Искусство обнажения

Мягкие. Мои поцелуи такие же мягкие, как и его губы. Я подаюсь мужчине навстречу сразу же после того, как мой судорожный шепоток, отгремев оглушительным рокотом в каждой ломаной гласной, разбивается о его горячий выдох. Зачем-то в последний раз ловлю на себе чужой затуманенный взор, ощущая, как загнанно трепыхается сердце в попытке выплыть из вязкой безбрежности зрачков напротив, а потом бах — и отпускаю. Сомнения, трусость, стыд — просто сгребаю всё в охапку и кидаю под пресс, обхватывая его скулы ладонями. Целую мокро и коротко — пробным толчком нежности в его тело. Ещё не до конца поверив в то, что он действительно хочет этого, — исступлённо, до боли, как я сама, но уже заведомо соглашаясь на всё, что запретила себе представлять прежде. Отклоняюсь назад, смакуя на языке терпкий привкус табака и — совсем немного — алкоголя, но тут же чувствую прикосновение тёплых пальцев к затылку и, поддавшись давлению, послушно наклоняюсь снова. Крепко прижимаюсь своей грудью к чужой. Смыкаю веки, гулко сглотнув, и не успеваю досчитать даже до двух, когда его горячий рот вдруг заново сталкивается с моим. Накрывает, скользя влажным жаром по губам, распахивая их медленно, словно пробуя на вкус, и двигаясь настолько осторожно, что у меня мигом перехватывает дыхание, как будто кто-то резко закручивает в горле кран. Чимин целует сладко. Вопреки моим ожиданиям, вопреки памяти о том, каким он бывает, когда между нами рушатся стены, мужчина не пытается выколотить из меня душу. Она первая жадно тянется к нему, побитая, истекающая соком вспоротых эмоций, как бутоны цветов тянутся к воде, вожделея вкусить жизнь, стремясь глотнуть её хоть чуть-чуть. И я замираю, безвольно вцепившись в его тугие плечи. Поджимаю под себя ноги как раз в тот момент, когда он обнимает меня за талию и слегка приподнимает, чтобы удобнее расположить на своих коленях. В комнате, от края до края наполненной приторным ароматом шоколада, на старом диване, примятом весом двоих вместо до тошноты тоскливого одного, я изо всех сил стараюсь убедить себя в том, что это и правда происходит. С нами, обезумевшими в попытках выцеловать друг из друга ложь, пока в голове не загудит пустота. С нами, привыкшими стрелять наповал и скрывать синяки под сердцем, потому что тому, кто признает боль первым, станет легче причинить её вновь. Но сейчас почему-то иными. Несмотря на по-прежнему трясущую его злость, я обжигаюсь о её горячие импульсы даже сквозь одежду; вопреки всем обидам и недомолвкам, сейчас всё совсем по-другому. Осознание этого ударяет прямо в виски. Кровью, сгустком того жгучего и раскаляющегося добела, что не имело названия до, но набатом разрывает уши сейчас. Зависимость. Чистая, кристальная, которую — как от неё ни беги — всё равно в итоге унесёшь с собой, убаюкав в утробе сердечной мышцы. И которая лишь зреет, тяжелея, едва не выворачивая из меня стон, стоит только Паку развести мои губы языком и, ошпарив дыханием нёбо, послать бешеный толчок возбуждения вниз, к животу. Так, что я до хруста выпрямляю спину, чтобы придвинуться к нему ближе. Ёрзая на обтянутых тканью бёдрах, потому что тесно и душно; потому что инстинкты лезут на поверхность, роняя ширму между разумом и чувствами, и потому что дышать им — значит стремительно исчезать. И я неожиданно осознаю. Отвечая на поцелуй, погружаясь в эйфорию, точно в липкий дурман, вдруг с трепетом понимаю, до чего же сильно скучала. По нему, такому настоящему, искреннему в своей безумной отдаче; по мурашкам, по вкусам, по запахам. По тому, каково это — просто растворяться в нём. В том запредельном, что между нами. Стало. Исказилось и переформировалось во что-то громадное, цельное, так и норовящее лопнуть от переспелости. От пульсаций под кожей — мелкой дробью, прошивающей позвонки, когда его ладонь ласково оглаживает мою поясницу, а язык пылко переплетается с моим, толкаясь, увлекая, обезоруживая. Кончики пальцев вновь колет чем-то парализующим, и наплывшее на сознание марево, моментально разбухнув, становится вязким и густым, подобно огромному свинцовому облаку. Твою мать. Ни одной мысли. Вот абсолютно. Кромешно, безлунно, как под куполом, — ни одной. — Не падай, — еле сдерживая смешок, шепчет мужчина задушенно, едва я в очередной раз не заваливаюсь набок, обмякнув под напором вдавливающихся в меня губ. Пак придерживает меня за спину, на автомате стискивая в руках майку, и я судорожно выдыхаю, уткнувшись кончиком носа куда-то ему в висок. — Тут... мало места. Чужие пальцы, плавно скользнув вдоль линии моего позвоночника — от шеи к взмокшей от духоты пояснице, невесомо дотрагиваются до голени. — Тогда перекинь через меня ногу, — глухо. Разжижая мне мозги своим хрипловатым, низким тембром. Очень близко к уголку рта. В двух сантиметрах — не больше. Заставляя зажмуриться и, почувствовав ласково зарывающуюся в волосы ладонь, торопливо пролепетать: — Это плохая идея. — Как будто у нас когда-то были хорошие. — Нет, но... Поздно. Чимин обхватывает меня под лопатками и взваливает на себя, запрокинув назад голову. Весь красный, взъерошенный. Вжимается затылком в подушку, не отрывая от меня своего чёрного, отливающего нездоровым глянцем взгляда, и плавно съезжает по сидению вниз, шире раздвигая при этом бёдра. Не оставляет мне иного выбора, кроме как по инерции приподняться и, врезавшись острыми коленками в обивку, налечь на него всем своим весом. Пак, заметив отблеск тревоги в моих глазах, коротко выдыхает и, потянувшись к лицу, заново сминает мои распухшие губы. Прикусывает зубами нижнюю и влажно очерчивает её контур языком, словно бы упрашивая, нет, умоляя пойти ему навстречу. Забыть обо всём, что между нами было; не думать о том, что будет, если мы пошлём все свои принципы к чёрту и доведём это симбиотическое одурение до пика. А мы доведём. Я знаю, ощущаю это каждым трепещущим нервом: мы не сможем сказать себе «нет». Когда я чувствую, как мужчина в нетерпении ведёт твёрдым пахом, силясь растереть мою дрожь по ширинке. Когда поцелуи — быстрые, смазанные — падают россыпью на ключицы, и мне кажется, будто мир специально встаёт на паузу, чтобы заключить нас в моменте. Когда становится предельно ясно: эта дрожь, насквозь пропитавшая влагой бельё, — одна на двоих. Разносящаяся по телу как вирус. Нанизывающая нас на возбуждение, как на острый, намертво вцепляющийся в рёбра крюк. Тогда я впиваюсь ноготками в мышцы на чужой шее и, шумно выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, жалобно выдаю: — Чимин, стой... Слишком сипло, слишком я-взываю-к-тебе-тихо, чтобы перебить нарастающий в мозгах шум. Но он, очевидно, и не услышал бы. Пак прогибает меня в спине, оставляя горячий отпечаток губ на груди, ворует ртом ещё один сантиметр — прямо на границе с кружевом — и ныряет рукой под задравшуюся майку, стискивая в пальцах застёжку от бюстгальтера. Ещё немного — сорвёт вниз. Совсем чуть-чуть, всего пара встречных прикосновений к его щекам — ласковых, дозволяющих, и он лишит меня не только ажурного белья, но и крыши. Той самой, регулярно улетающей в его присутствии. Пока ещё не раздробленной в щепки, но уже съехавшей достаточно, чтобы начать панически взывать к совести. Я не успеваю. Ни дотронуться до него, ни, наоборот, сделать попытку вывернуться из объятий, отстраняясь. Крючочки, с лёгкостью выпрыгнув из петель, предательски расползаются в стороны, и мужская ладонь накрывает оголённую кожу. Вот же... чёрт. — Чимин... — снова, уже громче. — Что? Не смотрит на меня — обдаёт хрипотцой выемку под ухом. Его глаза закрыты, от волос пахнет дымом и горькой дорожной пылью, но я всё равно провожу по ним носом и, как можно крепче стиснув мужчину в объятиях, нервно усмехаюсь: — Застёгивать обратно сейчас будешь, вот что. Губы на мочке. Цепляющие платиновую подвеску серёжки, притупляя учащённым дыханием слух. И следом вибрирующее: — Зачем? Почти шутливо. Без какого-либо намёка на тревогу или — что ещё хуже — осознание. Как будто до него реально не доходит. Вот эта тонкая грань между обыкновенной глупостью и настоящей катастрофой — для него она словно невидима. Пустяк, сущая формальность. Для него — да. Но только не для меня. — Потому что, — сдавленно булькаю я, пытаясь найти наиболее подходящее объяснение и вконец не распрощаться с умом, когда Пак спускается ниже и снова целует меня в шею. По-свойски — так, как если бы уже привык к тому, что ему можно. Высек на подкорке после того, как я призналась ему, что доверяю. Больше, чем своему бывшему; наверняка больше, чем на самом деле должна. И произносит, слегка отстранившись, чтобы увидеть, как подрагивают от смущения мои ресницы: — Это не ответ, Йерим. А под его собственными — не нащупать дна. За ними, густыми, непроглядная ночь. Громадная, вязкая, вливающаяся в меня, как лунный свет — в нагретую до основания комнату. — Тогда, — пальцы крепче сжимаются на чужом воротнике, и я опускаю взгляд, по-прежнему ощущая тяжесть его рук на своей талии, — какой ответ тебе нужен? — Прямой, — не сводя глаз с моего лица. Продолжая разжигать то, что и без того пылает, как соломенное чучело. Ярко и высоко. Не тлея, потому что всё, что имело способность гаснуть, уже осело внутри пережитком лопнувших, болезненно острых чувств. Но я не хочу врать. Когда он роняет мне это «прямой», так же пытливо и открыто устремляя взор в самую душу — распахнутую, принимающую каждый его крохотный рывок внутрь, я запрещаю себе фальшивить. Отнимаю ладони от его плеч и осторожно, словно опасаясь порезаться, касаюсь пальцами скул. Застывая, всматриваясь в его лицо, отпечатывая в памяти влажный блеск приоткрытого рта и мелкие бисеринки пота, выступившие у висков. Набираю полные лёгкие воздуха, откидываю — понятия не имею, что мною движет, — одну из густых прядок чёлки с его лба и, слегка помявшись, наконец говорю: — Ты спешишь. Его ладонь, в очередной раз очертив угол моей лопатки, вдруг останавливается на ребре. — Спешу? — тупо повторяет мужчина и, дождавшись моего неуверенного кивка, в смятении выгибает бровь. — В каком смы... — Я не хочу возвращаться к тому, что было между нами в Порёне, — перебиваю я, не желая ходить вокруг да около, но встречаюсь с его пронзительным взглядом и тут же спохватываюсь: — То есть... я имела в виду после. Возвращаться к тому, что случилось после. Понимаешь? — Не особо. — Прекрати. Понимаешь ты всё, Чимин. Мы целый месяц не пересекались из-за этого. — Мы не пересекались, — кадык на его шее неоднозначно дёргается, — потому что ты сказала мне не приближаться к тебе. — Разве? А не потому ли, что ты и не планировал пересекаться? — Да я не... — отпирается было Пак, подрываясь на месте, но стоит ему только осознать, в чём конкретно он собирается расколоться, как мужчина осекается и, обречённо вздохнув, грузно падает обратно на подушки. И осведомляется с прищуром: — К чему ты клонишь вообще? Я физически ощущаю, как бешено вращаются шестерёнки в его мозгах. Там, на дымном дне окутанных поволокой глаз, всё трещит и искрит от напряжения. Не останавливаясь, выискивая ответ — тот самый, правильный, служащий весомой причиной для отказа. Очередного. Как будто я штопаю их, как на конвейере. Как будто мне самой, блин, в кайф стопорить его, когда единственное, что спасает нас от спонтанного перепиха на диване, так это моё сознательное отвращение к слову «перепих». — Я просто пытаюсь быть с тобой честной, — и голос мой как назло надламывается на последнем слоге. — Не сердись на меня. Я... пока не могу по-другому. — Хочешь, чтобы отпустил? В лоб, без лицемерия. На пару секунд мне даже кажется, что я ослышалась. Его спокойный, выдержанный тон — явно не то, на что я могла надеяться, когда просила. Взглядом, горячим и распахнутым, всем тем обугленным, что у него внутри, просила понять. Впервые он делает это, не пробуя внушить, что я ошибаюсь. Чимин собирает самообладание по кускам, зная — заведомо зная, рывком поднимая правду со дна, — каким будет мой ответ, и поэтому лишь молча уступает, когда я несмело отнимаю руки от его лица. Вразрез с желанием. Вразрез с тем большим и упрямым, что долбит меня по рёбрам изнутри, умоляя забыть про условности. Про причины, из-за которых я не готова перенести нас обоих — нагих, но по-прежнему бесконечно чужих — в одиноко просыпающееся «завтра». Мужчина хмуро поджимает губы. — Ладно, — соглашается он, смирившись с моим глухим молчанием, и я виновато съеживаюсь в его ладонях: задела. — Как эта херня застёгивается? — отстранённо дёргает разошедшийся пояс моего бюстгальтера за край. — Там застёжек этих тысяча штук... У меня вслепую не получится. — Но мне явно будет ещё сложнее, — слабо улыбаюсь я, лишь бы не спугнуть его внезапную сговорчивость. — Повернуться? — Не надо, — отвечает он, отрицательно качнув головой, и сильнее надавливает пальцами на мой позвоночник, тем самым вынуждая меня наклониться. Прислониться грудью к его груди с иным, уже куда менее смущающим посылом, но всё же близко, кожа к коже. И примерно тогда же уловить, как взволнованно бьётся чужое сердце навстречу моему, когда слух тревожит сиплое: — Лучше так, — прежде свободно окольцовывающая грудь материя заметно натягивается, перекрещиваясь узкими концами за моей спиной. Чимин — такой, каким я и представить его раньше не смела, — принимается исправлять последствия своей излишней запальчивости, то и дело раздражённо цыкая себе под нос. Он старается быть аккуратным, всё ещё слишком тяжело дышит, когда я робко укладываюсь щекой на его плечо, и словно бы осмысленно идёт на то, чтобы утихомирить мою нервозность любым из всевозможных способов. Даже если для этого ему приходится заниматься такой фигнёй, как застёгивать на мне, прости, Господи, им же и расстёгнутый лифчик. — Ты уверен, что лучше? — посмеиваюсь я, неожиданно в полной мере осознавая, насколько же диковато мы, наверное, смотримся со стороны. — Точно не нуждаешься в помощи? — Нет, — бурчит он мне в висок. — Не мешай. Один из крючков, кажется, всё-таки перестаёт цепляться криво и, попав в нужную петельку, плотно закрепляется на месте. Я упираюсь взором в круглую родинку на его шее. От дурацкой улыбки отчего-то начинает щипать в уголках рта. — Долго ты как-то. Чимин фыркает. — Не те обстоятельства, чтобы это говорить. — Неужели тебе никогда не приходилось этого делать? — пропустив его нелепое ворчание мимо ушей, с искренним интересом уточняю я. — Я считала, что мужчины твоего возраста хорошо умеют и то, и другое. — Мужчины моего возраста, — с неохотой отзывается Пак, наконец закончив возиться с непослушной застёжкой, и, вынув руки из-под моей майки, отстранённо приглаживает ткань, — к счастью, ценятся не за подобные умения. Но ты, судя по всему, не особо согласна, иначе бы не заставила меня возвращать всё как было. И, видит Бог, это совсем не вопрос. Чимин не спрашивает — ставит перед фактом, утыкаясь взором в скучный антураж позади меня. Роняя ладони по обоим бокам от моих ног и хмурясь, как обиженный мальчишка, которому заботливые родители обманом подсунули суп вместо десерта. Однако покорно молчащий. Не выказывающий ни словечка «против», когда я отстраняюсь и, напоследок невольно проведя пальцами по его груди, тихонько соскальзываю с мужских колен, буквально плюхнувшись на пустующее рядом сидение. — Ты же не всерьёз, да? Чимин, как-то чересчур резко одёрнув мятый подол своей футболки вниз, бросает на меня непонимающий взгляд. — Не всерьёз что? — Злишься. Как в прошлые выходные, когда мы... — Я не злюсь, — обрывает он на полуслове, на этот раз принимаясь поправлять уже волосы. Небрежно, размашисто. Как если бы злился, но винил во всём отнюдь не мою привычку систематически сбегать из его лап, а свою разворошенную в хлам причёску. Быстро оставляет эту затею. Кладёт руку на затёкшую шею, устало сомкнув веки, а затем вдруг продолжает абсолютно бесцветно: — Не думай, что я идиот, Йерим. Я чувствую, что тебе не терпится докопаться до меня, но давай отложим все твои вопросы на завтра. Будь другом, просто дай мне подушку и одеяло. Как человек, который люто заебался сегодня, я буду тебе очень благодарен. И от того, насколько без шуток это звучит, я аж отрываюсь от внимательного разглядывания серебряного циферблата на его запястье. Подслеповато моргаю, с трудом складывая два плюс два. Чёртово «отстань» в тактичном «отложим» и не менее паршивое «принеси» — вот-прям-сюда, Йерим, принеси — в совершенно бесхитростном «дай». Ему. Подушку и одеяло, чтобы он положил их на этот крошечный, ни капельки не пригодный для комфортного сна диван. Лёг, слушая, как я ворочаюсь за стенкой. За закрытой дверью, в своей собственной кровати, ежесекундно перемывая мыслями кости, ощущая себя полнейшей дурой, ведь это совсем не то, к чему я вела. Чего в действительности, блин, от него хотела. Но не выйдет. У него ничего не выйдет, и Пак с дуба рухнул, если решил, что я отпущу его так легко. Вообще. Пусть даже не мечтает. Не для того я тут изгалялась, чёрт подери. — Ну уж нет, — противлюсь я, привлекая к себе внимание, и в строптивой манере складываю руки под грудью, развернувшись к нему вполоборота. — Никаких тебе одеял и подушек, друг. У меня запасного комплекта нет — это во-первых, а во-вторых... ты что, правда собираешься спать здесь? — и вскидываю брови, указывая подбородком перед собой. — На этом диване? Чимин озадаченно осматривается вокруг. — Почему нет? — С ума сошёл? — Блять, — внезапно распаляется он, слишком порывисто выпрямляясь и прожигая меня взглядом своих чёрных — воистину чернющих — глаз. — Ну вперёд, выстави меня отсюда тогда. Что мне ещё предложить, чтобы ты успокоилась? И лишь после этого до меня доходит. Влетает в мозги как шальная пуля. Он снова неправильно меня понял. Мужчина — в общем-то, как и в энных количествах ситуаций «до» — перевернул мою мораль вверх дном и теперь бесится из-за того, что сам же себе и надумал. Я сдавленно кашляю и прикладываю ладонь к лицу, чтобы скрыть рвущуюся наружу улыбку. Балбес, честное слово. Вспыльчивый, упёртый, мнительный балбес. Ничем не отличается от меня. Разве что с выбором выражений, да и то под большим вопросом. В мыслях — уж точно. — Тебе смешно? Чимин не разделяет моего веселья. Его локти сложены на коленях, осанка снова становится сгорбленной, а спутанные прядки волос наполовину закрывают веки, придавая его силуэту крайне устрашающий вид. Тогда как я, напротив, на удивление беззаботно склоняю голову набок и, параллельно свешивая одну ногу с дивана на мягкий ворс ковра, как ни в чём не бывало произношу: — Не смешно. Поднимайся. — Что? — невнятно ляпает он, когда я сама встаю и, покачнувшись, — усталые мышцы явно сыграли со мной злую шутку — привожу в порядок одежду. — Куда? — Туда, где из тебя можно будет заново сделать человека, — уклончиво отвечаю я, хмыкнув из-за своей же идеи. Но, столкнувшись со скепсисом в его взгляде, быстро поясняю, чтобы не нарваться на очередную порцию любезностей: — В ванную, Чимин. В ван-ну-ю, не за порог. Или ты в таком виде планируешь ложиться? Это вгоняет его в ещё больший транс. — В каком «таком»? — Посталкогольном, — припечатываю беззлобно и осторожно, опасаясь нечаянно ушибиться об угол стола, становлюсь аккурат напротив задирающего голову Пака. — Давай, не бодайся со мной. Сам же сказал, что устал, — я протягиваю ему руку, — так пойдём. Я ведь тоже устала, поверь. Со всеми случаются тяжёлые дни — это нормально. Выспишься — и всё пройдёт. Не впервой же тебе, верно?.. И, видимо, что-то в моей интонации всё-таки заставляет его сдаться. Мужчина ещё какое-то время сидит без движения, периодически покусывая свою нижнюю губу, а потом под кожей внезапно толкается тепло — от подушечек пальцев и выше, к локтю, когда моя рука оказывается крепко сцеплена с чужой. Я немного отхожу, позволяя ему встать. Пак вряд ли нуждается в том, чтобы опираться на меня, однако сжимает предложенную ладонь сильно, не выпуская её даже после того, как я вновь шагаю в сторону, чтобы не притеснять его в узком пространстве между диваном и журнальным столиком. Намеренно задерживаюсь около трещащего от старости вентилятора, пока Чимин в очередной раз зачёсывает наверх чёлку, очевидно, изнывая от загустевшей комнатной духоты. И, без колебаний потянув его чуть на себя — под поток перемалывающих воздух лопастей, как бы невзначай интересуюсь: — Сколько ты выпил? — Не помню, — пожимает плечами он, явно наслаждаясь спадом температуры в теле. — Пару стаканов чего-то там. Чего-то там. Какое детальное описание. Я выгибаю бровь. — Это как? Типа, пил без разбора? — Нам наливали фирменные коктейли в честь открытия. Не знаю, что в них было намешано, — без каких-либо эмоций отвечает он, и я едва слышно усмехаюсь — благо, действительно незаметно. Ибо нет, будем откровенными: если он называет это эффектом пары коктейлей, то может ещё вдобавок в отличницы меня записать — душой покривит примерно одинаково. Однако интригует меня, тем не менее, немножко иное. — В честь открытия? — говорю я и медленно, будто Пак вот-вот воспротивится, увожу его из-под флёра спасительной прохлады. — Открытия чего? Какое-то новое место? — Клуб. — Под вашим этим всем... брендом? — Нет, спасибо, — с расстановкой произносит он, судя по тону, брезгливо сморщившись. — В таком случае Ким точно бы из кожи вон вылез, чтобы проследить, куда я поехал после и зачем. Я щёлкаю переключателем света и, прежде чем пересечь порог ванной, окидываю мужчину изучающим взглядом. При чём тут вообще Тэхён? — Так говоришь, как будто он маньяк. — Все парни с раздутым самомнением и целой кучей бабла в карманах — своего рода маньяки, Йерим. — Тактично умолчу про стопку денег в твоих карманах, — фыркаю я и выпускаю его руку из своей, когда мы доходим до висящего над умывальником зеркала. Да и сравнивать жирность их самомнений, впрочем, тоже не возьмусь. «Иначе получится, что меня окружают одни маньяки», — добавляю уже про себя. Не вслух: чувствую, что это бы обернулось для меня как минимум вербальной взбучкой. Но, справедливости ради, намекнуть о своём дискомфорте всё же стоило. Хотя бы ради того, чтобы Пак придушил на корню свою привычку приплетать к разговорам моего бывшего по поводу и без. Мне повезло. То ли Чимин сегодня помимо алкоголя залился ещё и чудотворным эликсиром проницательности, то ли звёзды отчаянно берегут нас от ссор, но факт остаётся фактом: больше мы эту тему не развиваем. Мужчина лишь коротко похлопывает себя по шортам, будто выискивая подтверждение моим словам, а когда всё-таки находит — вся его прыть испаряется, как дым. Пак облокачивается поясницей на бортик стиральной машинки и, задумчиво понаблюдав за тем, как я опускаюсь на корточки, чтобы открыть массивную тумбу под раковиной, вдруг невесть с чего признаётся: — Кстати, Чонгук звал твою подругу с нами. Покопавшись в стопке махровых полотенец, я выбираю самое приличное и, прижав ткань к груди, поднимаюсь на ноги. — С вами — это в клуб? — Да, но она отказалась. Я думал, ты знала об этом. — Не знала, — не до конца понимая, к чему он клонит, отзываюсь я. — Я только в курсе, что они поругались. В остальном мы вас не обсуждали. И это, между прочим, правда. Почти. Сегодняшний день был негласно провозглашён свободным от триггеров, поэтому единственное, о чём я заикнулась в присутствии Юри, так это об оплате счёта в баре. И то без единой мысли на погружение в свои любимые как-мне-быть-дебри. Дебри настигли меня сами. Проглотили вместе с костями, пульсом и серым веществом, а теперь вон, пожалуйста, — ключевая фигура бурелома стоит, не стесняясь потрошить меня взором, и соглашается хоть и частично, но поделиться со мной подробностями своей грандиозной попойки. Произносит: — Ладно. Значит, будешь знать. И закономерно напарывается на сухое: — Конечно, буду, но сейчас-то мне вся эта информация зачем? Тем более, вы ведь Юри приглашали, а не меня. — Ты бы пошла с нами? Я поднимаю глаза, и рука, придерживающая полотенце, сама собой съезжает чуть ниже, к животу. Пошла бы я... с ними? — Если бы я пригласил, — выдерживая тон ровным. Пауза. — Ты хотел, чтобы я была там? — Чонгук сказал, ты бы не дала мне напиться, — стреляет новым откровением он. Невпопад, мастерски съезжая с неудобного вопроса, но по ошибке порождая во мне шквал точно таких же: каверзных и очень-очень вызывающих. И, когда я уже было собираюсь отмести от себя хотя бы один — наименее щекотливый, со смешком продолжает: — Я поспорил, — отводя взгляд и устремляя тот на своё отражение в зеркале. — Поставил на то, что всё вышло бы с точностью до наоборот. — Ты явно знаком со мной дольше, чем он, — я искривляю губы в дежурной улыбке и, в два коротких шага преодолев разделяющее нас расстояние, всучиваю мужчине полотенце. — На, возьми. В качестве утешительного приза для проигравшего. Он осоловело уставляется на свои пальцы. — Проигравшего? — Ну да, — нарочито буднично, как будто и нет между нами никаких парадоксов, говорю я и возвращаюсь к тумбе. — При обычных обстоятельствах ты, вполне возможно, и выиграл бы, но в данном случае Чонгук прав: я действительно не позволила бы тебе много выпить. И начинаю с энтузиазмом рыться теперь уже в большой плетёной корзинке, расположенной сбоку от раковины. Увлечённо, потому что иначе весь спектр последствий, которые могла бы повлечь за собой наша совместная пьянка, пришлось бы срочно выкорчёвывать из башки, как сорняк. Красочный такой, галлюциногенный сорняк. Не вырвешь — помешаешься. Блин, да где же она... — Считаешь, тебе бы удалось? — Понятия не имею. У друга спроси. Это же его предположение. Со спины доносится сдавленный хохот. — А ты как думаешь? Моя ладонь, наконец отыскав нужную вещь, предательски замирает, и я зажмуриваюсь, не в силах противостоять крохотному разрыву чего-то тёплого в затылке. Низкий голос, бархатный надлом в середине. И демонстративное ударение на «ты». Раздающееся совсем рядом. Куда ближе, чем с безвредной дистанции в полтора метра. В животе опасно спазмирует. Пак однозначно намерен свести меня сегодня с ума. — Я думаю, — бесшумно выдохнув, я слишком громко сминаю пластиковую упаковку зубной щётки — ещё запечатанной, хранящейся специально для гостей, и поворачиваюсь к Чимину, — что тебе уже пора в душ. Раз Чонгук так охотно доверил мне твою трезвость, то я не могу его подвести, поэтому бери вот это, — ткнув краешком полупрозрачной пачки ему в рёбра, — и шуруй готовиться ко сну. Я не пущу тебя в кровать, пока ты выглядишь как жертва двухнедельного запоя. Всё понял? И да, шестое чувство меня не подводит: мужчина реально близко. Стоит чуть ли не впритирку и смотрит. Словно чёртов удав смотрит на кролика, сканируя, обманом выкручивая гайки моего самоконтроля. С маленькой ямочкой лукавства на щеке и гигантскими оспинами кратеров — в глазах. Да что с ним не так? Косил же под лапочку, а тут на тебе, прими и распишись, — забить меня до смерти мурашками решил, не иначе. — Розовая? — он мягко выхватывает щётку из моих рук, и я очаровательно улыбаюсь, едва не ломая себе этим жестом челюсти. Ага, розовая. Такая бабская-бабская. Чтобы хоть где-то тебе неповадно было, провокатор несчастный. — На брутальные расцветки не было скидок, извини. — Зато на распродажу заботы я определённо успел вовремя, — отзеркаливает мою улыбку мужчина, моментально обрубая желание помериться с ним остроумием. — Что дальше? Нальёшь какую-нибудь херню от похмелья, дашь комплект сменной одежды или... ...или. Он смолкает, когда я вдруг щёлкаю перед собой пальцами и, выставив вперед указательный, с воодушевлением приоткрываю рот. Вот оно. Сквозь нервную щекотку под кожей я наконец вспоминаю, с чем ещё не успела к нему пристать. По моему скромному мнению, вполне оправданно: на Чимине по-прежнему висит эта затхлая, истасканная, впитавшая в себя душок бурной гулянки... — Футболка. Мужчина хлопает ресницами. — Футболка? — Да, твоя футболка. — Что с ней не так? Я мельком, словно боюсь обжечься, касаюсь его съехавшего набок ворота, распахнутого, неприлично оголяющего острые ключицы, и тут же опускаю руку. — Да ничего особенного, кроме того, что она грязная. Такое впечатление, как будто ты не только пил коктейли, но и обливался ими. У меня всё постельное бельё спиртом пропахнет, если ты уляжешься в этом на кровать. — Ну и? — застывая с тенью непритворного замешательства на лице, протягивает Пак. — Что ты предлагаешь? — Хочу дать тебе другую, конечно. И голос твёрд. Удивительно, фантастически твёрд, как если бы Чимин был мне хорошим товарищем, а этот пустяковый ультиматум — переодеться — абсолютно естественной для нас вещью. — Йерим-а, — он переступает с ноги на ногу, хрипловато рассмеявшись, и я теряюсь в догадках, чего же именно в этом больше — смущения или недоверия. — Ты что, шутишь сейчас? — Почему шучу? Нет, я вполне серьёзно. — Тебе манатки Кима некуда деть? Да твою же... Я театрально закатываю глаза. — Разве если в моём шкафу обнаруживается что-то мужское, то оно сразу автоматом должно принадлежать Тэхёну? — Не знаю. Он же явно бывал тут чаще всех остальных. — А сама я себе большую футболку, которая тебе подойдёт, купить не могла? Мужчина пожимает плечами. — Могла, — и, словно этот маленький укол в совесть — единственное, чем он планировал расквитаться со мной за сомнительную инициативу, тянется к своим наручным часам. — Если так, то делай что хочешь, — пытаясь подцепить ногтем серебряную застёжку, но раз за разом лишь соскальзывая пальцем с пластины. — Главное, чтобы памятное шмотьё своего бывшего мне под нос не пихала. Его деловой морды мне и на работе хватает. Я утомлённо вздыхаю: не собиралась ведь, честное слово. Впрочем, раз тараканам в его голове нужно заручиться моим согласием, то хорошо — пусть получат. Мне не сложно. Как бы банально это ни прозвучало, но я понимаю его. Нагибаюсь, впервые за долгое время поменяв положение тела в пространстве, и ловко перехватываю руку мужчины, здраво рассудив, что мудрёный браслет — явно птица не его полёта. — Хорошо. Не вырывайся, — мгновенно уловив, как осязаемо дрожит венка на чужом запястье, предостерегающе прошу я. — Они же дорогие, наверное. Не дай Бог — психанёшь и сломаешь ещё. Пак облизывает пересохшие губы. Его согнутые пальцы невесомо касаются моего живота, а между бровями всё ещё пролегает тонкая морщинка, однако я не сталкиваюсь с протестом. Чимин не раздражён. Скорее, немного растерян — об этом говорит его взметнувшийся вверх взгляд — и оттого поддаётся без малейшего сопротивления. Покорно стоит, ожидая, когда я сниму с него часы, и, как только прохладный металл освобождает запястье, молчаливо раскрывает передо мной ладонь. — Держи. Оставь пока где-нибудь, потом на тумбочку в коридоре переложим, чтобы ты завтра их не забыл. — Не бойся. Я не забуду, — сжимая в кулаке вещь, отвечает он и, быстро прочистив горло, отходит обратно к стиральной машинке, на ходу поправляя прилипшую к лицу чёлку. — За футболкой пойдёшь? — А, да, — спохватываюсь я, запоздало осознав, что вот уже несколько секунд сосредоточенно рассматриваю открытые участки кожи на его шее. Со спины — там, где линия потемневших от влаги волос контрастирует с медовыми бугорками позвонков. И в спешке покидаю комнату, бросая через плечо тихое: — Подожди, я скоро вернусь. Почти спасаюсь, убегая, прикрывая за собой дверь и оставляя Чимина наедине с монотонным боем капель из подтекающего крана, а ещё втайне умоляю судьбу не впечатывать меня в косяк на первом же попавшемся повороте. В качестве урока. Очередного. Как будто Пака спустили ко мне с небес не финансовым процессам учить, а стрессоустойчивости в условиях гормонального всплеска. Весьма провальная дисциплина. Если нужны баллы в карму — никому бы не посоветовала. — Вот чёрт, — шиплю я расстроенно, добравшись до большого, во весь рост, зеркала в своей спальне. Красная, словно меня запихнули в духовку вместе с кексами. Карандаш на веках смазался, тушь кое-где откровенно обсыпалась, а волосы вздыбились и потеряли какое-либо подобие укладки, как если бы меня только что с чувством отмутузили подушкой. И всё из-за кого? Из-за него. Человека, который — я была убеждена в этом до глубины души — ещё несколько месяцев назад был для меня никем. Тот, кто и заночевал-то в моей квартире впервые лишь потому, что на улице шёл проливной дождь, а я была настолько вымотана, что с охотой забила на совесть. А теперь что? Перебираю бардак на письменном столе в поисках расчёски и салфеток — где-то на полках точно должны храниться запасные — и чуть не опрокидываю на пол содержимое канцелярской подставки, вовремя поймав вываливающиеся из неё ручки. Тогда же останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, до боли прикусить губу и спросить у себя: «Какого хрена?». Какого хрена ты такая ненормальная. Ты ведь знаешь — давно поняла, давно вспомнила, каково это: когда тебя потряхивает, словно в лихорадке, от одного присутствия, прикосновения, слова. Когда твоё тело существует отдельно от тебя, и всё, на что ты способна, — это методично внушать себе, что справишься. Боишься, но делаешь. Сомневаешься, но при этом упрямо тащишь его в постель — хотя мужчина уже был готов примириться с диваном — и ищешь эту долбанную футболку, потому что ему так будет комфортнее. Я поправляю макияж и, выбросив в урну использованную салфетку, снова впиваюсь взором в своё отражение. Минута — ровно столько мне требуется, чтобы более-менее успокоиться, списав озноб на усталость и расшатанные нервы, а затем прошептать подбадривающее: — Не дрейфь. Плевать, если пожалеешь, — на нём свет клином не сошёлся, так что не смертельно, — и, протерев вспотевшие ладошки о шорты, строго-настрого запретить себе думать о плохом. Сменная футболка находится в глубине шкафа. Приятная на ощупь, свободная и однотонно-белая — она была куплена мной всего месяц назад, но надевалась максимум пару раз: вскоре ночи принесли с собой невыносимую духоту, и я была вынуждена повременить с обновкой, отложив её в дальний ящик, по меньшей мере, до сентября. Не случилось: впереди ещё больше, чем половина лета, а я уже тщательно отряхиваю ткань от невидимых пылинок и, убедившись в её надлежащем виде, чеканю прерывистый шаг обратно в гостиную. Принудительно выправляю осанку перед тем, как взяться за ручку. Не обращаю внимания ни на гору не мытой после готовки посуды, ни на свалившегося с дивана под торшер плюшевого зайца — жертву нашей с Паком горячки, ни на тягучее покалывание в кончиках пальцев. И, собравшись с духом, без стука распахиваю дверь, чтобы тут же — буквально в ту же секунду — остолбенеть, словно со всего размаху влетая носом в преграду. Почувствовать, как все запертые на замок мысли выпрыгивают на поверхность и лопаются в ушах, притупляя слух гулом. Замереть и сердцем, и мозгом, потому что... Потому что Чимин. Около раковины. Держит ладони под мощной струёй воды; с мокрой, зачёсанной наверх чёлкой и рассыпанными мириадами капель везде, где только можно — от кончиков ресниц до подтянутой, по-прежнему лоснящейся от жаркой испарины груди. Без верхней одежды. Всё чётко, как по заказу: избавляется от своего потрёпанного тряпья, откинув то куда-то поверх снятых ранее часов, и тихонечко шмыгает носом, размазывая бодрящую прохладу по мышцам. Рельефным, сухим. Вдоль смугловатых предплечий, до локтей и обратно, к выпирающему излому ключиц. Нависая над умывальником, чтобы ополоснуть лицо, и рефлекторно напрягая живот, когда косые брызги попадают на пресс и стекают к широкой резинке боксеров, по-варварски торчащей из-под шортов. Как из какой-то тайной девичьей фантазии — красиво. Настолько красиво, что я крепче сжимаю краешек футболки и, проглотив немое ругательство, приближаюсь к мужчине, останавливаясь аккурат у него под боком. — Принесла? — спокойно, сквозь шум бьющей в поддон воды и стук моего резво колотящегося о рёбра сердца. Заметил. Ну конечно же, он меня заметил. Блин. Вот и приспичило же мне с таким размахом срывать дверь с петель? — Да, — я сдираю с держателя висящее рядом маленькое полотенце и, дождавшись, пока мужчина закрутит вентиль, протягиваю ему ткань. — А где то полотенце, которое я недавно тебе дала? Пак смаргивает влагу и, глянув на меня исподлобья, принимается стирать остатки воды с лица. — На крючке около душевой. — Ты не пойдёшь мыться? — Почему не пойду? Ты ведь попросила, — с прежней невозмутимостью бросает он и, прежде чем я успеваю выдавить из себя хоть звук, неожиданно наклоняется, дабы закинуть уже влажное полотенце обратно на металлическое кольцо. Обдаёт меня, дрогнувшую, тонким ароматом мыла и мятной зубной пасты, словно намеренно не заботясь о том, что ещё чуть-чуть — и задел бы мою скулу подбородком. А потом, немного помедлив, — кажется, именно в этот момент мой выдох с грохотом разбивается о его шею — всё же отстраняется и как ни в чём не бывало расправляет свои обнажённые плечи. Которые он не промокнул. Даже не пытался спуститься вниз, позволяя телу замаслиться, а мне — молча материть себя за потребность прикоснуться. Дотронуться хотя бы до сантиметра его кожи. Изучая, вырезая в памяти. Наказывая себе помнить, даже если завтра Пак вознамерится сжечь все наши мосты дотла. Осекаюсь в последний миг. Чересчур резко отвожу взгляд, когда он вновь — да будь ты проклят! — проводит языком по своим пухлым губам, и впопыхах произношу первое, что приходит на ум: — Ну, — кивнув на закрытый им кран, — это просто выглядело так, как будто ты уже. Чимин качает головой. — Нет, уже я только упарился в твоей этой бане. В душ ещё не успел. — И поэтому ты решил раздеться заранее, — как факт, ляпая отнюдь не ради того, чтобы унизить его или попрекнуть, но зачем-то всё равно прибавляя уточняющее: — При мне, — и картинно усмехаюсь в воздух, словно и не заморачиваюсь с этим вовсе. Из разряда «не имею ничего против голых парней в моей жизни, но выпендриваюсь, потому что могу». Женщина же, что с меня взять? Посмейся, прикройся — и дело с концом. Вот только он — это он. И уже спустя секунду я с ужасом осознаю, как лоханулась. Вообще. Фатально так оплошала. Ведь Пак вдруг хитро прищуривается. Уголок его рта изгибается в нахальной ухмылке, жилка под челюстью выступает отчётливее, и я клянусь, что слышу, как наши любимые бараны сонно трясут рогами, с готовностью разрыхляют копытами землю, а потом... — В чём проблема, Йерим? Твоему дружку-бодибилдеру можно, а мне нельзя? ...делают то, что и положено делать баранам: бодают красную тряпку вплоть до того, пока кто-нибудь из участвующих торжественно не откинется. Из моей груди вырывается тихий стон. Бараны баранами, но ощущение такое, словно откинуться здесь придётся лишь мне. Причём не очень понятно, отчего именно: оттого, что животина в лице Пак Чимина — слишком уж привлекательный зверь, или оттого, что меня воистину уже в край забодали. — Я передам Джуну, что он в хорошей фор... — Или это какой-то особенный утешительный приз для тех, кому запрещено всё остальное? — приблизившись вплотную, перебивает он шёпотом, за долю мгновения и уже чуть ли не в губы. Специально кладёт руку около моей талии, на бортик раковины. Всего в паре миллиметров от неё. Однако я запрещаю себе пасовать. Молчу, с каким-то нездоровым азартом преодолевая овладевающий телом мандраж, и насчитываю целый сонм всполохов в его глазах, прежде чем окончательно осмелеть и... — Однажды я заклею тебе рот, знаешь?— сказать это. Тихо-тихо. Чуть мазнув дыханием по его подбородку. Такому же вздёрнутому. Не злобно — строптиво. Как если бы мы соревновались в способности деморализовать противника жестами. Но Чимину, кажется, нравится. По крайней мере, если он и шевелит желваками, — странно, как будто в его горле тоже ворочается что-то липкое и горячее, — то точно не из-за злости. — Ого, — роняет Пак искренне и, несмотря на дефицит кислорода между нами, наклоняется ещё ближе. — Вот прям заклеишь? — Ага. Глядя на его-этот-чёртов-рот. Без какой-либо чёткой цели — просто так получается. В конце концов, он всеми силами этого добивается. — Как кардинально, — с елейной улыбкой на лице. — Это за какие такие заслуги? — Нервы мне треплешь — вот за какие. — Раздеть меня было твоей идеей так-то. — Вот именно, что тебя, а не кого-то другого. — Ну и как это пони... — А ты разницы не чувствуешь, да? — спрашиваю я, нечаянно — или не совсем — задевая его грудь локтем, когда заправляю за ухо выбившуюся прядку волос. — Всё-таки здесь со мной сейчас ты, а не Хёнджун. Разве различия не очевидны, Пак? Или ты считаешь, что у меня тут не квартира, а центр помощи для грустных и обездоленных? С услугой стимуляции кровообращения и возможностью госпитализации в койку, если терапия оздоровительных поцелуев окажется недостаточно эффективной? Бред полнейший. Не центр. Центр — это для всех, а я подобными приступами альтруизма страдаю только по отношению к одному, да и тот пялится на меня, напрягшись, как будто резко схлопотал сбой системы. Не очевидны, значит. Что ж, ничего нового. Когда человек не хочет верить, ему хоть триста раз обратное докажи — всё равно останется слеп даже к самым однозначным вещам. — Ясно, — по-своему расценивая чужую заминку, подвожу итог я. — Увы, раз не чувствуешь, то ничем не могу тебе помочь: спасение дураков — дело рук самих дураков. Но, — выдержав паузу, я с деловым видом впечатываю в него футболку и, по-прежнему не отводя взгляда, ласково продолжаю, — тебе представился прекрасный шанс обдумать мои слова получше. Вон там, за стеклянной дверцей. С тобой, конечно, очень увлекательно спорить, но, прежде чем лечь спать, мне ещё в гостиной прибраться нужно. Так что будь зайкой — не тормози процесс, иначе мы с тобой до рассвета отсюда не выйдем. Легонько пихаю его в живот. Втягиваю носом воздух, отвоевав себе крупицы свободного пространства. И горжусь. Пару коротких мгновений я действительно горжусь тем, что обретаю над собой контроль и, вопреки катающейся по спине дрожи, кормлю его откровениями вольготно и прямо, не мучаясь с подбором выражений, словно бы разговариваю с хорошим приятелем. А потом всё. Хлопок — и секундное наваждение пропадает, переворачивая восприятие, как подкинутую вверх монетку. Ведь тот факт, что Чимин не двигается, погрузившись в глубокую прострацию, так себе звоночек. Что-то разряда дурной приметы с коэффициентом реализации примерно в тысячу уязвлённых недобойфрендов к одному. Я всегда прислушивалась к интуиции. И сейчас, когда мужчина внезапно опускает ресницы, скрывая от меня свои расплывшиеся, как две дегтярные кляксы, зрачки; когда его взор прикипает к моей наверняка покрасневшей шее, а я безотчётно дёргаю ладонью вниз и нечаянно задеваю его торс ноготками, — я заведомо готовлю себя к худшему. Хуже, чем моя реакция на его вид. Тяжелее, чем давление его пальцев на мою талию. Горячих, твёрдых, прикасающихся властно, но аккуратно, без боли. Чуть выше тазовой косточки. Сердце пропускает глухой удар. Стоп. В смысле прикасающихся? В какой момент он успел… — Майку поправь, зайка. — А?.. Он что, прикалывается? При чём здесь, к чёрту, моя... Я резко наклоняю голову, начиная осматривать себя на предмет возможных недоразумений. Например, вылезающего над декольте шва лифчика или опять спавшей с плеча лямки: с ней, вечно болтающейся, у меня и вовсе давние счёты. Однако, кроме приспущенной линии выреза, да и то всего самую малость, что совершенно не заметно под волосами, не обнаруживаю ни единого недостатка. Что он, Бога ради, имел в виду? — О чём ты вообще? — на всякий случай задрав ткань повыше, пыхчу куда-то в пол я. — Всё ведь в порядке. Если ты хотел надо мной подшутить, то поздравляю — тебе удалось, но это было очень глупо и... ...и, наверное, как-то ещё. Я не озвучиваю нужный эпитет, просто не могу: мне неожиданно становится до смешного нечем, и отнюдь не потому, что мужчина закрывает мне рот рукой. Закрывает — да. Без предупреждения, сметая все собравшиеся на языке слоги. Но далеко не рукой. Пак берёт меня за скулы так быстро, что я умудряюсь проворонить, в какой конкретно момент его губы мягко приникают к моим. Он не даёт мне ни права на протест, ни шанса на подумать — банально не тратит время, заключая моё лицо в ладони, и притягивает к себе, едва сам не пошатнувшись от того, что делает. Что снова делает со мной. Спустя каких-то несчастных тридцать минут после того, как поцеловал в последний раз. Всего-то тридцать — я ещё даже не избавилась от следов фантомных ожогов на своих бёдрах. Которые он оставил. Которые я оставила на нём. И оставляю по новой. Свежими, раскалёнными отпечатками на его плечах, когда хватаюсь за мужчину, рефлекторно отклоняясь назад, к стене, и почти сразу врезаюсь позвоночником в прохладную кафельную плитку, беспомощно промычав что-то скомканное в поцелуй. Пылкий, неотрывный. Забирающий весь воздух из лёгких — от этого на обратной стороне век начинают хаотично отплясывать мушки, а импульсы эйфории шаром скатываются где-то в желудке и облизывают томительным жаром таз. Секунда. Мои колени подламываются, так и норовя крепко приложить нас обоих к земле вместо приятно-шёлкового — к простыням. Две. Я выгибаю спину, чтобы соприкоснуться с ним, горячо выдыхающим в ответ на отзывчивость, животами. Вжаться без уродующих момент мыслей в эмоциональном, по-настоящему тесном контакте. Пять. Чимин перекрывает собой всё: мои обиды, подозрения. Вышибает их, подчиняя дурь, обезоруживая своими губами, а потом... А потом всё. Последнее скользящее движение языка об язык — и свет обжигает мои съеденные возбуждением радужки, будто кто-то над нами, оглушительно хлопнув в ладоши, внезапно раскраивает вязкую темноту. Я цепенею, по инерции продолжая смаковать во рту ментоловый привкус мяты. Почему-то уже без него. Слишком неправильно-пусто, слишком пресно, быстро, слишком... совершенно не так, как нужно. В голове, как во встряхнутой копилке с монетками, повисает звенящая тишина. Какого чёрта это вообще... было? — Давай договоримся, — воспалённым шёпотом по мочке уха, отнимая руки от скул и, словно мало мне было тех взрывающихся перед глазами дымовых шашек, невесомо оглаживая пальцами вздувшуюся венку под челюстью. — Отныне каждый раз, когда ты называешь меня дураком, я буду тебя целовать. Вне зависимости от того, согласна ты или нет. Глупо — это считать, что твой дружок не различает в тебе женщину, а указывать тебе на это — не глупо. Всё-таки ты красивая девушка, Йерим. И тело, — его низкий шёпот надламывается, пуская мурашки везде, где только можно, аж до самых пяток, — у тебя тоже красивое. Не забывай об этом, ладно? И отстраняется, отобрав у меня футболку, тут же отворачиваясь, проходя вглубь ванной комнаты — к душевой; начиная рыться в карманах и вытаскивать из них всякое барахло. Пока я невидящим взглядом таращусь в противоположную стену. Как щенок, которого хорошенько встряхнули за шкирку. Или — что куда ближе к правде — человек, которого только что пропустили через эмоциональную мясорубку, но в кои-то веки не пожадничали и вручили за это приз. Комплимент. От него. Впервые на моей памяти. В веренице каких-то других реплик. Каких — я уже и не помню. Старалась запоминать, но тщетно: всё выветрилось, как будто в моей голове обнаружилось целое скопище сквозных дырок. Всё, кроме одного. Красивая. Он сказал, признался: ты красивая, Со Йерим. Я вижу тебя такой. Ты для меня красивая, представляешь? Я прижимаю запястье к своим горящим губам. Офигеть. Это мелочь, наверное. Настоящий пустяк, но до чего же нелепо. Я ему — дурак, а он мне, блин, — красивая. — Чего стоишь? Со мной в душ собралась? Я вздрагиваю, пугливо отдёргивая руку от лица, словно меня уличили в чём-то постыдном. Простите, о чём он там говорил? — В душ? — тупо повторяю я, но тут же подрываюсь на месте и, в смятении попятившись к порогу ванной, машу перед собой руками. — Не думай даже. Никуда я не собралась, мне... Мне вообще вон туда, в гостиную. Я должна... — Прибраться, — подсказывает мужчина. — Да, это я услышал. — Вот именно, — проигнорировав его лукавый тон, как можно серьёзнее произношу я и, чересчур сосредоточившись на собственной борьбе с эмоциями, едва не влетаю лопатками в дверной косяк. По всей видимости, покинуть его общество в целости и сохранности мне сегодня жуть как не светит. — Аккуратнее. Боже. Да мог бы и не комментировать! — Короче, — проклиная себя за то, что решила втиснуться в проход на ощупь, нервно отрезаю я. Учитывая то, какой кавардак Пак сотворил в моём сердце, поставить точку первой — уже чисто дело принципа. — Мне после того, как ты закончишь, тоже нужно будет умыться. Так что не задерживайся, я тебя жду, — и, тотчас потянув на себя дверную ручку, уже было скрываюсь из виду, как... — Спасибо. Внезапно, на контрасте. Благодарность. Такая обычная, тёплая. Не сквозь зубы — с лёгкой, ничем не обременяющей улыбкой. То, что люди зачастую бросают на автомате, с бесцветной учтивостью, и на что принято так же благодарно, но бездумно кивать. Я не ожидаю этого. Не сразу укладываю в голове, замирая на пороге, пропитываясь наступившим молчанием, не смея разрушить его. И этот выстраивающийся между нами иллюзорный мостик. Ещё шаткий, неустойчивый, но всё больше и больше обрастающий камнем, когда мужчина, словно прочитав мои мысли, задумчиво толкается языком в щеку и, мельком взглянув на свои руки, добавляет: — За футболку и... И за всё остальное, в общем-то, тоже. Спасибо, Йерим. За всё то, что ты мне дала, и даже за то, в чём отказала. Просто — спасибо. Без прикрас и карикатур. Что бы это ни означало и к чему бы ни привело. Я признателен тебе, веришь? — Пожалуйста. И мои распухшие, выпачканные пурпуром губы дрожат в ответной полуулыбке. Непроизвольной, короткой. Потому что, невзирая на по-прежнему рвущее пульс смущение, мы оба, наверное, в этом дико нуждаемся. А уже спустя мгновение за моей спиной бесшумно закрывается дверь.