***
Вечером в пятницу Алина сообщила, что в субботу идёт гулять и не сама. — С Натой? — обрадовалась бабушка. — С Настей, — почти честно ответила Алина, за что бабушка так же честно сказала всё, что думает о Настином образе жизни. Раскованность и любвеобильность Насти Титаренко всем сразу бросалась в глаза, заставляя говорить нелестные и непечатные слова в адрес девочки: прямо говоря, слова на «б» и «ш». Алину огорчало это осуждение. Она завидовала излишней открытости подруги и мечтала быть такой же. Нет, нет, не изменять, не предавать, не бегать от одного парня к другому, а просто чувствовать себя живой… Впрочем, поддержал её текущую, вялую и вдохнул в неё новую жизнь всего (всего? — уже!) полгода назад Александр Рыбак. — Куда вы пойдёте? — поинтересовалась бабушка. — В центр. — В центр… Что ж, это недалеко. Она, — бабушка будто брезговала назвать Настю по имени, — скажи, пожалуйста, не скрывай, не заставляет тебя деньги с собой брать и что-то дорогое покупать? — Нет. — Смотри мне! Такие любят выманивать деньги и вешать на других свои долги. А на сколько вы с ней договорились гулять? Хоть не на ночь, не на гулянки она тебя зовёт? — Блин! Нет. — Что это за слово — «блин»? Я вот люблю блины, но не люблю, когда словом «блин» ругаются. Это ты от Насти набралась таких слов? — Бле-е-ен, — протянула Алина, упираясь языком в напряжённое нёбо. — Не ругайся. Мы ж с мамой воспитали тебя доброй, приличной девочкой. Я просто не хочу, чтобы моя внучка шлялась где попало, — бабушка гнула свою линию. — О ГОСПОДИ! — Алина поставила точку в разговоре. Вот почему, почему родители так настороженно относятся к друзьям ребёнка (взрослого ребёнка!) вместо того, чтобы принять их…***
С вечера Алина продумала гардероб, а с утра при параде поехала на «Исторический музей». Предвкушение приятной встречи подгоняло её в сторону цирка: по скользким гранитным ступеням метро; мимо киоска с конфетами и эклерами — того, в котором когда-то продавались молочные шоколадки с орехом, в салатовых, в тёмно-зелёную полосу, обёртках; мимо танков и пушек на площади Конституции и детей, которые хотели на них взгромоздиться, а родители останавливали их, мол, «Ещё упадёшь — смотри, какой иней»; мимо двух соборов с блестящими золотыми, подобными солнцу, куполами; по склону Квитки-Основьяненко с припорошенными на парковочных местах авто. Один водитель, желая отъехать, прогревал тяжёлый двигатель. Алина сошла вниз по улице и вскоре оказалась у студии звукозаписи. — Одиннадцать тридцать четыре, — пробубнела она себе. — Я как всегда раньше. Она подумала, что придётся долго ждать. Или что о ней совсем забыли. Ну каким влюблённым людям нужен третий лишний. Но совсем скоро заприметила идущих рука об руку Настю и Борю. — Алина! — Настя помахала рукой и неосторожно, как следует не посмотрев на дорогу, перешла. Борис хотел удержать её, но, увидев, что машин нет, пошёл за девушкой. Ребята перездоровались. Алина приготовилась задирать голову, поскольку Настя была выше неё на тринадцать сантиметров, а Боря — наверно, на все двадцать, да плюс сантиметр стоячей белой шевелюры без шапки. «Его волосы лучше, чем мои» — с завистью отметила Алина. Борис, сразу видно, неординарный, симпатичный молодой человек, а главное — хороший парень для подруги, попросил Алину называть его на «ты», чем ещё больше расположил к себе. Алина привыкла, что обращение на «ты» принимали невзрачные или даже неприятные ей парни, а высокие, подтянутые, красивые юноши взглядом и жестами устанавливали границы: они — главнее, они старше, а малышке в полтора метра следует говорить с ними на «вы». Борис границ не выстраивал и никого не принижал. — Ну что, — спросил он, — на студию? — На студию. Поднявшись на первый этаж офиса, ребята за неимением шкафа положили верхнюю одежду на обшитые кожей стулья и, позитивные, нарядные, приготовились к записи. Рукав белоснежного Настиного свитера коснулся космически серебряного Бориного одеяния, когда девушка поцеловала своего парня и пожелала ему успехов. Алина надеялась, что её улыбка от радости за подругу не выглядела по-дурацки, а в одежде она была уверена: на ней сидели чёрные джинсы и не приторно розовый, расшитый золотыми звёздами свитер, в ушах колыхались серьги из «Евы», смотревшиеся на ней лучше золота; веки украшали золотисто-чёрные тени, а губы — блеск. Подумав о блеске на губах, Алина обратила внимание, что у Бориса блестят ногти. — А?.. — начала спрашивать Алина у Насти, но сразу же поняла, что вопросы о внешности бестактны. — А… Настя, а какую песню будет исполнять Борис? — Крутилин! — засмеялась Настя. — Ты так и не сказал, что сегодня споёшь! Вместо ответа Борис погрустнел (грусть и внутреннее, смешанное с мудростью напряжение непривычно смотрелись на его смазливом от природы лице) и выставил ладонь. Он поговорил с людьми, расплатился наличными из чёрного, холодного кошелька, что-то уточнил, осмотрел оборудование, расставленное по всей малогабаритной студии, надел наушники и… Настя слышала музыку и чуть не плакала. Алина старалась сдерживаться, но её душу не менее, чем песни Рыбака, затронули строки Бори Крутилина. Боря мягко, но со свойственным ему жужжанием в горле и на языке, возводя глаза к небу, будто бы над ним не было ни потолка, ни следующих восьми этажей стеклянного офиса, то разводил руками, то прижимал руки к груди. Он исполнял песню где-то на мотив творчества «Многоточия», их «В жизни так бывает» и «На сердце боль», где-то — с надрывом Володи Котлярова из «Порнофильмов». Он пел для Амиго. Да… В основном для Амиго. Но ещё — для Косого, Зайца, Шкета, Лёхи и Димона. Душа Крутилина кричала: — «Не знали, сколько лет прожить Амиго оставалось. Мы думали, что вечны. Нам так всем всегда казалось». — Да-а, — тихо, согласно протянула Алина. В тот момент ей не обязательно было знать, кто такой Амиго. — «На жёстких жёлтых койках с ним сидели до рассвета. Огни погасли — вместо них зажглись глаза у Шкета». С каждой строкой Борис подтверждал, что внешность обманчива, что гламурный образ порой принадлежит человеку с загубленной, но полной борьбы душой, а творчество дерзилы может быть проникновенным и чувственным. С каждым словом белобрысый сорванец, у которого преподаватели были в основном «на голову больными» и «**нутыми совками», проявлял сильную, безвозмездную любовь к жизни, к первым своим друзьям, к творчеству и, конечно, конечно же, к своей ненаглядной Насте Титаренко. Сняв наушники, Борис подошёл к Насте, обнял её крепко-крепко, как при прощании, хотя не собирался покидать её никогда. Лицо его в тот момент выражало необыкновенные эмоции: серьёзность, задумчивости, ответственность и нежность в одном флаконе. — Ты окрыляешь меня, — сказал он Насте. Подойдя затем к звукорежиссёру, Борис что-то тихонько попросил. Судя по уверенному кивку, звукорежиссёр уже раньше знал, что от него потребуется. Настя и Алина переглянулись: Борис исполнит ещё одну песню?.. Они оказались правы. — А-а-а-а-а!!! — подпрыгнув, ненормально завизжала Настя, заслышав первые ноты посвящённой ей песни. Преобразившись, став ещё краше, удивительнее… влюблённей, Крутилин запел в дальнейшем одну из известнейших своих песен — «Для тебя»: — «Что случилось со мной? Трудно мне без тебя дыша-а-ать. В странный город пришёл, Чтоб суметь тебя разыска-а-ать. В странном городе не было места для меня-а-а. Влился я в его жизнь и пошёл по нему… Для тебя-а-а… А я люблю девчушку из странного города. Я в двух шагах ужэ-э-э. И кроме наших чувств ничто так не дорого — В твоей, в моей душе. Карта, компас и мох не помогут, увы, ника-а-ак. Должен сердцем одним в странном граде тебя сыска-а-ать. Мне прохожий расскажет, кого и как любить, Только обувь мою не захочет, знаток, надеть. Сам под снегом, дождём и под зноем к тебе дойду. Если ты далеко, всё равно я тебя… Ещё найду. Я смелый и влюблённый. Нашёл, давно любя-а-а. Пусть будет день холодный, Тепло из сердца вырву для одной тебя-а-а. А я-а-а-а-а… Я смелый и влюблённый Для одной тебя. Для тебя. А я люблю девчушку из странного города…» Настя не выдержала и расплакалась. Алина никогда не видела, чтобы Настя плакала, и никто не видел. А может, просто не замечал слёз. Обществу очень красивые, смазливые, модельной внешности люди — о, особенно если это молодые люди! — видятся бесчувственными и глупыми, лишёнными сопереживания и доброты. Серые Настины глаза блестели, слёзы, прихватив крупицу туши, стекли к подбородку и там не сразу засохли кристалликом. Перешедший на шёпот и утихший Борин голос продолжал хранить силу духа, нежность и верность, вложенные в песню. Все его чувства сполна передавались Анастасии. Настя смотрела на Бориса с любовью, а Алина — с восхищением и фанатичной мыслью: «Теперь я знаю вживую одну знаменитость!» Это слово пришло ей на ум гораздо раньше, чем Борис узнал, что из известного в узких кругах парня он станет известным на всю страну и не только. Крутилин стоял перед своей бесконечно любимой «девчушкой из странного города», Алиной и звукорежиссёром: такой простой и такой живой, с неровным после пения и пережитой гаммы чувств голосом, с лёгкими каплями пота у корней белых волос, в серебряной, рвущейся на большую сцену, но здесь, в скромной студии, неуместно пёстрой одежде. Студент, которому не было и двадцати. Студент, которым ещё не занялась Наталья Могилевская. Студент, который дважды ездил в Киев, но никогда не был на столичных кастингах; никогда не был в Москве. Не видел огней Сиэтла. Не изучал воочию нью-йоркскую жизнь. Не жил два месяца и не дал выступлений в Вашингтоне. Не коснулся своим вольным крылом канадской границы. Слава пришла к нему позже. И… как же хорошо, что любовь случилась раньше славы! Настя обняла Борю. А он — её. Снова. Алина, ощутив неловкость, то смотрела, почти пялилась на подругу с любимым, предугадывая тонкие, едва заметные нежные движения их рук и губ, то отводила взгляд. Усердно думая, когда же наступит подходящий момент, Алина где-то через минуту осторожно сказала: — Борис, мне понравились твои песни. — Она прокашлялась: — Очень. — Да Боря, а не Борис, — беззлобно поправил парень. — Ясненько. «Борис» — такое же табу, как обращение на «вы». — Стрёмно от официоза, — сленгом объяснил Боря. — Алина, а ты кого кроме Рыбака любишь? — Ни-ко-го, — с улыбкой отчеканила Алина. Но она поняла, что её спросили о музыке, а не об исполнителе. — Вообще «попсу». Советскую эстраду: как слушала её с раннего детства на кассетах, так до сих пор люблю. Не нравится тяжёлый рок. Но русский обожаю! Цоя, Кипелова, Лёву. — «Би-2»? — Ага. А из зарубежного мне «заходит» женский вокал. «Nightwish», «Within Temptation». — Хотите что-нибудь спеть? — спросил звукорежиссёр. В отличии от Бори, он обращался к клиентам и гостям на «вы». — На этом? — Алина пугливым взглядом обвела аппаратуру. — Нет. Нет… Я не умею. — Это бесплатно, — Боря подмигнул звукорежиссёру: мол, за эту девочку мы договорились. Алина почесала затылок: — Н-нет. Я же не умею. Не знаю, как в наушниках петь. Настя рассмеялась: — «Не знаю, как в наушниках петь», — не коверкая слов, повторила она. — А можно, пожалуйста, спеть, как на караоке? Вот у вас там «DVD» с микрофоном стоит… Тут уж засмеялись все трое. Алина растерянно смотрела на «DVD». — На моей прекрасной студии — и использовать раритет? — звукорежиссёр хлопнул ладонями по джинсам. — Ну, как вашей душе угодно. Поставлю вам «See, who I am». Алина кивнула и захотела расплакаться. Она вдруг вспомнила давний урок музыки в школе… Была замена, а на заменах ею, хорошисткой и по многим предметам отличницей, никогда не были довольны. Замена на русском языке удивлялась, как это девочка с десятью-двенадцатью баллами так плохо знает правила второго государственного языка; то есть вообще не знает: правильно пишет, а почему в слове «тростинка» первая гласная «о», а не «а», объяснить не может. На трудах с новой учительницей Аля «косячила»: не могла ничего ни обвести, ни вырезать, ни приклеить аккуратно; она словно ходила в садик, где впервые пыталась вырезать квадратик. Замена на истории чаще всего вызывала именно Сологуб — так часто, как, оставляя «на десерт» отличников, вызывают двоечников. Куда-то девалась вся Алинина уверенность. Из головы, как часы Дали, вытекали знания обо всех датах. События разных десятилетий превращались в одну густую кашу. «Э-э… Это была война, в которой участвовало много стран», «Ну… Италия хотела как бы…» — экала, бекала, мекала, нукала Сологуб, опираясь рукой о парту: ей было тяжело стоять так долго, как её «пытали». «Давай, ответь мне ещё на один вопрос — и я от тебя отстану» — сказали наконец Алине и потом поставили что-то невысокое, но хотя бы не двойку. В тот же «исторический» день каким-то мальчикам понадобился стул из кабинета истории. Учительница из всех стульев выбрала именно стул Алины, а саму Алину попросила пересесть в конец среднего ряда — туда, где пустовало место между двоечниками и прогульщиками; туда, куда её никогда в жизни никто не садил. Это было обидное, но не самое позорное происшествие. Самое позорное произошло однажды на музыке. Ребятам принесли «DVD» да караоке, и желающие по очереди пели: кто — «Тёмно-вишнёвую шаль», кто — «Летний дождь», кто — «ВИА-Гру», кто — «Arash». Аля, возбудившись, с блеском в глазах мечтала исполнить песню из «Не родись красивой» — из своего любимого сериала. «А можно мне песню «Не родись красивой?» — спросила Алина у мальчиков-старшеклассников, которые помогали учительнице не замене с аппаратурой. «Конечно, можно» — ответили они и быстро нашли то, что… не имело ничего общего с композицией Юлии Савичевой. Вместо заветного «Ну не смотри, не смотри ты по сторонам…» пошла какая-то неизвестная «тягомотина», под мотив которой Але пришлось подстраиваться, между впервые узнанным мотивом вытягивая голосом деревенской бабы: «Не родись красивой, а родись счастливой. Не родись красивою-у-у-у». Она могла сказать, да не сказала, что песня совсем не та, потому что боялась, что ей тогда вообще не разрешат петь, скажут что-то вроде: «Ну знаешь, никто не собирается по сто раз искать то, что тебе нужно». Вот и мучилась. В классе кто-то сказал: «Я такой песни не знаю», а остальные посмеивались, повторяя: «не родись красивою-у-у-у…» А самое обидное, пожалуй, было в оценке. «Я тебе восемь ставлю… Я тебе восемь ставлю… Я тебе восемь ставлю…» — эхом стучали в висках слова учительницы. По музыке у Алины всегда было только двенадцать! А тут восемь… Больше всего обижала не отметка, в конце концов совсем не плохая, не влияющая на оценку даже в четверти, а столь противоположные, непроходящие мысли: «Я не умею петь. Я бездарность. Все слышали, что я не умею петь» и «Я умею петь. Жаль, только дома. Жаль, что на уроке никто из ребят не слышал моего НАСТОЯЩЕГО пения». Весь этот стыд за секунды пронёсся в Алининой голове. — Ну нет, — сомневалась она. — Я не умею… Ну хорошо. Сейчас. Звукорежиссёр, пожав плечами, подключил «DVD» к телевизору и вручил Алине микрофон. Тот показался ей самым тяжёлым и самым холодным на свете, но вот спустя считанные секунды его металл стал её оружием. «Within Temptation» заполнили собой всю… каморку. Ну да, каморку, пускай каморку, гордо именуемую студией звукозаписи «Первая звезда», но тоже какую-никакую сцену. Алину посетило новое потрясающее чувство, что сцена — это не только здание и декорации, но и пространство в твоей душе; и только ты выбираешь, чем это пространство наполнить, что передать через него слушателю. Алина ощутила себя Шарон ден Адель и неидеально, с мяуканьем слабого голоска, вместе с тем с пониманием рок-музыки, с попаданием в ноты (вот слух у неё был отменный), с любовью к искусству и с уважением к себе запела: — «See who I am, Break through the surface. Reach for my hand, Let's show them that we can Free our minds and find a way. The world is in our hands, This is not the end»… … Алина улыбалась. Её мышцы стали тверды, как камень, от внезапно вырвавшейся внутренней силы. Кровь бежала по её жилам как сумасшедшая. Она спела. Она. Спела. И это самое главное! А что неидеально, Алина и сама понимала, но сегодня её пение было уж точно лучше и нужнее того, на уроке музыки. Настя, Боря и звукорежиссёр поаплодировали. Наверно, больше за старания и смелость, чем за красоту, но Алина и от того была счастлива. — Захочешь записать что-то своё — вперёд к нам! — поддержал девушку звукорежиссёр. — Надо же опробовать профаппаратуру, верно? Он даже начал говорить, что по качеству, что по ценам. Алина хлопала ресницами, пытаясь понять, сколько стоит час записи в чебуреках из «Кулиничей» и в проездах на метро, но сориентировалась только когда ей дали листовку. Листовку она аккуратно сложила и положила в карман куртки, которую ей любезно подал Боря, в другой руке одновременно подавая куртку Насте. Запись «Амиго» и исполнение «Для тебя» не заняли много времени, поскольку Борис заранее договаривался со студией и самые важные вопросы прояснил в начале недели. Не было и двух, когда ребята покинули «Первую звезду», после чего втроём погуляли по центру города, пофотографировались, пообщались и пообедали в кафе. В сумерках прощаясь с Настей и Борей, Алина услышала Борино: — Классная девчонка. Зажатая немножко, но интересная, если разговорить. — И добавил что-то вроде: «если направить в нужное русло». Эти слова слопал порыв осеннего ветра. Не оборачиваясь, Алина заулыбалась. Её наконец-то оценил кто-то значимый! Чтобы читатель понимал: Сологуб не завязала с Борисом никаких отношений, даже не дружила, если не считать пары встреч втроём, вместе с Настей. Повествование её жизни не ушло в историю о любовном треугольнике. Просто ей было приятно, что её поддержал неординарный, творческий, живой человек.***
— Ну и где ты была? — сухо спросила бабушка, паря жёлтые ноги в тазу в комнате. Всё в комнате было сухим, как бабушкин голос, и стерильно-осенним. В октябре–ноябре мир застряёт на распутье двух миров — мира сказочных красно-жёлтых ковров и мира искристого белого снега. Наступают скука и напряжение, которые надо просто пережить. — На студии звукозаписи, — виновато ответила Алина. — Потом в кафе. С Настей и её парнем Борисом. — ГДЕ? С КЕМ? — округлила глаза бабушка. — Ты же говорила: только с Настей. Вот я так и знала, что случится беда! Бабуля начала писать сценарий триллера энд боевика. В главной роли Борис Крутилин. Легендарный убийца, сутенёр и похититель студенток педагогического колледжа. Звукорежиссёр — сообщник легендарного убийцы. Тихий, неприметный тип а-ля садовник из детективных романов. Анастасия Титаренко, гулящая дама, небось, уже не раз делавшая аборты (увы, каждый читатель знаком с голосом, говорящим такие вещи), — наводчица. Студия звукозаписи — незаконная организация, в которой Анастасия, Борис и звукорежиссёр сначала для отвода глаз прослушивают маленьких, наивных девочек, а потом раздевают их, издеваются над ними, после чего увозят в Турцию, где их никто никогда уже не найдёт… Если даже такой беды не случится, на студии могут использовать голос юной непрофессиональной певицы ради издёвок над ней. «Вся твоя группа, весь твой колледж услышит, как ты плохо поёшь» — с интонацией страшилок «Тебя съест бабайка/ увидит милиционер/ увезут бандиты» сказала бабушка. А кафе, как и рестораны, — злачные места, где обитает одна пьянь. Бывает, правда, что туда ходят с виду приличные люди, которые потом оставляют тебя с большим счётом, а тебе платить и за них, и за себя. И хорошо, если ещё так! Могут вообще в напиток клофелин подсыпать. — Ой, бабушка! — вздохнула Алина в ответ на её пламенную речь. — Это похоже на сценарий ужастика. — Твои «ужастики» — глупые американские фильмы, от которых психика потом расшатана. А это ЖИЗНЬ! Под бормотание «Почему моя внучка такая дура» Алина прошла к себе в комнату. Как же ей хотелось, чтобы родные поддерживали её так же, как друзья! Да даже лесть из уст тех, кто был красивее и талантливее неё, кто ценил её меньше, чем говорил об этом, была лучше бабушкиных поучений. Алине хотелось, чтобы её не воспитывали, в пятнадцать-то лет, ещё и тогда, когда она сама учится понимать и воспитывать детей! Не ворчали. Не объявляли «комендантский час» и не заставляли давать «подписку о невыезде». Но, видимо, проблема отцов (или бабушек, не важно) и детей (подростков, девушек, парней) существовала и будет существовать у всех поколений. Единственный способ справиться с проблемой — наверное, говорить друг с другом. Но Алина с бабушкой не поговорила. Она, сбежав от проблемы, думала о том, о ком думать ей было приятней всего. О Рыбаке, конечно.***
Мечты бросали Алину в объятия северных ветров. По-скандинавски сильные, они никак не хотели понимать, что же такое осень и чем она отличается от зимы. Ноябрь, однако, выдавали слабые дождливо-грибные и витающие везде, пропитавшие собой всё запахи Осло-фьорд. Соль и вода, вода и соль, и бесконечный холод, и кромки льда у пристаней, и вертлявая, скользкая сельдь — всё это рвалось из Осло-фьорда к столице и насыщало её. Всё это делало Норвегию Норвегией. Всё это, растрёпывая аккуратные девичьи волосы и редкие чёлки парней, старательно, да не идеально заправленные в чёрные и серые шапки, в шапки с оленями и треугольниками-ромбами; настойчиво залезая в ноздри, на секунду-две перекрывая дыхание; облепля бледные, а к вечеру — пурпурные лица туристов, иммигрантов и норвежцев по крови, делало людей живыми. Алину же делала живой не только Норвегия. Она была живой благодаря Саше Рыбаку, благодаря чувству, которое без стеснения, с гордостью называла любовью. Она шла к нему — р-раз, два, р-раз, два, и по-спортивному, и вприпрыжку, и как нормальный человек — мимо похожих на часы-домики исполнительных кукушек зданий ярких радужных цветов, затянутых серой ноябрьской пеленой. Будто в берушах, Алина не слышала транспорта самой развитой страны, её наполненных рыбой, фармацевтикой или пластмассой грузовиков. В её ушах и голове была лишь нежная скрипичная музыка — то Рыбака, то кого-нибудь из великих композиторов, то чего-то своего, среднего, чего Алина, к сожалению, не сумела бы воспроизвести. 2677 и три десятых — столько километров разделяло Харьков и Осло. Столько километров разделяло влюблённую девушку (одну из многих влюблённых девушек) с Александром. В мечтах расстояние стиралось. В мечтах, пройдясь по одному побережью столицы, можно было встретить певца, который ждал свою поклонницу — её одну. Честно говоря, Алину не грела фальшивая мысль, иллюзия, что певец, как по приказу, являлся бы ей одной. Ей безумно хотелось, чтобы его тёплая любовь, его искренность продолжали греть ВСЕХ, кто однажды узнал о Саше и теперь если не жил им, то хотя бы не хотел забывать; чтобы он, подобно Солнцу, светил всей планете; подобно цветку, цвёл для всех, а не увядал в эгоистичных руках одной фанатки. В реальной жизни Алина старалась бы быть ненавязчивой. Если уж и вливаться в Сашину жизнь, то не отвлекая его от концертов, от общения с другими фанатками и фанатами, от общения с родителями, от творческого процесса; помогать, а не вредить ему, быть рядом, но и не мозолить глаза. Но в мечтах… В мечтах каждому из нас хочется всё время думать о своей любви. Целуясь, отпуская руки друг друга и до следующего вечера расходясь в разные стороны, влюблённые продолжают думать о своём счастье. Нередко оно заполняет голову и сердце настолько, что девушка только и сидит у окна, томно вздыхая и гипнотизируя телефон, а парень только и мечтает об этой милой, настоящей, покорившей его девчушке. То же самое происходило с Алиной. Хоть Саши рядом с ней не было, её душа рвалась к нему, наверное, чаще позволенного. Алина сходила с ума от его клетчатых рубашек. Голубых с синими полосами. Бордовых — с белыми и рыжеватыми. Клетка в одежде выражала простодушие не зазвездившегося, а заслуженно получившего известность парня. Ей нравилось, как ноябрь заставлял Сашу кутаться в чёрное пальто и шарфы поверх клетчатых рубашек, надевать мягкие скандинавские свитера и шагать в чёрных демисезонных сапогах. Ей нравилось следить за его настоящим гардеробом и придумывать свой. Ей нравилось в нём всё… Алину манили прекрасные квадратные скулы, нисходящая улыбка, доброта и осознанность в карих глазах. Столь притягательные черты лица, принадлежащие человеку с сильной душой, заставляли Алину, точно экстрасенса, снова и снова видеть необычные образы и слышать неземную, новую для себя музыку; наслаждаться всем этим и знать, что даже если эта эйфория, этот экстаз, это небывалое вдохновение уйдёт, а пыл охладится, никуда не денутся чувства к Саше. Здравое мышление подсказывало Алине, что она может встретить парня в своём городе, что она и без этого парня может разлюбить Рыбака, каким бы невероятным событием это ни казалось, но… в любом случае она сохранит, не сможет не сохранить к нему сильные светлые чувства, и уж точно будет помнить принёсший ей счастье две тысячи десятый год. … Настя Титаренко, Боря Крутилин… Алине понравилось петь с ними, находиться в студии, но ещё больше ей хотелось, чтобы Сашин лирический тенор, его узнаваемый с первых слов, поставленный голос направлял, наполнял и дополнял её неокрепший, подчас писклявый, подчас мяукающий голосок. В одной её фантазии Саша, стоя в джинсах и серой толстовке, цеплял на уши мониторные наушники. Поправляя их, невольно касался коричневых волос, вечно живших своей жизнью — то аккуратных, то вдруг лохматых, мохнатых, закрученных-перекрученных и «эйнштейновских», разве что не седых. Настраивался, ловил романтично-грустное настроение. Готовился не просто спеть, а передать глубокий смысл через каждое слово. — «В юности боль забывается скоро. Слёзы смахнув, ты смеёшься опять. Время пройдёт, и всегда лишь такою Буду тебя вспоминать». — пел Саша будто об Ингрид, о своей первой, о своей сильной любви. О той, которая держала его скрипку и играла на ней. Между прочим, с Сашиной улыбкой, потому что невозможно было не улыбаться в ответ на его эмоции. О той, которая, развеселившись, прыгала с ним в мешке, и оба они оделись как на пляж. О той, которая на ранних фото так напоминала простую русскую старшеклассницу, а Саша, мальчишка Сашка в голубой майке, не отличался от простого русского старшеклассника, отчего их образы ещё больше нравились нашим славянским поклонникам. Верилось, что строки «Счастье короткое Бог нам отмерил» были придуманы не Меладзе для Меладзе, а Александром — о трудностях, о тоске и печалях, тесняющих их с Ингрид юношескую любовь. — «Я ведь не зря в эту сказку не верил. Слишком она хороша». — среди этих двенадцати слов отчётливо выделялась «сказка», которая тут же вязалась с «Fairytale». Жилы на шее певца напрягались. Веки прикрывались. Из недр души рвалось: — «Как ты красива сегодня. Нет в моём сердце ни боли, ни зла. Как ты красива сегодня. Как ты сегодня светла». Александр вкладывал в слова припева ВСЁ, что чувствовал, и всё, о чём только думалось слушателю. Он вроде бы восхвалял лирическую героиню, но в то же время восхищался своей Ингрид, а если в его сердце не было «ни боли, ни зла», он в своей доброте и любви становился ещё ближе к родному человеку. Каждая девушка — от простушки Алины Сологуб до женщин уровня Ингрид, Моа, Катрин — чувствовала, что она та самая красавица. Рыбак видел их внутреннюю красоту, и никакое «Да это просто перепетый хит Меладзе», равно как и никакое «Да Рыбак вас даже не знает. Он профессионально, душевно поёт, но поёт не о вас» не могло убедить их в обратном. Набравшись смелости, Алина запела — и в мечте, и по-настоящему, наполнив своими чувствами всю комнату: — «Может быть, время кого-то и лечит, Только мне помощь его не нужна. Ты возвращайся, а я каждый вечер Буду тебя вспоминать.» Очень странно… Она как будто пела о будущем: годе так о… две тысячи двадцатом, тридцатом. О том не пришедшем на Землю времени, когда и ей, и Рыбаку будет больше лет, когда многое в их жизнях изменится: он женится — не на ней, она выйдет замуж — не за него… Но она будет хранить чувства к Саше бережней, чем бабушки хранят старинные шкатулки, а молодые люди — банковские счета; к счастью, в нашем неидеальном мире люди к людям относятся всё ещё бережней, чем к материальным вещам. Саша был более чем достоин того, чтобы о нём думали каждый вечер. «И утро. И день! И ночь!!!» — кричала Алинина душа. — То же самое я бы хотела сказать вам, — призналась Алина пауку Гоше на потолке у люстры. Паук искал место для плетения сети и, должно быть, не совсем понял, зачем лежащее на диване человеческое тело бормочет эти слова: — Вы красивы и светлы. И не только сегодня. Вы красивы и светлы всегда. Именно за это я вас так, — Алина сглотнула слюну, перевернулась на бок и с силой сжала подушку, — люблю. Никто не знал, что в тот момент она мысленно прижалась к груди Александра. Она с жаждой слушала биение его сердца, пока его руки лежали на её плечах. Она хотела поцеловать Александра, но не целовала, довольствуясь его знанием о её желании. Она на короткий миг-другой отрывала вспотевшее ухо от его толстовки, чтобы взгляды их карих глазах столкнулись, чтобы без слов сказать: «Ты всегда будешь значить для меня очень много». … А серость за окном, смешав сумерки, вечер и ночь в одну неприглядную кашу, почернела, обволокла собой голые, холодные стволы с сырой корой и печальными остатками листьев и-и-и вылила на спальный район Харькова недельный запас дождя. Подкапывало, подкапывало неделю — а тут полило как из ведра. Алина больше не боялась ни серости, ни черноты. Теперь, как и любая погода, она ассоциировалась с Рыбаком и звуками его скрипки — очень счастливыми или печальными.***
«Пс-с-с! Ещё не спишь? — спросил мозг у почти спящей Алины. — Я посчитал». «Чего ты посчитал?» «Часовая запись в студии — сто чебуреков в «Кулиничах» или двести проездов в метро». Это была чрезвычайно важная информация.