Лондонский мост падает, падает, падает, моя милая леди; он горит, и я — горю вслед за ним. И пусть Лондонский мост падает, падает, падает, а мы — ложимся в обнимку на дно реки, пообещай лишь одно, моя милая леди, что никогда не отпустишь моей руки.
— Ты специально припёрся сюда побренчать именно тогда, когда я работаю? Чимин отрывается от экрана компьютера, потирая раскрасневшиеся глаза, и переводит усталый взгляд на развалившегося неподалёку Чонгука. Тот, не постеснявшись сложить ноги на поверхность журнального столика, ёрзает спиной по мягкой обивке дивана и поудобнее перехватывает корпус акустической гитары, прежде чем вновь пройтись пальцами по струнам. Расслабленный. Весёлый, как и всегда. И сосредоточенный — скорее, исключительно для вида. Разворачивается, усаживаясь полубоком, и смотрит на Чимина с таким напускным потрясением, что хочется тотчас вдарить ему по лбу. Или заклеить рот — заранее. Авансом, так сказать. Чонгук вздёргивает брови, нацепляя на моську крайне невинное выражение лица, и простодушно спрашивает: — Тебе же обычно не мешает моя игра? — Обычно нет, но сейчас — охренеть как мешает, — честно отвечает Пак и вбивает в строку поисковика очередной запрос, отрешённо постукивая по клавиатуре. — Поэтому будь другом — пожалей мои нервы. У меня и так скоро мозги поплывут, а тут ещё ты со своими романсами. Чонгук хмурится, оскорблённо насупившись. Конечно же, тоже наигранно — из чистого принципа. За всё время совместного проживания с Чимином парень абсолютно точно привык к двум вещам: к тому, что Пак по природе своей ставит прямолинейность выше тактичности, и к целомудренной — от тошнотворно блестящей кухонной плиты до отсутствия пыли на подоконнике — чистоте в доме. По поводу художественного беспорядка, к слову, Чону всё ещё периодически прилетает, но с первым пунктом он, без сомнений, примирился беспрекословно и уже достаточно давно. — Ты чего злой-то такой с утра пораньше? — спрашивает Чонгук, послушно откладывая гитару в сторону. — Не выспался? — Выспался. — А что тогда? — Ничего, — на автомате бросает Чимин, однако спустя пару секунд поднимает голову, по-прежнему ощущая чужой любопытный взор на своём лице, тяжело вздыхает и всё-таки поясняет. — С помещениями запарился — никак не могу найти подходящее. То трубку не берут, то ещё какая-то фигня. Я уже на кафедре взял отгул на несколько дней, надо шмотки собирать, а тут... — Так у тебя же была студия на примете? Ну, та, — Чонгук небрежно взмахивает рукой, — насчёт которой ты недавно договаривался... Зачем тебе новая? Пак морщится. — Тот мужик слился, — говорит он, подхватывая кружку с остывшим кофе. — Нашёлся другой арендатор, — и делает глоток, поморщившись снова — теперь из-за скверного вкуса, а потому быстро поднимается со стула и, подойдя к раковине, выплёскивает остатки жидкости в сток. — Но я всё равно должен разобраться с этим до вторника, иначе придётся переносить отъезд. — И что? — с ухмылкой произносит Чон и, притянув к себе одну из маленьких диванных подушек, лениво упирает в неё подбородок. — Даже пару для наших красавиц в среду не проведёшь? Как так? Они же там, небось, совсем заскучают без твоих нотаций. — Во-первых, не «наших», а «твоей», — натянуто уточняет Чимин, не скрывая неодобрения в голосе, и едва сдерживается, чтобы не закатить глаза, когда друг показательно фыркает. — А во-вторых, моё присутствие на занятии требуется только формально. У них начинается самостоятельная подготовка к экзамену, поэтому можешь не переживать — девочкам будет чем заняться. — Сказал же — заскучают. — Отпразднуют, Чонгук, — кривится мужчина и поджимает губы, неохотно возвращаясь на своё прежнее место — к столу, поверх которого покоится целая кипа исписанных листов бумаги. — Так что давай без шуток — ты прекрасно знаешь, как ко мне относятся студенты. И наши, — он специально выделяет интонацией последнее слово, стреляя в друга пронзительным взглядом, — красавицы — не исключение. Чон открывает было рот, явно намереваясь отпустить какую-то нелепо ободряющую фразу в противовес, но не решается. Вместо этого парень лишь небрежно отмахивается, а затем, совершенно позабыв про недавнюю жалобу на посторонний шум, вновь тянется ладонью к гитарному грифу и, по привычке расположив инструмент на правом бедре, подключает тюнер, дабы настроить звучание струн на более чистую тональность. Чимин дёргает уголком рта, искривляя губы в неестественной ироничной улыбке, и снова устремляет невидящий взор в экран ноутбука, пытаясь вчитаться в описания многочисленных рекламных объявлений. Верно, Чонгук. Ты в курсе — Пак абсолютно прав, ведь это вездесущее ощущение отторжения присосалось к нему, словно клещ, ещё со школьных времён. Мужчина всегда следовал заоблачным ориентирам, существовал по принципу «всё» или «ничего» и не отличался как компромиссностью, так и лояльностью по отношению к эгоистичным капризам окружающих. Не потому, что не хотел — просто не имел на то возможности. Поблажки приравнивались к слабоволию, слабоволие — к проигрышу, а проигрывать Чимину не позволяли ни скудный материальный достаток, ни такая же мизерная степень семейной вовлечённости в трудности взрослеющего сына. Безусловно, если наличие отца и вовсе можно было обозвать этим возвышенным, но паршивым в своей неправильной холодности — «семья». Однако не то чтобы Пака когда-либо всерьёз волновала его репутация в университете: преподавательская ниша не привлекала его ни наличием профессиональных перспектив, ни стабильностью заработной платы. Профессора рассыпались в похвалах и пророчили ему светлое будущее, но единственная причина, по которой Чимин вообще оказался на трибуне не только в качестве аспиранта, — это возможность хотя бы изредка выветривать дым из напрочь прокуренной головы. Вычищать извилины, отвлекаться за счёт смены обстановки и почти верить, что способен существовать, как любой другой нормальный человек, — не выходя за рамки моральной нравственности. Именно поэтому тревога за сохранность своего служебного положения, которую мужчина старательно разыгрывал перед Со Йерим несколькими месяцами ранее — в тот самый день, встретившись с девушкой около здания клуба не иначе как из-за судьбоносной ошибки, была всего лишь дешёвым фарсом. Предлогом. Спонтанной попыткой зацепиться и зацепить. Взрастить интерес и — что не менее важно — иллюзорную уверенность в том, что она действительно загнала его в угол. Отрезала пути к отступлению и связала за спиной руки. Он не боялся — точно не того пустякового, чем угрожали её глаза, потому что не дорожил ни имиджем, ни перспективой наклёвывающегося карьерного роста. Скандальные сплетни, критика и нелестное мнение общественности не несли под собой ни толики реальной значимости, пока всё, что у него было, — это бесконечное движение по кругу. Плавное, монотонное. Без тупиков и развилок, а оттого до жути унылое и безнадёжное. Он оступился именно тогда. Осознал слишком поздно. Различил в отражении и заглянул в себя — глубоко, намеренно доставая до дна, чтобы действительно видеть, — тоже. Ведь слабости у него и правда нашлись. Увы. Да ещё и так много, что впору было вешать на грудь табличку с чистосердечным «мыслю логично и здраво, но по-прежнему идиот». — Дай угадаю, — раздаётся вдруг тихий голос, и Чимин тотчас встряхивается, отгоняя от себя морок. — Ты ей даже не позвонил, да? Мужчина утомлённо вздыхает. — Я же говорил, что написал. — Ты написал насчёт теста. — Ну и что? — Ну и то, — передразнивает парень, забавно насупившись. — Это не считается. Охереть. Не считается. Он сказал: не считается. Может, тогда следует учесть и тот факт, что Со Йерим пресекла даже эту паршивую попытку выйти с ней на контакт? Заколотила практически моментально — так, словно бы заранее припасла на подобный случай парочку железных молотков и мешок с гвоздями. Вот же ж... умная, мать её, девочка. — Она меня заигнорила, Чонгук. — Тебя это когда-то останавливало? — Вообще-то, — твёрдо произносит мужчина, заломив бровь, — всегда. Чон поднимает глаза к потолку, принимая крайне задумчивый вид, и издаёт какой-то протяжный мычащий звук, прежде чем всё-таки решительно мотнуть головой, отрицая, и по-доброму припечатать: — Не припоминаю такого, — улыбнувшись. — Но к ней у тебя, видимо, какой-то другой подход. И я даже не знаю, хорошо это или плохо... Пак недовольно ведёт челюстью, словно пытаясь избавиться от ноющего чувства в кости, и откидывается на спинку стула, деловито скрещивая руки на груди. Буквально приклеивая их к предплечьям, чтобы не повести себя, как зацикленный идиот. Утихомирить импульсивный порыв разблокировать телефон, открыть этот-их-с-ней-чат и удостовериться, что ничего не изменилось. Что там, внутри, всё такие же сухие, сквозящие прохладным официозом сообщения, отбитые ею, кажется, лишь из неприкрытой необходимости поскорее отделаться. Она. Отделаться. После того как он окончательно сбрендил, прогнувшись до состояния сложенной пополам ветки, и послал ей короткую смс-ку с напоминанием о дедлайне. Жирная стрелка настенных часов близилась к восьми вечера, до заявленного им времени оставалось всего ничего, однако Йерим так и не показалась ни на одном из радаров. Это раздражало, побуждало додумывать. Размышлять и — будь этот грёбаный Ким неладен — представлять. Её — в нижнем белье, мокром насквозь, но на этот раз — не из-за него; её — наплевавшую как на каждое из его требований, так и на свою прямую обязанность следовать установкам университетской программы; её — внемлющую чужим губам, шепчущим ей на ухо какую-то лицемерную чушь, а потом всё-таки раздвинувшую ноги перед мы-с-ним-расстались парнем. Ноги, которые ещё несколько дней назад она была готова раздвинуть для него. Йерим ответила лишь ближе к девяти. Не словесно — файлом. Поступила так, как они и условились: собрала все задания в один документ, добавила титульный лист и, напоследок одарив его формальным: «Благодарю за помощь, учитель Пак», пропала из «онлайна», кажется, вплоть до следующего полудня. «Пришли мне свой студенческий номер», — зачем-то попросил Чимин, мысленно проклиная себя за слабоумие, а девушку — за неуместную сообразительность. Безусловно, она подкрепила материалы своими личными данными. Добавила их на первую же страницу. Вывела ровно посередине. Жирным шрифтом, большими буквами — не увидит разве что слепой. А мужчина — впервые к его величайшему сожалению — был зрячим. Впрочем, это не помешало ему притвориться беспросветно тупым. И тут же, в бессильной злобе отбросив телефон в сторону, взаправду приравнять себя к таковому. Доставлено. Не прочитано. Боже. Да ты прикалываешься. «Йерим», — скрипя зубами, отправил он уже многим позже, но — какая ирония, учитель Пак, — вновь столкнулся с идентичной реакцией. То есть — её отсутствием. Не заходила в сеть. Не проверяла переписку. У неё были отключены уведомления? Или же она намеренно не открывала приложение? Чем эта несчастная агитаторша в принципе занималась той ночью? Он не знал. Предполагал, сомневался и снова предполагал — пока не затошнило, а сердобольный Чонгук не съездил ему по физиономии пачкой со снотворным — мол, братан, не забывай про рецепт, выписанный тебе доктором. Нервы не восстанавливаются. Психика — с трудом. Никто не спорит, что периодические просветы — это очевидный прогресс, однако тебе нужно придерживаться лечения, чтобы не повторять смертельные трюки с проверкой стеклянных предметов на прочность. Оно — не есть выход. Выход — совсем другое. Другая, Чимин. Другая — из-за которой он проснулся ближе к тем-самым-двенадцати, сонно протёр веки, а затем, жмурясь от ослепляющих солнечных пятен, прыгающих по постели, потянулся рукой к прикроватной тумбочке. Сжал в ладони телефон, мазнул пальцем по экрану. Осоловело моргнул. И почувствовал, как что-то колючее и жёсткое резко переворачивается в животе. Пташка-Йерим: Мой студенческий номер внутри документа, учитель Пак. Пташка-Йерим: Будьте так добры, откройте и посмотрите. Скупо. По факту. Холодной, раздражающей чеканкой. Почти рельефной провокацией в каждом слоге. На «Вы». Фантастика в своём первозданном обличье. Ну и какая она, нахер, после этого «пташка»? Давно уже надо было переименовать её во что-то более актуальное. Обозвать головной болью, например. Или наставляющим: «Угомони то, что у тебя под ширинкой, и просто жри свои таблетки, идиот». Не надейся. Не зацикливайся. Не верь — ни ей, ни кому-либо ещё. Но — что самое парадоксальное — мужчину это действительно взбесило. В мгновение ока. Его выдержка всегда слетает с катушек именно так — щелчком в груди, после которого хочется взять и выжать свои мозги прямо над её макушкой. Выплеснуть, испачкать; залить содержимое в уши и предложить выплывать из этого дерьма самостоятельно. Ведь он — всё. Отказывается. Это как бороться с волной посреди пустынного океана — бесперспективно, потому что рано или поздно всё равно захлебнёшься под гребнем. Понадеешься. Зациклишься. Поверишь, в первую очередь, именно ей. И — да, стоит признать: Чимин практически провалился. Если бы она тогда перехватила его за запястья, припёрла к двери и потребовала ответов, девяносто девять процентов из ста — он бы раскололся. Повиновался и выложил всё как на духу, лишь бы она вновь толкнулась своим тёплым языком ему в рот. Мягко. Медленным, ласковым движением. Вот этой вот бабской, мать его, магией. Той, что плавит сталь и ломает мужиков пополам. Бесцеремонно опускает их вниз, шарахнув по мозжечку, и располагает прямо между соблазнительно разведённых женских бёдер. И той, что точно таким же разящим ударом едва не опустила его самого. Вы: Я нормально тебя попросил. Вы: Что за реакция? Но — ничего. Опять. Почти как «иди ты в жопу», только беззвучное. Чудненько. Хотелось взять её за шкирку и встряхнуть что есть мочи, но в остальном — тишь да гладь. Бе-си-шь. Он переборщил — знает. Она не ожидала — безусловно. Только эти неоспоримые факты всё равно не могли послужить адекватной причиной того, что Йерим словно бы подменили. Буквально накануне она обнимала его за скулы, нежно проводя пальцами по щекам и умоляя быть рассудительным, а затем — не прошло и дня — решила поиграть в грёбаную недотрогу. Иными словами — общалась с ним так, как будто это он отшил её по собственной воле; в нём же, однозначно, имеются зачатки мазохизма — застыл перед захлопнутой дверью с каменным стояком в штанах. Девчонке невдомёк, каких усилий ему стоило оторваться от её кожи. Девчонка вообще не осознаёт, в какую непролазную глушь она завела его этими своими дурацкими широко распахнутыми глазами. И разбитыми коленками. Разбитыми коленками — особенно. И ради кого? Малолетнего ушлёпка, который прикрывается состоянием мачехи, дабы оправдать своё стремление сунуться в дебри большого бизнеса и не оплошать? Замечательно. Лучшее решение, Со Йерим. Она же не умеет читать между строк, верно? Считает, что ему делать больше нечего — только путаться с ней, втыкать палки в колёса и тормозить на поворотах, чтобы они оба не вылетели в кювет? Да мужчина и вовсе не ввязался бы в эту мозговыносящую канитель снова, если бы не... — Чим, приём. Пак вздрагивает от неожиданности, когда голос друга вклинивается в его зудящую черепушку, мигом расщепляя все пухнущие в голове мысли, и поднимает глаза на парня. — Чего тебе? Чонгук, продолжая поглядывать на друга из-за плеча, озадаченно хлопает ресницами. — Я говорю, что, кажется, понял, почему она тебя игнорит. У меня две новости: плохая и очень плохая. Тебе какую озвучить первой? Понял он — вау. Блеск. Пак, значит, не понял ни черта, а этот прохвост — кажется, да. — А хорошие новости мне в этой жизни хоть иногда полагаются? — скрипуче отзывается Чимин, выпрямляя позвоночник: от твёрдой спинки стула начинает болеть копчик. — Или не заслужил? Чон невозмутимо пожимает плечами. — Будут хорошие — порадую хорошими. — Тогда давай плохую. — Тэхён предложил ей встречаться. Бам — и в комнате, подобно грозовой туче, повисает мёртвая тишина. Густая, зловещая; вклинивающаяся в его — Пака — сознание потоком абсолютного безмолвия. Заново, Чонгук. Произнеси эту бредятину заново. Мне нужно, чтобы ты повторил. Ким... что? — Встречаться? — тупо переспрашивает он, воззрившись на друга так, будто видит того впервые. — Ага. На следующий день после того, как вы с ней... ну, это, — парень чешет затылок, как-то рассеянно улыбаясь, — обжимались и всё такое. Протрезвел и стал затирать ей всякие басни про любовь до гроба. По крайней мере, так сказала Юри. Но вряд ли она бы соврала — я даже не давил на неё, сама выдала. Чимин нахмуривается. Кто бы сомневался. Басни про любовь — это ровно настолько же по части Ким Тэхёна, насколько и вестись на его слезливые обещания, примеряя на себя образ набитой дуры, — по части Со Йерим. Ничего нового. И всё же... — Она согласилась? Прямой взор, цепляющий каждое, даже самое крохотное изменение в мимике на лице друга. Сомкнутые в замок пальцы поверх стола; обманчиво расслабленная поза. Но — сталь в глазах. Жидкая, ледяная. Не ври мне. Раз уж завёл этот нелепый разговор — руби правду в лоб. Я замотался вусмерть. Устал. От неё, от себя самого. Однако, если эта девчонка опять ринется на передовую, я обязан узнать об этом раньше, чем она по уши увязнет в какой-нибудь очередной свистопляске. Он не допустит. Он, блин, просто не может допустить, чтобы она вновь бездумно выперлась на рожон. — Не совсем... — с заминкой говорит Чонгук, и мужчина скептически хмыкает: этот его тягучий вкрадчивый тон — явно плохой знак. — Она сказала, что подумает. Охренеть. Подумает? Ей есть, над чем думать? Серьёзно? Или Ким просто хорошенько оттрахал её перед тем, как запричитать об утраченном? Он ведь весь месяц только тем и занимался, что с горя окучивал барную стойку клуба, за редким исключением не нажираясь в хлам уже ближе к полуночи. Чимин узнал об этом не сразу — он старался не появляться в стенах заведения без лишней необходимости, ограничиваясь краткосрочными визитами в зал хореографии и лишь периодически курируя танцоров непосредственно перед выходом на сцену. Мин Юнги спалил. Позвонил и доложил, что сыночек директора регулярно уничтожает запасы высококлассного пойла, тем самым разоряя общественную казну, и — какая неожиданность! — вяло поинтересовался, кто же такая «эта хренова Со Йерим», о которой их ушлый персонал нынче трубит на каждом углу. Мин Юнги — тот, кто и понятия не имел, что у его новоиспечённого начальника в принципе была девушка, теперь смотрит на Чимина с весёлой хитринкой в кошачьих глазах, как бы намекая: все в курсе, Пак. По вине длинного языка нашего юного богатея — всем известно, что ты спутался с чужой девчонкой, тем самым поставив крест на отношениях шефа. И на себе, вероятно, тоже. Какая жалость. Разочарование вселенского масштаба — не иначе. Поправочка: было бы разочарованием, имейся в его жизни хоть что-то, что можно перечеркнуть. Однако проблема, тем не менее, заключалась совсем не в этом. Проблема, чёрт возьми, была в Ким Тэхёне. В том, что этот самоуверенный мудак так и не усвоил одну элементарную истину. Её не должно быть там. Никоим образом. Ни на слуху, ни под чьим-либо телом. Йерим — не для того прогнившего места. Не для прицельного взгляда той, что наблюдает за ней сверху. И — угомонись уже, идиот! — не для людей, которые как-либо с этим связаны. — Эй, братан, — торопится окликнуть его Чон, когда вязкое тяжёлое молчание, словно бы разом выкачавшее из помещения всё тепло, становится откровенно невыносимым. — Ты только не спеши с выводами, ладно? Она же не глупая. Да и не выглядит той, кто способен спокойно замутить сразу с... — Какая вторая новость? Чонгук, хамовато прерванный на полуслове, лишь разочарованно вздыхает: сегодня Пак ещё более нервный, чем обычно. Палец в рот не клади — откусит да проглотит, даже не прожевав. Не то чтобы мужчина когда-то являл собой образ святой благодетели — совсем нет. Он сложен на подъём, чрезвычайно скрытен, словно бы носит в себе все семь смертных грехов сразу, и настолько закомплексован, что любая стыдливая девственница, которую впервые завалили на пуховые перины, — и та, небось, по-чёрному обзавидуется. Ранимый и недоверчивый человек под защитной кожурой показной толстокожести. Спрятавший в чреве заскорузлого панциря кого-то по-юношески наивного, доброго и легковерного, а оттого донельзя уязвимого. Ты скрываешь это, дружище. Но я слишком хорошо тебя знаю. Согреться, так? Больше всего на свете ты желаешь именно согреться. Тогда почему это желание — одновременно и твой самый главный страх? — Ты где-то накосячил, Чим. Мужчина дёргает бровью. То есть, он где-то ещё не накосячил? — В смысле? — В прямом, — произносит Чонгук, прикипая внимательным взором к собеседнику. — Она за что-то на тебя обижается. — С чего ты это взял? — Встретился с Йерим вчера вечером. Ах, ну раз встретился — тогда, конечно... Стоп. Прости? — Зачем? — удивлённо спрашивает мужчина. — К чему тебе с ней встречаться? — Да случайно, — поясняет парень, небрежно отмахиваясь. — Приехал к ней, чтобы забрать Юри — вот мы и пересеклись. Разговорились, а потом я... Короче, я упомянул тебя, Чим. Не специально. Точнее, специально, но... ...и осекается, замечая, как на острых скулах Чимина угрожающе вздуваются желваки. — Чонгук, — неосознанно повышает голос Пак. — Что за херня? Я же просил тебя. Просил не лезть. Просил не раскапывать. Наедине — пожалуйста. Я стерплю. Возможно, даже прислушаюсь, как прислушался тогда — в баре, или немногим позже — в салоне своей машины. Ты был убедителен. Ты, чёрт побери, бил в самый центр, и я подчинился. Согласился, отбросил прочь все колебания и развязал рот слабостям. Уступил — вам обоим. И теперь посмотри, что из этого вышло. Разве ты не видишь? Это она нужна мне, Чон. Не я — ей. Поэтому прекрати. Прекрати, пока мне не показалось, что это — действительно шанс. Пока я не принял её, как она — интуитивно, но слишком отчётливо, чтобы быть близоруким, — попыталась принять меня; пока я не зарыл её в себе окончательно. Пока я сам окончательно не зарылся. — Погоди-погоди, не заводись, — выставив перед собой ладони, тут же примирительно произносит Чон. — Я ведь не сказал ничего особенного — просто имя проскользнуло. Ну так вот, для общего сведения: мне потом и без того от Юри влетело, мол, я не должен был говорить о тебе. Это у них там, судя по всему, новый запрет или что-то типа того… Пара секунд — и ничего, кроме молчаливого столкновения взглядами. А потом — сипловатое: — Ни черта не понял. Чон хмыкает. — Вот и я тоже. — Какой запрет? — На разговоры о тебе — логично ведь, ну. Мужчина раздражённо цыкает. Спасибо за конкретику, друг. Прямо пролил свет на истину — как бы теперь не ослепнуть от озарения. — Это до меня дошло, — говорит он, едва размыкая челюсти. — Виноват-то я в чём? — Понятия не имею. — А ваша общая подружка? Парень отрицательно качает головой. — Бесполезно. Она отказалась мне что-либо рассказывать — женская солидарность, все дела... — он фыркает, опираясь локтями на спинку дивана и уставившись на мужчину с нескрываемым интересом в глазах. — Так что вспоминай, где проштрафился. Не может же она злиться на тебя без причины. К тому же... — Стоп, — резко прерывает того Чимин, и в воздухе снова на несколько секунд повисает пугающая тишина. — Чонгук, кого мы сейчас обсуждаем? Вот так. Правильно. Со здоровой ленцой в тоне. Чтобы почти прохладно. Почти всё равно. Почти не ощущая, как набирают ход ржавые шестерёнки, прокручивая через себя мозги. — Йерим. — А Йерим кто? Чон рассеянно моргает. — А кто она? — Баба, Чонгук, — чуть наклонившись вперёд, шёпотом произносит мужчина. — Йерим — баба. А бабы обижаются без причины чаще, чем ты теряешь свои медиаторы. Уверен, что здесь есть, над чем раздумывать? Резонно. Подкреплено фактами. Но — ожидаемо — не производит на Чонгука никакого эффекта. Вообще. Ни в одном глазу. Ведь парень отвечает: — Чимин, я серьёзно. — А я — нет? — Нет. Ты только делаешь вид, что тебе плевать. Может, хватит притворяться хотя бы при мне? С губ мужчины срывается нервный смешок. Боже. Какая задушевная наблюдательность — аж в глотке зачесалось. И где-то ещё глубже — не достать, не выполоскать ни ядрёным кофе — отвратительно горьким, без молока, ни такой же ядрёной бутылкой односолодового виски, припрятанной в ящике под кухонным гарнитуром. Пак изнывает от желания оприходовать её вот уже какой день подряд. Раскатать градус по венам, нажраться до отключки, несмотря на строжайший врачебный запрет, и напортачить по всем фронтам, потому что — честное, сука, слово — задрало. Потому что да — он лжёт. И да, чёрт побери, его ебёт. Эти её извечные скачки по полюсам, которым, благодаря его восхитительной неспособности придерживаться золотой середины, конца и края нет, — они его волнуют. Ведь его заклинило. Банально перемкнуло, словно кто-то взял и нечаянно спаял в мозгах не те провода. Чимин обманулся, а она оказалась не той, за кого себя выдавала. На кого — ему так только мерещилось — была похожа как две капли воды. Ведомого, наивного и до тошноты, до слепой самоотверженности — верного. — Что ты хочешь от меня услышать? На него самого. Чонгук со вздохом поднимается с места и, взъерошив волосы на макушке, шлёпает босыми ногами по полу — к обеденному столу. Оттягивает рубашку от торса, чтобы впустить под ткань воздух, и плюхается на соседний от Пака стул, свободно раскидывая ноги в стороны. А потом, немного помолчав, всё-таки выдаёт: — Хочу спросить, когда ты уже соберёшься с духом и выложишь ей всё, как есть? Чимин быстро облизывает губы, выдавая свою нервозность, и тотчас перебрасывает взор на поблёскивающие верхушки офисных многоэтажек, раскинувшихся за окном — вдалеке, под склоном обетованного холма. И хотя вид сонной, подёрнутой утренней дымкой столицы не отвлекает от навязчивых мыслей, зато странным образом возвращает разуму ясность. Самую малость — пару капель чистой воды в здоровенную лужу, но этого хватает, чтобы найти слова и, тряхнув непослушной чёлкой, тихо произнести: — В этом нет смысла. — Почему? — Она мне не поверит. — А если поверит? — не отступает Чонгук. — Ты ведь даже не пробовал обсудить это с ней по-нормальному! Только и делаешь, что морочишь бедной девочке голову. Она там тебя уже, небось, вовсю благим матом кроет — настолько ты её достал. — Ну и пусть кроет, — слабо усмехается Пак и нехотя возвращает взгляд к другу. — Мне нет дела до того, как она ко мне относится, лишь бы не... — Врёшь. Конец фразы мгновенно застревает в горле. Блять. Да пропади ты пропадом, Чон Чонгук. Вы с ней сговорились, что ли? Делите один бульдозер на двоих? — Не вру, — следует краткий ответ. И больше — ничего. Совсем. Ноль целых фиг десятых. И почему его пульсирующая, грозящая расколоться башка всегда забита слишком многим, а на языке — хоть шаром покати? Пусто. Исчезает, едва лишь образовавшись на кончике. Забивается куда-то под корешок. Вот же ж... засада. — Да мне-то не заливай, Чим, — гримасничает парень, складывая руки на груди. — Сначала ты впаривал всем вокруг, что пристал к ней из-за наследства. Окей, я понимаю, почему ты так поступил, хотя уж кому-кому, а мне-то ты точно мог рассказать правду. Но ладно — было и было. Я не жалуюсь. Просто... Ну, если реально беспокоишься, так иди и признайся ей в этом. В чём проблема-то?.. Конечно. Ты прав. Нет никаких проблем. Ведь для тебя оно охренеть как легко, верно? Решается в два счёта. Чуть ли не нахрапом. Однако есть одна крохотная неувязочка. Для тебя, Чонгук. Для тебя — ключевое. — Я тебе уже объяснял, чем это чревато, — отвечает Пак, и голос его — слава всем богам — звучит удивительно твёрдо. — Да, объяснял, — кивает тот, соглашаясь. — Говорю же — я понимаю, чего ты опасаешься. Просто... это как-то неправильно, что ли? То, что ты даже не оставляешь другому человеку выбора, — он поднимает указательный палец вверх и выразительно трясёт им перед своим носом, — это, как минимум, нечестно, Чим. И Йерим явно не понравится, когда она узнает, что ты всё решил за двоих. Чимин криво дёргает уголком рта. И взгляд его постепенно теряется в мягких чертах на лице напротив. Становится подслеповатым, отсутствующим. Молчит — ни единого контраргумента в противовес. Верно. Чонгук — как бы ему ни хотелось это отрицать — абсолютно прав. Ей не понравится. Она будет чуть меньше чем в ярости. Или прямо на её пике — это уж как повезёт. Но всё же... — Вот только не надо на меня так смотреть, — тяжело вздохнув, взмаливается Чон. — Окей. Понял — не достаю. Сам обо всём прекрасно знаешь, — и прибавляет чуть погодя, вновь не дождавшись реакции от мужчины. — Давай я хоть помогу тебе поискать объявления, что ли? А то у меня тоже есть на примете парочка годных сайтов. Ты ведь... не против, да? Тихий вздох. Язык, мажущий по внутренней стороне щеки. И следом — глуховатое: — Не против. ...разве он вообще может иначе? После того как девушка запретила мужчине приближаться к ней, посоветовав затеряться на горизонте — желательно, бесследно и навсегда, — Пак первым же делом явился к Сон Сонми за объяснениями. В её личный офис, как он и планировал, только далеко не за тем, чтобы отрабатывать пункты их давнишнего уговора. Он понимал, что разозлил её своей выходкой. Ехать в Порён было отстойной идеей; уезжать — отстойной в квадрате. Обезобразить лицо — украдкой, чтобы попасть в поле зрения только нужного адресата, — презрительным выражением, а затем свалить фактически из постели — настолько беспардонную наглость женщина прощает ему редко; забывает — и того реже. Он разозлил её — несомненно. Однако она разозлила его куда сильнее. Прознала. Естественно, Сонми всё прознала, поэтому и вызвала его в тот чёртов отель. Туда же, куда вызвала и чёртову Со Йерим — под ручку с чёртовым Ким Тэхёном, дабы разыграть свою чёртову клоунаду. Бутафория. Ведь всего неделей ранее, в клубе, он был пьян и неосторожен. Станцевал — прокол; допустил общение девчонки со стаффом — прокол; прилюдно вывел её из клуба и сел в такси, променяв запланированный трах на громкую девичью истерику и кучу пёстрых цветов в горшках, — прокол, прокол, прокол. Каждое его действие было одним сплошным блядским проколом. И она, естественно, догадалась. Сложила два и два — тут справился бы даже дошкольник — и прикинулась снисходительной. Филигранно — имитацией абсолютной порядочности. Бархатистым «дорогая», скрывающим за пазухой желчь, и плевком обаяния поверх промёрзших пластов нержавеющей стали. Сонми намеревалась её проверить. Сонми намеревалась проверить его. А он — взбрыкнул. Распахнул дверь в чужой кабинет, застыл около гигантского дубового стола и процедил ядовитое: — Какого хрена ты делаешь? Какого хрена ты прицепилась к девчонке, как будто она — твой прямой конкурент? Какого хрена ты прицепилась ко мне, как будто я по-прежнему что-то для тебя значу? Как будто она — молодая и незрелая — тебе ровня; как будто того, чем я расплатился за твои лживые обещания, в действительности было ничтожно мало. Твой сын отныне свободен — расслабься. Закати вечеринку, взорви фейерверки. Ликуй. И твори со своим безалаберным отпрыском всё, что тебе вздумается. Расстегни молнию на моих штанах, если ещё не успела отсосать кому-то с утра. Но её — не трогай. Прикажи Намджуну стереть все данные её биографии. Выброси эту долбанную папку с её именем на форзаце. Не прессуй. Не шерсти. Не копай. Выдохни, чтобы смог задышать я. И угомони уже, наконец, свою сучью натуру. Никто из нас двоих — ни я, ни Ким Тэхён — к ней больше не подойдёт. Он не озвучил — высек на её лице кричащим острым взглядом, однако не произнёс ни единой заготовленной реплики вслух, потому что осознавал: нельзя. Поэтому Пак просто ждал, прожигая Сонми взором, пока она не отвлеклась от бумаг и не улыбнулась — холодно и лукаво. Отчеканила сухое приветствие. Невозмутимо поинтересовалась, сладко ли ему спалось. Не дождалась реакции — откатилась назад и, упёршись руками в подлокотники, медленно поднялась с кресла. Остановилась, качнула головой, пытливо прищурилась — её длинные ресницы мелко затрепетали. А потом вдруг недовольно фыркнула и, резко подавшись мужчине навстречу, сократила расстояние между ними до минимального — так, что тяжёлый запах французских духов противно защекотал ему ноздри. Заботливо разгладила складки на его помятой рубашке. Коснулась пальцами шероховатой щеки. И, придвинувшись ближе — видит Бог, у него тут же засвербело где-то в затылке, опалила губы слащавым: — Понравилось? — ни на секунду не отрывая от него своих пронзительно ледяных глаз. Знала. Ну конечно же, она знала. Поднимите руки, кто удивлён. Чимин сердито лязгнул зубами, ощутив, как её ладонь бесцеремонно скользнула вниз — вдоль торса — и легла поверх ширинки его джинсов. На мягкую — у женщины уже давно не выходит возбуждать его без сподручных средств — плоть, сокрытую плотной тканью. И сжала, вынудив его скривиться. Порывисто перехватить женщину за запястье, отводя её руку в сторону, и прошипеть что-то не-играй-со-мной предостерегающее. Что, впрочем, не возымело эффекта, потому что Сонми лишь коротко хохотнула и, гремя брезгливой интонацией в голосе, угрожающе отчеканила: — Учти, Минни. Ещё хоть раз займёшься самодеятельностью за моей спиной — будь уверен: это выйдет тебе боком. То же самое, — она поправила волосы и, не пожелав более разводить пустую демагогию, развязала пояс на своём деловом костюме, — относится и к Со Йерим. Ты меня понял? О, да. Разумеется, он понял. Заучил, как таблицу умножения, чтоб аж от зубов отскакивало. Понял. Но не принял, видимо, справедливо рассудив, что тихо-мирно спятить — намного больше в его стиле, чем свыкнуться с положением и, в кои-то веки отвалив от девчонки, позволить ей — и себе в том числе — пожить адекватно. Потому что адекватно лично у него охренеть как не получалось. Точнее, получалось. Первые две недели. Или полторы — он точно не помнит. Зато помнит, как не обнаружил её на привычном месте — в самом конце аудитории, на верхушке. Чего не скажешь про пристальный взор её подружки, Ким Юри, на который он напоролся едва ли не сразу. И он — тот тёмный испытывающий взор — Пака не вдохновил от слова «совсем». Чонгук проговорился намеренно. Выскочил из-за плеча, как чёрт из табакерки, со своим этим заискивающим «а ты в курсе, что...» и не угомонился вплоть до того момента, пока Чимин, угрюмо брякнув что-то нецензурное, не согласился выслушать его болтовню. К слову, крайне информативную болтовню. Ведь очень скоро выяснилось, что Со Йерим — как там поживает твоя полудохлая совесть, Пак? — заболела. То ли простудой, то ли чем похлеще — натуральным воспалением лёгких, например. Шик. Плюс один дополнительный кружок ада в его персональный список долгов перед каторгой. Сказочный балбес. Хотя нет. Наверное, ему следует выразиться по-другому. Куда жёстче, грубее. Правдивее. Долбоёб. Вот — то, что нужно. Прелесть. Прямо в самое яблочко. И Чон, в общем-то, был с мужчиной целиком и полностью солидарен. Покрутил пальцем у виска, прочитал лекцию о вреде холодного — а без него-то Чимин и не знал — воздуха на организм и порекомендовал, как минимум, привезти девчонке лекарства. В представлении парня, судя по всему, это было проще пареной репы; в его же — Пака — чем-то, наподобие: здравствуй, Со Йерим. Спасибо за секс — держи пакетик. Что внутри? Да ты не удивляйся — там по мелочи. Таблетки от кашля. Жаропонижающее. Пара-тройка фотографий с моей физиономией — специально в крупном масштабе, чтобы тебе было удобнее выкалывать мне глаза, и набор для наведения порчи — выхватил по скидке, не благодари. Не веришь? Славно. Я тоже. Но придётся. Так что бери, не стесняйся — твори бардак. Выздоравливай. И всего тебе хорошего. Так, что ли? Серьёзно, блин? Да Йерим бы тут же выставила его за дверь и была бы стопроцентно права. Поэтому Пак не сдвинулся с места. Не предпринял ничего. Остался молчалив и мрачен. Отчуждён — как обычно. И почти взаправду равнодушен. Сначала. Сначала — период длиною в десяток бесцветных, до ужаса монотонных дней и ещё три пресных перепиха чёрт-пойми-с-кем. Бессознательно — Чимин и сам до конца не соображал, зачем упрямо стремился стереть её со своей кожи, словно умалишённый. Избавиться. Перекрыть. По ощущениям — как будто снимаешь с себя чистую ткань и меняешь её на лохмотья. А потом случайно зацепил взглядом иконку с её именем в мессенджере. Бездумно ткнул пальцем на чат. Открыл переписку. И вдруг — двух секунд не прошло — впал в немой ступор, изумлённо вытаращившись в экран. Во рту внезапно брызнуло чем-то терпким и шипучим. Маленький шарик с омерзительной кислятиной в сердцевине, который лопнул под языком. Заблокировала? Реально? Не шутишь, да? Не шутит: доступ ограничен. Как радикально, Со Йерим. Офигеть. Что за детский сад ты устроила? Это он был обязан исчезнуть — о ней речи не заходило. Однако девчонка твёрдо стояла на своём: отвали от меня, Пак Чимин. Убирайся. Я закопаюсь в неудах по твоему предмету, но продолжу выпендриваться. Продолжу — впоследствии именно этим она и занималась — целенаправленно пропускать твои занятия. Буду трепать тебе нервы своей кромешной недосягаемостью. Буду сверлить дырки в твоих мозгах — предположениями, гипотезами, пока ты не откинешься, ясно? Пока не захочешь убедиться воочию, что со мной всё в порядке; что никакой Ким Тэхён больше и в помине не появляется на линии моего горизонта. Но стоит отдать ей должное — это сработало. Безотказно. Как швейцарский часовой механизм. Ведь его бесило. Бесило, что Со Йерим не попадалась ему на глаза, не смотрела с вызовом, грозно — чтоб прибирало аж до костей, до показательного, тщательно вылизанного высокомерия на её лице. Красивом. На её, блин, невыносимо красивом лице, которое не портил ни оттенок горькой, ядовитой эмоции, ни такой же токсичной улыбки. Той самой — неизменно цветущей на её губах лишь в моменты глубокой печали, но при этом — поразительно искренней. Отличалась. Эта чёртова девчонка настолько сильно отличалась от тех, кого Пак пробовал раньше, что впору было сдирать с себя шкуру. Потому что спустя ровно три неправильных, чрезмерно безобразных тела до Чимина всё-таки дошло, что он в полной заднице. Потонул. Застрял. Увяз с головой, но не в ней — боже упаси было бы увериться в такой дрянной мысли, а в себе самом — панически боящемся чувствовать себя живым, чтобы не иметь возможности умереть заново. Однако он — чувствовал. Это грёбаное тепло, от которого пощипывало на кончиках пальцев. Эту грёбаную нежность — он успел пропитаться ею до основания. Пустил по венам. Со стоном завёл в лёгкие. И — неожиданно даже для самого себя — вдруг действительно задышал. Так глубоко, как он — нынешний он, целенаправленно выжегший из себя всё, — никогда не умел. И мгновенно заглох. Выдернул себя из блока питания, по привычке забившись обратно в треснувший панцирь, и ютился в нём до тех пор, пока скорлупа, пронзительно хрустнув, не раскололась пополам. А затем — попросту психанул. Притащился в какой-то популярный ночной клуб, невзирая на то, что выпивать ему было категорически запрещено, опрокинул три стакана виски и, ублажив какую-то обдолбанную девицу парой ядрёных коктейлей, заперся с ней в сортире. Взял жёстко — сзади, хамовато задрав юбку; без поцелуев, прелюдий, клятв проснуться вместе наутро или — ещё чего — попыток обменяться номерами. Секс как примитивный метод разрядки. Секс как необходимость вытеснить из себя дурь. И секс под градусом — не тем и не с той — как прямая дорога в ад. Он не помнит, что случилось дальше. Память протёрлась, запестрела чёрными пятнами, и следующим местом, где Пак очутился, была гостиная в его квартире. Руки горели от боли, под веки будто бы забился песок, а бледный всполошившийся Чонгук глядел на мужчину с непритворным испугом в глазах и хватался ладонями за его дрожащие плечи. Пятый. За последний год это произошло уже в пятый раз — не худший показатель для того, кто прежде плотно сидел на транквилизаторах, однако и радужными перспективами тоже не блещет: Чимин может лучше. Может терпеть дольше и жить исключительно по инерции — бесправно, как если бы оказался выброшен на обочину; может забывать и забываться — практически в ноль, и желать исключительно одного: чтобы мальчишка из панциря больше никогда не узнал, каково это — быть снаружи. Чонгук умолял его перестать. Просил любить себя. Потребовал — едва ли не с пеной у рта — опомниться, подняться на ноги и навсегда забыть о том, что значит стоять на коленях. Чонгук говорил: всё хорошо, друг. Тихо-тихо. Дыши глубже, ладно? Боль временна. Она пройдёт. Поверь мне — она обязательно пройдёт. Рассеется, словно дымка, — нужно просто повернуться лицом к ветру. Ты не одинок, слышишь? Не одинок. А уже спустя сутки Пак выжимал педаль газа, стараясь не цеплять взором стопку листов с распечатанными учебными материалами, и мысленно величал себя психопатом, потому что здравомыслием здесь и не пахло; потому что маршрут, проложенный навигатором, вёл прямиком к дому Со Йерим, а мужчина мало того, что не проставил ей пропуски, — Чимин реально зациклился на намерении разгрести все заработанные студенткой проблемы. И потому что — если уж выражаться совсем откровенно — он всё-таки провинился. Чимин передумал. Обматерил и проклял себя за самонадеянность, стоило только девушке распахнуть перед ним дверь, ведь разумный, адекватный человек не способен встречать курьера — или кого она там ожидала увидеть — будучи настолько, сука, раздетым. Узкие бретельки постоянно падали с её плеч, волосы липли к распаренной коже, а сквозь тонкий материал майки отчётливо виднелись очертания торчащих сосков. Голые длинные ноги, не прикрытые тканью; глаза навыкат — от внезапного потрясения; и самообладание Пака, так и норовящее слететь с катушек. Йерим буквально прогрызала его выдержку взглядом, ёрничала, пыхтела от возмущения, будто паровоз, и пёрла напропалую, едва ли отказывая себе в удовольствии расквитаться за десятерых. Она провоцировала, злилась и плевалась ядом; её пальцы дрожали, губы — кривились, и Пак изо всех сил держал себя в руках, чтобы не прибить девчонку на месте. Или не трахнуть. Не трахнуть, в общем-то, было сложнее всего. Она не услышала его. Видела то, что видеть хотела, и резонно просчиталась впоследствии. Впрочем, мужчина был ни капли не удивлён. А вот раздражён — да. Донельзя. Особенно тогда, когда случайно заметил её в обществе Ким Тэхёна. В аудитории нарастал оживлённый гул, а от духоты, сковывающей пространство, у Чимина натурально вскипали мозги. Поэтому Со Йерим, улыбающаяся, как начищенный чайник, и о чём-то вдохновенно перешёптывающаяся с отрешённым парнем, воистину действовала ему — Паку — на и без того напрочь расшатанные нервы. Потому что дура. Бесподобная, мать её, дура, раз не побоялась по новой нырять с башкой в это болото. Кто тебя потом будет вылавливать, хренова ты прелестница? Твой драгоценный Ким? Да он потопит тебя, как чёртов Титаник, и даже не удосужится сыграть реквием напоследок. Или, может быть, я? Опять. Сделаю это опять. Я же долбанный кретин, а ты — долбанная принцесса. И у нас тут — долбанная сказочка, в которой дракон погибает не от смертельного удара по шее, а от мук хронического спермотоксикоза. Ведь не пялиться, как девственник, на твою грудь смог бы только незрячий. Или импотент. Или незрячий импотент — чтоб уж наверняка. Но, вопреки уязвлённому самомнению Сон Сонми, Чимин не являлся ни тем, ни другим. Оттого и не обратить внимания на чужой обнажённый бюст, замаячивший аккурат перед его носом, было бы соизмеримо тому, чтобы проворонить, как минимум, падающий с неба метеорит. Который грохнулся так, что, надень мужчина очки, — в них точно повыбивало бы стёкла. А выражение лица-то какое, Со Йерим. Такая вся типа не при делах. Святая невинность — в котёл бы не попасть за стояк на эдакий эталон целомудрия. Однако — попал. Бухнулся в кипяток, подняв вокруг себя веер брызг, потому что — ахтунг! — метеорит вдруг решил шмякнуться на него дважды. Вместе с толчком чужого носика об его грудь. Пряно-цветочным шлейфом девичьих духов, широченными улыбками, адресованными, впрочем, отнюдь не его нелюдимой персоне; мягкими интонациями в голосе, заливистым смехом в ответ на хохмы Чонгука и — да ты издеваешься надо мной! — попытками подмять мужчину под себя, будто какого-то бесхребетного воздыхателя. Не дай Бог он ещё хоть раз свяжется с этими проклятыми бабами! Нахрен. Наелся. Спасибо, не голоден. Однако — связался. Снова шлёпнулся в жерло вулкана, а потом тщетно собирал психику по крупицам, стараясь не задерживать взор на плавных движениях её влажного языка по краям пластиковой ложки, и систематически проигрывал сам себе в борьбе за призрачное хладнокровие. Она, случаем, не пробовалась в порно? Нет? Жаль. Ей бы пошло. Чимин мог бы подсобить: в его телефонной книжке как раз завалялся номерок одного давнего знакомого, который с удовольствием взял бы её под опеку. Тем более, если Йерим продолжит в том же духе и окончательно впадёт в немилость некой царственной особы, то ловля искусственного оргазма на камеру останется единственным источником заработка, на который бестолковая девчонка окажется в состоянии претендовать. Вероятно, Паку стоило произнести это вслух. Потому что молчаливо наблюдать за тем, как она, словно ужаленная, рванула вытаскивать своего вшивого (недо)бывшего из грязи, было за гранью его моральной выносливости. А терпения — и подавно. Чимин не знал, что на него нашло. Он строго-настрого запретил себе вмешиваться, однако быстро послал все свои принципы в задницу, стоило только Йерим начать притираться к пареньку сбоку, рассыпаясь в бессмысленных потугах поставить его, бухого в хлам, на ноги. Мужчина собирался убраться от неё сразу же, как покончил бы с транспортировкой пьяного тела Ким Тэхёна в чужие пенаты. Вернуться в свою пустующую берлогу, закинуть в рот дозу успокоительного и — Чимин жаждал этого на протяжении всего того грёбаного дня — в кои-то веки обрушиться головой в подушку. Она не пустила. Осознавала — он читал по её глазам — что они находились в метре от того, чтобы то ли разругаться в пух и прах и уйти ни с чем, то ли напротив — добраться до сути, а оттого по-прежнему играла на грани фола. И довела. Со Йерим, блин, всё-таки его довела. До ручки. До белого каления. До крайности. И налившегося болезненной тяжестью паха, когда эта наивная подстрекательница зачем-то повадилась тискать его в своих объятиях, всерьёз рассчитывая на то, что он отзовётся на её прикосновения чередой точно таких же — смелых, но до жути, мать её, выдержанных. Только вот «выдержанно» Чимин не умел. Не с ней. Не после того, как Йерим притянула мужчину за затылок и медленно заскользила языком по его нижней губе. Замерла, вдыхая кислород маленькими порциями, и нагловато царапнула ногтями кожу на его шее. Раздразнивая. Подначивая. Целуя — сама. Играясь с ним, как последняя... кто-то. Он не придумал. Был не способен даже на то, чтобы правильно подобрать слово. Кровь громыхнула в висках, ускоряя пульс, и возбуждение тотчас лизнуло его по загривку, завязывая тугие узлы где-то под кадыком. Рассудительность — в минус. Мозг — туда же. Чимин не контролировал себя, а она так и не отвесила мужчине ни единой отрезвляющей оплеухи. Водила своими узкими ладошками по его груди, послушно запрокидывая голову назад, и стонала-сипела до того охерительно красиво, что у него напрочь снесло крышу. Покраснел — так она сказала, да? Прими мои поздравления, Со Йерим. Считай, ты успешно прошла приём у окулиста. Но — не поверишь — я в курсе. Как-то трудно не заметить, когда у тебя плавятся мышцы. Тебе разве не знакомо это ощущение? Не ври — ты чувствовала этот ползущий по лицу жар не единожды. Рядом со мной — хренову тучу раз. И скрывала. Прятала. Мы оба — прятали. В темноте, за воротником, под слоем мнимой антипатии. Да как угодно, лишь бы не показать, что тебе — нам — плевать куда меньше, чем в идеале хотелось бы. Именно поэтому тебе следовало молчать. Ты обязана была держать свой рот на замке. Не выдавливать меня всего — до остатка — и не строить то, что едва ли перенесёт первый же шквальный порыв ветра. Так чего же ты пыталась добиться, а? Просвети меня, Со Йерим. Я не понимаю. Раскрыть? Очистить от кожуры? Обнажить? Встряхнуть, будто рождественскую хлопушку, чтобы картинно выстрелить ею в воздух? Тогда что останется по итогу? Мне — не тебе. После того, как ты вволю насытишься своим триумфом, как ты предлагаешь совладать с этим мне? Есть идеи? Или ты только и знаешь, что лупцевать меня молчанием, потому что в твоей голове вдруг прорезался росток здравой мысли? Обиделась она, как же. Остановите Землю. Хотя он догадывается, в чём соль. В ком, если быть точнее. Ким Тэхён — куда же они без этого спесивого ублюдка? Он, определённо, не упустил шанса нагородить Со целую кучу душещипательных историй, перед тем как заново угнездиться меж стройных женских ножек и этим действием опять — неофициально — заявить права на свою многострадальную бывшую. Попробуй повестись на его россказни. Давай, Со Йерим. Сделай это. И будь уверена — я тебя задвину. Ведь ты злишь. Ужасно злишь меня изо дня в день. Без выходных и перерывов на обед. А я — так уж случилось, не обессудь — просто терпеть не могу, когда кто-то врастает в меня бурьяном. И да, можешь смело надевать на себя корону: ты выбила десять из десяти. Ненавижу. Всем сердцем. Маниакально. До боли. Но лишь потому, что боюсь. И стержень вдруг надламывается, вылезает из позвоночника, а потом накалывает на штырь прошлое — настолько крепко, что увязнуть в памяти выходит скорее по инерции, чем из интуитивного страха сдёрнуться и нечаянно вырвать себе хребет. Чимин не может позволить ей поступить так же. Но когда обыденность ощущается мешаниной из серых, тошнотворно безвкусных секунд, достаточно лишь крохотной вспышки под кожей, чтобы погореть на первобытном желании воскресить её вновь. Поэтому Пак делает это. Раз за разом — поддаётся, сбегает, поджав хвост, а потом сдаётся и снова — воскрешает. Тот же круг. Та же вязкая слизь под ногами. Но вот что забавно, Гук. Теперь она — эта замкнутая кривая — пестрит бесчисленными пробоинами. И ты, верно, видишь это тоже. Свет. Мягкий, обволакивающий. Словно бы из потустороннего непостижимого мира, от которого я сознательно открестился целую вечность назад; который развернул от себя, будто разбитое зеркало, чтобы больше никогда не собирать лицо по осколкам. ...и именно поэтому остаёшься непреклонен. Но я благодарен. В действительности, я глубоко признателен тебе за доброту и отзывчивость; за то, что — как и полагается, должно быть, всякому близкому человеку — ты неизменно подставляешь своё плечо, когда я балансирую на краю, и идёшь со мной бок о бок, пусть даже пути наши, при детальном рассмотрении, петляют на абсолютно разных плоскостях. — Блин, опять отстойное расположение, да и цена завышена... Кошмар. Аферисты фиговы. Парень тарабанит пальцами по столу, вот уже пятнадцать минут вглядываясь в бесконечные вереницы рекламных объявлений, и то и дело бурчит что-то нескладное себе под нос. Очевидно, дело продвигается так себе. Впрочем, мысли Чимина сейчас совсем не об этом. — Когда там, говоришь, будет открытие того нового клуба? — внезапно интересуется Пак, и Чонгук поднимает на него глаза. — Ну, куда Юнги пытались переманить. Забыл название, — он щёлкает пальцами. — Какая-то хрень на английском. Они ещё конкурируют с нами. — Я понял, о чём ты, — Чон кивает и, оторвав руки от клавиатуры, подпирает подбородок кулаком. — В следующую субботу. А что? — Сходим? — предлагает мужчина, апатично наблюдая за реакцией собеседника. — Я как раз планирую вернуться из Пусана к пятнице. Должен везде успеть. Парень одаривает Чимина заинтригованным взглядом. — Ты в субботу разве не работаешь? — Только в зале. Потренирую ребят днём — и можно будет выдвигаться. — А таблетки? — А что таблетки? — хмыкает Пак, различая оттенок растущего беспокойства на лице друга. — Просто пропущу один-два приёма, чтобы особо не смешивать, да и всё. Чонгук морщится. — Опять ты за своё, — укоризненно ворчит он. — Сказали же тебе: вредно так делать. — Я и не собираюсь напиваться в хлам, Гук. — Ага, — раздаётся протяжное, с издёвкой. — Волшебная фраза. Всегда чудесным образом обнаруживаю тебя в стельку бухим после того, как ты произносишь что-то подобное вслух. Пак утомлённо закатывает глаза. — Не всегда. — Всегда, Чим, — с чувством парирует Чонгук, выразительно качнув головой — видимо, для пущей убедительности. — Поэтому давай так: либо мы никуда не идём, либо берём кого-то, кто не даст нам нажраться. Мужчина фыркает. «Не даст нажраться» — до чего грандиозный план. Свежо и очень оригинально. Это что-то из разряда паранормального? — Например? — Ну, — уклончиво тянет парень, намеренно выдерживая драматическую паузу, прежде чем собраться с духом и спокойно, ровным голосом продолжить. — Как тебе, например, вариант позвать с собой Юри и Йерим? Грудная клетка Пака неожиданно вибрирует то ли от непроизвольного короткого смешка — на выдохе, то ли от мученического стона, так и не вырвавшегося наружу, то ли ещё от чего — Чимин, по правде говоря, даже не пытается разбираться. Сглатывает, почувствовав першение в горле. Закидывает ногу на ногу, обхватывая руками поднятое вверх колено, вновь сглатывает — его кадык подпрыгивает уже менее заметно, и, наконец, с сарказмом припечатывает: — Да ты просто генератор херовых идей, Чон. — А что не так? Действительно, что же не так? С ней, со мной. С тобой, блин, дружище. Память, что ли, как у аквариумной рыбки? Или это его — Чимина — ослиное упрямство внезапно обрело способность передаваться воздушно-капельным путём? — Во-первых, — с расстановкой начинает Пак, смерив друга немигающим взором, — ты сам только что рассказывал, что я у этой бабской секты теперь в чёрном списке, так что совет тебе наперёд — не старайся, они всё равно не согласятся. А во-вторых, — он дотрагивается до переносицы, растирая складку на коже, и смотрит на парня исподлобья, — ты сдурел? Хочешь, чтобы я там накидался в десять раз быстрее, или как вообще? — Ты не рискнёшь много пить при ней. При ней — точка. Без уточнений. Однако они и ни к чему, да? У мужчины ведь и без того поверх унылой морды всё чёрным по белому написано. — Это с чего бы? — В среду ты был трезв. — Ты мне мотоцикл свой всучил. Ясное дело, что я был трезв — я же головой за Йерим отвечал, — кривится Пак, не принимая слова друга за аргумент. — Но если притащишь её снова, и она меня выбесит — виноват будешь ты, ясно? Однако Чон лишь лучезарно улыбается, из-за чего в уголках его глаз появляются весёлые лучики морщинок, и отмахивается от Чимина, мол, не раздувай из мухи слона — никто тебя, бедненького, не обидит. А затем вдруг придвигается ближе и, перейдя на какой-то лукавый, заговорщицкий шёпоток, произносит: — И всё-таки, Чим, — заставляя мужчину тут же напрячься и брюзгливо поджать губы, — если начистоту... Можешь отрицать, сколько влезет, но я считаю, что она хорошо на тебя влияет. Вон, — Чонгук указывает пальцем на ноутбук, — у тебя два года дело простаивало, а сейчас погляди — ты всё-таки собрался и... — Это не из-за неё, — вставляет раздражённо Пак, но мигом исправляется, напоровшись на чужой вопросительный взор. — Не совсем из-за неё. И ты это знаешь. — Она тебе помогла, — не прекращая светить дружелюбной улыбкой, произносит парень, — а это что-то да значит, согласись. Соглашусь. Пусть я и упёртый, как баран, но баран при этом ещё и тупой, а я — увы — нет. Поэтому смело добавляй новый плюсик себе в карму, Со Йерим. Моими неустанными молитвами. Отчищай на здоровье. Дай Бог, однажды тебе перестанет так откровенно везти на мудаков. Впрочем, это не точно. — К чему ты опять ведёшь, Гук? — К тому, — тяжело вздохнув, поясняет Чон, — что на твоём месте я бы реже строил из себя ублюдка и чаще старался проводить с Йерим время вдвоём. Тем более, ты ещё и палишься постоянно. Не надоело? Кому от этого лучше-то станет, не пойму? Тебе? Так ты всё равно психанёшь рано или поздно, — он пожимает плечами и ловит на себе усталый, абсолютно неподвижный взгляд друга. — Ты ж не робот, в конце-то концов. Да и Йерим — не Сонми. Поэтому успокойся уже и расслабься. Хватит её проверять, Чим. Проебёшься ведь — сам потом жалеть будешь, ну. В помещении повисает напряжённая тишина. По столу по-прежнему хаотично разбросаны листы бумаги, вдоль и поперёк исчерканные свежими записями, на стенах танцуют яркие солнечные блики, а Чимин держит пальцами своё колено в настолько крепкой хватке, что на его руках взбухают толстые переплетения вен. Задрался. Он — задрался. Дичайше. В край. Пак чувствует себя выжатым куском лимона, сморщенным и перезрелым. И под каркасом рёбер вновь что-то мерзопакостно скребётся, подобно наждачной шкурке, проезжающейся по мягким тканям. Шершаво, монотонно и до того гадко-назойливо, что мужчина полнится желанием раскромсать себе мышцы. Пробраться внутрь, к пульсирующему центру, и сдавить в кулаке, чтобы лопнуло. Брызнуло тем, что у него — этого извивающегося червя — в брюхе, а потом тотчас иссякло и засохло, словно стебель в пустом стакане. — Буду. — Вот именно. Секунда. Глаза в глаза — пристально. И — на выдохе: — У меня нет выбора. — Выбор есть всегда. Это твои слова, забыл? — Я не собираюсь поступать с ней так же, как поступил Ким Тэхён. — Ты уже с ней так поступаешь, — досадливо хмыкнув, говорит Чон и поднимается с места. — Когда молчишь. Она не маленькая девочка — пусть принимает решения самостоятельно. Не папочка же ты ей, ну честное слово, Чим... Да. Не папочка. И не хотел бы им быть. Только не в таком паршивом контексте. Если бы в другом, то можно — хотя и не нужно — подумать, но бегать за ней с ремнём, как суровый отец за провинившимся ребёнком, — уж точно не его вариант. У него вариантов вообще нет. Был тут один, конечно, но очень быстро обратился в прах. Благодаря совместным усилиям, так сказать. Восьмое чудо света, а не командный дух. — Я подумаю. Господи. Что? Какое ещё, блин, «я подумаю»? Откуда оно взялось и на кой чёрт он вообще это произнёс? — Вот и подумай, — согласно кивает Чонгук и подхватывает свою гитару с дивана. — Я пока пойду в комнату, чтобы тебе не мешать, но ты зови, если вдруг понадобится моя помощь, ок? Я тебе парочку вкладок там сохранил — глянь, мало ли найдётся что-то подходящее... — Хорошо, — отвечает Пак. И добавляет уже тише, едва только парень скрывается из его поля зрения, напоследок весело отсалютовав рукой: — Спасибо. Спасибо — повторяя снова. В мыслях. Тысячу раз. Искренне. ...и в голове это звучит намного громче, чем мужчина когда-либо — к сожалению — был способен выразить вслух.* * *
Тэхён заказывает доставку цветов на адрес моей квартиры каждые три дня. Роскошные большущие букеты в упаковках из крафта с миленькими записочками внутри. Пожелания хорошего дня — принято. Лестные, будто бы кем-то профессионально выверенные комплименты — с натяжкой, но пойдёт. Предложения встретиться «на кофе» — отказ; приглашения поужинать вместе — туда же. Господи. И почему всё вечно переворачивается вверх дном именно в тот момент, когда мне больше всего на свете хочется лишь одного? Умиротворения. Такого — и это вам обоим сейчас для общего развития, господа-законченные-придурки, — тёплого, убаюкивающего чувства душевного спокойствия, о котором мне теперь не то что мечтать — даже зарекаться не приходится. Вашими совместными усилиями. Благодарю. Услужили — снимаю шляпу. Ведь на словах о том, что для Сон Сонми в реальности Пак Чимина имеется отдельное, сердечное место, поток сногсшибательных признаний парня не прекратился и грыз мои барабанные перепонки ещё добрых полчаса, не меньше. Он говорил много, держал моё запястье в своей широкой ладони, иногда — проводил рукой по плечу в утешающем жесте, как если бы пытался загладить вину — с каких пор он вообще выступает в роли козла отпущения? — за совершённые кем-то ошибки. «Кем-то» — потому что я больше не знаю. Ничего не знаю. В голове — каша. В груди — чёрные дыры, бездонные и ледяные. Тэхён извинялся. Продолжал раскаиваться — безостановочно. Жарко, умоляюще. Срывая с языка какую-то высокопарную бессмыслицу о том, что должен был уберечь меня. Не дать узнать, не позволить ввязаться в их-с-ним-дерьмо. Да. Вот прям так и сказал. Их, чёрт побери, с ним. Без меня. Словно бы я — переменная. Разменная карта. Пас в покере. По крайней мере, для одного из них — точно. А потом прибавил, склонившись надо мной настолько близко, что я ощутила тепло его дыхания на своих губах: — Не верь ему. Если пристанет к тебе снова — пообещай, что сразу же расскажешь об этом мне, ладно? Я ведь видел, каким взглядом он смотрел на тебя вчера, перед экзаменом. Это неспроста, Йерим. Я знаю его. Так что прошу, пообещай мне — пообещай! — что не будешь ничего от меня скрывать. Я волнуюсь. Я ещё ни за кого так безумно не волновался, как за тебя, понимаешь? Ты... дорога мне. Ты, блин, дико мне дорога. Я... правда люблю тебя. Что бы ты для себя ни решила — я все ещё люблю тебя, Йерим. Честно. Очень. ...и почему-то сделал этим только хуже. В тысячи раз хуже — до распалившегося под ресницами солёного зноя и резкой судороги, скрутившей мой желудок скользкой змеёй. Люблю. Люблю. Люблю. Люблю. Очень. Тэхён вливал в меня искренность, вталкивал её под кожу, вводил внутривенно — так, что у меня жутко холодило в жилах, и настаивал на ответе. На согласии. Согласии повиноваться, согласии распахнуть перед парнем объятия и податься навстречу, когда чужие искусанные губы вдруг мазнули по кончику моего носа. Приоткрылись, а подбородок опустился вниз — всего на пару крохотных сантиметров, но этого было достаточно, дабы я содрогнулась, дёрнувшись, словно от удара током, и тут же отпрянула назад. Без раздумий. Неосознанно. На эмоциях. А оттого — до смерти глупо. Прости меня. Прости меня, Тэхён. Я не могу. Не сейчас. Всё сложно. Ты даже не представляешь, насколько. Ким смотрел удивлённо, с примесью лёгкого разочарования. Но не осуждал — не посмел. Лишь только улыбнулся — печально и мягко, а потом притянул меня за затылок и оставил короткий поцелуй на виске. Вновь нежно огладил ладонями мои плечи. И — в ушах царил глухой шум, но я слышала — поклялся, что будет рядом, даже если сердце в моей груди стучит слишком неторопливо, а подушечки пальцев, в которых ещё недавно покалывало тепло, теперь белеют, будто бы обмороженные. Ты просто запуталась — это нормально. И оступаться, запутавшись, — тоже. Больно — тебе, мне; нам — в двукратном объёме. Но преодолимо. Если приложить усилия, то мы — будь уверена — обязательно пройдём через это. Вместе, Йерим. Вместе — и это главное. Поэтому держись за меня. Хватайся крепче, ведь только так мы сможем начать всё заново. Откатиться назад и сбросить все показания счётчика на «ноль». Впусти меня, солнце. Впусти, как делала это раньше, и запри в себе на засов. Примирись, положись и отдайся. Я не подведу тебя. Я выучил. Зарубил себе на носу. Твоя любовь — в растворении. В самоотдаче на максимум; в том, чтобы совмещать два тела в одном и дышать, покоряясь. Но не воздуху и не пространству вокруг — тому, чьи лёгкие двигаются в такт с твоими и никогда не сбиваются с ритма. В этом — твоя любовь. Тогда пусть моя будет заключаться в прощении. Я молчала. Растерянно смаргивала туманную пелену с глаз и хрустела фалангами пальцев, тщетно стараясь отделаться от ноющей боли в костях, пока слух не уловил звучный хлопок входной двери, закрывшейся за его спиной. А дальше — как на автопилоте. Я закончила с экзаменационными вопросами уже ближе к шести вечера, но не отважилась на то, чтобы отослать сохранённый документ сразу. Невидяще пялилась размытым взором в экран ноутбука и цепляла ногтями выпуклые швы на своей домашней футболке, то и дело зажмуриваясь от накатывающей усталости. Поэтому, когда мой телефон резко пикнул где-то под бедром, я разве что отстранённо пошарила рукой по развороченной постели и, не предчувствуя неладное, притянула к лицу смартфон. И мгновенно встрепенулась, точно молнией поражённая, вытаращившись в дисплей. Не сдержалась — невольно испустила какое-то изумлённое восклицание и тотчас прикрыла рот ладошкой. Офигеть. Пак Чимин. Собственной персоной. Написал первым. Умереть не встать. Вызывайте скорую. Я не прочитала. Точнее, в типичной женской манере не дала ему знать, что прочитала. Напоминание о дедлайне? Правда, что ли? Я фыркнула, зарывшись носом в подушку, и нервно прикусила губу, с натугой унимая это знакомое, до тошноты неправильное чувство, шевельнувшееся в животе. И ещё раз. И опять. Поднимаясь и опускаясь. Сгущаясь, как засыхающая гуашь; как малиновая тень, облюбовавшая окружающие поверхности на закате. Иди к чёрту. Пожалуйста. Мне тебя нельзя. Мне тебя надоело. И хотелось. Неимоверно хотелось полоснуть его чем-то заносчивым в ответ, невзирая на то, что на кону стояли не только мои оценки, но и взаимоотношения с Паком в целом. Мне необходимо было донести до него, что между нами назревает очередная баталия. Обмен любезностями. Выяснение причин и следствий, ведь — да гори оно всё в аду! — мне до тошноты осточертело барахтаться за бортом. Я сама обвиняла Чимина в том, что он мной воспользовался, — да, верно. Выплёвывала мужчине это в лицо, ни на йоту не страшась предстать перед ним в невыгодном свете, и кипела от злости и обиды всякий раз, когда мои наглые инсинуации не вызывали у него ни толики должной реакции. На самом же деле я откровенно фальшивила: в том, что Пак стремился удовлетворить свои физические потребности, в действительности не было ничего сверхъестественного. Сверхъестественным было то, что сдалась я. И это, наверное, било по самооценке больше всего — тот факт, что изменила конкретно я. И не просто с каким-то залётным парнишкой, а именно с ним — с Пак Чимином; мужчиной, который проникал в меня мелкой тревожной дрожью одним лишь своим присутствием. Дрожью — зябкой и лихорадочной; той, что, скрестившись с контрастной нежностью его прикосновений, опалила меня желанием такой парадоксальной величины, что тотчас стёрла все оборонительные рубежи в пыль. Но я не имела права осуждать его за это. Ни за то, что он подначивал меня на одноразовый секс, ни за то, что попытался безболезненно отделаться после. Ведь я сама была точно такой же. Цеплялась за непривлекательные аспекты его — его — личной жизни, словно за спасательный круг, чтобы найти веское оправдание собственной безрассудной ветрености. И не находила. Что спустя неделю, что спустя месяц — по-прежнему путалась в мыслях, как в паутине. Рылась в своей голове, изучала — и хранила это в строжайшем секрете — своё тело, однако изо дня в день, будто двигаясь по изгибу замкнутой линии, возвращалась к одному и тому же. Он был мне нужен. Я была нужна ему. Тогда. В тот момент — это было искренне. И ничего более. Поэтому то «сенсационное», с чем обрушился на меня Ким, всё никак не могло уложиться в моём сознании бездоказательной аксиомой и чётко сойтись по краям, а оттого кошмарно смахивало на высосанную из пальца и кем-то покорёженную действительность. Приказ? Реально? А подробная инструкция к нему, случайно, не прилагалась? Нет, если откинуть все сомнения. Без шуток. Я не представляю, насколько безвольным и обездоленным должен быть человек, чтобы согласиться затащить в постель нелюбимую женщину ради благосклонности любимой. Я не возьмусь спорить: он вполне способен оказаться обездоленным, но слабоволие не вяжется с личностью Чимина ни в какой из всевозможных вариаций. По крайней мере, если судить об этом с моей колокольни. К тому же, имелась ещё одна малюсенькая неувязочка. Остерегался. Пак — и не так важно, как он поступил после, — меня остерегался. Когда я обнимала его, когда дышала ему в шею и просила, чтобы мужчина прекратил ёрничать; когда я настаивала на ответном объятии, вознамерившись, наконец, закрыть этот гештальт, и немногим позднее — когда, по-настоящему воспрянув духом, разводила Чимина на несвойственные ему эмоции. Зачем он избегал меня, если — опираясь на логику Кима — должен был поступать ровно наоборот? Зачем возражал и воротил нос, если моя неожиданная инициатива была ему только на руку? Или же он боролся сам с собой? Спасовал в самый последний момент? Растерялся? Не собирался вновь беспрекословно идти на поводу у капризов своей драгоценной мадам, но пришлось? Что это, блин, за ересь такая? Я не верила. Я, блин, до смерти боялась верить в то, что он может быть таким... затравленным. Однако дошла я до этой мысли, конечно же, лишь по прошествии какого-то времени. Не отреагировала на новые сообщения Чимина — попросту уснула, изнурённая до предела, и открыла чат только следующим утром. Усмехнулась — его требование было чистой формальностью — и, не сдержав минутного порыва, отправила ему не менее сухую смс-ку. Впервые ощутила себя в выигрышном положении, когда мужчина сдал позиции и спокойно, без проявлений бурной агрессии, посетовал на меня за неуместную грубость. А я, всецело войдя во вкус, всё же решилась на то, чтобы совершить невообразимое. Я его заигнорила. Победоносно улыбнулась. Похвалила себя перед зеркалом. И пожалела. Не минуло и двух суток, как я посыпала макушку пеплом, прижавшись к плечу Юри, и едва не выкинула очередной пёстрый букет от Тэхёна в мусорное ведро. Не стала пороть горячку. Закуталась в плед, несмотря на отметку в двадцать три градуса по Цельсию за окном, и разговаривала с Ким вплоть до позднего вечера, пока мы на пару не уничтожили остатки моих стратегических запасов горячего шоколада и не доболтались до лаконичного: «А не пошло бы оно всё!..». Ведь подруга, хорошенько поразмыслив над сложившейся ситуацией, здраво рассудила: — Если не знаешь, кому из них верить, тогда не верь никому. А потом подсела ближе и, взглянув на меня с бесовской хитринкой в потемневших глазах, загадочно прошептала: — А давай устроим пранк?.. И, видит Бог, её «космическая» задумка была откровенным безумством. Пранк. Пранк над Пак Чимином. Звучит как «запихни башку в вольер со львом и посмотри, что будет». Авантюра чистой воды. Впрочем, шанс на то, что лев не вопьётся в меня клыками, потому что обладает скверным характером и отдаёт предпочтение только одному единственному виду пищи, тоже был чрезвычайно велик. Юри сказала: — Чонгук, безусловно, зайчик, но иногда он просто жуткая сплетница. Юри прибавила, ухмыльнувшись: — Улавливаешь? И подмигнула, прежде чем ущипнуть меня за коленку и, смеясь, сползти вниз к подножью дивана, отбивая летящую в неё подушку. Естественно, я улавливала. И поэтому, стоило парню появиться на моём пороге, состроила такую печальную мину, какой Вселенная ещё ни разу не видывала. Утопленники — и те выглядят веселее, чем я в течение того несчастного получаса нашего прямого взаимодействия с Чоном. Однако — вау! — это взаправду сработало, ведь дружок Пака, кажется, угодил в расставленные силки едва ли не с первой секунды. Сходу. Фактически не отходя от кассы. Чонгук хмурился, растерянно хлопал глазами и расспрашивал робко и аккуратно, очевидно, опасаясь ненароком задеть меня за живое. Я ничего ему не разъясняла, зато разъяснила Ким. Точнее, девушка нагнала ужаса, а потом, удовлетворённо — и незаметно, по её словам, — хрюкнув себе под нос, отписалась мне, что миссия по нагибанию двух крайне уверенных в своей несгибаемости альфа-самцов удачно завершилась в пользу женского сообщества. А теперь уж как пойдёт. Активизация — дело, в общем-то, сугубо добровольное, поэтому не обессудьте — наворотили, что смогли. Я поклялась себе, что обязательно подтолкну мужчину к исчерпывающему диалогу, если он снова проявит инициативу и даст мне понять, что заинтересован в разрешении возникшей проблемы. Если происходящее и впрямь волнует его так же, как волнует меня, — он не будет молчать. Ведь Чимин — я помню достаточно хорошо — терпеть не может, когда кто-то разговаривает о нём в третьем лице; когда повествует о том, что обстоятельно анализировать не способен по определению, и возводит субъективность в ранг неоспоримой истины. Но — не пошло. Никак. Ноль без палочки. Тишина. Звенящая и гнетущая. Как в гробу. Окей. Окей, Пак. Без вопросов. Твоя взяла. Мне всё равно, ясно? Что ты есть, что тебя нет — не заботит. Я как раз планировала взяться за саморазвитие. Сосредоточиться на учёбе, абстрагироваться от псевдолюбовных хлопот. Уйти в монастырь. Дать обет безбрачия. Уверовать в пользу фригидности. ...надеть короткую обтягивающую юбку на твою пару. Завить непослушные прядки волос. Воинственно приподнять подбородок перед тем, как шагнуть в аудиторию. И, блин, не обнаружить тебя на занятии. Ни твоего сморщенного от негодования лба, ни идеально отутюженной рубашки, которая липнет к твоей груди, будто вторая кожа, ни иронично вздёрнутого уголка рта — так, что начинает жутко зудеть под корешком языка. Вообще ничего. Как в воздухе испарился. Вовремя ты, Чимин. Не придраться. А вот расстроиться — можно. Буквально чуть-чуть. И то — только из-за зря потраченного времени на подготовку к своему эффектному вторжению в класс. Во всяком случае, мне до колики в печёнках хотелось в это верить. Юри поведала немного погодя: Чимин укатил в Пусан по делам, каким — не имела понятия. Вернётся к концу недели. К следующей среде ждать как штык. Я догадалась: это имело отношение к студии, над открытием которой он работает. А также означало и его кромешную невовлечённость в кавардак, связанный с моей незадачливой персоной. Поэтому я отпустила. Образумилась, силком выволокла из себя это щемящее, токсичное чувство потерянности и твёрдо настроилась на реабилитацию. Позвала Юри прогуляться по городскому парку в четверг, встретилась со своим научным руководителем в кафе для обсуждения темы моего дипломного проекта в пятницу. Позволила — без задней мысли — Тэхёну заехать за мной после подработки на машине и подбросить до дома; болтала с ним ни о чём, сохраняя вежливый нейтралитет, и всеми силами пыталась искоренить из своей головы любое напоминание о произошедших событиях, сконцентрировавшись на вопросах куда более насущных, чем выяснение причин чужих вооружённых конфликтов. У меня почти получилось. Почти — потому что мысли по-прежнему пухли, будто бы доверху наполненные влагой, и проводили массовую облаву по ночам. Однако стоило отдать себе должное — я всё-таки держалась. Крошилась, трещала по швам, но держалась. Тем более, что удача явно тому благоволила. Ведь ранним субботним утром мне внезапно позвонила подруга и, извинившись за столь ранний подъём, выступила с оригинальным предложением. Девушка уверила меня, что выходной не должен пропадать понапрасну, и пригласила присоединиться к ним с Ким Хёнджуном — её младшим братом — для совместного похода в парк аттракционов. Я согласилась практически сразу. Во-первых, потому что истосковалась по сахарной вате и колесу обозрения; а во-вторых, потому что с того момента, как Хёнджун закончил школу и упорхнул получать «высшее» на другой конец света, мы с ним не виделись целую вечность. — Полтора года, так? — приветливым голосом уточнил парень и, распахнув объятия, прижал меня к своей твёрдой груди. — Рад встрече с тобой, мелкая. Как поживаешь? Мелкая — оттого что я едва ли доставала ему макушкой до ключиц. Юри подтрунивала, что брат ей либо не родной, либо взял всё самое лучшее от рослых предков, ведь вымахал до величины Токийской телебашни и чертовски гордился своими внушительными — на фоне всех остальных членов семьи — размерами. А ещё он был действительно миловидным — его смазливой мордашке и поджарому телу мог бы позавидовать любой распиаренный актёр из телесериалов, и Хёнджун, вполне отчётливо осознавая превосходство своих внешних данных, всегда очень умело этим пользовался. Но всё же — не иначе как по иронии судьбы — абсолютно не привлекал меня в романтическом плане. Как бы то ни было, но и взаимной дружеской симпатии нам обоим, к счастью, хватало с лихвой. Парень много шутил, рассказывал о Канаде, особенностях американского менталитета и «чересчур безвкусных блюдах», которые им вечно подавали в университетской столовой. Стрелял по мишеням, чтобы выиграть для нас с Юри по плюшевой игрушке, потешался надо мной в комнате страха, отхватывая за это болючие щелбаны, и бегал за стаканчиками кока-колы на троих, деликатно отказавшись от протянутых ему купюр. После этого-то я и вспомнила о том, что так и не заплатила за свою четверть заказа в баре. Потянула подругу за рукав и, нахмурившись, попросила отправить мне номер банковской карты Чонгука. Но так и замерла, открывая и закрывая рот, когда девушка призналась: не нужно никаких денег. Не Чону уж точно, ведь разобрался с цифрами на твоём чеке отнюдь не он. Пак Чимин. За меня заплатил Пак Чимин. И узнать об этой очаровательной оговорочке мне довелось лишь постфактум. С ума сойти. У него что — золото из карманов сыплется? Как сыр в масле катается? Нет, с такой состоятельной дамочкой за спиной грех не понежиться под контрастным душем из стодолларовых банкнот, однако не думаю, что готова разделять с ним чужие триумфы. Джентльмен высшего уровня. Просто отпад. Хоть бы намёк какой сделал, честное слово. Я ведь тоже не бродяжничаю; более того — мы не в тех отношениях, чтобы он ухаживал за мной подобным образом. Да и ухаживал ли? Что ты делал, Чимин? Я не выказала негодования, когда ты взял на себя ответственность за оплату ужина в Порёне, и ты до того воодушевился, что начал страдать приступами неконтролируемого альтруизма? Или ждал, пока во мне взыграет совесть? Тогда забудь. Не взыграет. Проставляешься — ну и флаг тебе в руки. Вперёд. Я не против. Только не берись потом попрекать меня тем, что я чего-то там не поняла. ...хотя я действительно не поняла. Ничего не поняла. Снова. И размышляла об этом — мозги бы с мылом промыть! — всю дорогу до дома. Хёнджун предложил закатить пирушку уже вдали от территории детского галдежа и перебраться на диван в моей гостиной, чтобы скоротать вечерок за просмотром какой-нибудь кинокомедии. Я не противилась — едва мы поймали такси и залезли в душный автомобильный салон, как потребность отвлечься мгновенно переросла в жгучую необходимость, и я твёрдо решила во что бы то ни стало выдворить Пак Чимина из своей головы. Даже если он присосался к стенкам моих извилин, словно клещ. Вон, Пак. На выход. И не возвращайся, пока не развяжешь морской узел на своём языке. Точка. Мне удалось отдышаться, выколотив из себя дрянной запах мятного ароматизатора, лишь по прибытии. И — атмосферы ради — мы всё-таки отправились в ближайший минимаркет, чтобы набрать ровно шесть бутылок пива — жаль, что слабоалкогольного, — и пару-тройку пачек чипсов заодно со сладким попкорном. Прогадали: всё наше съестное кончилось на половине фильма, зато не кончилось пиво, и мы, попутно отшучиваясь на тему хренового глазомера, плавно переместились на кухню. А потом принялись готовить кексы. Кексы. В десять вечера. Шоколадные, блин, кексы. И не «мы», а «я». Потому что Ким Хёнджун вызвался отвечать за музыкальное сопровождение и, не медля ни секунды, кинулся присоединять телефон к портативной колонке, а Юри, из соображений приличия немного повертевшись под боком, в скором времени нарекла себя бесполезной и поспешно отошла в сторону. Благо, у меня обнаружилось всё необходимое для нашего кондитерского экспромта, так что уже спустя полчаса ноздрей коснулся приторный аромат запекающейся в духовке шоколадной массы, и я, жмурясь от тепла и удовольствия, уютно разместилась между двумя друзьями на диване и принялась досматривать фильм. Поэтому сейчас, когда Хёнджун, распинаясь, с жаром восхваляет выдающуюся актёрскую игру, а подруга — запальчиво оспаривает его точку зрения, мне остаётся только давиться смешками, находя какое-то очарование в их бесконечной полемике, и смаковать во рту слабое алкогольное послевкусие. — Кстати, — говорю я, прожёвывая кусочек свежего, ещё горячего кекса, едва Хёнджун скрывается за дверью уборной, а мы с Юри остаёмся в гостиной совершенно одни, — я заметила, что Чонгук звонил тебе, когда мы были в парке, но ты сбросила. Между вами что-то произошло? Всё в порядке? — Да ничего особенного, — тут же отзывается девушка, заискивающе улыбнувшись. — Так... повздорили немножко вчера — фигня вопрос. Я удивлённо заламываю бровь. — Повздорили? Вы с ним? — Ага. — Такое возможно? — Как видишь, — Юри пожимает плечами, и я неверяще хмыкаю: ссоры — нечто новенькое в их репертуаре. — Но, серьёзно, тебе не о чем волноваться, Йерим. Как пособачились, так и рассобачимся обратно. Не смертельно. Девушка выглядит беспечной. Тон её голоса спокойный, тело — расслабленное, но взгляд кажется мне каким-то потухшим и замыленным; будто бы подёрнутым тонкой непроницаемой плёнкой. — По какому поводу-то хоть? — спрашиваю я, всё-таки предпринимая попытку подтолкнуть Ким к доверительной беседе. — Ну, из-за чего вы поругались? Не на ровном же месте... — Не на ровном, — соглашается та, отвешивая вялый кивок головой. — Была причина. Я нагибаюсь, чтобы отложить на журнальный столик тарелку, выделенную специально под кексы, и подтягиваю коленки к груди. Поворачиваюсь к подруге лицом. Оглаживаю контур её тонкого, изящного профиля взором, а потом, наконец, вкрадчиво интересуюсь: — Не расскажешь? — и подсаживаюсь на пару сантиметров ближе. — Или это секрет? — Да расскажу, конечно, — отвечает девушка, вновь доброжелательно улыбнувшись. — Но... Давай не сейчас, а? Там Хёнджун уже руки моет — вон как вода шумит. Лучше как-нибудь попозже, ладно? — Не хочешь говорить о Чонгуке при нём? — догадываюсь я. — Почему? Он против ваших отношений? — Наоборот, — и не сдерживает горьковатого, пренебрежительного фырканья. — Скорее, Джун против их отсутствия. Ты ведь и сама знаешь, какой он весь из себя моралист... Бр-р, — она растирает руками предплечья, делая вид, что мёрзнет, — у меня аж мурашки по коже от его нотаций... Святоша в доме — горе в семье!.. Я весело прыскаю в кулак и согласно киваю: попозже — так попозже. Ким в любом случае не утаить шила в мешке — однажды мы с ней всё равно окажемся наедине, и тогда каждый мерзкий таракан, исправно притворяющийся дохлым, вновь вылезет на поверхность, дабы отвратительно захрустеть под подошвами. Ну и пусть. Может, в этом даже есть какой-то смысл: разотрём, обмусолим, выплачемся — да и дело с концом. Не впервые же нам влипать в неприятности, названные чьим-то именем; и уж тем более — далеко не впервые сбегать от того, что манит к себе, как берег — одинокую птицу. — А чего взгрустнули-то, как на похоронах? — разносится преувеличенно оскорблённое по помещению, и я поднимаю глаза на хмурого парня, возвышающегося над нами каменной статуей — высокой, мрачной и недвижимой. — Подъём! Раз вы бессовестно забраковали моё предложение переместиться в клуб и потусить как следует — будем восполнять утраченное на дому. Так что не кисните, девочки! Я же ещё не все классные песенки дал вам послушать! Действительно — насчёт «песенок» Ким не соврал. Врубил колонку на полную мощность, нечаянно рассыпал муку, которую я по одной лишь дурости оставила открытой на кухне, и нарочито громко ойкал, стоило мне отвесить ему несколько профилактических затрещин, чтоб неповадно было творить бесчинства на территории чужого — вообще-то! — съёмного гнёздышка. Поэтому я совсем не удивляюсь, когда Джун, зациклившись на идее найти какую-нибудь закуску к бутылочке соджу, завалявшейся у меня в тумбочке, слишком сильно дёргает на себя дверцу холодильника, и пузырёк соуса — вроде бы, соевого — тотчас раскрашивает его майку хаотичными тёмными пятнами. — Вот ты невезучий! — вскрикивает подруга, беспардонно насмехаясь над неудачей брата. — Правильно мама говорила — если родился с руками не из того места, то это диагноз на всю жизнь! — Мама никогда так не говорила, — фыркает в ответ парень. — Не придумывай! — Говорила, просто не при тебе! — Ложь и провокация! Они оба стараются перекричать музыку, и у меня создаётся впечатление, что если к нам и наведается полиция — первого мы сдадим в обезьянник именно Хёнджуна. Потому что не следит за временем — стрелка на часах уже давно перевалила за полночь — и рискует натравить на меня всех соседей. Если завтрашним утром я обнаружу на своём пороге мёртвую крысу — ручаюсь, подброшу её парню прямо в постель. — Хёнджун, — окликаю я друга, хлопнув того по плечу. — Шёл бы ты это застирывать, не то въестся — потом ведь запаришься выводить, — и, вытащив из настольного держателя пару сухих салфеток, указываю пальцем на проход в ванную комнату. — Вперёд — иди и запихивай под холодную воду. Нечего одежду портить. Он повинуется, продолжая смешно кривиться из-за противного ощущения в тех местах, где заляпанная ткань липнет к торсу, и послушно бредёт в заданном направлении. Подруга же — к слову, невесть с чего оживившаяся — всё так же пялится в экран телефона, не покидая мягких диванных подушек, и не обращает на меня совершенно никакого внимания. Поэтому я подхожу и сама убавляю громкость колонки до допустимого максимума — так, чтобы хотя бы перестали дрожать стены, и хочу уже было разогнать ребят по кроватям, как неожиданно замираю. Недоуменно моргаю, а потом разворачиваюсь на пятках и блуждаю задумчивым бдительным взором в полумраке коридора. Озадаченно нахмуриваюсь. — Ты это слышала? Блин. Мне померещилось, или... — Что там такое? ...кто-то только что постучался в квартиру? Сердце подпрыгивает в груди, будто мячик, а потом ухает куда-то вниз — грузным холодом, когда стук раздаётся снова. Рваный, тяжёлый. Будто кувалдой по мозгам. Замечательно, блин. Лучше и быть не могло. Приплыли!.. — К нам пришли? Подруга приподнимается на локтях, кое-как принимая сидячее положение, и растерянно хлопает ресницами, когда я прикипаю к ней жалобным взглядом, скорбно протягивая: — Чёрт, ну естественно... — Помочь? — Да не надо, — и вяло отмахиваюсь. — Лежи уже. Я разберусь. Ким виновато поджимает губы, наблюдая за тем, как я неохотно плетусь в сторону двери, а мне самой остаётся лишь грустно вздыхать: внимать пронзительным жалобам тётушек по соседству не хочется совершенно. Точно как и получать потом по башке от хозяйки, ибо та, будучи женщиной строгой и консервативной, явно воспользуется шансом и обеспечит мне незабываемый нагоняй. Я накрываю ладонью металл дверной ручки, торопливо придавая выражению своего лица оттенок ангельской невинности, и мысленно отсчитываю до трёх, прежде чем со скрипом отворить дверь. Не рывком — осторожно высовывая нос наружу и заранее сокрушённо опуская глаза к носкам своих домашних тапочек, лишь бы не показаться гостям в слишком вызывающем амплуа. А потом всё-таки собираюсь с духом и, машинально тряхнув волосами, поднимаю подбородок. Чтобы моментально, как по щелчку, налететь на чужой внимательный взор. Напороться на него, будто на гвоздь, и едва не расколоть свои трепещущие зрачки напополам, ведь то, что происходит со мной в данную секунду, — это и впрямь натуральное «охренеть». Концентрированное. Положишь на язык — и вмиг разрастётся ожогом. А ещё — жар. Я чувствую, как он облизывает бугорки моих позвонков волной раскалённой пульсации и стопорится, разбухая, где-то в области поясницы; скапливается у основания таза и жадно обгладывает косточки изнутри. Струится вдоль бёдер. Достигает лодыжек. А потом вдруг подскакивает вверх. Роняет ширму. Проясняет разум. И заставляет меня волнительно сглотнуть. Потому что не ожидала. Потому что после того, как он прижимал меня к этой-самой-двери, пронеслась целая вечность. Но одновременно с тем — застыла. Вечность застыла в том мгновении. Умерла. Заковала себя в необъятную бездну, где ни времени, ни пространства — лишь ощущения; лишь чувство бескрайнего полёта и тёплые губы, рассыпающие мурашки под кожей. Боже. Вторжение пришельцев — и то не впечатлило бы меня так сильно, как Пак Чимин, ни с того ни с сего заявившийся ко мне на порог. — Ты... — и снова — на выдохе. Однако с ним по-другому не бывает. И меня рядом с ним — другой — тоже отныне будто бы не существует. Чимин. Чи-мин. Вот так — по слогам. Чтобы уложить это в голове. Чтобы осознать: я не в бреду. Не обманываюсь. Он — передо мной. Немного потрёпанный, облачённый в чёрную свободную футболку с глубоким треугольным вырезом, оголяющим ключицы; на его шее — до боли знакомая платиновая цепочка, чёлка небрежно взъерошена, а взгляд — размытый, затуманенный — направлен чётко по центру. На меня. Липнет к переносице. Мажет туда-сюда — от тонкой морщинки, прорезающей лоб, до малюсенькой родинки на щеке. Мужчина стоит, упершись ладонью в стену, в какой-то неустойчивой, расхлябанной позе. И, как только наши глаза сосредотачиваются друг на друге, вдруг резко отталкивается от твёрдой поверхности. Отступает на два шага назад, слегка пошатываясь — теперь я вижу это наверняка, и щурится, очевидно, не обнаружив отголоски радости на моей унылой физиономии. А потом неожиданно фыркает. Передёргивает плечами, словно стряхивая с себя тяжесть. И внезапно взмахивает рукой, едва не проехавшись костяшками пальцев по сколу дверного косяка. — Пиздец, а не лестница. Сипло. Еле ворочая языком. Не меняя положения — его рука всё так же вытянута, палец указывает в пустоту, а я могу поклясться, что земля, покачнувшись, как гигантский цирковой шар, стремительно катится из-под моих ног к чёрту на кулички. Или ещё дальше. Где её точно даже днём с огнём не сыщут. — Что? Я приоткрываю рот, воззрившись на Чимина с таким ошарашенным видом, что отвисающая челюсть вот-вот встретится с полом. Нет. Ни за что. Не может быть, Пак. Бредятина. Ты шутишь? Признайся, что шутишь. Иначе я ведь действительно поверю в то, что ты... — Что-что, — передразнивает меня мужчина, курьёзно скривившись, и опять оказывается близок к тому, чтобы споткнуться на ровном месте. — Переезжала бы ты с этого хренова Эвереста, вот что. Жесть. Кто это придумал? Я же там чуть не перееба... ломался. Чуть не переломался. Ну его нахер. Никогда в жизни больше не полезу, поняла? ...пьяный. Пьяный. Он, чёрт побери, пьяный. Даже не так. Пак Чимин — бухой. Ещё не мертвецки — и на том благодарю, однако и до статуса трезвенника ему тоже весьма далековато. И да. У меня есть один вопрос. Жирный, в чём-то, наверное, сугубо риторический, но очень актуальный. Я что, где-то не доглядела? Прошляпила какое-то новое объявление для жильцов? С каких пор вместо номера на двери моей квартиры теперь висит вывеска «алкашам и людям с психическими расстройствами вход без очереди»? Час ночи, вообще-то, на дворе! — Что смотришь? А ну-ка отойди, — мямлит Чимин и подаётся навстречу, прежде чем буквально вытолкнуть меня прочь из прохода и ввалиться в коридор, словно мешок с картошкой. Не дожидаясь приглашения. В наглую — как он умеет. Бесцеремонно. Не позволяя мне вовремя сориентироваться. Опомниться и остановить его до того, как мы заимеем парочку нежелательных свидетелей нашего специфического... общения. Тем более, что... — Йерим! — доносится приглушённое как раз в тот момент, когда я обхватываю мужчину за запястье, намереваясь притормозить его и не дать проскочить дальше — в гостиную, где по-прежнему околачивается Юри. И столбенею, вздрагивая, — синхронно с ним самим. Мои пальцы холодеют, превращаются в лёд, и скачущее под рёбрами сердце тотчас со свистом взлетает до уровня глотки. Перекрывая дыхание. Вставая поперёк горла подобно стальной, жутко шершавой затычке. Твою же... Только этого мне ещё не хватало! — Йерим! — громыхает снова — уже ближе, и Хёнджун — чёрт, я совсем про него забыла! — неторопливо выплывает из уборной, держа в руках свою испачканную майку. — У тебя случайно не найдётся чего-нибудь для... И цепенеет, застывая в нескольких метрах от нас. С мокрыми ладонями, прямой осанкой и полностью обнажённым торсом. Пауза. Рваный выдох. И... — Ой, — роняет неловко Хёнджун. — Вы же... сосед, верно? Простите. Наверное, мы вас разбудили... Провал. Воздух мгновенно накаляется до предела и начинает потрескивать от напряжения — оно жжётся на моих губах, юркает за шиворот и расползается зудом по телу, словно какая-то чумная зараза. Ведь Чимин молчит. И молчание это до того громоздкое, что с хрустом проламывает мне череп. Что ты там попросил, Ким? Что-то найти? Для чего? Для того, чтобы умереть? Конечно, найдётся, Джунни. Выбирай на свой вкус. Какой вид психологического насилия ты предпочитаешь? Травля? Шантаж? Запугивание? Так или иначе, ты по адресу. Ведь человек рядом со мной обладает чёрным поясом по бесконтактному испепелению взглядом на месте. Не чувствуешь? Серьёзно? А вот я — да. Всем своим содрогнувшимся естеством. Господи. Господи, Хёнджун. Оденься, пожалуйста. Не дури. Прикройся. Не загоняй меня в могилу. И больше ничего не говори, пока я всё не объясню. Совсем ничего. Молчи, если не спрашивают. Держи свой рот на... — А это, — вдруг гремит ледяное над ухом, — ещё кто такой? ...замке. Отлично. Просто блеск. Я рада, что ты понял всё без слов. Что вы оба поняли. Благодарю за это, правда. Воистину. Пылко. Из каждого уголка своей заблудшей души. «Гип-гип» и троекратное — спа-си-бо. Спасибо тебе. Пак Чимин.