусно владеет каждым из визуальных аспектов своей натуры, как и положено актёру, который не научился выживать вне сцены. Пак Чимин умеет врать — это верно. Но есть две вещи, которым ложь не знакома. Сны. — Разве я не права? И — тело. — Не права, — хрипло. Будто рьяно наказывая: тормози. Тормози, потому что ты не просто ступаешь по тонкому льду — ты, чёрт возьми, в полушаге от того, чтобы провалиться в прорубь. Будто предостерегая: я не тот, из кого следует выколачивать искренность. Наихудший вариант из всех возможных. Знак «стоп». Красный, Со Йерим. Красный, понимаешь? Безусловно, я понимаю, Чимин. Лучше, чем ты можешь себе представить. Однако, есть один крохотный нюанс. — Врёшь. Принципы, Пак. Скрытые, нереализованные, но — очень существенные. Маниакальное стремление выжигать, чтобы быть выжженной. И к чёрту этого глупого мотылька — пусть хоть горит, хоть тонет. Упёртость — не только твоя черта. Так что тягайся, сколько влезет. Потому что мне, судя по всему, всё равно крышка. — Господи, да что ты, блять, зала... — И хватит материться. Пауза. Мужчина оторопело моргает. — Чего? — Прекрати выражаться, говорю, — шикаю я, поморщившись. — Что за реакция вообще? Я же не на казнь тебя веду, чтобы ты тут целую проблему из этого разводил. Если противно — скажи прямо, никто тебя за это не убьёт. Но не стой ты столбом. Надоели уже твои закидоны, честное слово. Ну серьёзно. Ему точно двадцать девять, а не пятнадцать? А то ведёт себя, словно кисейная барышня, которую уговаривают раздвинуть ноги до свадьбы. Без аккомпанемента в виде нецензурной лексики, правда, — здесь он полностью в характере, но визуальное сходство — прямо-таки десять непорочных дамочек из десяти. Запамятовал, видимо, как нетерпеливо елозил бёдрами, оттягивая пальцами ткань моего нижнего белья. Как несвоевременно — зачем ему вообще это было нужно? — просил моего согласия и совсем-не-невинно расстёгивал ширинку, прежде чем впечататься губами в мою кожу и оставить отпечатки мокрых следов на ключицах. Неужели то, что я делаю сейчас, для него намного страшнее? Тогда можешь себя поздравить, Пак Чимин. Сдвиг по фазе — не самый оптимистичный диагноз. Поверь, мне это известно не понаслышке. — Ты не отстанешь, да? — Обнимешь — отстану. Чимин обречённо прикрывает веки и со вздохом упирается затылком в дверь, словно бы всерьёз намереваясь слиться с окружающими предметами. Или безостановочно сгребая в кучу мысли — как бы то ни было, прежняя злоба выпаривается из него, словно влага под действием высокого градуса. Секунда. Три. Пять. А потом — бесцветное: — Мёртвого из-под земли достанешь. И я могу поклясться, что улавливаю, — не слухом — на уровне подсознания, — будто нечто массивное и загрубелое, до этого момента позволяющее мужчине держать позвоночник ровно, внезапно с треском надламывается. Чимин не даёт мне толком осознать. Даже новую порцию кислорода — и ту беззастенчиво крадёт, сгребая меня под лопатками и резко притягивая к себе. Заставляя удариться носом о рельеф его напряжённых мышц и потеряться расфокусированным взором на стыке чужих челюстей. Замереть в тесном пространстве между его сгорбленных плеч, сведённых в узкой осанке. Рефлекторно согнуть пальцы, поддевая короткие волосы на его затылке. Крепко. Он сжимает меня настолько крепко, что ноют рёбра. Вдалеке слышится визг автомобильных шин. Следом — приглушённый девичий смех где-то за домом, трель велосипедного звонка; здесь же, под навесом желтоватого света запыленной лампочки, — две тени, сливающиеся в одну. Пак дышит медленно, почти бесшумно, словно бы тщательно контролируя каждый подъём своей грудной клетки. Но биение его сердца — учащённое и немного сбитое — настолько отчётливо вколачивается в моё тело чередой хлёстких, мощных ударов, что кажется, будто ещё немного — и оно окончательно сорвётся с ритма, начиная высекать из меня искры. С каждым новым мгновением, распадающимся в размякшей, вяжущей тишине, — сильнее. Мужчина скользит рукой по моей спине, поднимаясь выше; путаясь в длинных непослушных прядках, посылая жгучие импульсы к корешкам. И дальше — намного глубже уровня эпидермиса. До мурашек. До слепой необходимости задержаться в мгновении. Растянуть его, как резину. Расплавить, раскатать по языку и обсасывать ровно до того момента, пока оно не лишится вкуса. Хотя кого ты обманываешь, Со Йерим? Не лишится. Оно, блин, не лишится. Ведь ничего не прошло. С прошлого раза — совсем ничего. Просто осело, слежалось. Обросло фактами, словно сорняками. Но — не исчезло, несмотря на то, что тебе до жжения в костях хотелось вырвать его наружу. Теперь ты осознаёшь. Он — до сих пор. Он — в тебе. А обязан быть — вне. Но Пак Чимину — как и всегда, впрочем, — не требуется разрешение. И я расслабляюсь. Вот так элементарно — пускаю на самотёк. Укладываю подбородок на крепкое мужское плечо. Закрываю глаза. Позволяю ему втереть себя в кожу. Свить из нежности вспышку. Согреть. Согреться. И пропитываюсь вновь — практически насквозь. Опьяняющим запахом — тот никогда не выветривается ни из его одежды, ни из моих лёгких; приливом пульсирующего тепла и странным, абсолютно невыразимым ощущением наполненности. Мне этого катастрофически не хватало. — Довольна? — тихо, гулким дребезжанием в воздухе; вылепляя на моих плечах балласт невыраженных мыслей. — Успокоилась? — Да. И это — ответ на всё сразу. Жаль только, ложный. Уколовший в живот, покрывающий его ледяной коркой, когда Чимин отстраняется, выпрямляясь, и напоследок мягко проводит ладонью по моей талии. Мне хочется немедленно вернуть его руки обратно. Потребовать — боже мой, с каких пор я имею на это право? — не отпускать меня ровно до того момента, пока над нашими макушками не перегорит лампочка. Или пока стыд за халатность по отношению к незавидному состоянию Тэхёна не замучает меня до смерти. Но вместо этого я прикусываю губу, едва сдерживаясь, чтобы не поёжиться от озноба, и делаю шаг назад. Сдерживаю обещание. Отстаю, как мы и условились. Нащупываю пальцами ключи от квартиры, но отчего-то не решаюсь вытащить их наружу. Устремляю затуманенный взгляд куда-то в сторону — туда, где по глухим стенам соседнего дома струятся чернильные тени, отбрасываемые мерно качающейся листвой; где костлявые антенны растут прямо из крыши, а свет от горящих квадратных окон слепит не хуже лучей предрассветного солнца, отражающихся на гладкой поверхности воды. Мне нужно поставить точку. Собраться с духом, брякнуть что-то нейтральное и захлопнуть за собой дверь. Пожелать приятного — а если найдётся смелость, то намного более приятного — вечера. В конце концов, вряд ли Пак будет коротать ночь в одиночестве — специфика личной жизни не предрасполагает. И если он ставит на мне клеймо самоотверженной дуры, то каюсь: дура — это моё. Потому что только такая дура, как я, способна растерять последние остатки разума в объятиях мужчины, который делит постель с другой женщиной. И только такая дура, как я, может уверить себя в том, что внутри понятия этой-другой-женщины не маскируется окончание множественного числа. Всё. Очнись. Баста, Со Йерим. Развлеклась — молодец. Но на сегодня достаточно. Я поворачиваюсь к Чимину лицом, предварительно отчитав себя за трусость, и уже было приоткрываю рот, чтобы снять с языка какую-то высокопарную чушь, но тут же сбиваюсь с мысли. Запинаюсь на первом же звуке и столбенею, прикипая к мужчине пристальным взглядом. Не может быть. Это что, какая-то новая стадия шизофрении? Неспособность отличить реальность от причуд воспалённого мозга? Галлюцинации? Или же... — Охренеть... — выдыхаю я, поражённо распахивая глаза. — Серьёзно?.. Чимин поправляет ворот своей рубашки и пересекается со мной озадаченным взором. — Что? — Нет, стой... Я вновь подаюсь вперёд, заставляя мужчину изумлённо вскинуть брови, и запальчиво тянусь рукой к его щеке. Однако успеваю разве что легонько коснуться чужой кожи, прежде чем Пак дёргается, будто от удара током, и стремительно перехватывает моё запястье, стискивая его пальцами. Господи. Он раскалённый, словно печка. Но не выглядит болезненно, а значит... — Совсем обалдела? — отбрыкивается мужчина, поскрипывая зубами. — Что ты там нашла? А значит, мне не кажется. Это, определённо, не иллюзия. Как минимум, потому что у меня нет проблем с цветокоррекцией зрения. Вообще ни одной. — Ого! — мои губы расплываются в широкой улыбке, и я не выдерживаю — прыскаю, неловко прижимая свободную ладонь ко рту. — Блин, рехнуться можно! — О чём ты говоришь? Вау! Голос-то какой заведённый, позвякивающий сталью. Если бы не растерянность, так очевидно надламывающая его низкий тембр, вполне сошёл бы заместо ножа. — Сам не чувствуешь, что ли? — Что я должен чувствовать? — Да ты же весь красный! Секунда — и Чимин деревенеет, буквально въедаясь в меня глазами. Словно бы пытается отыскать ответ на моём лице. Но не находит. И в том, как мелко подрагивают его ресницы, прослеживается смятение такой величины, что могло бы уместить в себе тучу. Чёрную, клубящуюся, наплывающую на его зрачки мрачной грозовой завесой. Вот-вот пророкочет гром. — Что за херню ты несёшь? — Это не... — Нет, это херня, — набычившись. — Я не краснею, ясно? — А что это за пятна тогда? — смеюсь я, указывая на багровые разводы, разлитые поверх его ключиц. — Краска? Вляпался в смущение? Кстати, — в памяти неожиданно всплывают детали нашего недавнего разговора в опустевшей аудитории, — если задуматься, утром на экзамене с тобой было то же самое. Уверен, что тебе всё-таки не жарко? — Да, — цедит он, и кадык на его шее снова подскакивает. — Уверен. Врёт. — Воды принести? Провокация. Чистая, ничем не прикрытая. И следом — испепеление на месте. Без разбора, напропалую. — Ты сейчас доиграешься, Йерим. Я усмехаюсь и, наклонившись ближе к мужчине, с вызовом приподнимаю подбородок. — Мы это уже тысячу раз проходили, — не стирая лукавой улыбки с лица. — Ничего ты мне не сделаешь. — Ты убедиться хочешь? — Удиви, — заминка; встречный взор, проваливающийся в мои зрачки. — Только не надо шантажировать меня плохой оценкой в дипломе, пожалуйста. Мне-то не жалко, просто сам посуди — какой смысл в помощи, если ты по итогу всё равно попытаешься меня завалить? А так — и мне хорошо, и тебе — плюсик в карму. Поэтому давай не будем ссориться, а? Обещаю, — и шутливо прижимаю руку к груди, задорно сверкнув глазами, — я никому не расскажу, что ты начинаешь очень мило беситься, когда стесняешься. Честно-честно. Договорились? И даже не сразу осознаю. Не сразу слышу. Не сразу внимаю сгустившемуся молчанию. Громкому, оглушающему. Чимин смотрит на меня, не моргая. Словно бы до него не доходит. Или же доходит, но он не имеет ни малейшего понятия, как с этим обойтись. Какой глубины могилу вырыть. А может, сойдёт просто какой-нибудь чёрный полиэтиленовый мешок — и дело в шляпе? Иначе зачем он так отчаянно шинкует меня взглядом? Мажет языком по верхней десне. Раздражённо шевелит челюстями. По-прежнему красный. Взвинченный. Но ему идёт. Идёт быть таким. Сбитым с толку, возбуждённым. Настоящим. — Как считаешь, Йерим, — загробным тоном произносит мужчина, и я могу поспорить, что его выбор пал на могилу, — с третьего этажа больно падать? Или всё-таки будет надёжнее подняться на крышу? Я нервно сглатываю. — Сказала же — никакого завещания, — и для пущего эффекта выставляю перед собой ладони. — Тебе оно и не понадобится. — Ой, опять ты за своё? — утомлённо постанываю я, нацепляя на лицо выражение крайнего скептицизма. — Ну покраснел — с кем не бывает? Тем более, что ты не... И давлюсь вдохом от неожиданности, когда чужие пальцы внезапно сминают мою талию. Обхватывают, скручивая ткань кофты. А потом привлекают ближе — до того резко, что внутри моей черепной коробки молниеносно разрастается пустота. Но лопается, словно мыльный пузырь, стоит мне наткнуться на чужой пламенеющий взор. Прочувствовать, осмыслить. Разложить мотивы мужчины на переменные и отпрянуть, не желая испытывать судьбу на прочность. Вырваться из его хватки — фактически чудом — и попятиться назад — куда-то по направлению к прутьям балконной решётки. Не самый оптимальный маршрут, к слову. Однако выбирать не приходится. — Нет-нет, Пак, — я мотаю головой из стороны в сторону, не сдерживая нервного смешка. — Не надо доводить до греха. Под статью пойдёшь — кто тебе потом передачки носить будет? — Я тебе не Пак. И буквально подпрыгиваю на месте, когда Чимин снова подаётся вперёд, намереваясь поймать меня за запястье. Не успеваю отскочить на безопасное расстояние — лишь только инстинктивно разворачиваюсь к нему спиной и взвизгиваю, мгновенно попадая в тугое кольцо рук, как в мышеловку. Силюсь отстраниться, но тщетно — мужчина упорно игнорирует мои жалкие попытки к бегству, придушив сопротивление на корню, и я испуганно пищу: — Пусти! — за секунду до того, как из-под моих стоп стремительно, словно покатившийся прочь шарик, уплывает земля. И опять — первое, что приходит на ум: — Я на тебя заявлю! — Валяй, — прилетает невозмутимое в ответ. — Если останется, конечно, чем заявлять. Блин. Кто его научил так правдоподобно нагонять ужас? Это же жутко. И слова лишнего не вставить — язык оттяпает. Впрочем, я и без того сегодня, кажется, конкретно переборщила с трёпом. Заткнуться бы — да не выходит. Хоть скотчем рот заклеивай. А лучше — заливай цементом. Чтобы уж наверняка. — Ну Чимин! — хныкаю я, хлопая по тыльной стороне его ладони. — Я боюсь высоты! — Да ладно? Не верит — и правильно делает. Ведь это блеф. Я боюсь каруселей — не высоты. Лавировать в воздухе без опоры. Падать куда-то, чтобы тотчас вспорхнуть вновь. А потом по новой — вниз. Прямо как сейчас. Ровно в этот самый момент, когда чужое дыхание опаляет взмыленную кожу моего затылка, смазывая горячей пульсацией позвоночник, и волна липкого жара, которым безостановочно пышет его тело, прошибает меня насквозь. Ровно в этот момент, когда он говорит: — А по тебе и не скажешь. Хриплым, будоражащим тоном. Таким принято выковыривать особо доверчивым дамочкам мозги. Или слащаво выпрашивать бесплатный коктейль у барной стойки, сексуально заводя прядь волос за ухо. И я отвечаю: — По мне вообще много чего не скажешь. Кроме того, что мне следует оклематься. В срочном порядке. Иначе рискую вытворить что-то такое, от чего потом захочется подорваться на мине. От чего станет совестно, немножко — тошно. И очень-очень — до дрожи — волнительно. Поэтому я добавляю — трескающимся шёпотом: — К слову, как и по тебе, Чимин, — и не даю ему опомниться. Действую наобум — без плана. Без единой мысли о возможных последствиях. Взбрыкиваю, ловко прокручиваясь волчком, сгибаюсь и почти умудряюсь проскользнуть под его рукой, чтобы заполучить глоток долгожданной свободы, однако с треском проваливаюсь — оказываюсь вдавленной в ржавую перекладину защитного ограждения за своей спиной и машинально царапаю ногтями натянутые связки его шейных мышц. Вжимаюсь грудью в его грудь. Дышу часто, прерывисто. И восклицаю: — Да твою налево, Пак! — глуша возмущение в складках чужой рубашки. — Понежнее нельзя? Плюю на его угрозы относительно моей фамильярности. Пусть агрится — заслужил. У меня нет никакого желания покупать противовоспалительную мазь от гематом. Хоть точечку завтра обнаружу — точно не покривлю душой и нажалуюсь Чонгуку, что его любезный друг едва не сотворил из меня отбивную. А всё из-за чего? Засмущался он, надо же. Какие мы чувствительные. С ума б не сойти. — За «понежнее» вали к своему Киму, — раздаётся низкое над ухом. — А ко мне больше не лезь, поняла? Хлопок — где-то внутри. На уровне сердца. Словно бы прямо в нём. Я медленно поднимаю голову и, скомкав ругательства на языке, натужно проглатываю их вместе со слюной. — К своему Киму? Не лезь? — настороженно отзываюсь я, пробегая удивлённым взглядом по его лицу. — Тебе напомнить, кто полез первым? Он мрачнеет. — Обойдусь. — Не обойдёшься, — отчеканиваю я, нахмурившись. — Это был ты. И в клубе, и в Порёне — всегда первым был ты. Я и пальцем тебя не трогала, забыл? — Так не трогай и дальше, — произносит Пак, повышая голос. — Или ты забыла, чем это закончилось в прошлый раз? Не забыла. Я не забыла, Чимин. Помню всё — до мельчайших деталей. Это преследует меня во снах. Вторгается в сознание и ворошит его, как муравейник. Я привыкла хоронить слёзы в отрезвляющих брызгах проточной воды. Привыкла упрекать себя в наивности и верить исключительно в худшее. Но ты здесь. Снова. Совсем рядом. И снова — по собственной инициативе. Взмыленный, похожий на разъярённого быка. Без колокольчика на шее и кольца в носу, зато с тремя серёжками в ушах, разметавшейся по лбу чёлкой и расширенными зрачками, в которых даже не море — целый бушующий океан. Лёд и пламя в одном флаконе. Красивый. Именно сейчас — такой завораживающе, до дрожи в коленных чашечках красивый, что я чувствую себя падающей вниз башней, сломавшейся под тяжестью шмякнувшегося на неё неба. — Ты меня боишься, что ли? И в этом почти нет звука. Наверное. Для меня — точно нет. Потому что моё сердце бьётся так раскатисто, что грохот учащённого пульса надламывает эхо. — Боюсь? — с его уст срывается сиплый смешок. — Тебя? Мужчина всё ещё нависает надо мной, как коршун над добычей. Если встану на цыпочки, то неизбежно столкнусь с ним кончиками носов. Смешаю дыхание. Толкну своё — ему — и уложу в рот его собственное. — Ага. Чимин смеряет меня хлёстким взглядом. Практически бьёт наотмашь. — Больная? Но каменеет, натянувшись изнутри, словно пружина, когда я отвечаю: — Иначе с чего бы тебе так трястись? Пространство между нами вмиг наполняется отчётливым запахом керосина. Густым, забивающимся в ноздри и щекочущим что-то под кожей — там, где стальная спираль, поддетая под моими рёбрами, скручивается мёртвым узлом. Пак заламывает бровь, а потом усмехается — холодно и терпко. — Потому что ты уже охереть как задолбала меня сегодня, Йерим, — не сводя с меня своих чернеющих глаз. — Такой ответ тебя устроит? Взаправду обугливает — фантомным ощущением вылитого за шиворот кипятка. До зуда в саднящем горле и стойкого желания ошпарить его в ответ. Вернуть должок. Надавить так, чтобы повалил дым. Обаятельная улыбка выходит почти свободно, но режет щёки. Полосует кожу. Вдоль и поперёк. Как решето. — Нет, Чимин. Мои пальцы неспешно ползут вверх, с лёгкостью преодолевая швы распахнутого ворота мужской рубашки, и дотрагиваются до яремной впадинки между его ключицами. Невесомо вырисовывают на ней узоры. Мягко, беспрепятственно. — Не устроит. Пак опешивает. Застывает как вкопанный и предостерегающе прищуривается, когда я поднимаю на него свой внимательный взор и снова улыбаюсь, но на этот раз — одними только уголками губ. Не смотрит — уничтожает. Травит, не прибегая к яду. Ему не по нраву моя дерзость, точно как и не по нраву эта заточенная мясорубка, внезапно перемоловшая его треклятую самоуверенность в фарш. Я угадываю это безошибочно и беру с поличным, когда мужчина порывисто, будто бы обжигаясь, отнимает руки от моей талии и стискивает челюсти, поигрывая вздувшимися желваками. Я выпрямляю позвоночник, подстёгнутая колебаниями нависающей тишины, а потом — спустя долю мгновения — подаюсь вперёд, и Пак замирает истуканом, когда моя ладонь касается его шеи. Горячей влажной кожи, усыпанной бусинками пота. Скользит по затылку и мягко вплетается в волосы. Задевает чувствительные нервные окончания — я вижу, как мужчина вздрагивает, скрипит зубами — не ровен час, он сотрёт их в крошево — и безотчётно запрокидывает голову вверх, отклоняясь. Избегая тактильного контакта. Но в то же время зарываясь в него, как в вату. — Не смей, — хриплым рычанием. И мигом — такое же хриплое: — А если посмею? Что тогда? Что ты сделаешь, Пак? Давай же, не робей — похорони меня под слоем своего лицемерия. Обвини в несоблюдении наших негласных договорённостей. Распарывай себе язык, пускай по нему желчь. Внушай, что мне надо бояться. Повторяй это, как мантру. Выводи во мне своим почерком. Понадейся на меня — и я обязательно тебя подведу. Потому что если стрелять — то сразу в сердце. Без промедления. Прямо по центру. Тёплые пальцы, помнишь? И пуля, которая не промахивается. — Убери свои грёбаные руки, иначе я тебя... Что-то. Иначе я тебя — что-то. Я не узнаю. Никогда не услышу, ведь конец фразы безвозвратно умирает на его губах. Глохнет в капкане моего учащённого дыхания, когда я дотягиваюсь до уголка его рта и, немного помедлив, оставляю лёгкий поцелуй на чужой коже. Ни к чему не обязывающий. Ни на что не рассчитывающий. Без мыслей и стоп-сигналов. Без чувства стыда за содеянное и страха перед тем, что грядёт после. Просто — нужно. До жути необходимо сейчас. Он необходим. По прошествии всех тех дней, проведённых в неоднократных попытках отделаться от сального ощущения пустоты; спустя миллион «совсем не» и мычащих, кошмарно постыдных «очень». Пережив бесчисленное количество ночей, вскрывающих закрома моей памяти, будто крышку встряхнутой газировки. Заставляющих пробовать ретроспективу на вкус — ещё и ещё, пока тяжесть в желудке не скатится к широко раздвинутым бёдрам, а темнота не прошмыгнёт в воронки расширенных зрачков, уютно сворачиваясь на дне. Я не признавалась Юри. Я не признавалась в этом даже самой себе. А теперь приподнимаюсь на носочках и мокро провожу языком по его нижней губе. Крепче обхватываю мужчину за затылок и чувствую — так ярко чувствую, что пробивается даже сквозь дымовые шашки в голове, — глухой оттенок ванильного мороженого вперемешку со стойким вкусом горького табака, разливающиеся во рту. Будто бы я опять поджигаю фильтр. Будто бы никотин вновь разжижает мой разум. До мутных пятен перед глазами, когда чужой горящий взор врывается в меня даже сквозь плотно сомкнутые веки, расплавляя сетчатку. До жгучего желания дышать, пока бронхи не дадут сбой, а голова — не отключится, напоследок сиротливо моргнув красным сигналом. Но — выдерживаю. Нахожу в себе силы не сорваться с края. Сохранить шаткий баланс. И отстраняюсь ровно за секунду до того, как его пальцы цепляют меня за предплечья. То ли с намерением притянуть ближе, то ли наоборот — оттолкнуть. Я не понимаю. Не хочу понимать. Перебарываю любопытство, придушиваю его в зародыше. Ведь это наш предел. Награда за упорство — для меня. Наказание за опрометчивость — для него. И глотку вдруг стремительно отпускает. Теперь всё честно. Так что возрадуйся, Пак. Отныне мы с тобой квиты. — Ой, — не скрывая фальши в интонации, нарочито сконфуженно выдыхаю я. — Прости, я не хотела — наверное, случайно вышло, — и улыбаюсь, ободряюще хлопнув его по плечу, прежде чем отстраниться и взглянуть куда-то оцепеневшему мужчине за спину. — Я пойду — дома дел невпроворот. Так что спокойной ночи, Чимин. Приятных тебе снов. Не дожидаюсь его реакции — она представляется мне занесённой над головой плетью, вот-вот готовой совершить взмах для того, чтобы ударить и раскрошить рёбра. Пользуюсь минутной форой и, выпутавшись из его рук, шмыгаю в сторону, мгновенно срываясь с места. Переходя на быстрый шаг. Всё, что мне требуется, — это добраться до двери, провернуть ключ в замочной скважине и опустить вниз ручку. Спасительная тишина проникнет в меня, замедляя циркуляцию крови, а контрастный душ обязательно избавит от воспаления мозга. Смоет въедливый аромат мужского одеколона с моего тела. Очистит, вернёт разуму ясность. Это непременно поможет. Не даст осечку. Не подставит. Подумаешь — крохотная шалость. Прихоть, приведённая в исполнение. Он совершал вещи и похуже. Мы совершали. Тем более что... — Маленькая стерва. Я не успеваю сообразить — действительность вдруг закручивается калейдоскопом, тотчас распадаясь на части, и бородка ключа, щёлкнувшая было замок, так и не выскальзывает из скважины. Толчок. Разворот по круговой оси. Лопатки, ударяющиеся о твёрдое деревянное полотно, — мои. Липкий слой подёрнутых поволокой зрачков, на поверхности которых я вязну, как муха, — напротив. Его взгляд отпечатывается на мне раскалённой печатью. Такой глубокий, необъятный и безграничный, что можно раствориться в бездне, подобно обречённой звезде — посреди безлюдных планет. И такой близкий, что бомба, высеченная из переплетений моих оголённых нервов, сохраняет не расколотой одну только лампочку, закрученную под потолком. Живой, пульсирующий. Лишённый всякой наждачной шкурки. Распахнутый. Будто бы полностью обнажённый. Вдох. — Чим... — Доигралась, — врезается в мои полураскрытые губы. И горячий шёпот окончательно оглушает. Выдох.