***
Начался учебный год. Настроившись на труд, влившись в одну волну с другими, загоревшими, по-новому одетыми и изменившими причёски девушками, Алина стала почаще ходить в гости. То к Нате, то к Насте, то к Лиде. Больше всего она радовалась возможности видеться с Настей. — А как у вас с Борей? — не могла не поинтересоваться Алина. Ей вовсе не хотелось подробного рассказа — достаточно было самого интереса. Настя, расплываясь в улыбке, без стеснения рассказывала, что и как у них проходило и чем Боря её баловал. Алина сидела на краю дивана, колупала под ногтями, смотрела то на Настю, то в пол и тоже улыбалась — больше от смущения, хотя от радости за подругу тоже. — А ты ещё Рыбака любишь? — в голосе Насти звучал вопрос: «Ты ещё не нашла себе обычного парня?» — Да. — Капец, — рассмеялась Настя. — А ничего, что он тебя не знает? Ты к нему вообще как-то думаешь… ехать, лететь? Или ты любишь на расстоянии? Настин интерес напоминал вопросы вроде «Почему мы не можем увидеть сразу всю Землю?», адресованные тем, кто верит в Землю, стоящую на трёх слонах и одной несчастной черепахе. Когда понимаешь, какой бред будет нести сторонник теории плоской земли, а послушать интересно. — Люблю на расстоянии. Пока что, — почти без паузы добавила Алина. Она взглянула на Настю, на телевизор в её комнате, без конца показывающий клипы на «М-1», на компьютерный столик и на такой родной, советский коричневый стол, который всегда нужен на Новый год. Сейчас вместо праздничного кушанья на нём стояли две тарелки с гречневой кашей с молоком и сахаром и два чая с лимоном — любезно приготовленные для девушек Настиной бабушкой. Та чаще находилась дома, пока мама и папа работали. — Ну, а потом что? Алина призналась, одной рукой жестикулируя в такт своим словам, а другую намертво присоединив к штанине: — А мне нравятся наши дома… Наши квартиры. Каша гречневая. Чай. Вообще вот детство, юность в обычных харьковских квартирах. Если я когда-нибудь, — она не сдержала усмешки, — выйду замуж за Сашу, буду жить в Норвегии, в Осло, я никогда не забуду Харьков! И как без мамы буду, не представляю. — Ну как? Говоришь: «Всё, мам, я взрослая женщина! Хочу замуж. Уезжаю. Улетаю». Ты знаешь, что взрослым людям психологи даже рекомендуют жить без родителей? — Ну, это да… — в целом согласилась Алина. Говорить о нюансах было сложно. — Просто связь какая-то должна быть тоже… Не только интернет. Духовная связь. — Так, гостить у мамы можно. Или когда-никогда договориться с мужем, маму к себе пригласить. Мгновенно представив свою маму, играющую на скрипке после вежливой просьбы «Александр Игоревич, можно, пожалуйста, попробовать поиграть?» и Сашиного ответа «Да, да, да, да, конечно» (с интонацией «Не, не, не, не», как на гала-концерте талант-шоу), Алина поняла, насколько несуразна… даже сюрреалистична, хотя и мила эта картина. — Можно и маму пригласить, — нейтрально сказала Алина. — О! — вдруг вспомнила Настя. — Я ж летом костюм, как у Рыбака на «Евровидении», купила! Хочешь посмотреть? — А ну! Хочу, конечно. Алина подпрыгнула на диване. — Осторожно, не сломай, — шутливо попросила Настя. — Хотя мы с Борей сколько ни… ах-ах… у нас не ломался. Такс… — Тяжело скрипнула дверь жёлтого шкафа, тоже советского, как стол. Настя скользила взглядом по своим нарядам. Пестроту летних платьев и блеск принадлежащих им серебряных тремпелей заглушали скромные тона более длинной, более строгой колледжной, демисезонной одежды. — Я что ни присмотрю в магазине, всё подходит по размеру. Сразу покупаю. — У тебя же внешность длинная. — Что? Ах-ах! Алина, зажмурившись, засмеялась: — Прости. Я имела в виду: у тебя внешность модельная и ноги длинные. — А-а, — Настя осмотрела свои ноги. — Да ну обычные. — Она зарылась в шкаф, точно искала вход в Нарнию. — Рост модели должен быть метр семьдесят шесть — метр восемьдесят. У меня сто шестьдесят девять, — она снова засмеялась, с пошлостью зацепившись за число «шестьдесят девять». — Настя застыла. Нужный тремпель звякнул о железную планку. — Я ходила на три модельных кастинга. В одном я прошла в десятку лучших. При случае найду фотографии, покажу тебе. — Покажи, конечно! — В другом мне… не понравился контракт. А в третьем я не прошла из-за низкого роста! И мне сказали, что у меня короткие ноги. — Пф-ф, — критически выдула воздух из-под губы Алина. — Это у тебя-то? Видели бы они мои… О, ты уже нашла. Покажи, покажи, покажи! — Вот. Настя приложила к туловищу белую блузку и чёрный жилет. Затем выхватила из шкафа тремпель с чёрными брюками и наложила их поверх домашних штанов. — Ну как тебе? — развеселилась Настя и пропела: — «Years ago, when I was younger, I kinda liked a girl I knew». — Спрятав затем костюм. Алина, поднявшись с дивана, продолжила: — «She was mine, and we were sweethearts… That was then, but then it's true», — и, мягко уложив большой палец между средним и указательным пальцами полусогнутой ладони, водя ладонью от уровня солнечного сплетения до плеча и наоборот, сделала вид, что играет на скрипке. — Jeg elsker deg! — А что это значит? — спросила подруга. — Это значит «Я тебя люблю»! По-норвежски. Настя, а сделай вид, что ты Саша. — В каком смысле? Мне съездить на «Евровидение» или улететь в Норвегию? Не закончив обучение. А-ха-ха. — Нет. Ну… По приколу как бы. Притвориться, что ты — это он. — По приколу? Настя в который раз засмеялась. Скованной Алине нравился её открытый, даже распутный смех. Нравились ровные белые зубы, пышные розовые губы — всё модельное, кукольное, подмеченное, подхваченное, переработанное и воспроизведённое благодаря другим модным девушкам и модным журналам. Девочкам поскромнее Настя не нравилась, о чём они «по-террариумистически» шипели за глаза, а Алину, откровенно говоря, за симпатию к Насте считали гораздо большей дурой, чем за любовь к Рыбаку. — Как в «ролке», — подсказала Алина. Настя приняла игру и с тех пор время от времени изображала Рыбака. Она писала Алине во «ВКонтакте» якобы от Сашиного имени разные нежности и слова любви, подкрепляя их смайликами. Автоматического набора смайлов на сайте тогда не было, и Настя не ленилась набирать английские «х», «D», скобочки, а точнее, очень много весёлых скобочек, от которых Алина «таяла» и писала: «Я люблю тебя», «Я люблю тебя», Я люблю тебя», после чего, томно вздыхая, начинала интимные разговоры. До определённых пор раскованную и бисексуальную Настю, которая «официально» была гетеро на жизненном этапе с Борей, забавляли и умиляли Алинины чувства. Однако после двух десятков «Я тебя люблю» и дюжины мычаний «М-м… Ложись на диван», «М-м… Жду тебя из душа» и прямо сказанных «Саша, я хочу тебя» Настя раздражённо объяснила два момента: «Любовь можно доказать не только с помощью секса» и «Зачем так часто говорить «Я тебя люблю»? Это и так понятно и неприятно слушать по сто раз! Таким образом ты ведь просто обесцениваешь слова о любви». Алина притихла и поняла, что Настя права. На этом маленькая история с ролевой игрой могла бы закончиться, но в эту игру неожиданно вступил тот самый таинственный Боря, о котором знала вся студенческая группа, но которого никто ни разу не видел в глаза. Однако по Настиным чувствам, по интонации в её голосе все понимали, что Борис — настоящий человек, а не плод фантазии. Этот настоящий человек при всём своём раздолбайстве и при куче уличных друзей детства умудрился вырасти в целом хорошим, правда, странноватым парнем. Богатый отец, будучи готовым к сопротивлению, впихнул талантливого в вокале Борю на иностранный факультет. Полностью — Факультет иностранных языков Львовского национального университета имени Ивана Франко. Ожидалось, что парня придётся пинать, но Борис любил учиться. Он схватывал всё налету, успешно сдавал зачёты и экзамены, а его бедой стала дисциплина. Впрочем, сам Борис считал, что «беды с башкой у преподов». Чуть только преподаватель старой закалки говорил что-то об учёбе в СССР, или о строгих методах воспитания, или полпары рассказывал о своём предвзятом отношении к разным меньшинствам пополам с рассказами о добром, вечном, правильном, что обязана нести в свет современная педагогика, Борис вставал из-за парты, выкрикивая: «Почему вы не уважаете тех-то и тех-то?!», «Кто вам даёт право оскорблять людей?!» и «Что за чушь вы несёте? Вам деньги платят за наши знания, а не ваше в*ратое, не по теме мнение!» Такие дела заканчивались выставлением за дверь, деканатом, ректором, объяснительными записками и дважды — вызовами отца, но ни разу дело не закончилось отчислением. Когда же один раз Борю собрались-таки отчислить, парень предоставил деканату диктофонную запись, где один из преподавателей нелестно отзывался о тех, кому тяжело давался английский. Слова были настолько гадкими, что преподавателя чуть не уволили, а Борю, пожурив, оставили и даже не придирались к его внешнему виду. Что же было «не так» с внешним видом? Лет с пятнадцати (Настя знала точное число — с 30 декабря две тысячи шестого года) Борис начал красить волосы. Послав семейного парикмахера с его типичными представлениями о правильных мужских и женских причёсках, Боря отрастил чёлку, а сзади его пряди почти доползли до лопаток. Иногда Боря, находя непредвзятых мастеров, стригся, но только до каре. Под Новый год он как раз был с каре и покрасился в белый цвет. Затем, в разное время, — в синий… красный… розово-фиолетовый… коричневый, чёрный и снова в белый. (Судя по ровному, насыщенному белому после чёрного, Борис и правда находил хороших мастеров). Когда Боря начал встречаться с Настей, он был с белыми волосами, и их вместе, бывало, окликали на улице, называя девушками. У-ух, чего стоило выражение лиц людей, когда «девушка» повыше поворачивалась, представляя прохожему мужественное, «бакенбардистое» лицо. Вдобавок ко всему Боре нравился стиль унисекс в одежде. Этот стиль добавлял ему красоты и шарма, придавал уверенности. Стиль унисекс Борис закреплял бесцветным лаком на ногтях подобно тому, как красивый, вкусный торт завершает вишенка. Сам Боря сравнивал нанесение лака с загрузкой компьютерной программы. «Словно мой образ завершился на 99%. А тут я наношу лак — и получаю сотню. И я готов. Я полноценен. Я чувствую себя самим собой» — писал он в социальных сетях. Чем больше Борис становился уверенным в себе, тем сильнее судьба оберегала его от травли за инаковость. Вполне возможно, его также не трогали по той простой причине, что ему нравились девушки и только девушки: обидчики чувствовали, что больше, чем за волосы и стиль одежды, у них потравить паренька не получится. А весь азарт травли исчезает, если человека нельзя укорить самым дорогим — к примеру, его любовью. До девятнадцати лет нетривиальный боец за право быть собой, право себя и права других людей, весёлый и порой сердитый, Борис успел записать пару песен, которые несколько раз крутили по местному радио: «Этот мир» и «Для тебя». Помимо учёбы в вузе он занимался вокалом и ходил на кастинги, на одном из которых в ХАТОБе, театре оперы и балета, встретил Настю… Они любили друг друга уже больше года, достаточно крепко, искренне, душами и телами, и всё же не один из них не мог окончательно расстаться со свободой. Борису было важно общаться с бывшей девушкой Алишей. А Настя, приструнив коней, прекратила «недоотношения» с Костей, но теперь ощущала себя не в своей тарелке. Словно без флирта — хотя бы флирта — с разными парнями могла угаснуть и потерять своё «я». Насчёт этого с ней и захотел поговорить Боря. В чёрных обтягивающих брюках, подчёркивающих стройные ноги, с серебряной цепочкой на бедре, в расстёгнутой чёрной куртке, кожаной, как и брюки, из-под которой выглядывала серая, похожая на женскую, блузка с блёстками, Боря вышел из такси и с улыбкой осмотрел аляповатый Настин микрорайон. Здесь всё дышало его неблагоприятным, если говорить Бориными цитатами, «с ЧСВ-шным отцом и пропадающей матерью», и всё же приятным детством. Осенний двор целиком и полностью состоял из самых постылых деталей, но именно желтеющие мокрые листья, падающие в наполненный мусорный контейнер, узнаваемый по запаху даже с закрытыми глазами, на узкую автомобильную дорогу из ям и кочек; грязевые разводы после мелкого дождя; испорченные ароматы отмирающих летних цветов; дёрганные бабушки с детьми («А где мамы и папы?» — подумал Боря); одни бездумно разродившиеся и другие пузатые кошки с серой и черепашковой шерстью; общая атмосфера замкнутости и уныния да свинцовое небо, похожее на крышку люка над тобой, брошенном в вонючую яму, напоминали Боре о долгих и лучших в его жизни прогулках с Косым, с Зайцем («Заяц Трамвайный, где же ты сейчас?..»), с Амиго, со Шкетом, с Лёхой, с Димоном… Он мог посвятить песню им всем. Или каждому по песне. Ребята того заслуживали — по крайней мере, по мнению Бори. Сопровождаемый бабулькиным взглядом под названием «Осуждаю внешность, но осуждать тебя вслух сейчас лень и вообще мне холодно», Боря хотел набрать код квартиры, но передумал. Постоял, дождался выходящего жителя и прошмыгнул в подъезд. Добрался до третьего этажа и позвонил в квартиру Насти. — Бабушка, иди в *опу! — услышал он вместе со звуком шагов в сторону входной двери. (Значит, Настина старушка дома). Вслед за ними — бабулькин бубнёж и смесь бубнежа с матом из уст его красавицы. — Да не девочка он! — и ещё пара нецензурных слов. — Успокойся уже, ба! Наконец Настя открыла. — Да!!! — громко, вместо привета крикнула она. — Привет. Будем тут стоять? Настя поёжилась в сыром подъезде, пожала плечами. — Бабушка не в духе просто. — Ясно. — Боря встретился взглядом с дождливым окном. И когда успело заморосить? — Настя, я хотел поговорить с тобой. В прошлый раз ты оставила открытой страницу… — Я уже сказала тебе! Мне неприятно, когда лазят у меня по странице! Свидания с тобой не лишают меня интимной психической жизни. — Интересно сказано, — съязвил Боря. — Настя, я специально нигде не лажу. Вот только в тот раз меня что-то потянуло и, извини, я успел всё прочитать. У меня два вопроса. — Настя, — послышалось из-за двери. — Бабушка, я скоро приду! — старалась снова не сорваться на мат внучка. — Какие два вопроса? — Первый. Кто такой Костя Сагалов? — Брат Даши Сагаловой! — бросила Настя шутку об актрисе из «Счастливы вместе». — Настя… — серо-голубые Борины глаза с одной стороны ловили тень стены и лифта, с другой стороны слабо светились блеском разбушевавшегося дождя. Они просили, требовали, умоляли. Любили и ревновали. — Однокурсник. — С однокурсниками теперь надо спать, когда у тебя есть парень? — С бывшими Алишами теперь надо общаться, когда у тебя есть девушка? — парировала Настя. Оба вздохнули и помолчали. Потом Настя попросила: — Не стой так близко. Нервы наэлектризуются. Меня ещё ударишь током. Боря психанул и ударил ногой по стене. — Я лучше ударю стену, чем тебя. Но меня это бесит. Бесит, понимаешь?! — Чего он ругается? — БАБУШКА, УЙДИ УЖЕ, А. — Вопрос второй, — спросил Борис максимально нейтрально, — кто такая Алина Сологуб? Не пойми меня неправильно. Я не против, если ты как би как-то симпатизируешь девушкам, если при этом с ними у тебя ничего такого, но не много ли симпатии? Ты перед этой Алиной зачем-то спектакль разыграла, что ты Саша Рыбак. Зачем? — Тут Боря хотел спросить по-другому, и его рот самопроизвольно вытянулся в овал «у» матного слова, но парень сдержался и во второй раз. Тут Настя под бабушкино «Настя, ну шо случилось? Скоро ты там?» из-за двери рассмеялась. — Тебе смешно? — рассердился Боря. — Вот припе*долочь тупая, — вырвалось у Насти. — Самокритично. — Ты дурак?! Я не о себе. И не о тебе. А об этой Алине. — Она тоже однокурсница? — Боря хотел спросить с ядом, но спросил по-нормальному. — Тоже. — И тут девушку прорвало: — Она у нас самая младшая, но можно уже как-то поумнеть в пятнадцать лет. Она застряла в том, чем интересуются школьницы. «Ролки», высокая, неземная любовь к знаменитостям. В интернете сидит… Хотя где ей ещё сидеть? У неё родители строгие, никуда не пускают. Я бы сдохла от такой жизни! — Ты бы сдохла, а она в Рыбака влюбилась. Накал страстей между парой улёгся, несмотря на то, что дождь за окном не остановился, как в кино, подчиняясь мыслям персонажей, а залупасил с новой силой. На четвёртом этаже на лестничной площадке захлопала форточка. Настя продолжила: — Ты видел эту Алину? — Успел — аватарку. Она там ребёнок. — Она ставит на аву свои детские фотки, потому что в детстве она была намного красивее. Алина не выросла. Алина маленькая, неказистая и страшная. Я много людей видела, на кастинги иногда такие коровы приходят, но настолько некрасивых не встречала! Я ей писала — ты ж видел, да? — про то, что нельзя навязчиво разговаривать с парнями. Настоящий Рыбак от неё бы уже давно сбежал, сверкая пятками! Я ещё тактично не сообщала ей, что есть не только психическая, но и физическая несовместимость. А моему мозгу пришлось это представить! Если такая, как она, вдруг будет с Рыбаком… это самое… — из брезгливости Настя не сказала слово, которое обычно не вызывало у неё ни брезгливости, ни стеснения, — у них же ничего не получится. Это просто смешно! Вот как?.. Неожиданно Боря притянул к себе Настю и зашептал на ухо свои варианты. — Не-е-е… — улыбаясь, протянула девушка. — Это для нас, а не для неё с Рыбаком. — Согласен. Настя посмотрела в окно. — Мир, дружба? — Мир… Я прекращу общение с Алишей. Оставь того придурка, — попросил Боря. — Сагалова. Это моё условие. — У меня с ним ничего. — Хорошо… — Зонтик? Боря, дать тебе зонтик? У меня есть запасной. Или, знаешь, проходи ко мне. — Я люблю дождь, — признался Боря и назвал имена («Не прозвища, Настя, — имена»), о которых девушка знала. — Заяц всё детство под дождём пробегал. Косой родился, когда одни ливни шли, он к ливням с детства привык. Амиго, как начал с четырнадцати лет впаривать товар, под дождём торговал: диски плёнкой укроет, сигареты для вида две пачки выставит и следит за ментами, остальное прячет… — Ты хочешь домой, да? Голос Насти был таким печальным, что Боря обнял девушку и долго не отпускал. Так он и стоял, покачивая чёрными брюками с цепочкой на них, прижимаясь щекой к щеке и словно переплетая свои крашеные белые волосы с натуральными Настиными. — Бабуля не прогонет? — спросил он. — Да ну её. Достала… Что бабушка, что Алина, — чуть не заплакала Настя и пригласила Борю. Тот день и следующий за ним вечер, но не ночь влюблённые провели вместе. Не раздеваясь, они сидели на диване, обнимались и разговаривали. Они находили тысячи не пошлых, прекрасных и важных тем для разговора, не желая говорить лишь об одном — об отношении к Алине. А отношение к Сологуб у Насти испортилось. Ведь это именно из-за переписки с ней Боря напал! «Сучка. Я из-за неё чуть Борю не потеряла» — думала Настя, скрывая слова раздражения. Но вся группа видела, что Настя отстранилась от Алины, что мерит её сердитым взглядом, что не обращается к ней даже изредка, даже по мелочам вроде «А у нас завтра контрольная или послезавтра?» — Что, Сологуб, в пролёте? — нарочно не уточняя ситуации, один раз спросил Костя. Алина поникла. Неужели что-то случилось только из-за её дурацкой просьбы войти в образ Рыбака? Неужели что-то серьёзное? Нет, ну… умереть-то точно никто от этого не мог. И в больницу попасть тоже. Тогда что случилось? Алина решила потерпеть. У неё были Ната и Лида. Прекрасные, преданные подруги. И их, что весьма важно, она ещё не успела достать Рыбаком, чего и дальше делать не собиралась: если говорить о своей любви, то как-то в меру. А с Настей наладится. Обязательно ещё наладится. Так оно и случилось. Правда, не сразу.***
Меньше, чем через два месяца, наступал Новый год. А это значило, что за запах хвои и мандарин придётся заплатить не одной бессонной ночью. Контрольные и зачёты, контрольные и зачёты… Они тянулись друг за другом чуть ли не с начала октября. Студенты обкладывали себя книгами и тетрадями, много чего ксерили и переписывали друг у друга конспекты. Зная Костин нрав, Алина принципиально не дала ему переписать план своего урока. — Тю, — возмутился Костя, — а как я буду наблюдения писать? «Каком кверху» — пришла Алине глупая мысль, которую она не стала озвучивать. — У меня перепишешь, — сказала Вита. — Отстань от Алины. — А почему она не может мне дать? — Костя, как всегда, вкладывал в речь двойной, пошлый смысл, и начал улыбаться своим мерзостным мыслям. — Костя, перестань уже! — заворчала Настя. — А ты чего? Ты же с этой малолеткой не разговариваешь. — Костя… — Что я, не прав, что ли? — Замолчали! — не гневно, но громко крикнула Катя. — Всё! Мы к паре готовимся или ссоримся? И перевела разговор на учёбу. Алина вздохнула. Защита Насти стала для неё тяжелее игнорирования. Ещё тяжелее оказалось дома. Алина не то что про Рыбака не могла думать — она забыла, что такое телевизор, что такое социальные сети, в конце концов, что такое солнце: из окон аудиторий солнце как-то не воспринималось, а когда Сологуб приезжала домой, на улице сгущались сумерки. Очень скоро к тому же самому времени вместо сумерек приходил глубокий вечер. В глазах рябило от бесконечного искусственного света. Голова гудела. Алина валилась с ног после пар и начала спать днём, отчего только сбила себе режим. Она уставала пуще прежнего. Обо всём этом можно говорить долго и, право, насобирать страниц на целую докладную, и тогда в этой работе не останется места ни для описаний чувств к Александру Рыбаку, ни для повествования о судьбах студентов. В один из свободных дней — в субботу или воскресенье — Алина нашла свободную минутку и зашла во «ВКонтакте». К ней в друзья добавилась незнакомая девочка. Некая Алиша Егорова. Алина начала изучать страницу: вот Алиша — кудрявая блондинка с открытым ртом, вот она с зонтиком, вот в тот же день с подружками, и у подружек тоже зонтики, вот красуется на фоне реки и леса, вот в каком-то кинотеатре, стоит в полутени на первом этаже на фоне постера к «Сумеркам». Алина добавила Алишу, и та после располагающего приветствия начала спрашивать, что Алина знает о Насте Титаренко. «Это моя однокурсница» — ответила Сологуб, но не спешила отвечать на ряд других вопросов. Не знает ли она домашний адрес Насти. Телефон. С кем Настя встречается. Может, Сологуб была не самой мудрой, но включала мозги, когда не включить их было бы опасно или кощунственно. Недолго, зато правильно думая, Алина написала Насте и SMS-сообщение, и сообщение во «ВКонтакте». Она не ожидала, что Настя ей ответит, но та скоро прислала на телефон: «Спасибо большое. Я сейчас зайду». Алина с чистой совестью вышла из сети, решив прогуляться, хотя бы один день в неделю подышать свежим воздухом и не думать о парах, а когда вернулась, стремглав побежала к компьютеру, зная, что ей кто-то из двух девушек написал. «Привет, Алина))) — писала Настя. Под её смайлы Алине тут же представлялась её улыбка. — Алиша Егорова — это бывшая девушка Бори. Она мечтает вернуть Бориса и в последнее время пишет гадости мне и моим друзьям. Спасибо, что ты не сказала ей ничего!» «Я сказала, что ты моя однокурсница (( — опечалилась Алина. — Надеюсь, я тебя этим не сильно подвела. Я не подумала… Но больше ничего не писала!» «Хорошо)) Всё нормально. Про однокурсниц она сама вынюхала. Из наших уже Лиде писала. Она там тебе под фото уже нагадить успела: (Забань её и поудаляй всё». — Что же ты мне там написала, Алиша Егорова? — вслух спросила Алина. Красный значок «плюс четыре» у звоночка-оповещения не сулил ничего хорошего. Всё, с чем внутренне боролась Алина, вновь вылезло наружу, как грязь из сливной дыры с выбитой пробкой. Своими комментариями Алиша вытащила все Алинины комплексы, а вслед за ними — поглотившие девушку мысли: «Я некрасивая. Я уродина. Поэтому я никогда не буду с Сашей Рыбаком. И вообще ни с кем не буду, потому что НИКТО меня не полюбит…» «Отличная фотография. Только эту слева бы обрезать» — писала Егорова о фото, сделанном в конце сентября в парке. На скамейке справа сидели Настя и Лида, а слева — Алина. Сологуб сначала подумала, что Алиша желала обрезать Настю, ведь у неё был зуб на Настю, но мозг мгновенно напомнил ей, где лево, а где право. «Нос, как у свиньи. Хрю-хрю» — раз за разом перечитывала Алина, возбуждая в себе злость, репетируя ответы, способные морально ударить обидчицу. «Губ вообще нет. Вам срочно нужно что-то делать со своей внешностью!!!» — также перечитывала Алина и злилась на Алишу, злилась на себя, на свою лень, на генетику. Ну вот что делать человеку, у которого отец был коротышкой, да и бабушка — приземистая? Что реально можно сделать с носом и губами? Копить на пластическую операцию, ненавидеть и кромсать себя, кромсать и ненавидеть?! И ради кого — ради одобрения девки из интернета, которая пристаёт к друзьям нынешней девушки своего бывшего парня?! А не пошла бы она со своим мнением куда подальше! Куда-нибудь к авторшам книг, как похудеть/ обрезать нос/ нарастить губы/ влюбить в себя всех мужчин Земли, включая мудаков, и забыть о любви к себе, жить, угождая другим, воевать за уважение, которого к тебе нет и не будет. Из любопытства, испытывая странную радость, Алина прочитала последний комментарий, состоящий из одного слова — «Мда…» — к паспортного стиля фотографии. Вероятно, «Мда» («Вообще-то «М-мда», безграмотная ты Егорова!») относилось к Алининой подписи «На конкурс фото». На какой именно, девушка не уточнила, и можно было посчитать, будто она собирается отправить фотографию на онлайн-кастинг моделей, но Сологуб всего лишь выполнила формальность к колледжному литературному конкурсу «Моя прекрасна Украïна», на котором её стихи и стихи нескольких человек с параллели напечатали в сборнике собственного (то есть вуза) издания. Алина напрягла глаза, чтобы буквы перед ней казались расплывчатыми, будто адресованными не ей, поудаляла комментарии, занесла Алишу в «чёрный список», а после целый день думала над вопросами внешности и уважения к себе. Чуть позже, в тот же день, случилось неожиданное. Алине позвонила Настя. — Алло. Привет, Алина. — Привет. Алина без настроения лежала на диване. — Что у тебя с голосом? Ты себя плохо чувствуешь? — искренне запереживала Настя. — Нет. Просто неприятно, что Алиша написала. — Ты её забанила уже? Поудаляла гадости? — Да… — Вот и хорошо. — Короткая пауза. — Алина, прости меня, пожалуйста. — За что? И Настя рассказала о проблеме с Борисом, о том, как из-за своей уже решённой проблемы продолжала злиться на невинную Алинину «ролку» с Рыбаком. Она также упомянула, как именно назвала Сологуб. — Да ну всё нормально, — радуясь, что Настя снова говорит с ней, ответила на то Алина. — Нет, ненормально, — возразила Настя, одним голосом максимально стараясь отобразить отношение уже не к Алине, а к ситуации. — Себя надо любить. Твоя подруга сказала о тебе плохо. Это не-нор-маль-но. — Настя, не грузись, пожалуйста. Я никого сейчас не виню. — Алина подумала, как бы поскорее свернуть эту тему, и призналась: — Я уже «спустила пар» на Алишу. Просто… Просто давай… Давай общаться, дружить и не ссориться. А я со своей стороны обещаю, что не буду доставать тебя Рыбаком. Я понимаю, что это неприятно. — Да ну, это прикольно, — было понятно, что Настя улыбается. — Но с количеством «Я тебя люблю» ты правда перегнула. — Я тебя люблю! — шутливо воскликнула Алина. — Как подругу. — Ах-ах. Я тебя тоже. За окном завыл серый ветер. Сам по себе, конечно, бесцветный. Но он поднимал столбы серой пыли с тяжёлыми, похожими на астероиды, комьями земли, и поднял бы и листья, но те намертво приклеились к земле и только кое-где трепыхались, как сшитые с корешком страницы старой книги. Они уже не были светофорных цветов — они представляли из себя однородную грязевую и гнилую массу, пахнущую слоями частых дождей. Голые и почти голые, с коричневатыми обрывками-огрызками листьев, деревья терпели наваливающиеся сверху хмурые тучи. Несколько минут назад Алина назвала бы погоду отвратительной, но теперь ей хотелось напевать: «У природы нет плохой погоды. Каждая погода — благодать». Алина снова общалась с Настей — это раз. Она хорошо училась — это два. Не просто хорошо, а в последнее время отлично. Куратор провела первое (и единственное) родительское собрание, на котором хвалила Алину и сказала, что та по успеваемости обогнала тех, кто поступил после десятого класса: Анну, Виту, Костю. В-третьих… Сходу Алине хотелось сказать, что осенняя учёба только сначала показалась трудной, теперь у неё нашлись силы, нашлось много сил. Но к этому не имел отношения режим дня: тот по-прежнему скакал и мог бы вымотать девчушку. Набраться сил Алине вновь помогли мысли о Рыбаке. О её любимом Саше.***
Она ворвалась в его мир без разрешения. Чуть менее настойчиво, чем дамочки, которым вечно во всех учреждениях надо «только спросить». Уважая его реальные мечты и планы, о которых она имела представление только по интервью, в то же время страстно и нежно желая его обнять и поцеловать. И чем больше перед Алиной открывался безграничный Сашин мир, чем больше она понимала, какое счастье — всего лишь знать о Саше, всего лишь слушать песнь его души, переплетённую с завораживающими звуками скрипки, тем сильнее была сладкая тоска. — Саша! Ты нужен мне сейчас! — произнесла Алина. Или её душа. Или её образ. В Матрице, из которой она слепила свою Норвегию. — Саша! Александр Рыбак показался на фоне белого, с синей полосой автобуса. Первые ноябрьские, злокозненные ветра, чувствовавшие себя правителями Скандинавии, пользовались тем, что музыкант стоял без шапки. Они тревожили его шатеновый лоск, по-своему видели причёску и бесконечно путали волосы, придавая лохматому парню одновременно милый и несчастный вид. Тени от мелких, рассыпанных по всему небу, точно зёрна в сказке про Золушку, туч выборочно превращали коричневый волос в серый или даже седой. — Вы похожи на викинга, — произнесла Алина, не позволяя даже в фантазии называть его на «ты», не преодолев стеснения. — God ettermiddag! — приветствовала она по-норвежски. Саша широко улыбнулся. Так, как он это умел: по-голливудски обнажая белые резцы и клыки и не теряя при этом искренности. — День, скорее, серый, — поправил Саша. — Серый, но хороший. Вы же здесь! Тут с неба грохнулись две большие капли дождя — на Сашину и на Алинину ладони. Следом резко забарабанил дождь. Норвежцы открыли зонты. Две девушки хотели подбежать к Рыбаку за автографом, но одна одёрнула другую, поторопив, наверное, домой. — В небесной канцелярии перевернули коробку с дождём, — Алина запрокинула голову. — Ай! — Дождь попал в глаза. — Или коробку с ливнем, — подметил Саша. — Это точно! Они смотрели друг на друга и мокли. Чёрный Сашин плащ стойко запа́х тканью. Кусочек белого воротника под плащом прижался к коже. Капли заструились по лицу Александра, точно в начале его клипа «Ты так достала меня», или «Live me alone» в английской версии. Алина ощутила тяжесть намокшей одежды. — Что эт-то? — простучала она зубами, кинув взгляд на серое здание, благолепное в своём минимализме и невычурнотости. — Эт-то театр? — Д-да. Оперный театр. — Ты с-с-сказал, мы, украинцы, тёплый народ. Поэт-тому у н-нас жарко. — А у нас х-холодно. Побежали! Одно слово приободрило Алину. Насквозь мокрая, она сделала шаг навстречу Саше, тот обхватил её маленькую руку (Алинины ладони всю жизнь были маленькими, и это нравилось парням) и увлёк за собой на запад. Алина боялась поскользнуться, но в то же время знала, что даже если это произойдёт, Саша поможет ей подняться и не бросит. Подошва её осенних сапожек-туфель без конца впитывала воду и чавкала. Волосы липли к подбородку. — Куда мы бежим? — Спрячемся, — бегло ответил Саша. Пара оказалась на перекрёстке. Через дорогу по одну сторону сверкали новыми стёклами белые, гладкие дома. Именно что гладкие, в отличии от советских домов с чётко выделенными белыми и рыжими кирпичами. По другую сторону высились семиэтажные бордовые здания. Поодаль шла стройка и вроде даже не одна, но она Алину не интересовала. Кто бы ни жил, ни работал в домах через дорогу, они, эти дома, отличались от харьковских, от украинских. Да, везде одно и то же небо. И люди все как люди, будто бы одной нации. Ну у разных наций обязательно отличается менталитет, обязательно найдутся какие-то особенности… Алина, ни в коем случае не думая плохо о своём народе, непонятно почему приятно поражалась норвежцам и, конечно же (тут причины были ясней), своему белорусскому норвежцу. — Такой интересный светофор, — заметила Алина. Зубы её уже не дрожали. — Двойной красный. А что он означает? — Ты ни за что не поверишь, — загадочно произнёс Саша. — И? — «Движение запрещено». Алина засмеялась и взглянула на небо: — Полило так полило, а теперь светит солнце. Я полюбила Норвегию, — Алина переменила интонацию. Она говорила романтично, но взрослым, а не наивным детским голосом. — Норвегия кажется безграничной. Включился зелёный, и Саша с Алиной перешли. — Над ней простилается бескрайнее небо. В горах можно заблудиться, в коттеджах — запутаться, как в лабиринте. А у моря не видно берегов. Поэтому Норвегия кажется безграничной. — Да, я так и хотела сказать! — от радости Алина резка повернула голову, и в её глаза бросился слепой дождь, начавшийся на северо-западе. — Всё верно, Саша… Алине было интересно, не попросит ли Саша назвать его Алексом, но тот был занят поиском укрытия. — Надо обсохнуть. — Саша, а что там? — спросила Алина, устремив взгляд вдаль. — Там? Край света. Шоссе. Поворот. Мост через залив. И лес. — Лес… — мечтательно произнесла Алина, но не просила привезти её туда. Ей хотелось остаться в городе. Осло тепло приняло украинскую девушку. Так, как когда-то радушно встретило белорусских мигрантов с пятилетним, уже талантливым и многому обученным сыном. А бордовый дом справа приютил музыканта и его юную поклонницу. Кто его знает, был он жилым домом или офисом на самом деле (судя по его представительному виду и большим окнам, офисом), но в мире, выдуманном для самой себя Алиной, в здании можно было снять комнату, как в гостинице. Промокшая девушка, боясь наследить в фойе, скромно стояла поближе к выходу и, слушая вежливую норвежскую речь, полную свойственных ей «эг», «эд» и схожести с английским и шведским, смотрела в окно на синий автобус. Автобусы… Они всегда напоминали Алине о возможности путешествовать куда угодно, повидать мир… «Я в Норвегии! Я в Осло! Я с Сашей Рыбаком!» — только и крутилось в её голове. Автобус блестел сам по себе, ловя блики солнца, блестел от капель, блестел окнами и шинами, и стекло в фойе тоже блестело. Всё здесь блестело и всё говорило о качестве, о высоком уровне жизни, о том, тягу к чему не удавалось, да и не хотелось скрывать. Алина была бы в самом деле рада выбраться в эту сказочную страну. Только вот вряд ли бы сказка привлекла её без принца. Вряд ли бы без Александра она питала такие же сильные чувства к Норвегии. Возможно, восхищалась бы северной страной, но вряд ли бы так сильно любила… — Двадцатый номер на втором этаже, — снова перешёл на русский Саша, обращаясь к Алине. — Двадцатый? — встрепенулась Алина. — А вы ведь… — Ты. — Ты ведь выступал под двадцатым номером. — Да, счастливое число. Идём в комнату. Мы тут уже наследили. — Ой! — Может, я помогу?.. Нет? Ну хорошо. Спасибо, девушка! — сказал Саша уборщице, пожирающей его глазами. На этот раз Алина первой взяла Александра за руку. Тот не сопротивлялся и поднялся вслед за поклонницей. Настоящий норвежский номер в настоящей-пренастоящей (хорошо, не совсем настоящей, но в представлении такой реалистичной…) Норвегии, в сердце Осло, был выдержан в кремовых тонах. Два кремово-белых дивана с упругими подушками под цвет. Такое же кресло. Овальный прозрачный столик с искусственным тюльпаном. Два пейзажа в белых рамках: норвежские горы с белыми шапками и белорусские берёзы. Всё это освещалось уличным светом, а вечером можно было зажечь роскошную люстру с тремя лампочками. Рыбак снял плащ и попросил Алинино пальто. Какое-то время музыкант и поклонница сушили всю одежду и переодевались, не мешая друг другу, обходясь без намёков или случайных касаний. Даже в мире, где можно было превратиться в птицу-феникса, отправиться в прошлое силой мысли, получить сколько угодно денег и любую пищу, приручить любого дикого зверя, да господи, провести на золотом ошейнике дракона по современным улицам, Алине хотелось следовать логике. Более-менее. Сам её разговор с Рыбаком, факт их знакомства был более чем фантастичен. Разобравшись со скукоженными мокрыми стопами, облачив вымытые ноги в белые следы, посушив макушку, кончики волос и расчесавшись, Алина предстала перед Александром в закрытом, фиолетовом платье: такое она бы смело выбрала на выступление в своём вузе, если б только пела или играла на сцене; её творчество ограничивалось стихотворениями и рисованием. Её ледяные после дождя руки (их не смогла согреть тёплая вода) потянулись к Саше, сидящему в джинсах, голубом свитере и в очках на одном из диванов. Алина присела рядом и, не зная, что делать, улыбнулась. — Очки прикольные. Боже! Если она так глупила в фантазиях, что говорить о реальности? Что бы она могла подарить Рыбаку как девушка, как жена? Одну самоотдачу… Растворение в его личности. И — ничего от себя. Она бы принимала его предложения, играла на его или на купленной специально для неё скрипке и бесконечно любила бы Осло, втайне понимая, что Рыбаку нечего делать в Харькове, пусть даже это первая столица её страны. У неё не было ничего, кроме её любви, а на одних чувствах, без развития, без поисков себя самой до конца дней не проживёшь. Грубо говоря, нужно что-то из себя представлять. Хотя бы правильно подать «сырой материал» души. — Саша! — Алина вдруг подорвалась с места. Рыбак заинтересовано посмотрел на поклонницу. — Вы любите… то есть ты любишь «The Beatles»? Ах-ах. — Это «Ах-ах» Алина подцепила у Насти. — Мой английский ужасен, даже если я произношу одно название. — Да, люблю. И у тебя хороший английский. — У вас… у тебя сегодня нет с собой скрипки? Саша развёл руками и почесал затылок. — Значит, акапелло! Тихонько прокашлявшись, Алина встала на середину комнаты и, чётко произнося слова, стараясь соблюдать английский акцент, запела «Lucy in the sky with diamonds». Куплеты были самое оно для её неокрепшего голоса, но вполне хорошего слуха, о чём знала она сама и о чём ей сказал Рыбак. Припев оказался сложнее, но потому и интереснее благодаря нарастающему драйву. И вот к концу песни заводная Алина пустилась в пляс. Рыбак затанцевал с ней, точно трубадур с принцессой из «Бременских музыкантов». Пара кружилась в норвежско-ноябрьском (о, как много ласкающих слух «эн» и «эр»!) танце, не замечая сумерек, сгустившихся над Осло. Только когда стало невозможно темно, Саша сказал «Ещё влипнем во что-нибудь» и включил свет. — Здесь такая люстра… — деланно завороженно произнесла Алина. Видела она уже ту люстру. И не о люстре думала. У неё кружилась голова. Совсем не от танца. — Саша! — Ась? — Рыбак оттопырил ухо, как бабулька, которая плохо слышит. — Ты голодна? В мыслях Алина голодной не была, хотя по-настоящему даже при таком-то волнении не отказалась от кушанья. Она вычеркнула деталь о еде из своих фантазий и, вновь сидя на воображаемом диване воображаемой комнаты, заговорила от имени своего образа: — Саша, я не знаю, как сказать… — Говори прямо, — универсально ответил он. — Прямо? — Алина взором воззвала на подмогу кремовые стены и канареечный паркет. А потом посмотрела на Сашу. Его лицо, его глаза были слишком близко. — Прямо… Я люблю тебя. Ей не хотелось слышать «Я тебя тоже» по той простой причине, что настоящий Рыбак её знать не знал и, кстати, вновь строил отношения с Ингрид — девушкой, которой посвятил «Fairytail», с той, которая была рядом в реальной жизни. Потом их совместная жизнь не сложилась, и всё же Алина и до их расставания, и после понимала, что лезть к этим двум людям не нужно. Ей хотелось, чтобы представляемый воображением Саша просто взял её за руку. И он взял, мгновенно передав ей своё тепло и поддержку. Тогда Алина Сологуб смогла сказать: — Знаешь, мне сейчас хочется… Об этом глупо, неудобно говорить! Мной овладевают такие мысли, от которых по-настоящему ты бы тут же убежал и не стал больше связываться с глупой фанаткой. Когда я впервые увидела тебя на «Евровидении», я ощутила искру: она поразила моё сердце и прошла, как ток, по рукам. Я узнала прежде всего человека с чистой душой, что редкость в наши дни; наверно, чистота твоей души и зацепила меня больше всего. В какой-то момент мне показалось, что твою душу узнала моя, откуда-то из прошлой жизни. На свете нет ни идеальных людей, ни ангелов. Но если есть приближённые к ним, то ты, несомненно, такой человек. Не могу передать словами, как ты меня волнуешь. Твоя прекрасная душа. Твоя струящаяся музыка. Мне хочется находиться рядом. Быть с тобой. Всегда. Касаться тебя. Но я не стану… — Алина горько усмехнулась. — Знаешь, на свете столько людей, которым вот так просто прикоснуться к другим. И не только прикоснуться. Они забывают имена друг друга. Они изнашивают свои тела. Их жизнь идёт по закрученной спирали. И вот я понимаю, что так нельзя… Чем дороже тебе душа человека, тем больше боишься тронуть его… телесно. Моя бабушка так и говорит: «Когда любят, боятся притронуться». Я хочу того, на что не имею права и чего сама же не могу. Алина вздохнула. Её вздох эмоционально напомнил волчий вой. Не выпуская Сашиной руки, девушка зарылась в его голубой свитер. — Голубой в белый квадратик… Мне так нравится твой свитер. Её нюх окутали запахи стираной ткани, волокон, одеколона и просто Сашиного естества. Её голова находилась ниже шеи Рыбака, ниже горла с теми самыми голосовыми связками, которые покорили самый популярный европейский песенный конкурс. А он гладил её спину, заставляя «таять». — Саша… Почему ты не рядом, Саша? — Я рядом. — Ты образ, который я выдумала. А с тем, о чём я думаю, ты вовсе получаешься каким-то суккубом. Саша возразил: — Суккубы злы и высасывают энергию. Оставляют тебя опустошённой, используя фанатичность и страсть, и не имеют отношения к прекрасным мечтам. Я тот, кем ты представляешь реального человека. И я не думаю, что мы с ним кардинально отличаемся. — Мне бы хотелось, чтобы именно Саша узнал о моей любви… — Живи. Люби. Чувствуй. И если хочешь, говори слова любви мне. А при случае скажешь ему. — Это как учиться целоваться на помидорах, — невпопад сказала Алина и пошевелилась в объятиях Александра. — Ты тёплый… Или даже горячий. Она долго сидела молча и дрожала от слов, которым нетерпелось вырваться из её души, слететь с её уст. За окном разбушевался ветер. — Осень в Осло, — сказала Алина, приподняв голову. — Это как осень в Нью-Йорке, только вместо Нью-Йорка Осло. — Тут она нашла слова, завершающие её главные мысли. — Знаешь, мне ещё не столько, сколько должно быть лет, чтобы… Не хватает одного года. Да господи! Ты ведь понимаешь, о чём я… Так вот: у меня словно стоит какой-то блок, когда я думаю о тебе так, когда хочу больше, чем обнять и поцеловать тебя. Когда. Хочу. Тебя. Я не могу решиться на большее, потому что «Это» — не главное. Не могу, потеряв голову, телесно увлечься тем, с кем мне так хорошо духовно. Словно «духовно» поставило точку в Алинином монологе. — Jeg beundrer deg, — произнёс Рыбак и перевёл: — Я восхищен тобой. Что могло быть приятней этих с уважением сказанных слов? Разве что: «Тобою околдован, окрылён. И строчки песни новой: я влюблён». — Спасибо за то, что ты есть. Алина сильней прижалась к Сашиной груди. — Мне так хочется спать. Но я же не сделаю из любимого исполнителя и любимого человека подушку. — Ложись на диван. И Алина легла. А Саша расположился в двух метрах от неё на другом диване. Он снял с себя всё кроме нижнего белья, а Алина тактично отвернулась и, улыбаясь, не посмела повернуться к Саше, пока он не залез под одеяло. По Осло и над Осло зажглись тысячи фонарей (в спальном районе Харькова включились старые рыжие фонари). Полосочка Норвегии напомнила фитиль догорающей свечи (Харьков погрузился во тьму, и только клубы его центра продолжали жить своей легкомысленной жизнью). Кремовая комната обрела дымчато-розовый оттенок. Косой луч луны осветил Сашино лицо с карими, красивой формы глазами и мелкие волоски обнажённого пресса, на который он натянул белое одеяло. (В темноте настоящей комнаты слышался бабушкин храп). «Спи, моя чудная Норвегия!» — мысленно произнесла Алина в своём сплетённом из нитей мечты мире. («Спокойной ночи, солнышко» — на секунду заглянув в настоящую комнату, прошептала Алинина мама).