***
В старом добром две тысячи девятом году телеканал СТБ взялся за проект «Україна має талант» — украинский аналог американского талант-шоу. Под конец простенький, похожий на мыльную оперу, оставляющий после себя мало запоминающихся людей, проект начинался очень ярко. Каждый участник приковывал внимание судей, зрителей и телезрителей. Каждый участник заставлял переживать за него, улыбаться, смеяться или восхищаться. Скромная по размеру сцена, над которой висели три белых креста с именами судей — Игоря, Славы и Влада, — три креста, которые в случае скучного или раздражающего номера могли из белых превратиться в красные, приглашала к выступлению певцов, поэтов, пародистов, иллюзионистов, гимнастов, дрессировщиков, художников, кулинаров и многих других талантов! Среди десяти дошедших до финала талантливых людей Алине больше всего запомнились четверо — мастер песочной анимации Ксения Симонова (она же победительница шоу), певец-травести Артём Семёнов, певец-пародист Валерий Юрченко и исполнительница восточных танцев Алла Кушнир. Рыбак Рыбаком, но мир вокруг Алины был прекрасен тем, что в нём жило много разных, по-своему интересных людей. Одного из них девушка любила — в чём-то болезненно и пугающе фанатично, самозабвенно, однако типично для девочки-девушки двенадцати-пятнадцати лет, в то же время мило и… преданно, хотя сложно рассуждать о верности человеку, с которым даже не знакома. Другие люди закономерно наслаждали её другими чувствами. Мир обретал ещё более удивительные краски, когда к его яркому цвету любви примешивались оттенки дружбы, симпатии, чужих мыслей, чужого разума… или восхищения чужим талантом. В этом объёмном мире до Саши Рыбака жили школьные и лагерные ребята, студенты-первокурсники, детки на первой в жизни практике. Теперь вот Алину цепляли известные личности. Конечно, далеко не всякие, ведь сама по себе известность мало что значит. Алина хохотала над Валерием Юрченко, милиционером (тогда милицию не переименовали в полицию) по профессии, мужчиной с круглыми глазами и румяными, как у красной девицы, щеками, который феноменально быстро менял образы и голоса одних звёзд на голоса других. Больше всего Сологуб запомнила его выступление на кастинге. Чёрные брюки. Белый блестящий жилет. Чёрная фуражка. Эпичная для номера и слишком сильная сама по себе песня «Show must go on». На первую строку минуса ложится текст: «Реве та стогне Днiпр широ-о-окий». («Empty spaces, what are we living for?») Юрченко, стоя на двух стульях, «по-фреддимеркьюрски» качает ногой. Люди, наполненные мощью песни (каждый раз, когда кто-то исполняет «Show must go on», не важно, кто и когда, кавер или пародию, ощущается присутствие духа легендарного солиста), ожидают помимо её величия и нетривиальности выступления какой-то взрывной развязки. И-и-и… Чтоб его — в хорошем смысле! — Валерий сбрасывает жилет, оставаясь в майке с изображением Юлии Тимошенко с венком, вплетённым в её «калач». Позитивная судья Слава Фролова ошеломлена и смеётся, указывая на картинку с Тимошенко. — О-ой, — сказала тогда Алинина мама, также смеясь и вытирая выступившую в уголке глаза слезу. А вытерев слезу, продолжила смеяться. Алина не назвала бы Юрченко своим любимчиком на шоу, однако он задавал необходимый ей ритм веселья и призывал к находчивости. Он так легко и быстро вживался в разные образы, что его выступления мотивировали столь же быстро, с индивидуальным подходом ко всему (что поделать, канцеляризмы из педагогики и желание быть умнее рождали в голове такие выражения как «индивидуальный подход») решать проблемы в реальной жизни. Но самое главное — на одном из выступлений Валерий Юрченко спародировал Рыбака! Оделся так же, как он на «Евровидении», прихватил скрипку, подметил жесты и живые, игривые Сашины эмоции да как начал распевать на мотив «Fairytale», вкладывая каламбурный смысл в «рыбака»: «Ты морячка, А я моря-а-ак. Ты рыбачка, А я рыба-а-ак. Ты на суше, А я на море-е-е. Мы не встретимся Ника-а-ак!» Алина заулыбалась и заумилялась, упираясь локтями о спинку кресла, за которым стояла и смотрела телевизор. Забавно, что, думая о Саше, она сама частенько напевала себе песню Газманова, только на его же, несравненный газмановский, мотив, не догадываясь, как удачно ложатся строки «Морячки» на музыку «Сказки». И как же красиво было увидеть в конце выступления выстрелившие из пола белые искры, повторяющие фейерверк на Сашином выступлении! — Мне кажется, он победит, — произнесла Алина. И неожиданно поняла: сейчас, вот сейчас она восхитилась талантом человека, она выразила надежду на его первенство в этом шоу, её охватили в целом сильные эмоции. Вроде то же самое она почувствовала, как только в прямом эфире какой-то там впервые увиденный зрителями Александр Рыбак, норвежский парень, родом из Белоруссии, сжал смычок неразлучной с ним скрипки. Вроде — да не то! Потому что тогда вместе с восхищением и мыслью «Он победит» пришла любовь… Осознание её неожиданного появления грело не меньше самого светлого чувства. — Он молодец, — угрюмо, но не лицемерно кивнула бабушка. — Только не самый сильный. — Как учительница, привыкшая характеризовать, хвалить и награждать детей, она чаще всего использовала слова «сильный», «умный» или «успевающий» как на работе, так и дома. — Я думаю, победит Артём Семёнов. Или эта… Алина, как зовут девушку, которая по-восточному танцует? — Алла Кушнир, — подсказала Алина. — Н-не знаю… Алина сомневалась насчёт победы Аллы, но не сомневалась, что та попадёт в тройку лучших. Сологуб доводилось видеть восточных танцовщиц, сохраняющих каменность лица и свинцовую тяжесть тела, пока их бёдра — и только они — выполняют стандартные круговые движения. Ещё хуже — если бёдра забывают о своей сценической роли, перекладывая ответственность на ягодицы, и круги, наматываемые ими, выглядят вульгарно и по-дилетантски. Кушнир была другой. Она танцевала каждой натянутой, как струна, мышцей, создавая впечатление, будто вся она — произведение искусства. Вес тела она превращала в лёгкость, с которой захватывала разжиженный светом софитов воздух, направленный на неё мороз или пар и льющуюся под ногами, как ручей, над головой, как дождь, синюю воду. Она играла лицом, подмигивая пленённому зрителю. Под выступления Аллы Кушнир Алина часто представляла музыку Мадонны и конкретно «Frozen» и «You'll see». Их умеренный, развивающийся темп напоминал плавный танец Аллы. Да. Кушнир была несравненна в своей стихии. Но больше всего Алина любила, вкладывая в слово «любовь» исключительно восхищение талантом, Артёма Семёнова и Ксению Симонову. — Ура! Артём! — с радостью юной девицы кричала бабушка и просила Алину сделать телевизор громче. — Боже, мама, зачем так громко? — спрашивала Алинина мама у бабушки. Бабушка ничего не отвечала. И вся женская семья наблюдала рождение новой звезды во плоти вытянутого, изысканно, как, впрочем, и необычно одетого травести-певца. Его называли Девой Урсулой, но поклонники подметили, что просто имя Артём артисту было подчас привычнее, роднее и… оно его не напрягало что ли. Если бы переливы голоса Семёнова были водой, их можно было собрать из ручья в драгоценный сосуд и выставить на видном месте в одном из известных музеев. Если бы его образы были сыграны им же и в той же манере в каком-нибудь театре, директору театра впору было бы загрузить новой, богатой работой художника по афишам. Артём был силён и утончён одновременно. Больше всего семью Сологуб поразило его исполнение главной песни из «Призрака оперы». Хотя Алинина мама отметила, что ей больше нравится, как поют её Лада Дэнс и Филипп Киркоров.***
Когда выступала Ксения Симонова, Алина обрадовалась, что мама перестала попутно возиться с квитанциями и деньгами, а бабушка не собиралась читать телепрограмму, чтобы узнать, чем бы занять себя перед сном, после того, как «Україна має талант» закончится. Свет выключили. А при одном голубом сиянии экрана ни мама, ни бабушка не могли увидеть Алининых слёз. Девушка ненавидела, когда кто-то видел, как она плачет. Во-первых, беспокоясь за неё, родители спрашивали, что случилось, а Алина не знала, как объяснить, что не хочет рассказывать о причине, или причина такая незначительная, что достаточно один раз самой для себя выпустить слезу — и всё пройдёт. Во-вторых, её одолевали стыд и слабость. Плакать она могла только в полном одиночестве, а если рядом с ней находился кто-то ещё, насилу сдерживала ком в горле и моргала. Свет в зале тоже потух, и Ксения Симонова, очаровательная и строгая брюнетка, коснулась песка, вырисовывая историю человеческой любви и храбрости, историю неожиданно пришедшей беды, борьбы и победы. Историю Великой Отечественной войны. Симонова не стирала предыдущую картинку, чтобы превратить её в следующую — она плавно переводила один образ в другой. Подчас Симонова могла изобразить человека или нескольких человек (как Красную армию), казалось бы, из горстки хаотично брошенных песчинок. Вот тёмные небеса и звёзды, исполненные беглыми движениями круглых подушечек пальцев. Серп молодого месяца. Влюблённая пара, сидящая на скамейке. Как куколкам, Ксения придаёт их силуэтам деталей — элементы одежды, лица, пальчики; оживляет своих героев. В правом верхнем углу радио… И вдруг по нему объявляют о начале войне. Небо усеяно вражескими самолётами, разрезающими ночную синь, как бумагу, оставляющую на руках полосочки крови. Юноша уходит на войну, а его девушка остаётся одна. Ждёт… А получая письмо, о содержании которого зрителю неизвестно, тем не менее всё понятно без слов, стареет. Лоб её становится большим, старушечьим, лицо испещряют морщины. А глаза — глаза тускнеют. Алина содрогнулась. Комок в горле утяжелел, разбух и, казалось, разорвёт трахею, если его сейчас же не проглотить. Сологуб отпила чай, но пока она вставала за чашкой, голубой экран под другим углом подобрался к её зрению, к её мыслям, к глубоким чувствам любви к человеке и любви к Родине. Комок будто бы проглотился вместе с чаем, и в то же время часть не вышедшей боли продолжала сидеть там, в горле. Глаза защипало, когда заиграло тихое, печальное: «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей»… Алина сделала вид, что смотрит выступление лёжа, а на самом деле подушка помогала ей впитывать слёзы. Начиная скатываться к щекам, слёзы бежали к уголкам глаз и оттуда — на подушку, которую потом, дабы скрыть следы печали, можно было перевернуть сухой стороной наверх. Алина увидела, что мама тоже плачет: всё у входа в комнату было тёмным, и только её глаза блестели от солёной воды. Бабушка сидела неподвижно, силясь не заплакать и не рассказать о тысяча девятьсот сорок пятом — о годе своего рождения, о трудностях, пережитых её мамой (Алининой прабабушкой) Идой Рихтер, полячкой с немецкой фамилией, в подполье; об осколочном ранении отца Василия и о чуде, позволившем ему выжить; о послевоенных годах. «Как вспомню эти лампы керосиновые… Так было трудно жить. После войны» — среди прочего рассказывала бабушка, когда не могла молчать и держать воспоминания в себе. … Постаревшая от горя женщина вновь выглядит молодой. Она ждёт у окна вместе с ребёнком. Мальчик прислоняет ладошки к окну, а за окном — его вернувшийся с войны отец. А может, только его дух. Ксения, посыпая новый песок, затемняет картину. Под тревожные, кричащие звуки скрипки пишет: «Ты всегда рядом…» Пишет, словно кровью. Слова, вырисованные на песке, который возможно смахнуть с подсвеченного стекла одним-двумя движениями, оказываются чётче, прочнее слов, написанных ампулой по бумаге. Они въедаются в память. Волнуют душу. Не отпускают. Выступление заканчивается. А то, что хотела сказать Ксения Симонова, продолжает жить… Сделав вид, что просто хочет в туалет, Алина вдоволь наплакалась. И здесь тоже была благодарна выключенному, точнее, неработающему свету: та самая туалетная лампочка, про которую шутят, что она ни разу за годы жизни членов семьи в квартире не перегорала, в тот день таки перегорела, а за новой решили пойти только завтра. Плакать в темноте было удобней и легче, чем при свете. Вернулась Алина с более-менее упорядоченными мыслями. Всепоглощающая боль чуточку отступила, заменяя себя на гордость за чудесных, более чем талантливых людей. Одно дело — быть виртуозом: в изобразительном искусстве, танцах или пении. Другое — пользуясь талантами, раскрывать свои душевные качества. Как же хорошо, что на гала-концерт именно к таким людям пригласили Александра Рыбака! Он ведь был таким же душевным и искренним… И сколько бы кто ни говорил, что «душа и искренность» — продуманный и банальный ход пиар-менеджеров, позволяющий звезде собирать вокруг себя фанатов и зарабатывать, он был прав лишь наполовину. В натянутых улыбках, в псевдодобрых жестах, в словах и поступках неискренних звёзд поклонники рано или поздно замечают фальшь и уходят, а музыка такой знаменитости, несмотря на нотную грамотность и чистоту голоса, превращается в пыль; её стараются забыть, а если не забывают, то любят со вздохом, мол, хорошая была песня, только жаль, человек пел плохой. Ничего подобного нельзя было сказать о Саше. Саша был… живым. Живым! Живым! Живым!!! В мире, где одни люди так похожи на кукол, а другие страдают от их «пластмассовости», хочется тысячу раз сказать слово «живой» о том, кто действительно жив. Люди пишут на заборах: «Цой жив!» И правильно пишут. Но что мешает говорить и писать о том, кто жив, пока он живой и душой, и телом? Говорить и писать об этом раньше и намного раньше, чем человек уйдёт в иной мир. — Сейчас Рыбак будет выступать! — заулыбалась бабушка, прекрасно знающая о чувствах внучки. Кто о них только ни знал! — Да-а-а… — растаяла Алина.***
Кто-то всю жизнь ищет новую любовь. Наскучит один человек — идёт к другому. Надоедает другой — заводит третьего. До тех пор, пока старость и смерть не разлучают его со всеми. Кто-то избирателен и предан. Но там, где предан ты, могут предать тебя. Да и вообще… Искренне любящие, даже собирающиеся пожениться люди вдруг расстаются по самым разным причинам. На свете нет ни одного человека, кто был бы от этого застрахован. А бывает так, что ты любишь только одного человека. И чтобы заново влюбиться, не обязательно расставаться, переживая трагедию, не обязательно искать кого-то другого. Можно заново полюбить того же самого человека. Когда Александр Рыбак как гость первого сезона появился на украинском талант-шоу, Алина Сологуб поняла, что влюбилась в него второй раз. Её вновь влекла неземная душа, которая тринадцатого мая 1986 года, казалось, не до конца спустилась на землю и отныне с лёгкостью скрипки парила где-то между землёй и небом, представая одновременно в образе весёлого, вечно влюблённого парня-шатена и знающего, высокого духа. Её снова впечатляли мудрость и юмор, присущие молодому человеку, его движения и жесты, подобные вечному двигателю, его внутренняя гармония и его уважение к телепрограмме, её создателям и участникам. Не без нецензурных слов (точнее, только с ними, если дело казалось общей характеризующей фразы) Алина считала, что СТБ умеет поднас**ть участникам и гостям. Случалось, халтурила уборщица, и зрители во весь экран видели потные, жирные следы ладоней на разном и особенно на гладком, мраморном или стеклянном, реквизите. Чего стоил один заляпанный стол в стиле «инь-ян», на котором на «Х-Факторе» дуэт «Two voices» исполнял композицию Робина Уильямса! Бывало, звукорежиссёры забывали проверить микрофоны. Ведущие вдруг не могли говорить, а в прямом эфире телезрители слышали взволнованный голос на заднем плане: «Несите скорей микрофон!» (Эпичней, пожалуй, выглядели только голые ягодицы на выступлении Джамалы на «Евровидении» да пятое, не раскрывшееся кольцо на Олимпиаде). Или певцы не могли исполнить хиты, и им приходилось выкручиваться. Как, например, на «Х-Факторе» Александру Кривошапко и Александру Рыбаку, когда один из двух микрофонов оказался нерабочим. Но ребята нашли выход — пели в один. Тут бы поругаться. Спросить: «Что же вы не проследили?!», используя нелестные слова. А Саша что? На «Х-Факторе» слова плохого не произнёс. Наоборот, между строками «Днём у нас бывали ссоры» и «Ночь дарила нам любовь», использовав драгоценную секунду, во время которой певцу нужно набрать воздуха, сказал «Спасибо» Александру Кривошапко за то, что тот поделился микрофоном. Но такая ситуация случилась через год. Чуть раньше, на «Україна має талант», произошло другое: Рыбаку включили фонограмму, когда тот мог прекрасно спеть вживую. Саша взял и пошутил: «Какая у вас странная здесь программа. Вроде бы живьём, а всё-таки под фонограмму. В следующий раз привыкну». Другая неприятность — в зале было жарко. Ещё немного — и пот бы полился в три ручья. Но и здесь Саша оставался юморным, а не сердитым. «Как у вас тут жарко! — воскликнул он с милым смятением. Как же широко он улыбался! Его натянутые во время улыбки губы каким-то образом подчёркивали необычную форму скул. — Наверно, потому что вы очень тёплый народ». Сашины глаза блестели. Тут бы избито сказать «блестели, как алмазы», но нет, не так… они блестели, как роса, как кристально чистая вода, хоть и были не прозрачными, а карими. Его пот на лбу, под спутанным чубом, казался не следствием оплошности организаторов, а результатом странствий юной, талантливой души, пешком бредущей от трепещущих колосьев на возвышенных норвежских полях до концертного зала в Киеве. Сравнение с природой не просто так пришло Алине в голову. «Roll with the wind» и «Funny little world», исполненные Александром на талант-шоу помимо «Fairytail», брали естественностью и честностью не только самого певца, но и природы, среди которой он находился душой и сердцем, даже если телом стоял под светом софитов в том самом донельзя душном зале. С той поры виды природы, или уютной квартиры с любящей девчушкой, или высоких крыш домов, или мостов с замочками, вывешенными влюблёнными людьми, ни в одном из клипов не сменились на выпяченные женские груди/ ягодицы/ губища, крутые тачки, «понтовый лук» и прочие атрибуты посредственности и пошлости; словно Саша не знал — и слава богу! — о существовании такого «творчества». Рыбака ни разу не посетил соблазн влиться в сие губительное, постылое истинным ценителям искусства течение. Он был прекрасен в своей духовной чистоте, как всякий добрый человек, и, сам того не ведая, показывал людям достойный пример. Он был хорош, когда шутил, когда понимал, где юмору стоит уступить серьёзности, и сосредоточенно поджимал губы. Он был ослепителен, когда прикладывал согнутые пальцы к виску и тут же резко протягивал руку навстречу поклонникам и поклонницам. Когда склонял голову к плечу, в то время как скрипка покоилась в его опущенной руке. А ещё он был из тех, кто «выстрелил» благодаря духовной и внешней красоте, таланту, упорству и долгим, с самого детства, занятиям — но не благодаря деньгам или «случайному» везению, за коим опять же стояли деньги. Над последним и предпоследним Рыбак возвышался настолько, что о нём хотелось говорить, как о небесном ангеле. Зал взорвался овациями. Александр с любовью и благодарностью смотрел на своих слушателей. Ведущая Оксана Марченко, на взгляд многих телезрителей, одна из лучших ведущих на СТБ, женщина, притягивающая к себе невероятной энергетикой, которая, впрочем, несколько меркла перед энергетикой Рыбака, спросила у певца, успевшего посмотреть кусочки шоу во время перелёта, кто ему больше всего понравился. — Два парня, которые там друг друга, — искромётно произнёс Рыбак, имея в виду акробатический дуэт «Арт-Ван». — И вот певец... певица, как его звать? — Который пародию на тебя здесь исполнял? — Не, не, не, не, не, — отчеканил Саша, копаясь у себя в памяти. — Но он тоже очень прекрасная пародия. — Артём, — догадалась Оксана Марченко. Алина смотрела на Сашу, и ей не хватало слов, дабы выразить, почему ей хотелось быть с ним знакомой, почему бы она приняла за счастье хотя бы обнять и поцеловать его, ну или хотя бы списаться в интернете, не говоря о жизни вместе. Всякий раз, когда она со всеми эпитетами, метафорами и сравнениями, с избитыми и самыми небанальными выражениями сама себе рассказывала о нём, всегда оказывалось недосказанным что-то ещё… Незримое. Неописуемое. Вечное. Одновременно отдельное и живущее в Сашиной душе. Алина и близко не могла описать, что это… Не её чувства, нет, а то, что её чувства вызвало. Иногда, впрочем, она чётко могла назвать, в чём это нечто проявляется, и чаще всего это оказывались ощущения после сюжетного сна, когда картинка из грёз, «накладываясь» на реальность, всё ещё стоит перед глазами, либо приятные запахи — из тех, которыми весной и летом полна природа. Возможно… Да какое возможно, так-то оно и было: Алина Сологуб вела себя как типичная тупая фанатка, такой и была. Но в какой-то момент (может, когда проходил гала-концерт на «Украïна має талант», или немногим позже), Алина поняла, что эту любовь по прошествии времени не назовёт глупой и напрасной. Что стихи и рисунки её, посвящённые Саше, вызовут у неё взрослой не стыд «О боже, я по нему фанатела, такая дурочка была!», а восхищение и улыбку ностальгии. Чувства к Рыбаку были совсем не похожи на всякое баловство, которое ярко вспыхивало, но тут же, через неделю, месяц, два затухало, по отношению к: А) Константину Хабенскому, Б) юному Джонни Деппу, В) юному Эдварду Фёрлонгу, Джону Коннору из второго «Терминатора», Г) исключительно к Рону Уизли в его волшебном мире, но не к Руперту Гринту. (Память, не желая позорить хозяйку, тщательно скрыла от неё пункты от Д где-то до половины алфавита). Наивность и, конечно, невзаимность чувств к Рыбаку не отменяли их серьёзности — той, на которую была способна Алина в первые годы колледжа. Люди могут серьёзно любить даже в старших классах, в самом деле серьёзно, а не так, как тут же можно представить, попутно соображая, как обвешать запретами поспешивших подростков. И никогда, ни за что Алина не могла сбросить со счетов любовь, которая у неё была, которая её окрыляла и поднимала высоко и безопасно — туда, где Солнце не смеет расплавлять крылья, как расплавило их бедняге Икару. Её любовь была её же драгоценностью.***
В сотый раз юная Сологуб хотела прокричать «Я люблю тебя!», но вместо этого вдруг вспомнила песню Лаймы Вайкуле «Скрипач на крыше, грустный мой скрипач». Недолго думая, Алина схватилась за тетрадь, и руки её за неё (впрочем, не они одни — руки работали в одну смену с напарником-сердцем) написали стихотворение из четырёх строф. «Мне Лайма пела: ты на крыше Проводишь по миру смычком. Ты всех моих несчастий выше, Превыше всех моих врагов. Ты мне любовь, мне и отрада, Ты ясный сокол в вышине. Тебе бываю даже рада, Когда привидишься во сне". — звучали его первые, наиболее удачные и душевные строки.