«Ты».
— Я догадался. У тебя это на лице написано.«Я».
— Ну и какие выводы ты сделал?И «то, что между нами».
Он вновь замолкает на несколько мгновений, как если бы взялся всерьёз размышлять над вопросом. Ворочает языком во рту, не сводя с меня помутневших глаз, — такими темпами мужчина скоро точно выжжет во мне дырки, — и нарушает тишину лишь после того, как я призывно дёргаю подбородком. — Я думаю, что ты обижаешься на меня. Да неужели? Как наблюдательно. И в лупу не смотри — я не шибко маскирую свои реакции. Игра в открытую. Карты рубашками вниз. Искренность, с опаской высовывающаяся из-за угла. Тебя же это тоже изрядно вымотало, верно? — Естественно, я на тебя обижаюсь, Чимин, — хмыкаю я. — Ты поставил меня в неловкое положение перед друзьями, нахамив Джуну. Было бы странно, если бы я... — Не из-за этого. Я стопорюсь и, тотчас поменявшись в лице, отлипаю от прохладной поверхности стены. Окончание фразы умирает в вибрациях его сипловатого голоса, преломляя мою мысль где-то посередине, и мне внезапно чудится, будто в квартире, кроме нас с ним, больше нет ни единой живой души. Пропали. Утонули в шелесте чужого дыхания. И моего — к нему на пару; сплетаясь в какое-то густое, наэлектризованное сочетание. Вытряхивая все негативные искры из памяти. Рождая ровно противоположные: здорового любопытства и — совсем чуть-чуть с налётом потаённого страха — радости. За то, что он не забыл. За то, что сам толкает нас за все запретные линии, хотя — ни капли сомнения — откровенность даётся мужчине с превеликим трудом. — А из-за чего? Его кадык, дрогнув, подпрыгивает вверх. — Я же тысячу раз просил тебя не делать вид, что ты не понимаешь. — Я понимаю, — решив завершить наше тупое хождение вокруг да около, отзываюсь я. — Но у меня есть к тебе вопрос. Можно? Пак переступает с ноги на ногу, на мгновение приковывая взор к своей уличной обуви, — он так и не разулся, как если бы всё ещё не был уверен в том, что ему стоит остаться — а потом кивает, и я украдкой набираю полные лёгкие воздуха, прежде чем продолжить: — Почему ты не пришёл поговорить раньше? — Я уезжал в Пусан, — твёрдо, не заминаясь. Напуская на себя такой вид, словно слетал на Луну или провёл свой мини-отпуск в деревне, где уровень цивилизации так и не преодолел отметку «средневековье». Не выходил на контакт, потому что откатился от столицы всего лишь на каких-то чёртовых двести миль к юго-западу? Какая детская отмазка. Прямо-таки вижу, как мужчина молодеет на глазах. Влил бы в себя ещё рюмку-другую — и нас точно определили бы в одну ясельную группу. — Не знала, что в Пусане не ловит связь. — Я терпеть не могу обсуждать такие вещи по телефону. — А как любишь? — снова переходя на шёпот, уточняю я. — По пьяни? Чтобы на следующий же день было удобнее валить всё на алкоголь? Он крепче смыкает зубы, из-за чего линия его челюсти становится острее. Распрямляется, зыркнув куда-то мне за спину — присутствие Джуна по-прежнему действует ему на нервы, — и, не размениваясь более на бесполезную демагогию, ставит вопрос ребром: — Ты просишь меня уйти или что? И теперь настаёт мой черёд судорожно бить по тормозам. Ведь это абсолютно не то, что я на самом деле пытаюсь до него донести. Упрёк. Замечание, сделанное, дабы показать: его равнодушие меня задело. Настолько, что я была готова сыпаться от досады и стойкого чувства, будто бы я вновь растрачиваю себя в никуда. Не получая ничего взамен. Только перекати-поле да связку вшивых надежд в придачу — хотя бы на определённость. Любого оттенка, любой — даже самой мерзкой — наружности. Но не просьба уйти. Нет, Пак. И не мечтай. — Я не это имела в виду. Оставайся, но я не буду обещать, что... — Йерим! Дверь в мою комнату резко распахивается, и звонкий, испещрённый нотками негодования и растерянности голос подруги ударяет меня в затылок. Я вздрагиваю, — да что сегодня за чёрный день календаря-то такой?! — а потом, оторвав взгляд от нахмурившегося мужчины, поворачиваю голову к Юри. — Что случилось? — Так, Чимин, я дико извиняюсь, конечно, — тараторит девушка, стрелой подлетая к нам, и резво подхватывает меня под локоть, — но мне нужно украсть у тебя Йерим на какое-то время. У нас с ней эти, блин, как их там... — и щёлкает пальцами, — переговоры, в общем. Экстренные. Подождёшь, лады? Скоро верну. И, не давая мужчине даже толком очухаться, силком затаскивает меня обратно в комнату. Сзади что-то прикрикивает Хёнджун — я не разбираю, но догадываюсь, что тому крайне осточертели наши хаотичные передвижения по квартире. И где-то на краешке сознания отмечаю, что мы с Юри поступили до ужаса неразумно, освободив обоих парней от оков нашего бдительного надзора. В адекватности младшего Кима-то я ничуть не сомневаюсь. А вот Пак Чимин вызывает у меня приступ иррационального страха за жизнь и здоровье окружающих. Однако подругу, по-видимому, в настоящий момент не особо волнует благосостояние её брата. Судя по тому, как она тяжело дышит через нос, Чонгук всё-таки нашёлся. Только удовольствие от разговора девушка вряд ли получила. Здесь и в воду не смотри — вон как завелась. Без пожарной бригады не обойтись. — Прикинь, — с жаром начинает она, — этот придурок ведь реально притащился ко мне домой. Наболтал какую-то чушь на посту, и охранники его впустили. Сориентировался, умница, блин, — хоть завтра замуж выходи. — Погоди, — округлив глаза, произношу я, а затем увожу подругу в сторону окна, чтобы перевести наш душещипательный диалог в разряд максимально приватных. — Он пьян? — Я тебе больше скажу: он в дерьмо. Пак по сравнению с ним просто котик и зайка, и я не прикалываюсь сейчас, Йерим. Не пойму, как Чимин в принципе догадался отправить его ко мне в таком отстойном состоянии. У меня стойкое ощущение, будто эти два собрата по несчастью изначально условились, мол, один едет к тебе, другой — ко мне. Но никто из них и понятия не имел, что мы окажемся вместе. — То есть они оба спланировали припереться к нам, чтобы типа помириться? — я фыркаю. — Коллективная работа над ошибками? — Ага, — поддерживает моё предположение девушка, отстранённо водя пальцем вдоль стебелька домашней розы, которая стоит в горшке на подоконнике. — По крайней мере, это выглядит именно так. Боже. Я борюсь с желанием хлопнуть себя по лбу. Что за хрень происходит с этими мужиками? Лунное затмение? Ретроградный Меркурий? Удивительно, как они только на звёзды ещё хором не завывают. — И что теперь? Выходит, ты рассказала про Чонгука только Джуну? Отец не в курсе? — Естественно, нет, — с досадой стонет она. — Если он узнает, что я тусуюсь с байкером, да ещё и музыкантом — иными словами, каким-то бездельником, то меня в самом наилучшем случае будут запирать в комнате на ночь. А в худшем папа сделает всё, чтобы свести наше общение к минимуму. Он мне в этом плане, — Юри сморщивается, — чем-то напоминает эту, как её... ну, мамашку Тэхёна. Они с ней явно одного поля ягоды: с тем ещё прибабахом. Чёрт... — она несдержанно шлёпает ладонью по оконной раме, вглядываясь в сумрак по ту сторону стекла. — До чего же меня это бесит, а! Нажрался — веди себя прилично, а он что?.. — А что он? — подгадав момент, прерываю я эмоциональный монолог подруги. — Ты хоть попыталась достучаться до него? — Попыталась. — Ну и? — Ну и вот, — она крутит заблокированным телефоном перед моим носом, — ничего. Я предложила ему вызвать такси сюда, к нам, но он в отказ. Поставил меня перед фактом, что будет ждать около подъезда, и сбросил звонок, жучара такая... Увижу — покусаю. Я цокаю языком — расклад не из добротных, и, скрестив руки на груди, поднимаю глаза к потолку, раздумывая над ситуацией. — Поедешь? Юри пожимает плечами. — А куда деваться? Поеду, — и, подцепив мой взор своим, кивает в направлении прохода в гостиную. — Учитывая то, что у тебя тут тоже любитель повыяснять отношения имеется, то мне даже не стыдно. Точнее, — и пинает меня коленкой, расплывшись в виноватой улыбке, — почти не стыдно. Но ты ведь не обидишься, правда?.. Пообещай, что не обидишься, иначе совесть сожрёт меня с потрохами! И для пущей драматичности хватает меня за предплечья, чтобы легонько встряхнуть и с надеждой всмотреться в моё лицо, словно бы боясь отыскать в нём намеки на огорчение. — Вообще-то, — и сейчас мимолётное чувство неловкости окутывает уже меня, — ты права: деваться некуда. Нам с Чимином тоже надо поговорить, он сам это предложил. — Реально? — удивляется она, отпуская меня. — Вот прямо сам? Неужели чудо случилось и мальчик всё-таки созрел? Я прыскаю. — На твоём месте я была бы поаккуратнее с такими шуточками. Назовёшь его случайно «мальчиком» при нём же — он три шкуры с тебя за это сдерёт. — Ой, извините, запамятовала, — смеётся она, попутно волоча меня обратно к двери. — Пак ведь только тебе такие подколы прощает. — И ничего он мне не прощает! — восклицаю я, но тут же со страхом прикладываю ладонь ко рту: мой возмущённый голос вспарывает барабанные перепонки, рассыпаясь жгучими искорками в тишине. — Не преувеличивай, — уже тише. — Он не потакает мне, а просто... — Просто был готов проломить череп моему братцу, когда увидел вас вместе? К щекам мигом приливает кровь. — Возможно, но... — Но ты продолжаешь это отрицать, потому что боишься ему поверить. И вновь метким прострелом в безоружную сердцевину. Взламывая, вскрывая меня без шпилек и отмычек. Всего лишь доводами. Всего лишь какой-то непреложной истиной, рождающей тягучее ощущение в копчике. Ведь мужчина действительно ревновал, хоть и был набухан, как школьник на выпускном, и это отметили все, кому не лень. Пририсовали галочку напротив венценосного «плюс один в список триггеров Пака» и жирно выделили моё имя маркером, предварительно смахнув с него вопросительный знак. — То есть ты слышала? — я останавливаюсь и прищуриваюсь скорее на чистом рефлексе: в комнате, помимо миниатюрного ночника, не горит ни одна лампочка. — Всю эту ругань. Ты слышала, но всё равно не вышла к нам? Придерживаю подругу за запястье, дабы не дать ей улизнуть, почуяв запашок жареного. Но заметно расслабляюсь, когда она, качнув головой, заверяет: — Мне голосовое прислали, так что я была в наушниках, — и хлопает по карману своих джинсовых шортов, в котором без труда угадывается небольшой пластиковый чехол. — До меня дошло, что к чему, только когда Чимин уже совсем разорался. — Ясно, — отзываюсь я, кротко улыбнувшись ей в ответ. Всё оказалось куда проще, чем я себе выдумала. — Тогда ноль претензий. А то мне уж было начало казаться, что ты решила остаться единственным ребёнком в семье. Юри давится глухим смешком. — Учитывая то, что Хёнджун — моё алиби на весь ближайший месяц, я не могу настолько глупо им пожертвовать. Кто, если не родной брат, прикроет меня лучше всего, когда мне снова приспичит свалить к Чонгуку на ночь? Ах да, точно. Постоянно забываю, кто из нас здесь на самом деле подневольная птичка. Золотая клетка с такой же золотой решёткой вместо железных прутьев. Вереница нулей на кредитной карте, возможности лишь в обмен на результат и наличие статуса — как палка о двух концах. Не завидую ей. И Ким Тэхёну — такому, каким он теперь стал, — не завидую тоже. — Что, моё доброе имя больше не канает? — Давай уже, доброе имя, — смешно фырчит Юри, подталкивая меня в лопатки. — Выходи. Меня пугает, что наш потенциальный маньяк там как-то подозрительно притих. И то верно. Мне следует положить пальцы на дверную ручку и повернуть её вниз. Однако я специально мариную время, как если бы эта пауза помогла мне замедлить бег стрелок на часах; растягиваю мгновения, будто жвачку, и не могу подобрать своей заминке ни единого логического оправдания. Всё так же чувствую спиной тяжесть чужого прикосновения; всё так же столбенею, держа руки по швам, и топлю крепнущий мандраж в бархатном сумраке своей спальни. — Йерим, — шёпотом. Я смаргиваю оцепенение. — А? — Ты чего? — голос девушки звучит немного растерянно. — Всё в порядке? Моё лицо сковывает тень деланной улыбки. — Да, — и добавляю чуть погодя, за секунду до того, как яркий свет из гостиной, наконец-то просочившись сквозь брешь, ударяет мне в глаза: — Конечно. Конечно же, Юри. ...всё, конечно же, будет в порядке. Не сегодня. Не завтра или днём позже. Но будет. Обязательно. Я приложу все усилия, чтобы отвоевать власть над своим сердцебиением обратно. Чтобы либо взаимно, либо ровно. Ровно и безболезненно. Потому что сейчас — нет. Потому что мышца в моей груди, внезапно полетевшая камнем вниз, когда пустота в коридоре изрешетила подслеповатый зрачок, абсолютно точно не может принадлежать мне. Это нереально — поместить столько страха в один сорванный вдох. В один мощный толчок под рёбрами. В одно крохотное «он» — но жутко громадное, размазывающее меня на месте, — «ушёл». Пак, блин, ушёл. Ни намёка на его дурацкую чёрную футболку, на фоне белой штукатурки стен — точь-в-точь словно пятно гудрона; ни сканирующего, поддёрнутого пьяной дымкой взгляда, ни сигаретной горечи под корешком языка. Ни шороха, ни отголоска, ни звука. Вообще ни-че-го. Всё своё забрал с собой. Но чувство такое, будто бы обнёс именно меня. И вмиг становится дурно. Дурно, тоскливо и очень — очень! — неправильно пусто. — Опачки, — ляпает Юри, повертев головой из стороны в сторону. — А где Чимин? Без сомнений, она обращается к сидящему на диване Джуну. Тот, по-прежнему не сползая с мягких подушек, без интереса пялится в свой телефон, однако тут же отрывается от экрана, едва заслышав нас на пороге, и поднимается на ноги. — Эй, — не дожидаясь, пока парень раскроет рот, с плохо скрываемой тревогой булькаю я. — Что произошло? Куда он подевался? — Вы опять поцапались что ли? — читает мои мысли подруга. — Почему? — Он что-нибудь сказал тебе? — Из-за Йерим? — Так, дамы, спокойно! — утомлённо прикрыв веки, осаждает нас Джун и вскидывает перед собой ладони в защитном жесте. — Офигеть. Вы чего так раскудахтались, а? Курит он, как я понял. Недавно с пачкой на балкон пошёл. И наше соджу с собой ещё прихватил, кстати. Кстати. Вот это его кстати — прелесть, а не уточнение. И я замираю, борясь с накатом эмоций самой разной окраски и консистенции, потому что... Потому что в каком смысле, чёрт побери, Пак прихватил с собой нашу бутылку соджу? Он с дуба рухнул? Куда ему понижать? — Юри, — спешно окликаю я девушку, попутно пятясь назад к входной двери. — Если вам нужна чистая майка, — косой взор на Джуна, — поищи что-нибудь в моём шкафу. Я отойду на пару минут, а вы собирайтесь пока, окей? — Окей, — без проблем соглашается подруга. — Иди, мать, контролируй. Мы тут быстро. — Что «быстро»? — раздаётся непонимающее, но окончание фразы мгновенно смешивается с жалобным скрипом дверных петель и тонет в душном дыхании полночного города. Прости, Хёнджун. Я объяснюсь. Обещаю тебе, я непременно позвоню позже. Раскаюсь. Извинюсь за испорченный вечер. А потом случайно-намеренно сболтну что-то про зависимости. Знаешь, про те самые — откровенно дрянные; про те, что завязаны на человеке. Определённом. Запирающим все твои точки невозврата в недостатках и достоинствах; в родинке над левой ключицей, в морщинках под веками и узорах расплавленного янтаря на окантовке темнеющих радужек. На том, кто олицетворяет собой слабость. И на том, что несёт в себе безграничную силу. Силу над тобой. Так что я расскажу. Преодолею неловкость, утрамбую сожаление и произнесу это вслух, чтобы убедиться сама. Пусть по десятому кругу. Пусть пристыженно, пусть — словно бы впервые — невпопад. Но ты поймёшь. Не можешь не понять. И мне более не требуется уточнять, да? — Испугалась? Я просто влюбляюсь. Я — да провалилось бы оно всё пропадом! — уже давным-давно уронила себя в него. — Если ты про то, что нагло своровал у меня соджу, то да, ты прав, я испугалась, — кое-как уняв расползающуюся дрожь под кожей, говорю я, разбивая хрипотцу об его затылок. — Подумала, что не вернёшь. Ложь. Гнилая, грязная. Брошенная в оправдание. По привычке. Встреченная таким же хриплым смешком. И тесным разворотом плеч, склоняющихся над балконной перекладиной. — А-а, — тягуче, развевая пепел по воздуху и снова со смаком вбирая в лёгкие дым. — Ты что это, тоже хочешь набухаться? Зачастила. Нравится травиться? — А чем я хуже тебя? Я подхожу к Чимину и, пристроившись к нему сбоку, кладу локти на шершавую поверхность ограждения. Не оборачиваюсь к мужчине — наблюдаю за тем, как мерно трепыхается на ветру кем-то развешенная на улице одежда, и прошу — молю — себя вышвырнуть из памяти картинки нашей с ним последней... стычки. Выражаясь буквально — столкновения. Выражаясь ещё буквальнее — столкновения губами. Буквально здесь. На несчастных двух метрах свободного пространства. Безусловно, квадратных. И, безусловно, этот конкретизирующий фактор — полная брехня. Попытка отвлечься. Перестроиться. На деле же — прямое попадание в капкан болеющего разума. Угомонись, Со Йерим. Ты взрослая девочка. Угомонись, твою мать. Это всего лишь он. Но сердце подсказывает: не всего лишь. Его никогда не бывает даже наполовину. Только целиком. Только грузно обваливаясь, чтобы накрыть меня как лавина. — В том-то и проблема, — Чимин неожиданно запрокидывает голову, выдувая дым вверх, и я невольно скольжу взглядом по контуру его точёного профиля. — Ты во всём лучше меня, Йерим. Поэтому не надо ни пить, ни курить. Тебе это не идёт, знаешь? — Тебе тоже не идёт, но ты же делаешь. Мужчина переводит на меня глаза. Он зажимает между пальцами истлевающую сигарету, сожжённую практически до линии фильтра; на бутылке, которую Пак держит в другой руке, вскрыта и раскручена крышка. Пригубил. Самую малость, содержимое по-прежнему остаётся чуть ниже горлышка. Но всё-таки пробовал, да ещё и табаком сверху шлифанул — по классике жанра, так сказать. Жесть. Ему там как вообще с такой дозой алкоголя в крови живётся? Нормально? На его месте я бы уже поселилась где-нибудь под забором. А Чимин — посмотрите на него! — и глазом не моргает. Только взор похож на измызганное стекло с разводами — грязный и мутный. Но всё же въедающийся в меня, как накипь в стенки железной посуды. — Брать с меня пример — так себе затея. Я дёргаю бровью, едва сдерживая рвущийся наружу смешок. Да что ты говоришь? Правда что ли? Какая жалость. А мне-то уж было невтерпёж посоревноваться с тобой в том, кто быстрее окажется в списке завсегдатаев у психиатра, если продолжит заквашивать себя в литрах канцерогенной дряни. — Какая эта по счёту? — нарушаю молчание я, когда он скидывает дымящийся окурок вниз, куда-то на тротуар, и, немного поразмыслив, снова пихает руку в карман, чтобы вытащить из него пачку. — Эта? — нарочито бесстрастно интересуется мужчина, поднимая перед собой новенькую, ещё не подкуренную сигарету. — В душе не... Понятия не имею, короче. Вроде бы, третья. Третья. Всего лишь за семь-десять минут, что я отсутствовала, эта — третья. Ещё и вроде бы. То есть он не уверен. Чудно. Я тронута. Тронута и, кажется, порядком раздражена. — Ну и зачем? Ты нервничаешь или что? — в моём голосе чётко прослеживается оттенок неодобрения. — Куда тебе сколько? Окей, ты пьяный — я понимаю, но это уже перебор, не считаешь? Или тебе совсем плевать на своё здоровье? Другими словами — плевать на себя. Он ведь реально дымит, как паровоз, и бухает, будто у него на периферии ожидает своего звёздного часа, по меньшей мере, одна лишняя печень. Не моя фраза — замечание Юри. Однако ей, впрочем, в разы виднее: как-никак, именно она подловила Чимина, когда тот пребывал на стадии прогрессирующего психоза. — Звучишь, как строгая мамочка, — гнусавит Пак, буквально накалывая меня на ответную шпильку. — Заняться моим перевоспитанием собралась? Не поздновато ли? И я тут же ловлю себя на страстном желании хлестануть его по губам — чтобы аж до яркой припухлости на коже. Потому что, во-первых, если судить по справедливости, то мамочкой мужчина и так обзавёлся (и родственные узы здесь — увы и ах! — совершенно не при чём); а во-вторых, он же меня попросту не слышит! И, разумеется, не слушает — чиркает зажигалкой, разливая в пространстве сизые клубы дыма и тем самым неосознанно подстёгивая меня на риск. Вынуждает вскинуть руку, движимая стремлением выдернуть из его рта папиросу, однако в конечном итоге не достать даже до высоты чужого сгорбленного плеча. Позорно спасовать. Осечься, сомкнув ладони в кулаки. Перевести сбившееся дыхание. А потом... — Отдай её мне. ...неожиданно расхрабриться. Отчеканить это не терпящим возражений тоном. Как сталь звонким, твёрдым и практически приказным, ведь до настоящих приказов я ещё, очевидно, не доросла, а вот до того, чтобы предъявлять Паку ультиматумы, — вполне. Хотя бы даже в качестве научного эксперимента. Авось сработает. — Чего? — или нет. — В каком плане тебе? Вот, на, — мужчина прикусывает фильтр зубами и начинает как-то суетливо рыться пальцами в кармане. — Забудь про то, что я тебе недавно говорил. Если хочешь курить — кури. Можешь хоть на две штуки меня опустить, я не против, — и, запоздало расправившись с мешковиной своих шортов, наконец-то вытаскивает из неё пачку. — Давай, вперёд. Пользуйся, я сегодня добрый. Бери. И всегда пожалуйста, Йерим-а. Я устало вздыхаю и прикрываю веки. Накачавшийся ты, а не добрый. И тарахтишь со скоростью света, потому что чахнешь над своими сигаретами, как Кощей — над златом. Мол, вытворяй что в голову взбредёт, только на святое, мародёрка несчастная, не посягай. Да твою же... Ладно, я поняла. Пора бы уже смириться, что «Пак Чимин» и «я проем тебе всё терпение» — это синонимичные понятия. Смириться и принять. В идеале — подключить воображение и отрыть какой-то иной, более действенный подход к тончайшей душевной организации одного нализавшегося зверька, который, как ни подступишься, ворчит и скалится, словно недоласканная дворняжка. Свыкнуться с двоякостью своего положения. Присмотреться. Отметить плюсы, зачеркнуть минусы. Поиграть на контрастах. И приструнить его, в конце-то концов. Потому что заколебал. Конкретно. Настолько, что уже придушить охота, чтобы не мучиться. Или обнять. Или сначала придушить, а потом обнять. Я не знаю. Господи, спаси. Я не знаю, и потому решаюсь на первое, что генерирует моя изощрённая и, судя по всему, в край чокнувшаяся фантазия. — Так ты берёшь, нет? Если закономерности базируются на столпах закона о причинах и следствиях, то я вверяю себя во власть парадоксов. Если он — крепость, то я выбираю штурм. — Спасибо, — приклеив к физиономии самую милую улыбку из всех, что хранятся у меня в арсенале фальшивых гримас, произношу я, а затем принимаю протянутую пачку и — вдруг! — прячу ту за пазуху, припечатывая: — Блеск. А теперь соджу. Сюда же, мне. На хранение. Едва не добавляю: будь хорошим мальчиком. Едва окончательно не разлучаюсь с разумом, чуть не озвучив: обменяю вредные привычки на вкусный шоколадный кексик. Нужен ему этот кексик, как же. Сумасшедшая ты, Со Йерим. И мысли твои — полный аврал. Однако кое с чем ты всё-таки справляешься на ура. Ты, блин, держишься. Когда его рука остаётся висеть в воздухе, а сам он замирает, мелко хлопая ресницами, маска суровости на твоём лице продолжает сидеть плотнее, чем корсет платья на груди у какой-нибудь голливудской актрисы. Его глаза влажно блестят в темноте. — Ты... — приглушённо хрипит Чимин, попутно заводя бутылку с соджу куда-то себе за спину, подальше от меня и моего неусыпного взора, —...какого хера делаешь сейчас? Последнего меня лишить решила? Не жирно тебе, не? — Не, — отзеркалив его манеру речи, отвечаю я. — Мне отлично. А вот тебе, наоборот, скоро будет хреново, поэтому хватит накидываться. Я не впущу тебя обратно в квартиру, пока ты не пообещаешь мне, что завязал на сегодня с алкоголем, ясно? Пак недовольно прищёлкивает языком. — Прекрати зудеть, Йерим. Я адекватный. — Я вижу, какой ты адекватный. С трудом на ногах стоишь, эталон трезвости. Он делает шаг в сторону, нелепо качнувшись, как лист на ветру. Стряхивает пепел наземь и вновь присасывается к сигарете, сводя брови к переносице и мрачнея, будто грозовая туча. — Не верну. Это мне в качестве компенсации. — За что? — За отобранную пачку. — Я отобрала её позже, чем ты присвоил себе наше соджу. — Вы всё равно не пили. — Выпили бы, если бы ты не пришёл. Он фыркает — так показательно дерзко, что у меня начинает шуметь в ушах. Кидает бычок на пыльную бетонную плитку и растирает тот подошвой кроссовка, выпачкав поверхность в бесформенных пятнах табачной изгари. Поправляет пальцами непослушную чёлку и, выпрямив позвоночник, клонит голову вбок. Смиряет меня грозным прищуром. Тяжёлым, теряющим тепло взглядом, заштопывающим следы моей полуулыбки грубыми стежками. — То есть я всё испортил? То есть... что? Нет, в смысле... Пак только что перекаверкал мои слова, перевернув их вверх тормашками, а мне теперь доказывай, что не верблюд? Я верно расшифровала его посыл? Серьёзно? Точно-точно? Кажется, да. Об этом кричат тонкие чёрточки, прорезавшие его лоб росписью косых линий, и ледяной налёт отчуждённости, соскрёбший со зрачков напротив всякое подобие глянца. Вот ведь... чёрт. — Ты неправильно меня понял, — объясняю я и облизываю пересохшие губы, чувствуя, как хрустит под пальцами непроизвольно смятая пачка сигарет. — Я не пытаюсь тебя обвинить, Чимин. Ты ничего не испортил. Я просто хочу, чтобы ты хотя бы немного протрезвел, чтобы мы могли нормально поговорить, и ситуация с ребятами здесь вообще не при чём. — А я не согласен, — хмыкнув, возражает Пак, однако напряжённая пружина в его глотке, к счастью, начинает медленно раскручиваться. — Кто тебе сказал, что для этого мне сначала нужно обязательно протрезветь? — Я так сказала. — Не аргумент. Я разбиваю об него многозначительный взор. — Почему это? И нет. Не смей, Пак. Убери эту насмешку со своих губ, иначе я вызову скорую. То ли тебе, то ли себе, то ли и вовсе нам обоим. Надеюсь только, что меня не переадресуют на детский сад. Хотя, когда мужчина наконец-таки открывает свой рот, получить напутствие по укрощению половозрелых демонов мне внезапно смерть как охота именно там. — Очевидно, потому что я так сказал, Йери-я. Кислород со свистом наполняет мои лёгкие. Спокойно. Спокойно, девочка. Убийство — не выход, а путь наименьшего сопротивления. Запомнила? Молодчинка. Выгравируй это на стенках своего подсознания как священную мантру и не забывай: тебе, моя милая, ещё предстоит сессию у него закрывать. Помнишь же, да? Оценки, экзамены — вот эта вот вся белиберда. Естественно. Естественно, плевала я на все эти шаблоны с высоты столичной многоэтажки. Честно, его наглющая ухмылка — это даже не смешно, а моё жгучее желание влепить ему затрещину, чтоб неповадно было ёрничать, — не смешно вдвойне. Да и что это, блин, за «Йери-я»? Поймал кинк на уменьшительно-ласкательные? Суффиксы нынче в тренде? У меня ведь от его хриплого голоса грёбаные, чёрт возьми, мурашки по всему телу — как бы до костей не прошибло! Ведь, если прошибёт, мне разве что и останется, как махать белым флагом из-под руин разгромленной гордости. И без того психику по крупицам собираю, так что пусть не жалуется: мои порывы не имеют ничего общего с грабежом. Это не воровство, Пак Чимин. — Отдай мне бутылку, иначе я сама её заберу. Это бартер. Мужчина присвистывает. — Ого, — шутливо. — А достанешь? — А что, мне до тебя шибко далеко? И неясно, то ли я про дистанцию между нами, которая едва насчитает в себе полтора метра по прямой, то ли про никудышное различие в росте — он выше меня всего-то дюйма на три-четыре, не больше — достаточно приподняться на носочках, чтобы превратить разделяющие нас сантиметры в пыль. Но я не уточняю. Как бы то ни было, Пак в курсе: его досягаемость — это голый факт. И то, как дёргается острый кадык на его шее, словно бы мигом окрепнув и до скрипа натянув на себя кожу, лишь яркое тому подтверждение. Молчание. Лампочка, гудящая под потолком. Шорох гоняемых по обочине листьев. Глухое перестукивание сердец. И, мягко резонируя с ропотом ночных улиц: — Окей, — пауза. Уголок его рта ползёт вверх, сгибаясь в ироничной улыбке. — Попробуй. Я скептично заламываю бровь. О, только не говорите мне, что Пак на полном серьёзе готов отстаивать права на свои (мои) несчастные триста шестьдесят миллилитров слабоалкогольного пойла. Это же... ну, как-то мелочно что ли. И совсем не в его стиле. Или готов?.. Боже. Вон как смотрит: будто у него в руках не образец дешёвой спиртяги из супермаркета, а бутылка какого-нибудь американского односолодового бурбона за две тысячи баксов. Взгляд, как у бойца на передовой. Дожили. Вот бедолага. — Давай ты только не будешь от меня бегать, — жалобно сетую я, когда Чимин, заприметив плавное движение в его сторону, отходит на два шага назад. — Взрослый мужик, а ведёшь себя, как маленький. — Да потому что не надо строить из себя мою жену, — сморщив нос, искренне возмущается мужчина, из-за чего я едва не спотыкаюсь на ровном месте, так и не зацепив его пальцами за одежду. — Сегодня-то я чем тебе не угодил, что ты бесишься? Дружку твоему настроение подпортил? Поэтому? Я сглатываю и крепче смыкаю зубы. Смущает. Он смущает меня как-то по-убогому, колко-неприятно, и дело, сдаётся мне, на этот раз отнюдь не в упоминании младшего Кима. В другом. Совершенно другом. И когда я задумываюсь над тем, отчего меня в принципе задевает этот его, в сущности-то, голословный упрёк, то немедленно влетаю в тупик. С размаху, вмазываясь и превращаясь в расплющенную консервную банку, подобно легковушке, которая умудрилась вписаться в столб посреди пустынной дороги. И говорю, принимаясь заново собирать себя, развороченную, по отлетевшим гайкам: — Ты, блин, достал уже докапываться до всех и каждого, — дрожа от бессильной усталости. Ладонь снова взмывает вверх, а тело будто бы само подаётся к Паку навстречу. — Я ведь сказала тебе, что Джун здесь не при чём, так что ты к нему пристал? Откуда эти выпады? Слышится лязг стекла от соприкосновения с балкой защитной перегородки: Чимин, резко отпрянув, врезается поясницей в ограждение и нечаянно проезжается бутылкой по стойке перил. Зычно, раскатисто. Как эхо басовитого «ре». Как низкий раскат грома, сплюнутый небом. Как точка в конце предложения. И это, вероятно, должно было произвести на нас хотя бы какой-то эффект. Малюсенький — и тот бы сошёл, однако никто из нас — ни он, ни я — не обращает на дребезжащий в ушах звон никакого внимания. Пак медленно опускает взор на мои пальцы, сомкнутые вокруг его локтя. Взъерошенная тёмная чёлка, спадая до уровня его ресниц, полностью закрывает лоб и разливается по векам густой тенью, а грудь под футболкой вздымается плавно, но высоко, как если бы внутри неё безостановочно то раздувались, то проседали волны. Досягаем. Без сомнений, теперь Пак Чимин оказывается поистине, критически досягаем. Слишком рядом. Слишком близко. И в целом слишком. Не вырывается. Не схлёстывается со мной в споре — лишь цыкает как-то снисходительно и словно бы обречённо, затем прогибается в спине, сильнее наваливаясь на поручень, и знакомо-строптиво задирает подбородок. Гордо. Упрямо. В своём излюбленно-волевом жесте. Возвращает ко мне глаза. И — вдруг — вполне себе весело усмехается. — О каких выпадах идёт речь, Йерим? Мне и твой Ким, и твой хер-пойми-кто, который чей-то-там-брат, — оба, так-то, нахрен не сдались. Отмена, ребятки. Сворачиваемся и вырубаем пение победоносных фанфар: обходиться без споров — это, увы, не про нас. Выносить башки, как с гранатомёта, — тут да, пожалуйста. Пара пустяков. Преподнесём на блюдечке и любезно запихнём дуло прямо в горло, пожелав при этом приятного аппетита. Обоюдно. Взаимной я-чёрт-знает-что-от-тебя-хочу угрозой. Но только не режим прекращения огня. И как итог — вот. Зырк исподлобья. И вопрос, соскакивающий с моего языка быстрее, чем в мозгах, щёлкнув, врубается инфракрасный датчик опасности: — Есть хоть что-то, что тебе по жизни вообще сдалось? — Конечно, — твёрдо, не раздумывая. — Вот, к примеру, — и больше не прячет соджу, подняв ёмкость прямо перед моим лицом, — оно мне сдалось. И сигареты сдались тоже, кстати, но ты их, зараза такая, у меня конфиск... ...и неожиданно давится слогом, машинально передёрнувшись, когда моя ладонь рассекает воздух в нескольких сантиметрах от его носа. Из плюсов: больше не сдавливает его локоть. Из минусов: переключается с его локтя на не его бутылку, проворно хватая ту за горлышко и едва не расплёскивая вокруг жидкость. Проносит — я каким-то чудом не проливаю ни единой капли, в то время как с Пак Чимином выходит куда сложнее: у чудес, определённо, весьма своеобразное чувство юмора. Иначе как истолковать то, что уже через одно короткое мгновение Пак ловко подлавливает меня за талию, а я стукаюсь лбом о выступ его покатого плеча, чуть не набивая себе при этом шишку? Свалить всё на закономерность и причинно-следственную связь? Увольте. Мыслить рационально, когда сердце ухает в желудок и, моментально сварившись, превращается в кусок растаявшего бисквита, — это моветон чистой воды. — Тихо-тихо, ты чего такая бойкая? — лопочет мужчина, в спешке проглатывая все гласные, и заходится в беззвучном смехе напополам с хрипом, почувствовав резкий толчок в рёбра. — Эй, красавица, ты дурь-то свою уйми давай! Пьяных не бьют — слышала о таком правиле? — Чушь какая, — пыхчу я, стараясь выровнять дыхание, чтобы если и впускать в себя чужой запах, то исключительно мелкими, дробными порциями. — Такого правила нет. ...однако ничего не могу с собой поделать. Не дышать — невозможно. Как бы сказала Юри: анриал. Нечто утопическое. Выше всяких сил человеческих. — Да неужели? — вкрадчиво. — А я-то думал... Его пальцы, зажав мои побелевшие фаланги, планомерно пробираются к мокрой ладошке. Я ощущаю, как вспотевшая кожа скользит по стеклу; ещё немного — и жалобно заскрипит. Затрещу и я. Порвусь, разойдусь на триллион разноцветных ниточек, потому что — и не дай Бог мне солгать! — ехидная приторность в его голоске звучит откровенно по-блядски. Как и расстояние между нами. Оно, в общем-то, блядство запредельной степени, ведь мне не выпутаться. Заманенной в кольцо его рук, словно рыбёшке, клюнувшей на мякиш хлеба, не отделить себя от противоречий, пока он глушит свои ещё-более-блядские ухмылочки в моих волосах и топит меня в ведре сарказма, как какого-то новорождённого котёнка. Бульк-бульк, бульк-бульк. Вдох-выдох. И заново плеск. Только теперь я больше не пялюсь в ржавое металлическое днище. Я смотрю чётко на него. На его покрасневшие от опьянения щёки, на щёлочку приоткрытого рта, на упрямо вздёрнутый нос и искрящиеся, будто бы отлитые из бронзы глаза. Настолько же бесстыжие, насколько и их обладатель. И ровно настолько же, мать его, красивые. — Весело тебе, да? — Меняю соджу на сигареты. Одновременно. Скрещиваясь и обжигаясь. — Издеваешься? — Нет. Я вполне серьёзно. — Ты забыл, о чём я тебя попросила? — Попросила? — с сомнением повторяет Пак, вопросительно изогнув бровь. — Это была не просьба, Йерим. Это было требование. Чуешь разницу? Я снова не сдерживаюсь — хмыкаю, не сводя с мужчины настороженного взора. Стоически переношу зудящее покалывание в позвонках, когда он невесомо, без характерного нажима скользит пальцами по моей коже, и заведомо списываю тактильность Чимина на алкоголь. Сухо сглатываю, вдруг осознавая, что и сама на чистом рефлексе держу его за предплечье. Вцепилась, как в спасительную соломинку, и упорно не отнимаю ладонь, комкая ткань его болтающегося рукава. Что он, Бога ради, пытается до меня донести? — Хочешь, чтобы я именно попросила? — Никому не нравится, когда с него требуют. — Раньше и просьбы с тобой не работали. Его рука замирает на уровне моих лопаток. — В смысле? — Что «в смысле»? — Не тупи, а, — в его голосе проклёвываются нотки неодобрения. — В каком это, интересно, месте они не работали? Я искривляю рот, с трудом проглатывая его колючее замечание. Опять Пак не следит за своим языком. — В таком. Ты всегда сначала огрызаешься. — И что? Какая разница, что я делаю сначала? — Большая, — твёрдо заверяю его я, ни на миг не сомневаясь в своей правоте. — Как по мне, разница огромная, потому что чаще всего ты обижаешь меня именно тогда, когда грубишь. — Но всё-таки, — не отступает мужчина, и мне на долю секунды кажется, словно его взгляд опускается на мои губы, — напомни мне хотя бы об одном случае, когда я проигнорировал это твоё долбоебучее «пожалуйста». Я хмурюсь: долбоебучее — это явный перебор. Однако, как бы ни было велико моё желание внушить Чимину обратное, частично — и мне приходится с этим смириться — он прав. Как была права и подруга, когда доказывала, что за потугами Пака реанимировать показатели моей академической успеваемости прячется далеко не профессиональный интерес. Личное. Что бы с нами ни приключалось, оно всегда личное. Только в рамках липкого «он» и систематически влипающего «я». И всё же сейчас разговор не об этом. Не совсем об этом. Ведь моя претензия носит в себе немного иную начинку. И я не чураюсь объяснений — выкладываю как на духу, глядя на него снизу вверх с пытливой открытостью: — Я не могу абстрагироваться от того, что ты говоришь. Иногда твои поступки сглаживают положение, но хорошим всё равно нереально полностью перекрыть плохое, Чимин. Это не норма: сперва задевать кого-то словами, а потом исправлять их действиями и полагать, что вопрос на этом исчерпан. Потому что это не так. Нифига он не исчерпан, понятно? И не будет, пока ты не научишься выби... — Ты из-за этого обиделась? — осекает меня мужчина, и я тотчас закашливаюсь, чувствуя, как ударяют в зубы так и не выскочившие на свет буквы. — Только лишь потому, что я тебе пару раз нахамил? — Не только из-за этого, — быстро нахожусь я, на автомате покачав головой, и выдерживаю короткую паузу, прежде чем шумно вздохнуть и прибавить: — Точнее, вообще не из-за этого. — Тогда из-за чего? Он произносит это спокойно. Возможно, даже устало, — у меня не получается разложить его эмоции на чётко оформленные константы: те существуют вне какой-либо систематики. Вне хронологий, схем и долгосрочных прогнозов. Я снова тяну носом воздух, широко раздувая при этом грудь: кажется, дефицит кислорода в моём организме перестаёт ощущаться как нечто абнормальное. Дефективное на уровне клеток. Патологически неправильное. И говорю, втайне надеясь на то, что мужчина избавит меня от надобности детализировать очевидное: — А ты не догадываешься? Чимин демонстративно закатывает глаза. Он, бесспорно, не в восторге от моих плавающих ответов: в них ноль рельефа, ноль точности, лишь один растёкшийся кляксой расфокус. Это вынуждает его крепче сжать мою руку и, издав какой-то невнятный звук, признаться: — Нет, я не догадываюсь, — вроде, правдиво. — Иначе зачем бы я тогда спрашивал? Может быть. Может быть, всё верно: он бы не спрашивал. Не впивался бы в меня как клещ с одним и тем же вопросом и не подрисовывал точкам хвостики, перемалёвывая их в запятые. Но есть и другая версия — на изнанке. Та, что неприятно колет в затылок, вспыхнув в моей голове ошмётком калёной мысли, но отчего-то мерещится прямым попаданием в цель. Поэтому я нервно облизываю нижнюю губу и, справившись с замешательством, говорю: — Подумай, Чимин. Ты знаешь. Развороши свои прегрешения. Воспроизведи цепочку событий. Пусти картинки по кругу. И просто сделай ставку на что-то одно. Ведь, прежде находясь под семью печатями, теперь оно больше походит на истрёпанный, кем-то до блеска обсосанный слух. Витай он по кампусу — Пак заручился бы абсолютным алиби. Если тухнуть в салоне своей машины, как в бронетанке, многого не наслушаешься. Но клуб. Это их с Ким Тэхёном херово кабаре, одно лишь упоминание которого вызывает у меня неконтролируемый приступ тошноты. Он кишит сплетнями. Мрачная, сырая нора — внутри неё безостановочно плодятся интриги и домыслы, скапливаясь, будто тонны мусора на дне сточной канавы. Пак Чимин увяз в ней по горло. Засунул себя в чан с отходами и теперь притворяется, что не слышит, как копошатся вокруг него черви. Не в курсе он, как же. Тогда я — подавно. Не должна была знать. Но отныне волочу это за собой, как стокилограммовую гирю, и едва сохраняю равновесие, стоит тишине треснуть под весом утомлённого: — Йерим, будь добра, не выноси мне мозги. А Чимину — сильнее облокотиться поясницей на заржавевшую балконную перекладину, по инерции утягивая меня за собой. Не разжимая рук. Не высвобождая, несмотря на сбитое «эй», непроизвольно срывающееся с моих губ, и уже более осознанное «отпусти», выковырянное следом. Заглушенное где-то в неглубокой выемке над его правой ключицей и необратимо умерщвлённое там же, когда он говорит: — Я не за «подумать» сюда пришёл, если что. Я резко поднимаю на Пака взгляд. — А зачем тогда? — Я ещё полчаса назад сказал тебе, зачем. — Вот именно, Чимин, — я крепче сжимаю его предплечье и чувствую, как каменеет мышца под моей ладонью. — Но ощущение, будто ты пришёл, чтобы поприкидываться идиотом. — Тот факт, что я не ебу, какую бредятину ты там себе надумала, не делает меня идиотом. — Очень жаль, что если ты и ебёшь, то далеко не в том смысле, в котором нужно. Он запинается. Растерянно моргает. А до меня, кажется, доходит. С запозданием, конечно же. Это почти как объявить посадку на рейс самолёта, вылетевшего ещё вчера. Другими словами — потрачено. Вообще. Под ноль. И дальше — уходя в минус. Соглашаясь приобрести парочку миллиардов нервных клеток в рассрочку. Моментально попадая под штрафы. — Что? Смакуя наждачную сухость во рту. — Что? И наблюдая, словно под гипнозом, как Чимин внезапно запрокидывает лицо вверх — куда-то к полопавшейся штукатурке на потолке, и пульсирующая венка на его шее раздувается, проступая под кожей тугим узелком. Пак Чимин смеётся. Смеётся низко, каким-то сдавленным рокотанием в горле, от которого подрагивает даже выпяченный кадык; почти беззвучно, но совсем не почти смущающе. Настолько, что я сгораю изнутри от желания прижаться лбом к холодной железяке за его спиной, зажмуриться и представить, что всё это понарошку. Что тысячи колючек, которые сейчас прокалывают занемевшие подушечки моих пальцев, не из-за стыда вовсе, а так — просто барахлю время от времени. Не курю. Но словно бы делаю затяжку, когда мужчина опускает подбородок и, переступив с ноги на ногу, разбивает о мои уста сиплое: — Тебя? Всё так же — с улыбкой. С издёвкой, которая по-хамски прикусывает кончик моего языка и тащит. Тащит буквы наружу, выклепав из них такое же глуховатое: — Что? Снова. Я снова повторяю это словно попугай и чувствую себя не менее тупоголово. А Чимин забавляется. Накидывает на меня сетку за сеткой, моментально заделавшись в птицевода, пусть я и молю — глазами молю — вернуть мне возможность дышать свободно. Не получаю. Ощущаю, как тяжелеет гирька в животе, и практически задыхаюсь, когда Пак наклоняется ближе. Опаляет дыханием щёку, смешивая пигмент моей кожи с нездоровым румянцем, и шепчет, нарочно задевая губами мой висок: — Кого я ебу не в том смысле, Йерим? Тебя? Моё сердце, словно оклемавшись от ступора, опять с треском вколачивается в рёбра. — Не опошляй. Я не... это имела в виду. — Я не опошляю. Это ты так сказала. — В моей фразе не было ничего, что имело бы отношение к сексу, — стараясь держать голос ровным, произношу я. — По крайней мере, не со мной — уж точно. — Конечно же нет, — и утыкается носом в мои волосы. — Это ведь не ты развела меня здесь неделю назад, а потом кинула, да? — Я тебя не кидала! — всполохом спонтанной, бурной эмоции. Бессознательно поворачивая голову вбок, но вовремя опоминаясь и одним лишь чудом избегая прямого столкновения с уголком его челюсти. — И вообще, — мой тон становится твёрже, — прекрати паясничать и отпусти меня уже. Я тебе этого не разрешала. — Надо же, блин, как заговорила, — дразнится в ответ Пак и как назло прижимает меня ещё ближе — будто бы в отместку; так, что мне до дрожи в костях хочется заскулить. — Я тебе в прошлый раз тоже не разрешал. — Но я, между прочим, хотя бы искренне тебя обнимала, а ты лезешь ко мне, только потому что нажра... Скрип дверных петель, раздающийся совсем рядом, внезапно размазывает мою мысль по нёбу и не позволяет той оформиться в слова. Я теряюсь всего на долю секунды. Въедаюсь в мужчину немигающим взором, изгибаясь в кольце чужих рук, но тотчас прихожу в себя и в ужасе отпрядываю назад, толкая Чимина в предплечье. Выкручиваюсь, краешком глаза отмечая, как из жгучего его взгляд меняется в жгуче-ледяной, и уже было отшатываюсь в сторону, как Пак процеживает сквозь зубы: — Ну-ка стоять, — и цепкие пальцы мгновенно оплетают меня снова, буквально впечатывая моё тело обратно в его собственное. Я не успеваю сориентироваться. Лишь мычу, скрывая ноющую переносицу в складках его футболки, и на чистом рефлексе обхватываю мужчину за талию, боясь не устоять на ногах. Чем он успешно и пользуется: собирает меня в охапку, отняв ладонь от моей ладони — той, что по-прежнему надёжно держит бутылку, и обвивает мою шею руками, как плющ. Как я его тогда. Забивая на всё. Посылая в пекло, чтобы теперь отчаянно отдирать себя от зубьев собственноручно разложенных тут и там грабель, когда слуха касается елейное: — Время платить по долгам, пугливая ты моя. Потому что его я никогда не была. Ни-ко-гда. Потому что такую феноменальную ахинею он отродясь не порол — ни при мне, ни про меня. И потому что шорохи поступи за моей спиной, стихнув, уступают место удивлённому: — Ой... — со знакомой тоненькой интонацией, — а у вас тут, оказывается, весело... Юри. А подле неё Хёнджун, тихо шуршащий то ли целлофановым пакетом, то ли ещё чем — я не вижу. Не имею возможности смотреть и потому сердито пихаю Чимина в бок, глуша горячий выдох в слоях его одежды, насквозь пропитавшейся горьковатым запахом табака и остаточным шлейфом туалетной воды. Опьяняюще-душно. Сладко и терпко. Невыносимо. Невыносимый. И — почему-то — абсолютно не робеющий под прицелом чужих любопытных взоров. Которые, кстати, липнут. Я чувствую, как они клейко вяжутся к позвоночнику и присыхают к затылку, словно бы вопрошая. Приумножая шумовые волны в моей голове, но не получая ответа, ведь крыть мне, к сожалению, нечем. И, полагаю, уже незачем. — Ну вот, говорил же тебе, что мы помешаем, — цыкнув, произносит Джун, — а ты всё такси да такси... — Так приехало же! — Так и в жопу его — вызвали бы чуть позже, никто бы от этого не пострадал. — Боже мой, какой же ты... — хнычет подруга, судя по звуку, порываясь пнуть брата куда-то в район голени. — Прям описания цензурного не подобрать! Йерим, — вдруг прилетает мне жалобное в затылок, заставляя вздрогнуть и слегка — настолько, насколько дозволено, — развернуться в тесных объятиях, продолжая прижиматься плечом к чужой твёрдой груди, — представляешь, Джуну твои кексы важнее, чем ментальное здоровье родной сестры! — Юри, — я издаю нервный смешок, скашивая глаза на скрутившие меня руки, — ничего мне не говори про ментальное здоровье, хорошо? Пожалуйста. У меня его вообще нет. И тотчас пискаю, когда Чимин бесцеремонно дёргает меня на себя, выражая этим, видимо, своё крайнее недовольство моей репликой. — Ты им жалуешься сейчас или что? Я гордо вскидываю подбородок, воззревая на мужчину снизу вверх, и пересекаюсь с ним горящими взглядами. — Да, блин, жалуюсь! Ты мне кости ломаешь! Он неодобрительно сощуривается. — Не знал, что теперь это так называется. — С тобой это всегда так называлось. Пак усмехается. Как-то недобро. Уязвлённо. И тянет, понизив голос до шёпота: — Что за бред ты несёшь? — Это не бред, а факт, Чимин. — Не переигрывай. Я тебе ни разу специально больно не сделал. — Но ты... — Я сказал, что ни разу, — сердито перебивает Пак, выдохнув сквозь плотно сжатые зубы, — значит, блять, ни разу, ясно? Я давлюсь возмущённым выдохом, но вовремя прикусываю себе язык: мы это уже проходили. Пак не понимает, что мне больно; я далеко не сразу смиряюсь с мыслью, что моё «больно» — отнюдь не в синяках на коже. Глубже. Там, где сливаются воедино трусость и мучительное желание, расслаивая душу на две неравные части. Где больно лишь оттого, что действительно чувствуешь. Сваливаешься в воронки его зрачков, словно бы запаявших в себе полумглу. Сглатываешь, а после с натугой соглашаешься, выдавливая наружу короткое: — Ясно, — и осознаёшь, что всё-таки уступила. Как ведомая дура. Как та, кто верит на слово, пусть даже слова эти — всего лишь вереница огненных всполохов. Ярких, но пустых из-за своей иллюзорности. Я опускаю голову и ненадолго смыкаю веки, отчитывая в уме до пяти. Сосредотачиваюсь на учащённом ритме пульса в висках, молча коря себя за неуместную впечатлительность, и, как только бой крови в мозгах становится тише, наконец-то оборачиваюсь к неуклюже топчущимся на месте друзьям. — Ну что, выходит, вы поехали? Звучит как намёк. Не совсем красиво, но по-другому у меня не получается: обстановка не предрасполагает. Однако, к счастью, никто и не требует от меня оправданий. — Ага, — отвечает Джун, видимо, пересмотрев свои приоритеты относительно продолжения тусовки в нашей с Паком компании, и трясёт перед своим носом свёртком с — я больше не сомневаюсь — моей выпечкой. — Мне, кстати, очень понравились кексики. Ты не против же, что я своровал парочку в дорогу? — Без проблем, — улыбнувшись, говорю я. — Хоть все забери: мне для тебя не жалко. Парень моментально воодушевляется, и на его лице появляется выражение щенячьего, поистине мальчишеского восторга. — Что, правда?! Юри, до этого внимательно наблюдавшая за развернувшейся перед ней сценой, отлипает глазами от стоящего позади меня Чимина и ловит мой мутный взгляд своим — тёплым и, кажется, полным искренней поддержки. Знает. Ким знает. Видит меня насквозь. Все мои рассудительные «нет» и сердечные «да» — они у неё как на ладони. Поэтому от понимающего кивка, который она отвешивает мне, прежде чем смахнуть со лба чёлку и, схватив брата под локоть, торопливо пихнуть его в сторону лестницы, внутри меня всё рассыпается в немой благодарности. — Эй, да что с тобой?! — обиженно протестует Хёнджун, откровенно брыкаясь и не допирая, откуда в сестре столько прыти. — Йерим ведь разрешила мне вернуться и... — Прекращай нахлебничать, дармоед, ты не с голодного острова, — раздражённо бормочет Юри. — Тем более нас водитель ждёт. У меня от него уже два пропущенных. — Да в жопу твоего води... — Йерим, Чимин, пока! — попутно таща брата по коридору, прикрикивает через плечо Ким. — Не забудьте поставить свечку за здоровье Чонгука, как будет возможность! — И Чонгука твоего тоже в жо... — Давай, созвонимся! — звонко прощаюсь я и прыскаю, не сдержав смешка, когда девушка отсалютовывает мне рукой, корча курьёзную гримасу, и вновь подталкивает что-то мрачно брюзжащего на неё Хёнджуна в лопатки. — Любим тебя! — И я вас, ребят! Спасибо за день! — Тебе спасибо! — уже ступив на лестничный пролёт, громче прежнего отзывается подруга. — Будь на связи, кисуль! — Замётано, кисуль! — Жесть... — вдруг раздаётся прямо над ухом, и я мигом захлопываю рот, мелко вздрогнув. — Вы ещё мяукать начните, и тогда мне точно ничего не останется, кроме как сделать всем кисулям подарок и радостно застрелиться. Я хмыкаю, закатывая глаза. Боже, как остроумно. Прямо-таки не мужик, а кладезь непревзойденных талантов, да ещё и скуксившееся выражение физиономии такое, что хочется немедленно пожалеть. Застрелиться. Да, было бы неплохо. И меня заодно застрели. За то, что почему-то рада остаться с тобой наедине. За то, что эти твои дурацкие шуточки и правда забавны. И за то, что мне приятно. Приятно, что ты не отпускаешь, даже когда я прошу. Когда умоляю отстраниться и тебя, и себя. Несмотря на сопротивление. Ты держишь. Сверлишь меня своим скучающим взглядом, в котором искусственности даже больше, чем в моём — скептичности. И спрашиваешь, так и не подобрав подходящего объяснения моему неожиданному молчанию: — Что? Он ищет на моём лице ответ, но не находит: я сворачиваю зрительную баталию слишком быстро. Отнимаю ладонь от его поясницы и, невесомо скользнув пальцами вдоль чужого бока, протискиваю её в пространство между нашими телами. Укладываю руку поверх его напрягшегося живота, моментально ощущая, как что-то влажное и тугое шевелится внутри моего собственного, перекатываясь по дну; а затем, легонько толкнув Чимина в солнечное сплетение, невозмутимо произношу: — Ничего. Домой пошли, юморист. Его объятия моментально ослабевают. — Домой? Я отодвигаюсь от мужчины, незаметно ёжась от холодка, пробирающегося под домашнюю майку, и пячусь спиной к предусмотрительно оставленной нараспашку входной двери. — Ну да. Ко мне домой. Или ты собираешься на улице ночевать? — То есть, мне уже и ночевать у тебя можно? Я останавливаюсь и заторможенно моргаю. Что это за намёки такие? Ясно же, как белый день, — всё зависит от ситуации. От того, как поведёт себя он; от того, через какие тернии придётся пронести себя мне. Прожевать или истолочь об откровения зубы. Согнуться в три погибели от тошноты в горле или переварить. Здесь нет иных алгоритмов. Не должно быть — хотя бы если рассуждать об этом в теории. Поэтому я выбираю меньшее из зол. Встаю к нему вполоборота и, слегка облокотившись о дверной косяк, коротко пожимаю плечами. — Ляжешь на диван — будет можно. Чимин делает шаг ко мне. — Туда же, где лежал Ким Тэхён? — А что тебя не устраивает? — Дай-ка подумать, — с сарказмом тянет он, замерев всего в метре от меня. — Как тебе вариант «всё»? Подойдёт? — Неуместен в твоём положении. — Интересно, что же тогда в моём положении вообще уместно. Я провожу языком вдоль линии верхней десны, легонько покачнувшись на носках, а затем медленно склоняю голову набок. — Честность, — припечатываю я наконец и, резко развернувшись ко входу в квартиру, ныряю под желтоватый свет коридорной лампочки. Мои лёгкие вновь наполняются приторным ароматом шоколада вперемешку с прелым запашком июньской влажности. Здесь, в герметичной капсуле из пеноблочных стен, процент концентрации кислорода ещё более крошечный, чем в железных тисках Пака, — настолько, что я почти не способна дышать полной грудью. Кладу пачку сигарет на тумбочку в прихожей, попутно сбрасывая с ног выпачканные в пыли тапки, и невольно улыбаюсь одними уголками губ, заслышав характерный щелчок запираемого засова. Чимин проходит в помещение вслед за мной, однако не спешит разуваться. Мужчина прислоняется лопатками к дверной коробке, наблюдая за моими движениями из-под полуопущенных ресниц, и деловито скрещивает руки на груди. — Тебе настолько сильно это нужно? Я бросаю на него многозначительный взгляд. — Да. — Зачем? — Потому что я заколебалась уже ничего не понимать. Это ужасно утомляет, знаешь ли. — Знаю. Но для тебя самой так будет лучше. — Не тебе решать, что для меня хорошо, а что — плохо, — с чёткой расстановкой произношу я, прежде чем нагнуться и выудить из шкафа новую пару домашней обуви, — поэтому если ты не планируешь быть искренним, то лучше не трать ни своё, ни моё время и уходи сразу. — Если бы я собирался уйти, то справился бы с этим и без твоих назиданий, не считаешь? — Я просто предупреждаю тебя, — сбросив на пол сменные тапки, спокойно говорю я. — Ты здорово сэкономишь нам обоим нервы, если будешь в курсе об этом заранее. — Не стоит, Йерим. Я и так в курсе. И, будто бы насильно отодрав себя от двери, с шумом выдыхает, прежде чем присесть на корточки и приняться расшнуровывать свои кроссовки. Остаётся. Пак Чимин остаётся со мной. Принимает выдвинутые ему ультиматумы и не отчеканивает ни слова против. Сдаётся. Или делает вид, что сдался. На самом деле, мне совсем не важно. Важно лишь то, что Пак здесь. Молча снимает кеды и твёрдой поступью проходит в гостиную, на ходу поправляя липнущую к торсу футболку. Без смущения валится на диван, не обращая внимания ни на тысячи плюшевых игрушек, разбросанных по всему периметру сидений, ни на замусоренный цветными упаковками от фастфуда журнальный столик напротив, и яростно растирает ладонью взмыленную от жары шею — так, что аж до красных пятен на коже. Немного разводит бёдра в стороны, положив руки на живот — аккурат рядом с пряжкой затянутого ремня, а затем упирает затылок в изголовье дивана и как-то измученно стонет: — Йерим, загугли на досуге, для чего в домах устанавливаются кондиционеры. Я хоть и не телепат, конечно, но есть у меня подозрение, что он тебе пиздец как необходим. Я выдвигаю первый попавшийся ящичек на кухне и засовываю внутрь бутылку с соджу. Подальше от него. Подальше, блин, от себя. И говорю, параллельно выкручивая краник с проточной водой и начиная соскребать с рук стойкий налёт уличной грязи: — Раз необходим — купи. — Офигела? — перебивая шум от колотящей по дну раковины струи. — Я-то тут при чём? — А чего возмущаешься тогда? Ты же не при чём, — я опускаю вниз смеситель и, наскоро промокнув пальцы полотенцем, неспешным шагом направляюсь к мужчине. — Тем более что вон там, — указывая куда-то за торшер, — справа от тебя, стоит вентилятор, Чимин. Или его недостаточно? Пак лениво поворачивает голову и мажет взглядом по молчащим лопастям того самого вентилятора, сиротливо покоящегося около дивана, однако не предпринимает попыток подняться. Наоборот, он плавно съезжает по обивке вбок, закидывая ноги на подушку, — словно и не в гостях вовсе, ей-Богу, — и буквально растекается телом по сиденьям. Сгибает колено, зачёсывает назад волосы, тихонечко шмыгнув при этом носом. И говорит, тяжело прикрыв (какого чёрта?..) веки: — Достаточно. Но я уже лёг. Лёг. Он уже лёг — ясно тебе, Со Йерим? Ты ведь не видишь, наверное. Слепа на оба хрусталика, недальновидна на оба полушария. И — что, в общем-то, самое главное — частично парализована. Видом. Этой распечатанной в цвете, но неправдоподобной картинкой, будто бы выдернутой из кинохроники твоего подсознания. Им. Таким по-домашнему усталым, растрёпанным и настоящим, что и окликнуть-то страшно — не то что коснуться. Как и спорить. В данном случае — точно, ведь мне абсолютно не принципиально, кто из нас первым подключит этот долбанный вентилятор к розетке. Я трачу ровно пять секунд на то, чтобы обогнуть журнальный столик по краю, подвинуть мешающий проходу торшер и, наклонившись, подхватить с пола «вилку». Справляюсь с задачей быстро и молча, без пререканий и лишних обменов взглядами, хотя знаю, на уровне осязания чувствую, что Пак смотрит. И очень надеюсь, что не покроюсь пятнами. Не теми, что от жары — другими. Которые не свести ни хлещущим по щекам воздухом, ни каплями ледяной воды из-под крана. Потому что смотрит он снизу вверх, чуть развернувшись и сильнее запрокинув голову на подушку; потому что на мне надета дурацкая, постоянно задирающаяся и оголяющая низ живота майка, а на нём — футболка с насильственно широким и, ко всему прочему, жутко съехавшим вбок вырезом. И потому что размеренное жужжание вентилятора вдруг заглушается хрипловатым: — Ничего себе, — что всё-таки побуждает меня посмотреть вниз, невольно пересекаясь с ним одинаково нечитаемыми взглядами. — И давно ты научилась понимать меня без слов? — Ты опять весь красный, — зачем-то выдаю я очевидное. — Алкоголь и жара — такое себе сочетание, поэтому лучше просто спокойно отлежись, Чимин, а то твои эти приколы с вестибуляркой, если честно, меня конкретно напрягают. Ты хорошо себя чувствуешь? — Так говоришь, как будто мне за пятьдесят, — хмурится он, но тыльную сторону ладони ко лбу всё же прикладывает, искоса наблюдая за тем, как я принимаюсь убирать со стола мусор, сбрасывая пустые пивные банки в пакет из супермаркета. — Со мной такое периодически бывает. Забей. — Почему? — Почему забить? Я выпрямляюсь и, брезгливо отряхнув руки, отрицательно качаю головой. — Нет, почему бывает? Это из-за того, что ты выпил? — Как вариант, — хмыкает мужчина, а затем, выдержав недолгую паузу, всё же добавляет: — Но скорее с генетикой не повезло. — У твоих родителей то же самое? — Да, — отвечает Пак, убирая ладонь со лба. — У моего отца такая же проблема. — А у мамы? Я не ожидаю услышать от него чего-то особенного. В моём вопросе нет подтекста: звуки слетают ровно, без стеснения и колебаний, и поэтому тишина, неожиданно сгустившаяся в комнате, сперва не вызывает во мне беспокойства. Сперва. Первые три секунды, пока я не оборачиваюсь, продолжая отстранённо протирать пальцы влажной салфеткой, и не расщепляю свою безмятежность в тенях на чужом лице. Былая твёрдость рассеивается словно туман. Превращается в вязкое, тягучее ощущение беспричинного дискомфорта, и внезапно, опережая вспыхивающие в мозгах догадки, брызгает чем-то холодным, когда Чимин признаётся: — Понятия не имею. У меня её нет. Ведь из этого, вероятно, мне и следовало бы вытащить суть. Не зацикливаться на чувстве стыда за невольно пересечённые границы, а воспользоваться доверенным мне секретом и копнуть глубже. Поразмыслить дедуктивно, по путеводным нитям вниз, и прокрасться до точек опоры. Принять теорию за основу и разложить её по пунктам. Выстроить цепочку из фактов. Естественно, втихомолку. Не озвучивая подозрений, потому что — и Пак показывает это всем своим естеством — он не настроен развивать заведённый мною разговор. Но я не настаиваю. Не считаю, что имею на это право, а потому лишь отвешиваю какой-то дёрганный кивок, впервые не найдясь с достойным ответом. И наливаюсь гулкой опустошённостью, когда мужчина прочищает горло и приковывает к губам скупую улыбку. Неискреннюю, словно бы потрескавшуюся от сухости, и настолько фальшиво-вежливую, что мне тут же хочется переиграть ситуацию и извиниться. Не отваживаюсь: сдаётся мне, его реакция на жалость была бы крайне неоднозначной. Вместо этого подсаживаюсь на диван рядом, у самого краешка, и, протянув вперёд руку, неуверенно спрашиваю: — Можно? На самом деле, я едва ли догадываюсь, что мной движет. Просто его чёлка взлохмачена и выглядит несуразно, а на лице — теперь удивлённом — подозрительно нездоровые пятна. Просто, наверное, я желаю коснуться. Убедить себя, что с ним всё в порядке. И это желание возрастает вдвое, когда Пак не осаждает меня отказом. Навряд ли он понимает, что конкретно я собираюсь делать: в его глазах читается настороженность. Но, вопреки моим опасениям, Чимин не спешит отбивать занесённую над ним ладонь. Поэтому я придвигаюсь ближе и, переборов внутреннее сомнение, мягко дотрагиваюсь до чужой щеки. Еле заставляю себя дышать ровно, когда осознаю: он не двигается. Даже не моргает — застывает с приоткрытым ртом, словно собирается что-то сказать, но молчит. Пальцы скользят по горячей коже, очерчивая выпирающую линию скул, и пробираются под липнущие ко лбу волосы. — Блин, — с досадой сиплю я, наклонившись к мужчине. — Раскалённый, как печка. Хоть что говори — не верю, что тебе нормально. — У тебя... руки ледяные. Наверное, поэтому. — Сомневаюсь. Сомневаюсь, что я ледяная. Мои мышцы и правда сводит — отрицать это было бы глупо, но виной тому явно не холод. Его подпаливающий взор. Чёрный и мутный; засасывающий в себя, словно топь. С целой горсткой взрывающихся комет внутри — вот из-за чего меня в действительности трясёт. — А я сомневаюсь, что ты отдаёшь себе отчёт в том, что сейчас вытворяешь. Толчок в груди. Рваный, мощный. Вдруг. А потом всё. Затишье, исполосованное эхом его низкого — чересчур низкого — голоса. Сотканное из него же. И я замираю, а вместе с тем замирает и моя ладонь прямо над очередной обжигающей отметиной, разлитой мелкими вкраплениями красного по гладкой коже. В том, что я сейчас... Нет. Стоп. Чего? — Ты о чём? — Что тебе не понятно? — Стой, подожди, — на нервном выдохе. — Ты что, шутишь? Ты сам ещё недавно умудрился облапать меня на полжизни вперёд, а теперь жалуешься на то, что я решила руку тебе ко лбу приложить? У тебя вообще как с логикой? Нигде не потерял? Пак скептически заламывает бровь. — Ты больная? Больная. Безусловно, я больная. Адекватный человек не будет зарывать себя в родинках на твоих щеках. Не будет ломать комедию, блефовать и переводить темы с одной на другую, боясь прозреть. Не будет падать, не будет взлетать, потому что под его стопами чёртова земля. И всегда будет. Всегда должна быть. А не вот это. Болезненное, несправедливое. В одни и те же ворота, без передышки. Бесит. Ты бесишь меня, Пак Чимин. Потому что с тобой я никогда не бываю в выигрыше. Потому что с тобой проигрыш — это неизбежность. И потому что от моих убогих, деструктивных чувств к тебе, кажется, начинает потихоньку загнивать сердце. — Хочешь, — говорю я, порывисто отпрянув назад и воровато пряча руку куда-то себе за спину, — вызову тебе такси до дома Сонми? Устроим вечер искренности как-нибудь в другой раз. Мне не принципиально. Это всё равно чисто для галочки, и я не... — Йерим, заткнись, пожалуйста. Рык. Он не говорит — рычит, мигом принимая сидячее положение, и исхитряется подловить меня за запястье как раз в тот момент, когда я намереваюсь подскочить на ноги. Притягивает обратно к нему, почти вбивая меня позвоночником в свою грудь. Так, что у меня на секунду мутнеет в глазах и коченеет под рёбрами. Разворачивает меня полубоком и, с вызовом приподняв подбородок, мрачно прищёлкивает языком. — Хватит придумывать. Меня эти твои тупые фантазии просто пиздец как раздражают, ты в курсе? Я не замечаю, как стискиваю его футболку в своих кулаках, с силой натягивая материю, отчего мужчина подбирается и машинально наклоняется вперёд, обхватывая мои бёдра ладонями, а потом возмущённо восклицаю: — Я не придумываю! Тэхён сказал мне, что ты влюблён в неё, и поэтому... — Тэхён сказал? — злобно шипит Чимин мне в губы. — А это, по-твоему, не тупые фантазии? — Он знает тебя намного лучше меня! — Да нихера он меня не знает, доверчивая ты дура! — Тогда что за слухи у вас там ходили про тот грёбаный приказ?! И вот теперь да. Я затыкаюсь, захлопывая рот настолько резко, что клацают зубы. Не верю, что произнесла это. Точнее, не в то, что мне удалось, а в то, как это прозвучало. Лихорадочно, словно бы выбрасывая себя за грань. Выплёскивая свою душу ему в лицо и чувствуя, — всем телом чувствуя, — как Пак столбенеет, на секунду опешив, и с заминкой хлопает ресницами. Обретает поразительную схожесть с дошкольником, который впервые берётся читать по слогам. Просверливает пристальным взглядом мою переносицу. До дыр, до чесотки под кожей. И, наконец совладав с мыслями, говорит: — Какой приказ? Я неверяще фыркаю себе под нос. — Прекрати издеваться. Это уже не смешно. — Мать твою, Йерим, — кажется, твёрдый тон голоса даётся ему с превеликим трудом, — это ты здесь издеваешься, а не я. Задолбала воду мутить — отвечай прямо. Что ещё за приказ? Ну же, вперёд. Вперёд, девочка. Пак припёр тебя к стенке. Ты сама себя припёрла. Это произошло — смирись, тебе не сбежать. Ты ведь не настолько труслива, чтобы поджать хвост и слиться, когда поднятый им вопрос повис в воздухе словно гиря. Над вами. Грузный, громадный. Давящий со всех сторон. Накрывающий колпаком, точно как мерцающая дымка в его глазах. Она обволакивает. Она выдавливает из тебя правду. Поддайся ей: станет проще. Тебе это нужно. Тебе, чёрт побери, это чудовищно необходимо, разве нет? Так вырви. Вырви и распыли. Рассей, чтобы освободиться. Давай. Давай: он этого ждёт. Привлекает тебя ближе, выпуская из хватки бёдра и перемещая руки на талию. Задевает горячим дыханием твой подбородок и гудит, лопая наэлектризованную тишину комнаты: — Чего молчишь? Мне повторить? Я облизываю пересохшие губы и уставляюсь на него с небывалой решимостью во взгляде. — Нет. Я тебя услышала. — Ну и? — Порён. Бугристые желваки на мужских скулах снова приходят в движение. — Что «Порён», Йерим? — раздражается он. — Мне уже такое количество предъяв от тебя по этому поводу прилетело, что я даже как-то теряюсь. Поконкретнее можно? — Можно, Чимин, — наполняюсь невесть откуда взявшимся раздражением в ответ. — Раз уж тебе что-то ещё не понятно, то хорошо, мне не сложно тебя просветить, — и, набив лёгкие воздухом практически до отказа, продолжаю: — Насколько мне известно, в клубе, где вы с Тэхёном работаете, все кто не попадя знают о том, что мы с тобой спали. И, соответственно, им очень любопытно, какова причина твоего ко мне... интереса, назовём это так. — М-м, — тянет Пак с нескрываемой иронией, заставляя меня ненадолго смолкнуть. — Ага, интереса. Класс. И что с того? — Да и то, — я поджимаю губы, стараясь не смотреть на его собственные — блестящие и чуть влажные от слюны. Ему тоже чертовски душно. — Ты ничего не делаешь просто так. У тебя был какой-то... определённый мотив, да? Чимин нахмуривается. — Мотив на то, чтобы уехать с тобой в Сеул? — Не только, — я мнусь, почувствовав, как его пальцы скользят вдоль моей поясницы. То ли оглаживая, то ли наоборот сдавливая, заставляя меня прогнуться в спине. Я прекращаю различать: эмоции резонируют в голове крошевом из контраста температур. Его и моих; в нас — с отличными зарядами в груди, но одинаково полыхающими взорами. — Не только, — опуская взгляд к своим рукам. — И чтобы... переспать со мной. Госпожа Сон ведь об этом тогда тебя попросила, да? Или приказала — я не знаю. Не в курсе, насколько отчаянно ты её... Чужие пальцы внезапно останавливаются и прекращают пересчитывать мои позвонки. Замолкаю и я. Не могу вытолкнуть из себя ни звука больше — заворачиваю каждый из них в какой-то судорожный, искалеченный выдох и с натугой расправляю плечи. Закончи сам. Не вынуждай меня вспарывать свои связки: я этого не заслужила. И быть в твоих объятиях сейчас, поражённой, но пока что боящейся гласно признать поражение, — сущая пытка для моего неисправного тела. Маленького и идеально помещающегося на свободном куске обивки прям тут, аккурат меж твоих широко разведённых коленей. Съежившегося. Незримо дрожащего. И... — Йерим. ...кажется, распадающегося. Ведь стоит мне только приподнять голову, несмело находя глазами чужой, такой же помутившийся взгляд, как я тут же глохну. Влипаю, запутываюсь и исчезаю, закопав себя под угольным диском чужих зрачков. Пара сантиметров по прямой, но ощущается молниеносным погружением на глубину. Как если бы он вымочил меня в бесконечности. Как если бы я сама в неё окунулась. — Это Ким тебе так сказал? Я киваю. Отрицать бесполезно: он прав. Мне бы не хватило ни мужества, ни безрассудства на то, чтобы вскрывать себе вены самой. Такие дуры, как я, вскрывают себе разве что череп. И тот лишь потому, что на сердце уже не остаётся ни единого живого места. — Когда это было? — На следующий же день после того, как мы тогда с тобой виделись. Он... дождался меня после универа, захотел поговорить, и я... — И ты поверила, — утверждение. Хотя мне до жути хочется зачеркнуть точку и нарисовать вместо неё вопрос. Маркером. Перманентным, несмываемым. На каждой поверхности. Как сумасшедшая. — Это... — лихорадочно подбирая слова, — не совсем так. Я не поверила. Точнее поверила, но не до конца. Я просто... — Ты просто решила вынести мне мозги. — Я запуталась. — И поэтому вынесла мне мозги так, словно я действительно виноват, — распаляется Пак. — Умница. Охрененная тактика. Я впечатлён. — Не злись, а! Я была не уверена, но... — В чём не уверена? В том, что у меня стоял? — Блин, Чимин! — я возмущённо пихаю его в живот, смутившись. — Это-то здесь при чём? — А член во время секса никакого участия не принимает, да? — упрямствует он, очевидно, проигнорировав истерические нотки в моём голосе. — Хочешь сказать, ты в тот день без него как-то обошлась? — Да не в этом дело! — Естественно, не в этом, — чеканит мужчина, оскалившись. — Дело в том, что твой бывший уже не знает, как бы ещё извратиться, чтобы ты снова раздвинула перед ним ноги. Под языком неприятно покалывает холодом, а дыхание невольно сбивается. — Прекрати. Пак небрежно хмыкает. — С чего бы? Я что, не прав? — Нет, ты не прав, — срывающимся шёпотом. — Тэхён беспокоится обо мне, невзирая на то, что мы больше не вместе. И вполне логично, что он вмешался: как бы ты ни отрицал, но в его словах есть смысл. — Тот факт, что в словах Кима есть смысл, не означает, что они правдивы. — Именно потому, что я это понимаю, никто тебя сегодня отсюда и не выгоняет, Чимин, — произношу я, пристально смотря ему в глаза. — Вы с Тэхёном постоянно собачитесь друг с другом на какие-то свои темы, но ни ты, ни он мне ничего об этом не рассказываете. Так и как я, по-вашему, должна поступать? Мне на кофейной гуще гадать, кто из вас двоих врёт, а кто говорит правду? Несправедливо. То, что он предоставил меня самой себе и ушёл в тень, а теперь обвиняет за домыслы, — я не заслужила этой оплеухи. Иметь слишком огромный выбор — это ведь почти то же самое, что и не иметь его вовсе, и поэтому я осталась посередине. Ни туда, ни сюда. Со сломанным компасом в голове. И ложными зачатками радости, когда Чимин устало вздыхает и прикрывает веки. Словно он близок к тому, чтобы наконец-то сдаться; словно мне всё-таки удалось пошатнуть его хвалёное равновесие. Однако не проходит и десяти секунд, как Пак заново фокусирует на мне свой пылкий взор и медленно, со скрипом отвечает: — Причина, по которой мы с Кимом не ладим, вообще последнее, о чём тебе стоит думать. — Вот! — мгновенно восклицаю я, судорожно стискивая его плечи. — Вот об этом я только что и говорила! Ты противоречишь сам себе: ругаешься, когда я тебе не верю, но даже не пытаешься объяснить мне, что к чему! — Я ругаюсь, — его верхняя губа неожиданно дёргается, как если бы что-то кольнуло её изнутри, — потому что ты приравняла меня к мальчикам по вызову. Ни с хера. Просто из-за того, что Ким что-то там услышал и... — Тогда скажи мне прямо, что он ошибается! — громко. Мой голос, подскочив на две октавы вверх, звучно прокатывается по помещению, а во рту предательски пересыхает. Давай же, Пак. Подсунь мне исчерпывающий ответ. Мне нужно, чтобы ты скормил мне его, даже если для этого тебе придётся насильно раскрыть мои челюсти. Я обещаю, что сумею прожевать. На этот раз точно сумею. Ты только решись. Очисти формулировки от кожуры и выбели червоточины. Позволь мне дотронуться до того, что осталось. Разве ты здесь не за этим? Неужели всего того очевидно-неочевидного, сквозь которое мы протащили друг друга, по-прежнему недостаточно? И меня, ёрзающей на твоих — на твоих! — коленях, с кричащей мольбой во взгляде и играющим ноктюрном под рёбрами, недостаточно тоже? Нет, Пак Чимин. Мы больше не играем ни в твои игры, ни в мои. Мы сбросили все карты, наши козыри наполовину вскрыты, на столе — пустая колода, а профессиональный шулер в тебе внезапно оступается, как новичок. Когда ты отводишь глаза, чтобы стереть моё отражение со своих закоптившихся зрачков. Когда я чувствую: этот отчаянный толчок за край — переломный. Определяющий суть, поворотный, находящийся на стыке. А ещё последний. Их больше не будет. Ни одного. Поэтому признайся. Произнести это. Пройди через Рубикон и растопчи точку невозврата. Скажи, что хотел меня. Скажискажискажи. И я — будь уверен — поверю тебе сразу же. Не раздумывая. Я... — Он соврал тебе. ...не смею сдвинуться с места и уставляюсь на Пака широко распахнутым взором. Не мигаю — бесстыдно внимаю изменениям мимики на чужом лице: от сморщившегося лба до тугого движения мышц на его скулах. Осознание накрывает лишь спустя секунду. В животе непреодолимо стягивает от тяжести напоследок, а потом всё. В мгновение ока. И облегчение бухнет под кожей будто облако, в то время как из-под рёбер словно бы разом выскальзывают все скрипучие железяки. — Он... — Да, — припечатывает мужчина, прежде чем неохотно повернуть ко мне голову, выдержав короткую паузу, и вдруг на удивление твёрдо продолжить: — Он ошибается: никакая Сонми не приказывала мне спать с тобой. Я захотел этого сам. Ни твой ревнивый ублюдок, ни его мамаша на моё решение не влияли. И знаешь что? Давление. Его слова — камнепад. Не горстка — целый каскад, гремящий острыми углами о землю. Они падают на меня, но отчего-то не делают больно. Стучат в висках рифлёными комочками из звуков, как барабан, однако не доставляют былого дискомфорта. Пусть он выведен из себя. Пусть он обижен. Чимин всё ещё придерживает меня ладонью за бедро, второй рукой запутавшись в копне моих разметавшихся по спине волос; мои же собственные впиваются в мужские плечи, не в состоянии превозмочь желание коснуться. — Что? Тем более, когда первым наседает сам Пак, неожиданно подхватывая меня под бёдра и подтягивая выше к себе. Вжирается в меня своими чернющими, раскалёнными глазами и сжимает мою согнутую коленку пальцами — ту, на которой красуется ненавистный им и до сих пор не заживший белёсый шрамик. На его шее бешено пульсирует жилка. — Тебя сейчас спасает только то, что я выпил. Будь я полностью трезвым, клянусь, Йерим, я бы тебя убил. Ты удивишься, наверное, но я, сука, тоже человек, и меня можно задеть. Так что извини, конечно, но тебе всё же придётся выбрать, кому из нас ты веришь больше: мне или ему. Потому что если ему, то... — Тебе. Боже, почему я роняю это настолько тихо? И почему это чёртово «тебе» так оглушает? Встряхивает меня, встаёт поперёк горла ему. Не лезет дальше. Не растворяется в тишине. Висит. И я левитирую вместе с ней. Тревожно сглатываю, запираясь в его глаза, словно в коробку из невесомости. В том, что локализует в себе вакуум с пределом «он» в сердцевине. Не обременённое границами, но одновременно с этим до безобразия тесное. Мне тесно в нём. Но куда теснее у меня во рту, когда я набираюсь смелости и произношу: — Если я верю тебе — что тогда, Чимин? Взгляд Пака соскальзывает на мои губы. — Тогда, — и воздух с шумом вырывается из его лёгких, — это хорошо. С одной стороны. Не отлипает. Под его ресницами — самая что ни на есть настоящая трясина. Она обволакивает. Она засасывает и топит, и моё тело всецело проваливается в эту хлябь, прекращая бороться слишком быстро. Его ладонь вновь ложится на мои лопатки. — А с другой? — А с другой, тебе давно пора бы запомнить, что я не железный, Йери. Я уже говорил, но... ты ведь никогда меня не слушаешь, да? Мурашки. Разгоняющийся в висках пульс. И горечь. От его неровных выдохов, переплетающихся с моими в один безграничный припекающий клубок, на языке образовывается горечь. От алкоголя, который я не пила, но почему-то чувствую себя пьяной. От сигарет, которыми я не баловалась, но почему-то чувствую себя в хлам накурившейся. И от него. От него — как основа всему. Падению, взлёту. Мимолётности момента и его же необъятной бесконечности. Замкнутости и обнажению. Пылкой страсти и слепой ненависти. — Я... — ловя кислород всего в паре дюймов от его губ. — Я помню об этом. Но ты редко когда бываешь таким, как сейчас, и поэтому... — Поцелуй. Шёпот. Торопливый, но чёткий. Раздирающий меня на молекулы. Сводящий с ума своим мягким и одуряюще знакомым жаром. Он выворачивает меня наизнанку, оплетает и разжижает и без того истопленный разум. И я опешиваю. Ищу в его глазах оттенки лжи, но не нахожу. Ничего не нахожу, кроме бездонной глубины, на которой не преломляется свет. Поцелуй, Со Йерим. Он просит тебя. Впервые просит об этом вслух. П о ц е л у й — семь букв, помноженных на жизнь и разделённых на смерть. Безумство в одном электрическом импульсе, от которого сотрясаются сразу два сердца. — Чимин, ты же не... — Я сказал: поцелуй меня, Йери, — хрипло, до судороги, прокатывающейся вдоль моего позвоночника, и наливающихся кровью щёк. — Ты ведь любишь делать глупости — ну так давай, сглупи ещё раз. Иначе, — чужие руки отпускают мои ноги и, пройдясь щекоткой по влажной коже, крепко обхватывают меня за талию, — я сделаю это за тебя, поняла?Коснись меня. Я не прошу большего. Просто сделай это — поддайся, дотронься, позволь мне сгореть. Потому что лишь огонь — губительный, беспощадный, как и сама ты, — способен не только убить, но и вернуть меня к жизни.
Капельки пота у корешков его волос. Паутина несвязных мыслей — рваным боем в ушах. Запах парфюма в носу. Сигареты. Алкоголь. — Йер... — Поняла. И маленькая несмышлёная девочка, которую слишком влечёт космос, чтобы наблюдать за падающими звёздами с земли. Я целую.