И пусть принято считать, что истина в вине, наша с тобой истина, Пак, отныне и навсегда — исключительно в поцелуях.
* * *
Утро встречает меня монотонным перестуком буйствующего дождя. Капли звучно тарабанят по окнам, замыливая стёкла, и плотно затянутое тучами небо кажется таким грязным, что хочется оттереть его губкой. Или ещё лучше — забраться под одеяло, скрываясь по самую макушку, сомкнуть глаза и, малодушно послав к чертям каждый из пунктов своего штатного расписания, раствориться в объятиях подступающей дрёмы. Впрочем, на деле, всё, что я могу себе позволить, — это пожертвовать полноценным завтраком, трижды переставляя будильник на более позднее время, и сознательно насыпать в кружку два пакетика быстрорастворимого кофе вместо стандартного — одного. Бессонная ночь сказывается на моей внешности самым наихудшим образом: под глазами залегают круги, волосы топорщатся ёжиком, а лицо приобретает настолько нездоровый оттенок, что его не исправить ни одной пудрой. И когда я говорю «нездоровый», то не имею в виду аристократичную бледность; наоборот — мои щёки по-прежнему покрыты неестественным румянцем, а кожа горит изнутри, как если бы кто-то безостановочно пускал под ней ток. Зато мне сегодня явно не понадобится помада. Ни с увеличивающим эффектом, ни простая — с пигментированным блеском. Разве что ведёрко льда да парочка профилактических тумаков, чтобы не улыбаться, как последняя идиотка, и не чувствовать себя точно так же — придурочно. Совершенно невменяемо. Будто меня пришибли чем-то тяжеленным накануне, и я заработала не только сотрясение мозга, но и серьёзную патологию сердечного ритма. Дурацкий Пак Чимин. И поцелуи его, отчего-то намертво прилипшие к моим губам, — тоже дурацкие. Не выходящие из головы — хоть вместе с извилинами выдирай, трусливо прячь в шкаф — на самую дальнюю полку — и делай вид, что быть бестолочью отнюдь не порок, а всего лишь новый тренд этого сезона. Я прошу себя успокоиться, наверное, чёртову сотню раз. Когда умываюсь, когда провожу щёткой по зубам и позже, перед выходом, заклеивая поцарапанные коленки пластырем; когда поправляю тонкое покрывало, заботливо накинутое на Тэхёна, и сбавляю мощность вентилятора, дабы не переохладить комнату. Но не получается. Даже самую малость — всё оборачивается решительным фиаско. Ведь в животе зреет что-то необъяснимое — жгучее и студёное одновременно, стоит мне поддаться сиюминутному порыву и, опустившись около парня, завести непослушную прядку его волос за ухо. Коснуться линии чужой скулы, нежно огладить её пальцами — так, чтобы ни в коем случае не потревожить чужой сон, и остаться неподвижной вплоть до того момента, пока стрелка настенных часов не пробьёт половину восьмого. Я добросовестно пробыла рядом с Кимом на протяжении всей ночи, разместившись прямо поверх скинутых на пол подушек, и перебралась в свою постель только ближе к рассвету. Несмотря на то, что дыхание Тэхёна было затруднённым, а вид — откровенно болезненным, мои опасения, к счастью, не оправдались: парень не страдал от приступов тошноты, редко ворочался и лишь однажды, почти не открывая рта, промычал что-то неразборчивое и жалобное, прежде чем подложить ладонь под щёку и, звучно втянув носом воздух, окончательно смолкнуть. Тратить же драгоценное время понапрасну, учитывая висящий надо мной экзаменационный долг, чудилось крайне нерациональной затеей. Поэтому я достала из сумки смятый листок с тестом по теории корпоративных финансов, стараясь не зацикливаться — весьма провально, стоит сказать — на обострённом ощущении тяжести внизу живота, обложилась учебниками и включила ноутбук. Хватило меня ненадолго: спустя пару часов мои глаза начали слезиться от усталости напополам с режущей яркостью от дисплея, а чугунная голова наотрез отказалась переваривать информацию, поэтому уже вскоре я отбросила от себя исписанные листы. Размяла затёкшую спину, заварила крепкий чай, посмотрела парочку свежих выпусков какого-то популярного телешоу; приняла контрастный душ, а потом зачем-то — видимо, дабы привести в порядок хотя бы квартиру, — прошлась тряпкой по всем горизонтальным поверхностям. Заметила за собой дурную привычку постоянно прикасаться к губам. Однако — справедливости ради — поучиться я тоже всё-таки попыталась. И теперь, когда за моей спиной с шумом захлопывается входная дверь, а запах улицы, отдающий тёплым асфальтом вперемешку с ароматом цветущей пыльцы, впитывается в лёгкие, словно бы распахивая их изнутри, я действительно сомневаюсь насчёт своей готовности высидеть пары. Лужи уныло чавкают под ногами, автобус подъезжает к остановке с задержкой, и мне — впервые за долгое время — до чесотки в горле хочется закурить. Без располагающей на то обстановки. Не в компании друзей и знакомых. Просто — одной. Не спрашивая ничьего разрешения. Достать из сумки собственную пачку и, прикрыв кончик сигареты ладонью, чиркнуть колёсиком зажигалки, затягиваясь глубоко и со вкусом. А потом — следующие четыре часа, ровно до полудня, события закручиваются чёрно-белым калейдоскопом. Вот я невидяще пялюсь в окно, через грязное стекло наблюдая за смазанными силуэтами пролетающих мимо машин, и отстранённо ковыряю ногтем чехол от телефона; вот следом — вылетаю из аудитории в перерыв, зацепившись взглядом за спину одногруппника, который направляется в курилку на этаже. И дальше — прижимаюсь бедром к подоконнику, самозабвенно выпуская изо рта дым, и скупо улыбаюсь малознакомому пареньку в попытке поддержать диалог, хотя на самом деле едва ли улавливаю суть заведённого разговора. Юри же — эта несносная, но необыкновенно счастливая девчонка — так и не заявляется ни на одно из занятий. Я не удивляюсь: приятный бонус в виде романтического киносеанса не мог закончиться ничем другим, кроме как вынужденным прогулом — логичным и, в общем-то, вполне ожидаемым, поэтому я не докучаю подруге ни сообщениями, ни звонками. Во всяком случае, сейчас — пока объятия молодого человека привлекают её намного больше, чем выяснение подробностей моего вчерашнего эмоционального рецидива. Я прекрасно осознаю, что рано или поздно мне придётся признаться девушке в том, что мы с Паком вновь перегнули палку. Или, наоборот, недогнули — сейчас меня совершенно не интересует, как следует правильно обозвать наше симбиотическое помутнение рассудка. Но мы сделали это — точка. Откатились к тому, от чего целенаправленно отвернулись. От чего целенаправленно отвернулась я; насчёт него — могу разве что бесконечно зарываться в предположениях. Знаю только — научена опытом, — что чистая, неразбавленная страсть — всего лишь инстинкт, и её биохимия зачастую не определяется сознательным стремлением привязаться. Он хочет меня — это правда. Точно как и хочет любую симпатичную девушку, которая будет не прочь раздвинуть перед ним ноги. Однако там, внутри, на уровне своей неприступной и до ужаса затверделой сердцевины, он хранит то, до чего у меня вряд ли когда-либо получится дотянуться без риска быть исполосованной на лоскуты. Я не думала об этом, когда целовала его. Поняла вдруг где-то в промежутке между тем, как плеснуть кипяток в чашку, заваривая новый пакетик чая, и возвращением к решению тестовых вопросов. Откинула ручку на стол. Прижалась лбом к своим полусогнутым коленкам. Но — по-прежнему не стала умнее. Ни на грамм. И понадеялась лишь — искренне, неподдельно, что это непрекращающееся покалывание в кончиках моих пальцев — тоже не что иное как естественное проявление плотского и безответственного «хочу». Когда по учебному зданию прокатывается заключительный звонок, а студенты со вздохом облегчения поднимаются со своих мест, я выскакиваю в коридор раньше всех остальных; раньше всех запрыгиваю в салон подоспевшего автобуса и замедляю шаг только однажды — когда прохожу мимо небольшой пекарни около дома, от дверного проёма которой тянет аппетитным запахом сладкой выпечки. Живот сводит голодным спазмом, под языком скапливается слюна, и я не нахожу сил отказать себе в слабости — беру фирменную коробочку, приветливо здороваясь с персоналом, и складываю на дно душистое съестное, заведомо рассчитывая на двоих. А в следующее мгновение уже скриплю резиновыми подошвами по лестнице, попутно отряхивая зонтик, и вставляю ключ в замочную скважину, ничуть не сомневаясь в том, что Ким не сподобился бы на побег — явно не после того, как самостоятельно притащился к моему порогу, предварительно забросав целой кучей пьяных смс-ок крайне неоднозначного содержания. И не ошибаюсь — стоит мне зайти в коридор, как слуха касается шум воды, доносящийся из ванной комнаты. Диванная обивка закономерно пустует; на журнальном столике рядом — чужой телефон, банковские карточки и вскрытая упаковка мятной жвачки — той самой, из которой он так любит демонстративно щёлкать пузыри, несмотря на мои настойчивые призывы вести себя менее вызывающе. Я разуваюсь, оставляю коробку из пекарни на кухонной тумбе, сумку — теряю ещё где-то в коридоре и подхватываю в руки чайник, чтобы взбодрить свой организм дополнительной порцией кофеина. Досадливо хмыкаю — такими темпами у меня однажды образуется язва, но своенравно выуживаю из шкафчика кружки и развожу в них коричневый порошок. Тэхён появляется в гостиной несколькими минутами позже. Раскрасневшийся после душа, с забранной наверх чёлкой — по обыкновению нацепив на голову мой ободок — и скомканной одеждой в руках; в своих шортах и футболке, предусмотрительно оставленных им ещё год назад, летом, когда я переехала в съёмную квартиру, и мы взялись фактически жить вместе, зарёкшись возвращаться в захудалые стены кампусного общежития. Опухший, потрёпанный, по-домашнему неряшливый — замирает, наткнувшись на меня взглядом, и неловко поджимает губы. Я замечаю, как ресницы Тэхёна дрожат, а плечи — сутулятся, будто бы ему резко становится холодно. Парень не двигается — ни ко мне, ни от меня. Сглатывает, поудобнее перехватывая грязные вещи, и выдавливает из себя тусклую улыбку. — Привет, — голос Кима звучит загрубевшим из-за отёкшего горла. Влажная пелена пара за его спиной, расплываясь в воздухе клубящейся молочной дымкой, начинает медленно рассеиваться. — Привет, — едва слышно произношу я и тут же отворачиваюсь, принимаясь помешивать обжигающую жидкость ложкой. — Будешь кофе? — Не откажусь. — А пончик? Я купила с шоколадом. Есть ещё хоттоки*. — Может быть, — следует тихий ответ, — но попозже. Сбоку слышатся шорохи — Тэхён, наконец-то оправившись от замешательства, подходит к столу, кладёт джинсы и рубашку на спинку стула, а затем, испустив страдальческий вздох, со стоном плюхается на деревянное сидение. — Кофе как всегда — с сахаром? Глупый вопрос — парень терпеть не может терпкие напитки и даже алкоголь предпочитает такой же — сладкий: от ликёров до крепких напитков, разбавленных львиным количеством газировки. Безусловно, в те редкие моменты, когда он вообще налегает на спиртное. Или не редкие — чёрт его пойми. Пак Чимин обладает кошмарной манерой: разбрасывается словами, не прилагая к ним исчерпывающих уточнений, поэтому мозговой штурм, который он периодически устраивает мне своими категоричными заявлениями, не несёт под собой никакой реальной пользы. Только гипотезы. И много-много нелепых домыслов, неизбежно заводящих меня в тупик. — Ну, — хмыкает Тэхён, судя по глухоте звука, обращаясь куда-то к потолку, — если яда нет, то да — пусть будет с сахаром. Он пытается шутить. Уголки его рта приподняты, на щеках проступают тонкие вертикальные складки, однако выражение лица — сероватого, выглядящего помятым, — лишено всяческого намёка на весёлость. — Настолько плохо? — спрашиваю я, усаживаясь около парня на соседний стул, и ставлю перед ним дымящуюся кружку. — Ты хотя бы обезболивающее принял? — Принял, — кивает Ким, блуждая тяжёлым взором по разводам кофейной пенки. — Две таблетки. Правда, мне всё ещё так хреново, что я готов лечь и никогда больше не вставать. — Пройдёт, — выдыхаю я лаконичное и по тому, с каким скепсисом Тэхён косится на меня, понимаю — это совсем не тот ответ, который он пожелал бы услышать. Между нами словно бы вырастают невидимые баррикады — высокие, тучные. В них можно увязнуть пальцами; они слабо дёргают током, как если бы пребывали под напряжением. Мне хочется рассказать ему слишком многое. И одновременно с этим — ничего. Хочется болтать без умолку, сжимая его запястье в своей ладони, как раньше — когда-то давно, будто бы в прошлой жизни; в далёком, теперь почти недосягаемом — «вместе». И при этом — молчать. Слушать, но не говорить. Ведь если я осмелюсь выразить свои чувства вслух, то обязательно совру. Не сейчас — так позже; не глобально — так в деталях. — Йерим. Я выныриваю из размышлений, машинально проводя языком по крохотной ранке на нижней губе — видимо, постоянно сохнущая кожа всё-таки лопнула, и приковываю взгляд к парню. — Да? Чужие ресницы снова мелко подрагивают. Волнуется. — Я ведь вчера ничего такого не натворил? И не зря. Я не сдерживаюсь — фыркаю в поднесённую к носу кружку и отпиваю кофе, прежде чем как-то уклончиво пожать плечами и произнести: — Зависит от того, что ты подразумеваешь под «таким». — Буянил, например. — Нет, — я отрицательно качаю головой, решая не кривить душой; неопределённостей в моей жизни и без того хватает с лихвой. — Ты не то что скандалы устраивать — нормально разговаривать-то был не в состоянии. — Тогда что я вообще делал? — в хрипотце его голоса прослеживается неподдельная озабоченность. — Я помню, что писал тебе, но ты не отвечала, и помню — очень смутно, как по итогу просил каких-то ребят поймать мне такси. А что происходило потом — понятия не имею. Я хотя бы сам добрался до тебя или же... — Ким запинается, но быстро собирается с мыслями, продолжая, — был с кем-то, кто мне помог?.. «Был с кем-то», — бьётся в ушах повторное. Зычно, раскатисто. С кем-то, кто мне помог. Под кожей внезапно ворочается слабый отголосок тревоги, когда события минувшего вечера прокручиваются в сознании, будто на ускоренной перемотке. Однако я не меняюсь в лице. Стоически переношу отвратительное ощущение дискомфорта, завязывающееся в животе, и думаю о том, что нам, наверное, никогда от этого не отделаться. Ни ему, ни мне. Это наперёд заготовленное враньё — оно вросло в нас, как покосившиеся стены изветшалого дома — в землю. Приобрело статус нравственной нормы; привычки, от которой в действительности вреда не больше, чем от укуса клыкастого полоза — болючего, но не смертельного. В отличие от кадров, которые выдаёт моя воспалённая память. Ведь они — это даже не шах; мгновенное поражение. Мат — гордости, здравомыслию. Без контрмер и отыгрышей. Предстать перед трибуналом не страшно — страшно отправиться на казнь до вынесения приговора. А я — так уж сложилось — всегда славилась дурной склонностью к торгу сама с собой. — Я не знаю, каким образом и с кем именно ты доехал, — мои ладони против воли скользят по штанинам свободных кюлотов, надетых в последний момент — вместо расклешенной юбки — и скрывающих уродливые пластыри на коленках. — Юри позвала меня в бар, поэтому весь вечер я провела с ней, а когда вернулась домой — ты уже был здесь. Но, честно говоря, я даже не сразу тебя узнала, Тэ. Мало того, что ты был просто никакущий, так ещё и заснул прямо около лестницы, поэтому я... — Чего? — перебивает парень, вытаращившись на меня во все глаза. — Заснул прямо около лестницы? Серьёзно? Я отвешиваю небрежный кивок. — Да. Внизу — на первом этаже. — Посреди дороги, что ли? — Можно и так сказать, — неловко улыбаюсь я, указывая на испачканные, будто бы кем-то жадно изжёванные комки ткани за его спиной. — Ты разве сам не догадался? Посмотри на кофту — она же вся в пятнах. Ким заторможенно моргает и, чуть согнувшись в плечах, заглядывает себе под локоть, но тут же брезгливо морщится из-за разящего запаха перегара, так и не выветрившегося из одежды. — Догадался, но... — неуверенно мямлит он, прежде чем взлохматить влажную макушку обеими пятернями — верный признак того, что парень готов провалиться сквозь землю со стыда и признаться, — думал, что падал где-то по пути. И надеялся, что не при тебе. Тэхён возвращается в исходное положение и наклоняется к столу, чтобы подхватить кружку ладонями — скорее, из необходимости согреть внезапно похолодевшие руки, чем из желания наконец-то смочить свою свербящую гортань. Он действительно не притрагивается к напитку — замолкает, путаясь затуманенным взором в подоле своей мешковатой футболки, а потом собирается с духом и, громко шмыгнув носом, спрашивает: — Так что было дальше? Ну же, Со Йерим, давай. Он не примет правду. И тебя — такую правдивую — тоже не вынесет. Ты ведь чувствуешь: вам это больше незачем. Вы отстранились достаточно, дабы брешь, расширившаяся между вами до состояния пограничного рубежа, наполнилась чем-то новым: для него — свободой в действиях и выбором в самоопределении; для тебя — инородной вспышкой внутри отныне словно бы инородного сердца. Всё, что от тебя требуется, — это нарисовать точку и переступить через неё. Взять его за руку, потянуть следом — на поля перевернутой страницы. Зажать в пальцах перо. Всунуть ему второе — другого цвета — и писать — разными почерками. В противоположных направлениях; лишь по воле случая скрещивая завитки и сосредоточив ещё не изжившее себя «мы» исключительно в точках соприкосновения чернил. Оно — правильно. Оно — единственный шанс на то, чтобы двигаться дальше. Пусть даже с довеском в виде якоря позади. — В общем, — наконец, нахожусь я, решительно тряхнув волосами, — если вкратце, то я кое-как растормошила тебя, чтобы разбудить, подняла и довела до квартиры. Точнее, ты дошёл сам. Я всего лишь... подстраховывала иногда, а в остальном... Ну, ты вырубился на диване сразу же, как только я тебя уложила, так что не нервничай так, — и мягко улыбаюсь одними лишь поджатыми губами, посматривая на парня с бесхитростной теплотой в глазах. — Ничего сверхъестественного не произошло. И я на тебя не в обиде. Тэхён горько усмехается, кажется, не поверив мне ни на грамм. Но чем дольше я оглаживаю его усталое лицо нежным подбадривающим взглядом, не рискуя дотронуться пальцами до чужих запястий, тем скорее разглаживаются крошечные морщинки в уголках его век. — Мне всё равно неудобно перед тобой. — Я понимаю. — Вижу, что понимаешь, — он смещает ракурс внимания на складки полупрозрачных штор — туда, где рядом с щёлкой приоткрытой форточки колышется, вздыбливаясь изнутри, узорчатый тюль, и прибавляет, с трудом шевеля сжатыми челюстями. — Но лучше бы ты ругалась. Мои брови удивлённо ползут вверх. Ругалась? — Почему? — Потому что иначе мне кажется, будто ничего не изменилось и мы по-прежнему вместе. Я застываю, так и не прикончив остатки остывшего кофе. Цепенею, удерживая кружку около рта, и сглатываю, прежде чем медленно отставить её в сторону. Раздаётся глухой стук от удара керамики о деревянную поверхность. И следом — звук трения шершавых брюк, когда я закидываю ногу на ногу и укладываю ладонь на колено, из-за чего кожу вновь начинает неприятно пощипывать. Однако под рёбрами щиплет куда сильнее. — Тэ... — Ты читала мои сообщения? Боже. Нет. Плохая тема, Ким Тэхён. Прекрати. Я обещаю не вспоминать. Забуду — только попроси. Что угодно — лишь бы ты не заставлял это паршивое чувство вновь кувыркаться в моей груди. Я захлебнулась в нём утром. Я — чёрт подери твою гулянку! — до сих пор в нём. Тону, выныриваю, а затем по новой — иду ко дну. На густую, вязкую глубину. Камнем. — Ладно, можешь не отвечать, — нарушает тишину чужой низкий голос, и мою поясницу окатывает противным жаром проступившей испарины. — Знаю, что читала. Он прав. Безусловно, я читала. Десять. Двадцать. А может, и все тридцать грёбаных раз. Мне не довелось сделать это в присутствии Чимина. Просмотреть — да, но не осмыслить. Обрывки фраз пестрели перед глазами змейкой белых «облачков», вклинивались в мозг, пытаясь задержаться на подкорке, однако тотчас рассыпались в каком-то смутном, неясном подтексте, и я не сочла нужным цепляться. Попросту выкинула их из головы. Но они вспыхнули снова — многим позже. Обрушились, прострелили виски тупой болью, и я лихорадочно рыскала руками по ковру в поисках телефона, отвлекаясь от компьютера. Подпёрла лопатками край дивана, клацнула ногтями по экрану. Прокручивала переписку туда-сюда, силясь отделить пьяный бред от пылких, но не менее пьяных откровений, пока не поплыло зрение. А потом — шум в ушах, бешеный пульс, словно бы мгновенно выпрыгнувший из вен; тряска. Ведь он сокрушался. Раскаивался. Просил прощения. Практически умолял. И бил, бил, бил меня этими буквами, этим своим чрезвычайно диким: «Я виноват». Он писал, что хочет просыпаться рядом; что его не лечат ни алкоголь, ни «эта дорогущая дурь», которую ему регулярно впихивает кто-то из клубных знакомых; а ещё — что безумно любит те банановые панкейки, которые я повадилась готовить для нас каждое воскресенье, и плевать на — как оказалось впоследствии — ненавистные им бананы. Я вечно пачкалась в муке, а парень смеялся, ведь оттирать белый порошок с моих щёк приходилось именно ему; мне же — вручную застирывать его шорты, потому что Ким Тэхён, умудрившийся не капнуть на себя шоколадным сиропом, — не Ким Тэхён вовсе. И чем больше он говорил, тем отчётливее я понимала, что проштрафилась. Перед ним, перед собой; перед Пак Чимином, который тыкал меня носом в истину, однако я — как и всегда, впрочем — оставалась нема и глуха к его притязаниям. Мужчина предупреждал меня. Осуждал за детскую наивность. Реагировал так, словно бы осознавал слишком многое, а замалчивал — ещё больше. Лишь подсказывал — сквозь плотно сжатые зубы. Направлял, становясь прямо за спиной. Скалился. Огрызался. Йери. Целовал. — Если не нравится кофе, то могу налить тебе стакан воды. Я резво вскакиваю с места, едва не задевая бедром острый выступ стола, и уже было делаю шаг по направлению к кухне, как Тэхён ловит меня за запястье и без раздумий поднимается следом, со скрипом отодвигая стул. — Стой, — роняет парень, прежде чем столкнуться со мной взглядами. — Дай мне объяснить. — Объяснить что? — между моими бровями пролегает тонкая складка. — Я ничего тебе не предъявляла. Надо же, какой потрясающе лживый и недоумевающий тон. Прекрасная работа, Со Йерим. Прекрасная в своей бесполезности. Как для покойника, блин, галоши. — Ты настаивала на том, чтобы поговорить, — не сводя внимательного взора с моего лица, негромко произносит Тэхён. — Я согласен. Хорошо. Я тоже должен поделиться с тобой тем, что мучило меня весь последний месяц, поэтому выслушай, ладно? Я прошу тебя, Йерим. Мне важно, чтобы ты... кое-что знала. Он разжёвывает терпеливо, говорит безо всякого недовольства, и в ладонях его, аккуратно скользящих по моим предплечьям, сконцентрировано столько успокаивающей ласки, что камнем падает сердце. Ухает вниз, плюхается мягкой обволакивающей тяжестью и барахтается где-то в брюшине, вызывая рефлекторный мышечный спазм. Ты должен поделиться со мной тем, что тебя беспокоит, но и я должна рассказать тебе, Тэ. Наверное, и правда должна. Однажды — обязательно. Но не сегодня. Сегодня я выслушаю, как ты того и желаешь. Буду страшиться, но покорно смотреть тебе в глаза. Топиться, рушиться, по-глупому сравнивать их с другими — такими же карими, только без янтарных крапинок вдоль ободка радужки. Более тёмными, насыщенными. Запредельно далёкими. И близкими — до невозможности. Будто бы они всё ещё искрятся напротив. Обгладывают каждый участок тела. Впрыскивают адреналин в кровь. — Йерим?.. Чёрт. Стоп. Тормози. Хватит. Уйди из моей головы. Уйди, Пак. Убирайся. Хотя бы на пять минут — отпусти. Оставь, как я оставила тебя ночью. На моей шее нет отметин. Нет верёвки, окольцовывающей мышцы. Но я словно бы страдаю от удушья. И ощущение это — не от мира сего. Пауза. Плавный выдох. — Ладно. Тэхён облокачивается на столешницу, не разрывая физического контакта, и кивает. Тусклый свет из окна ложится поверх его взъерошенной макушки, оттеняет матовую смуглоту скул и заостряет правильные черты, воплощая в них мужественность. — Знаешь, после какого случая у нас всё пошло наперекосяк? Я моргаю. Шестерёнки в моих мозгах, звонко щёлкнув зубьями, медленно набирают ход. — Предполагаю. — Март, — стреляет прямой наводкой Ким, наблюдая за тем, как я перевожу взгляд на кривые дорожки дождя, извивающиеся по стеклу за его спиной. — Я пригласил тебя в кафе недалеко от телебашни и задал вопрос, на который ты так и не дала мне ответ. Помнишь, что я предложил тебе в тот день? — Помню, — отвечаю я, заметно поёжившись. — Ты предложил съехаться. — А ты отказала. — Я не отказывала, — тут же протестую я. И едва не прикусываю себе язык: отрицать его правоту — всё равно что топтать босыми ногами раскалённый песок и утверждать при этом, что шагаешь по снежному покрову. Откровенный бред. Вшивая отговорка, которая не тянет даже на полноценное оправдание. — Ты промолчала, — вторит моим мыслям Тэхён и как-то снисходительно хмыкает, немного ослабив хватку. — Просто сделала вид, что ничего не было, а потом начала игнорировать мои звонки. Сейчас мне ясно, что к чему, но в тот момент я действительно не понимал, чем тебя так отпугнула идея хотя бы попробовать официально жить вместе. — Меня отпугнула не идея, — парирую я и неосознанно подаюсь вперёд — к нему, но мигом осекаюсь, почувствовав странное давление под рёбрами, — а тот факт, что наши отношения уже тогда нельзя было назвать нормальными. Ты постоянно пропадал, сбегал от разговоров, так что мне не оставалось ничего другого, кроме как тупо ждать, пока ты мне доверишься. — Я доверял тебе, — возражает парень. — Но мне нужно было время, чтобы... — А я — устала ждать, Тэхён, — твёрдый тон внезапно даёт осечку, и с моих губ срывается сухой смешок. — И твоя эта внезапная инициатива только... запутала меня ещё больше. Да и как я должна была реагировать? Обрадоваться тому, что ты вообще обо мне вспомнил, и согласиться без лишних слов? — Не обязательно было сразу соглашаться, если не посчитала нужным, — вставляет Ким вкрадчивое, и мне хочется привинтить свои стопы к полу, чтобы не отстраниться от парня именно сейчас, когда степень его искренности наконец-то достигла своего апогея. — Но ты должна была как минимум рассказать мне обо всём честно. Конечно, Тэ. Конечно, это было бы выходом. Наверное, мне стоило заткнуть пасть своей обиде. Забыть о ней ради нас — чутких, но словно бы близоруких; вглядывающихся в себя вместо того, чтобы озираться вокруг, а оттого по ошибке разминувшихся. Я признаю, что накосячила. Абстрагировалась. Беспардонно слилась, зачем-то отзеркалив его модель поведения. Не просто закрыла крышку гроба, который он сколотил, — помогла ему забивать гвозди. Оказала противодействие — инстинктивное, неразумное. И бережно упрятанные скелеты внезапно начали ломиться из шкафа, словно бы мгновенно заимев плоть. Зашушукались, задышали — чьими-то лёгкими, а потом запричитали уже пронзительнее, но всё так же — чужими устами. Взяли за шкирку. Поставили перед зеркалом. Содрали со зрачков плёнку. А затем обняли сзади, склоняясь к порозовевшему уху, и шепнули горячее — врёшь. Врёшь, что любишь. Врёшь, что ненавидишь. И врёшь, что опасаешься врать. Твои ориентиры работают только в одну сторону — ты доказывала это не единожды. Когда целовала родного мужчину вслед за чужим — на следующий же день; когда утверждала, что до смерти желаешь быть принятой, но зарекалась принимать сама. Ким Тэхен фактически выкинул тебя из своей жизни. Однако оставила ли его ты? — Я ощущала себя преданной, узнав о состоянии госпожи Ким не от тебя, — произношу я, сглатывая тугой ком в горле. — Когда Чимин поставил меня в известность о том, что у неё рецидив, я растерялась. Не могла уложить в голове то, что ты скрыл это от меня. Твоя семья всегда имела для меня значение, и мне казалось, что я тоже стала её частью, а на деле всё оказалось ровно наоборот. Тэхён резко отшатывается от стола и широко распахивает глаза. — То есть... ты знала об этом? Недоумение. Озарение. Испуг. И ещё масса неопределённых чувств — в одном лишь взгляде, прихлопывающем меня, как тапок какое-то безмозглое насекомое. Он ведь понятия не имел. Ни единой, чёрт побери, догадки. Умничка, Со Йерим. Можешь начинать прикидывать, кому первому прилетит по шапке: тебе — от Пака, или же Паку — из-за тебя. — Прости, — скованно выдыхаю я, по-своему трактуя хмурое выражение лица напротив. — Это, наверное, прозвучит слишком очевидно, но мы оба вконец заврались, Тэ. И я не уверена, что смогу когда-либо... — Стой! Я вздрагиваю. В комнате на несколько мгновений повисает гнетущая тишина. — Что? — Стой, — повторяет Ким и снова укладывает ладони поверх моих плеч, словно, не коснись он меня прямо сейчас, — и я тотчас исчезну, растворившись в пасмурном полумраке гостиной. — Не продолжай. Мне нужно... кое-что тебе рассказать. Про Пака. Секунда. Две. И дальше — силой сдёрнутое с языка: — Про Пака? — Да, — говорит Тэхён, поигрывая вздувшимися желваками. — Про него. Напряжённый. Со скрипом выковыривающий из себя звуки. Не к добру. Это треклятое предчувствие, ударяющее холодом мне под дых, — плохой знак. После такого обычно где-то вдалеке сверкает молния, на сердце сходит лавина, а в животе густеет кромешная пустота. Вакуум, засасывающий в себя всё: от мышц до костей. Ненасытная пасть. И я, отмирающая клетка за клеткой. — Что ты хочешь мне рассказать? Ким переступает с ноги на ногу, руками сжимает мою кожу чуть-чуть крепче, а потом поднимает голову вверх — так, что остро выпячивается кадык, и неожиданно признаётся: — Это я виноват. Я непонимающе нахмуриваюсь. — Что ты имеешь в виду? — Пообещай, что выслушаешь меня, не перебивая. — Тэхён, — с нажимом; почти бесконтрольно, почти жалобно. — О чём ты? Парень не отвечает. Медлит, отстранённо смотрит куда-то вбок, собирая по углам мысли, и в побелённой раме позади него будто бы застывает пейзаж. Небо продолжает плакать, дождь бьёт по крышам и смывает с дорог пыль. Вот-вот полыхнут молнии. Вот-вот расслоится земля. — Когда я увидел засосы на твоей шее, — бесстрастно начинает Ким, с трудом сохраняя видимое спокойствие, — то думал, что убью его, даже не разобравшись. Я и раньше был в курсе того, что Пак крутится вокруг тебя, но почему-то заставлял себя верить, что ты не поведёшься на его провокации. Поэтому, когда вы всё-таки переспали, я злился, хотя осознавал, что ты никогда не рискнула бы нашими отношениями сдуру, не будь у тебя весомых причин. Он шумно втягивает носом воздух и несмело возвращает ко мне взгляд, нагибаясь ближе — всего на пару сантиметров, но вполне достаточно, дабы что-то внутри меня пронзительно затрещало. Наверное, это мосты, которые мы когда-то построили. Которые он поджёг. Которые я взорвала. Проседающие, горящие, заходящиеся угольно-чёрным дымом. Но — не падающие. Словно бы им всё ещё есть, на чём держаться. Словно опора у них намного твёрже, чем кажется на первый взгляд. — Мне было больно, Йерим, — снова заговаривает парень, цепляя пальцами прядку моих волос и трепетно заводя её за ухо — точно таким же ласковым жестом, который я позволила себе утром. — Мне до сих пор больно. Каждый раз, когда представляю тебя с ним, меня реально трясёт так, что хочется сдохнуть. И я, наверное, не подошёл бы к тебе ещё очень долго, если бы не подслушал, о чём треплются в клубе, и не узнал одну... важную деталь. Заминка. И холод, стремительно пробирающийся под мою одежду, — он не от сквозняка. Не втискивающийся в тело — исходящий от него, будто бы моё сердце отныне качает не тёплую кровь, а студёную воду, постепенно превращающуюся в лёд. О чём треплются в клубе. Измена. Ревность. Важная деталь, которая сподвигла его на честность. Пак Чимин. — Какую? Тэхён поднимает на меня глаза. — Он сделал это не по своей воле, — произносит парень, и мне мерещится, будто весь мир разом сосредотачивается вокруг крохотной ямочки около уголка его исказившегося в гримасе рта. Скупая улыбка. Не насмешливая — печальная. Виноватая. Извиняющаяся. Но — режущая. Разящая наповал, когда пропускает сквозь себя это тоскливо шелестящее: — Ему приказали, Йерим. И — дробящая меня на куски. Рассыпающая, как карточный домик. Обесцвечивающая масти. — Кто? — глухим шёпотом. Не моим. Словно бы не со мной. И чутьё вдруг вскрикивает в сознании умоляющим — не надо. Не надо, прошу тебя. Закрой уши. Закрой глаза. Спрячься. Скройся, чтобы скрыть. Иначе ты непременно задохнёшься. Иначе ты... — Женщина, которую он любит. Выключенный предохранитель. Взведённый курок. Палец на спусковом крючке. Направленное на цель дуло. Мгновение. — Сон Сонми. И солнце, твёрдо вознамерившееся продраться сквозь тучи, внезапно перемалывает себя в крошку.