А небо-то у нас общее

Вот и выпал первый снег. Скользкие крупинки устилали сухую землю: то, что ещё неделю назад называлось остатками листьев, дворники убрали и сожгли, а крупинки посыпали песком. Алина меняла последнюю демисезонную одежду на зимнюю, а мама сказала ей: — Ну так же неудобно. Отложили плеер, а то сейчас провода запутаются в пальто. — Не запутаются, — под слова «People call me stupid, for treating you like a queen. But I don't even worry, 'cause you're my unforeseen» ответила Алина. Ей нравилось неспешная езда Рыбака среди норвежской природы. Она пыталась дорисовать к деревьям около дороги, по которой он путешествовал со скрипкой, что-то своё — райскую птицу, дивного зверя, дома с разноцветными крышами, под не столько норвежский, сколько шведский стиль, и заснеженные горы вдали. Горы ей нравились больше всего. Возвышаясь над всеми, они давали понять, что все люди равны, что Саша — такой же человек, как и все остальные. Он знаменит, но не пафосен. Он удачлив, но за его удачей стоит трудолюбие. Он красив, но красота его возникла не просто так: таким его создали родители и, наверное, Бог, а без душевных качеств карие глаза и коричневые волосы не были бы такими прекрасными. Кстати, не все это понимают, и много кто считает, что безупречными природными данными вместе с изысканной одеждой, одеколонами для мужчин и косметикой для женщин можно перекрыть пороки. А как скажешь обратное, так сразу оказывается, будто бы ты самый уродливый человек на земле, просто «зОвидующий» чужой красоте. — Ты ж сложи то, что повыгребала из шкафа, — заворчала вошедшая в комнату бабушка, прерывая Алинины размышления. — А то как засранка. Повыгребала свитера эти, кофты… Вот куда ты на диван их положила? Кот придёт — обоссыт! Алина следила за одеждой и за котом, зная его дурную привычку, но ради бабулиного спокойствия переложила свитера и кофты на стол. Девушка грустно улыбнулась. Она любила свою семью, особенно любила маму, но за все годы так и не привыкла к бабушкиным запретам и её же резким высказываниям. Когда-то Алина принимала как должное кучу «не, не, не…», потом осознала, что «никогда не приходи домой поздно», «никогда не ходи в школу сама», «никогда не ходи в кафе и рестораны», «не общайся с такими, как Настя, общайся с Натой» — это запреты ради её безопасности. Но вот однажды, незадолго до начала учёбы в колледже, Сологуб вдруг поняла, что благодаря гиперопеке с ней как раз и случилось самое страшное. ОНА. БЫЛА. ОДНА. Будучи не по своей воле «сычом», она ненадолго выбиралась гулять с Натой, с Настей, вот ещё недавно с Борей, но потом на неё накатывала тоска и захлёстывало одиночество. Впрочем, план, как не остаться старой девой к двадцати-тридцати годам, Алина более-менее понимала и старалась ему следовать. Ворчание удручало её, но бабуля в конце концов не связывала Алину в прямом смысле этого слова, не била, не орала, как папашка из клипа «Twisted sister» (в наши дни знаменитого после «Metal family»). Мозг упорно игнорировал случай, когда во время одного поучения бабушка схватила Алину за руку, как и игнорировал память о боли. А ворчание… Что ж, Алина старалась и действовать по-своему, и прислушиваться к бабушке; иногда после того, как посердится, бабушка вспоминала «а вот наше время» и рассказывала Алине что-нибудь интересное из советской эпохи. Гораздо неприятней было слушать бабушкину речь. Будучи учительницей, она приветливо и в меру строго обращалась к ученикам, но дома позволяла себе не самые хорошие слова. Она не сыпала ими направо и налево — она резко вставляла их посреди культурной речи. «Обоссыт», «обрыгает», «заср-р-ранки» (с рычанием), «дуры» и «немного ненормальные» (об Алине и маме), «*люха», «**ядь, прости, что при ребёнке скажешь» — подобные выражения шли вместе с осуждениями, как на лавочке у подъезда. Больше всего бабушка любила поругать Настю, предполагая, что та не раз уже делала аборты, но доставалось и скромным Алининым одногруппницам. Алина жалела, что сказала однажды бабушке об их парнях, потому что бабушка тут же гневно спросила и ответила самой себе: «Они замужем? — Нет. А у них уже пи**ки порчены». Алина тогда потеряла дар речи… И вот сейчас, в один из последних дней две тысячи девятого года, она пыталась понять, удалось бы вообще познакомиться их с Сашей бабушкам. Или её бабушке и родителям Саши. Она не сомневалась, что её мама любезно общалась бы с Игорем и попила бы чай с Натальей, но что бы делала бабушка?.. Алине почему-то представлялась тёмная бабушкина сторона, за которую, в отличии от классовой разницы, было стыдно. Хотя умом она понимала, что вряд ли бы бабушка сказала: «Моя внучка такая дура» или «Мы с мамой её пока никуда не пускаем, так что никакой Норвегии!», приправив то и другое непечатным словцом, но именно такие мысли первыми лезли в голову. Тут Алина рассмеялась, а бабушка «в непонятках» посмотрела на неё. Девушка вдруг поняла, как бы вела себя бабушка. … Дело в том, что в девичестве Нина Валентиновна носила фамилию Лысенко. Она так гордилась своей фамилией, что после свадьбы со слесарем механосборочных работ, мужчиной статным, красивым, правда, под старость лет всё больше выпивающим (что его и сгубило), сожалела, что взяла фамилию Сологуб. «У меня была замечательная фамилия! Как у Лысенко Николая Витальевича, великого композитора!» — с гордостью и чуть ли не болью утраты любила повторять бабушка, после чего рылась в стопках бумаг и доставала портрет композитора, смотря на него нежно и с восхищением, как на отца. Хотя это было невозможно, бабушка навязчиво считала себя не дочкой, но какой-то родственницей, а не просто однофамилицей композитора. «Посмотри, — говорила она десятый раз только Алине. — Лоб такой же, как у меня. И нос такой же — как у меня, как у тебя. И музыку я тоже люблю». Должно быть, Игорю и Наталье как профессиональным музыкантам бабушка Нина тоже начала бы говорить про Лысенко… Может, этот разговор и был бы чудаковатым, но он всяко лучше ворчания. — Вот умница, — сказала бабушка. — Так и надо. Взяла вещи, перебрала, достала что надо и положила. А то кот… — Не надо про кота, — с улыбкой попросила Алина. — А завтра у вас что? — М-м. Завтра много пар, но делать уже ничего особо не надо. Просто прийти, посидеть. Мы уже всё сдали. — Не бывает так, чтобы просто сидели. Педагог обязательно скажет что-то важное. Слушай, что скажут, может, дадут задание на каникулы. — Может быть… Бабушка не разгадала хитро-романтичного Алининого настроения. А Алина собиралась «оторваться» с Настей и Костей.

***

— Аля, ты куда-то сегодня идёшь? — с бабушкиной интонацией спросила Ната. — Ага, — сияла Алина, посматривая то на Настю, то на Костю. Ната проследила за Алининым взглядом. — С Титаренко и Сагаловым? — без энтузиазма спросила она. — Да… Но мы обязательно встретимся, отметим наступающий год с тобой. Просто сегодня я с ними. — Где вы хоть будете? — У Насти дома. — Понятно. Ната поджала губы и внимательно посмотрела на телефон. Алина не знала, хороший это знак или плохой. Ната была её лучшей подругой, но, как и все остальные одногруппницы, осуждала излишнюю Настину открытость, а поход Алины в гости к Насте порой становился не ссорой, но неприятным для Наты известием. Самой Нате как взрослой, мудрой девушке Нина Валентиновна однажды доверила номер мобильного и наказала: «Наташенька, вы же всегда вместе с Алей ходите? Если вдруг что, звони. А то я боюсь, что моя внучка встрянет в какую-то «халэпу» — она по-украински назвала «беду». Вот Ната размышляла: звонить — не звонить… В конце концов она решила позвонить в крайнем случае, а пока ничего страшного не произошло. Счастливая, Алина предупредила маму, что погуляет после пар, призналась, что будет с Настей и Костей, и все втроём они поехали домой. — Аля! — Костя придвинулся к ней в вагоне метро и шутливо положил руку на колено, тут же убрав её. — Ну и как тебе Крутилин? — А?! — Бывало, Алина не слышала человека, пребывая глубоко в своих мыслях. А сейчас она плохо слышала из-за шума в перегоне. — КАК ТЕБЕ КРУТИЛИН?! — Не ори так, — попросила Алина. — Нормально. — Ты уже захотела, чтоб он тебя?.. Хорошо, что перед «Академика Барабашова» поезд вильнул, и пошлое, как всегда, неуместное продолжение Костиного вопроса растворилось в движении. — Мне понравилось, как он пел. И я тоже пела! — восхитилась Алина. — Рыбака? — Нет. Шарон ден Адель. Что-то подсказывало Алине, что Костя не использует информацию ей во вред. А если и разболтает всем «А Алина была на студии звукозаписи!», ничего постыдного в том нет. Наоборот, круто. А что Алина пела там караоке, а не «по-нормальному», Костя не узнал. Когда ребята вылезли из метро, на улице стояла глубокая ночь. Холод пронизал не только пальто, но и ангорские свитера. Шапки не спасали. Чтобы защитить головы, ребята натянули капюшоны, только в них хуже видели, где не так скользко и куда вообще идти. Их ориентировали стерильное, безрадостное розово-рыжее освещение фонарей, лампочки кафе «с какими-то хачами», чьи одежду и лица съедала темень да огни парковки и супермаркета «Таргет», которого не стало через несколько лет, а взамен ему появилось много маленьких магазинов и «Новая почта», и который раньше был обувной фабрикой: в общем, у «Таргета» оказалась богатая биография. Друзья двинулись в супермаркет, а их путь превратился в черепашье движение: всех троих то и дело сдувало, как домик с Элли и Тотошкой, и как Герду у самого северного полюса; оставалось лишь выяснить, кто из ребят Элли, кто Тотошка, кто — Герда. А на часах всего-то было четыре ноль пять. Костя сказал, что летом в это же время солнце ещё стоит высоко — «прямо, как у меня на Настю», и расхохотался. Алина заныла, что хочет в туалет, что от холода ей всегда хочется в туалет так, что «*ука, невозможно!» Пришлось всем троим идти сначала в туалет, где Костя умудрился перепутать «М» и «Ж», над чем долго, неприлично смеялся, как девчонка, прикрывая рот, а потом только пошёл за покупками. — Аля, есть двадцать гривен? — посчитав свои и Настины сбережения, спросил Костя. — Да вроде есть. Сейчас посмотрю. Есть. — Мы тебе потом отдадим, — произнесла Настя с такой интонацией, которая сильно не понравилась Алине: сильнее, чем тогда, на музыке, не понравилось «Я тебе восемь ставлю». Но Алина промолчала. Она понимала, что деньги ей никто не отдаст, да и не обязан отдавать: еду-то однокурсники будут покупать общую, на неё тоже. Тут разразились громкие барабаны шутливой песенки «ТIКа»: «Пiсню заспiваємо про пiрожине. Ви його не ïште, бо воно Сiрожине». — Что это? — засмеялась Настя. — Мой телефон, — напряглась Алина. На дисплее крутилось рыжее колечко анимации, под ним высвечивалось «бабушка». — Да… Да… С Настей. Нет… Нет. Нет ещё… Нет… Да нет. Нет. Да. Да. Через час с минутами. Да. Да. Алина положила трубку. — Что там? — Да волнуется бабушка… Мы же… не долго? — Да куда спешить! — вместо маха рукой с той же самой эмоцией скривилась Настя. — Я обычно бабушке говорю: «Иди в *опу» и на звонки не отвечаю. Вот скажи: чё ты должна пилять… ой, пилить (Костя успел полыбится с Настиной ошибки «по Фрейду») домой в четыре… — В полпятого, — Алина посмотрела на время, как на бомбу, словно размышляя, красный или синий провод резать ради спасения. — Какая разница? Чё ты должна пилить домой в такую рань? Я вообще не понимаю, как так можно наяривать взрослому человеку, который уже учится в колледже, а не… Настя не договорила, потому что увидела, что Алина поняла её мысль. К тому же, Костя тянул её за рукав: — Настя, пошли. Настя, пошли. Костя выбирал товар, как ребёнок, которому хочется и того, и другого, «и можно без хлеба», как говорилось в «Винни-Пухе», хотя внешне он напоминал равнодушного к магазинам мужчину, который прямо пойдёт к тому, что нужно, возьмёт, с каменным лицом вернётся на кассу и на этом всё. Он то бежал впереди паровоза, дважды чуть не влипнув в чужие тележки, то вдруг тормозил у соков, у чипсов, у шоколадок, перебирая всё и не беря ничего. Костя начинал вспоминать, какой сок любит Маша, потянул друзей в отдел бытовой химии, там долго перебирал шампуни, бесцельно комментируя их этикетки, опять-таки ничего не присмотрел и вернулся к продуктам. Алина тем временем посматривала на время и только и делала, что отвечала на бабушкины звонки, не последовав Настиному совету. Выглядело это так: Ту-ту-ру! Ту-ту-ту, ту-ту-ру. Ту-ту-ту, ту-ту-ру. Ту-ру-ру! Ту-ру, ту-ру. «Пiсню заспiваємо про пiрожине. Ви його не ïште, бо воно Сiрожине». — Да, бабушка. Да. Нет, ещё в супермаркете. В «Таргете». Из трубки послышалось громкое, шипящее: «О господи! «Таргет» — это самый худший супермаркет из всех. Какими идиотами надо быть, чтобы туда идти?» А через пять минут: «Не варене, не жарене i не розморожене, А печене в духовцi — усе як положено. — Да. Да. Нет… Да нет ещё. Ну сейчас!.. И через три-четыре минуты: Чиє це пiрожине? Сiрожине! Чиє це пiрожине? Сiрожине! Чиє це пiрожине? А це Сiрожине! Сiрожине пiрожине, Сiрожине пiрожине. Алина снова сообщила бабушке, что они ещё в супермаркете, напомнила, что потом будут в гостях у Насти. Бабушка вновь обратилась к Господу, полагая, что он в силах ответить ей что-то вроде: «Да, да, понимаю вас, Нина Валентиновна. Мой вот седьмого января уходит восвояси, типа, пап, не мешай праздновать бёздник. Не волнуйтесь, молитесь, а я защищу вашу беспечную Алину». Потом поворчала и приуспокоилась. Костя мог бы посмеяться с Алины, но он был занят перебором продуктов. — Ты как баба среди одежды, — негромко возмутилась Настя. Наконец Костя выбрал чипсы со сметаной и зеленью, сыр «Косичку» взамен более дешёвым и тоже вкусным сортам и горький чёрный шоколад, игнорируя желание Алины купить белый или хотя бы молочный. Почти дойдя до кассы, Костя хитро улыбнулся и резко повернул к винному ряду. — Мы возьмём что-нибудь, — сказал он, довольно хлопая себя по карману с паспортом. И ответил округлённым Настиным глазам: — Только сделаем вид, что Аля — наш ребёнок, а то нам не продадут. Настя нахмурилась: — Костя, что ты собрался брать? Вместо ответа Костя на удивление быстро отыскал довольно крепкое вино и тогда уже вернулся на кассу. Хотя все покупки ребятам продали и ни на кого косо не посмотрели, Алина почувствовала себя неудобно. Ей вдруг захотелось быстренько отбыть «обязательную программу» и сбежать и от Насти, и от Кости домой. Ей захотелось домашней скуки, которую она умела, впрочем, занимать мыслями о Рыбаке. Ей захотелось услышать мамин голос, и она была не против даже бабушкиного ворчания. И всё же… Алина никуда не ушла. А зря.

***

В Настином районе, как в фильме ужасов, не горели фонари. Квадрат с домами-гранями полнился ледяной теменью и невидимым железом пустующих качелей, каруселей, дуг и турников. Жители четырёх девятиэтажек не спешили включать свет: путешественник во времени мог бы подумать, что попал в девяностые, когда каждый вечер на час-другой-третий людей лишали электроэнергии. Алине ещё больше захотелось домой, но уют Настиной квартиры заставил её передумать. Сердобольная бабушка, не принимая отказа, накормила всех троих гречневой кашей с молоком, подала бутерброды с белым хлебом, маслом и сахаром (ещё один привет девяностым!) и принесла горячего чёрного чаю. Настя умела и убирать, и готовить, и подавать на стол, но не помогала бабушке, пока та не попросит: со стороны это смотрелось неэтично, но семья привыкла, что каждый сам делает то, за что взялся. Вот Настя и сидела вместе с Алиной и Костей как гостья. Алина вдруг вспомнила, как повзрослела, то есть перешла то ли во второй, то ли в третий класс, а бабушка стала часто ворчать на тему: «Внучка такая взрослая, а ничего не делает. Только игрушки и книжки разбрасывает и живёт как засранка». Задумавшись, Алина начала чаще убирать и старалась готовить, хотя готовить на тот момент толком не умела — только салаты резала. Вот Алина и взяла помидорчиков, огурчиков, нашла зелень, нашла майонез, помыла овощи, положила на досточку и принялась за дело. Бабушка зашла на кухню, с толикой грусти взглянула на Алину, прошла в комнату говорить с мамой о чём-то обыденном, а минут через пять, вернувшись на кухню, уже не с грустью, а с отвращением взглянула на доску и пробубнела: «Взялась вот это резать. Оно никому не нужно». Оттолкнув Алину, она, будто разрезая тугое мясо, с силой давила на крупноватые помидорные куски, исправляя Алинино несовершенство. «Ну чего ты стоишь над душой? — спросила она, доделав салат. — Теперь есть придётся». -… Что, по Рыбаку страдаешь? — А? — По Рыбаку страдает. Точно, — сделал вывод Костя. Алина поняла, что чуть не заплакала. Мелкие-мелкие ситуации с бабушкой, проходя через её пока недолгую жизнь, время от времени непредвиденно принимали образы тягостных воспоминаний, тревожных дум и въевшихся в естество комплексов. — Глаза слезятся. У меня так бывает зимой после улицы и от лампы, — уклончиво, хотя правдиво ответила Алина. Бывало у неё такое с глазами. Её внимание привлекла ёлка. Ветвистая, пушистая, подвязанная мешковиной и лёской, ёлка стояла в углу на трёх ножках и сияла фигуркой тигра, серебряными месяцами, звёздами и серебристо-белой луной. Звёзды покачивались от малейшего сквозняка, от малейшей вибрации ног, от того, что ребята стучали ложками и удобней садились на стульях. Слева звёзды ловили блики лампочки, справа — отражали выцветшие, с каракулями Насти-малышки, обои. Скромную красоту завершали верхушка — этакая массивная «комсомольская» звезда соответствующего красного оттенка — и струящиеся серебристые и золотые нити дождика. — Насть, чё у тебя такой «совок» вместо нормальной верхушки? — спросил Костя. — Та бабушка захотела. — А нет никакой… остренькой, длинной, гладенькой верхушки? Чтоб с такой сверкающей головкой… Настю не впечатлила Костина пошлость. — Нормальная у меня звезда, — произнесла она с гордостью. — Ну да, ну да, звезда у тебя очень даже ничего. Настя вновь не обратила внимания на значение, вкладываемое Костей в слово «звезда», и с небывалым рвением объяснила: — Бабушка имеет право повесить хоть одну игрушку по своему желанию! Она. Моя. Бабушка! Костя улыбнулся, обнажив ровные, недавно отбеленные зубы и сняв с них языком кусочек гречки. — Просто ты Алину учила, — он перешёл на шёпот, но не мог говорить слишком тихо из-за давящего его смеха, — что бабушку надо в *опу посылать. — И что? Когда достаёт, да, надо. А вообще… Вообще, Костя, тебе не о чем больше поговорить? — Ну почему же? Поговорим о тебе. Об Алине. Телевизор посмотрим. Ты ещё смотришь телевизор? Мы с Машей больше в компьютерах сидим, а «телик» редко включаем. — А я клипы смотрю. — Хочешь, чтоб однажды показали клип твоего Крутилина? — С удовольствием бы посмотрела, — призналась Настя. — Костя, только давай договоримся. — Давай, — с шутливым вызовом сказал Костя. — Ты. Просто. У меня. В гостях. Ты мой друг. Того, что было не по-дружески, больше не повторится, окей? — Окей. Легкомысленный в тот вечер, Костя понял Настю, но с его жаждой упорно игнорировать правила приличия он доставал Алину. Поначалу все трое хрустели чипсами и смотрели клипы. Затем Костя вгрызся в горький чёрный шоколад, поскольку девушкам он не нравился, а им предложил сыр. Делая вид, что галантно ухаживает, он, угостив Алину со своих рук, пропихнул ей в рот пол-"Косички» и засмеялся, хотя Алине было не до смеха: она чуть не подавилась, к тому же, сразу представила, как неуклюже выглядит с сыром со стороны. Косте нравилось наблюдать перед собой низенькую, полную, стеснительную девочку, а после бокала-другого вина ему захотелось её раскованности. — Чего ты как неживая? — спросил Костя, обнимая Алину за плечо. «Мне неприятно», «Лучше б меня Рыбак обнял, только не Костя и не так», «Мне пора домой» — ни одну из этих мыслей Алина не выразила. Она сидела пригвоздённая к дивану, а Настя, как только её бабушка ушла к соседке, развеселилась, погромче включила клипы с «Фабрики звёзд» и, пропустив тоже один или два бокала вина, плясала по комнате, сотрясая игрушки на ёлке и люстру вибрацией модельных ног. Она было игриво подняла блузку до бюстгальтера, но опомнилась и, пошатнувшись, чуть не упала в объятия Алины. — Ай, больно. Ты тяжёлая! — Настя тяжёлая? У неё нет лишнего веса, — засмеялся Костя. — В отличии от тебя. Он хотел пощупать Алинины бока, но Алина в страхе отодвинулась. Ей больше не было уютно. «Сiрожине пирожине! Сiрожине пiрожине!» — заорал её телефон. — Тихо! — попросила Алина. — Алло… Музыку можно потише?.. Нет, бабушка, это телевизор. Телевизор. Да, дома. Чуть позже… Хм-м-м! — она возмущённо не то хмыкнула, не то зарычала. — Ещё немного. Она положила трубку, но через две-три минуты новое «Сiрожине пiрожине» погнало её собираться. Настя и Костя еле сдерживались, и бабушка Алины слышала их пьяный гогот. — Так! Какой адрес?! — строго спросила бабушка. — Говори! Я приду и заберу тебя. Алина испуганно всмотрелась в темноту за окном, будто там висело электронное табло с номером дома и квартиры. Она помнила только улицу, но толку-то? Улицу помнила и бабушка. — Алина, если тебе там плохо, подай сигнал. Скажи: «бабушка». Скажи! — Н-нет… Мне не… Я не помню адрес. Ну, я помню только, как пройти. Я ещё десять минут… Кое-как бабушку удалось успокоить. Не успела Алина поговорить, Костя выхватил у неё телефон и начал листать фотографии. Убедившись, что там только «тупые фотки» (Костя произнёс слово «тупые» с таким выражением, что оно запульсировало в ушах, в голове) — то, на что был способен кнопочный телефон, фотографируя ненакрашенную, скучную Алину в тенистой комнатне — и несколько скаченных с компьютера на телефон фото Рыбака, но нет ни компромата, ни паролей, Костя вложил телефон Алине в сумку и низко склонился над её лицом. Алина замерла. Ей показалось, Костя её поцелует, но он, в который раз обнажив зубы, средним и большим пальцами ухватил Алинины щёки, сдвинув их кожу к губам, тут же ставших утиными. Раззадорившись, Костя толкнул Алину так, что она легла на диван, хотя её ноги, к счастью, оставались на полу. — Что такое? — заволновалась Алина. Она попыталась встать, но тут же Настя обескуражила её своим поступком. Пьяненькая, весёлая, она дала Алине пощёчину. Щека заколола, и боль не проходила несколько секунд, а когда она ушла, взамен ей пришла более сильная, моральная боль. Настя и Костя, переглянувшись, засмеялись. Тут щёлкнул замок в двери. Цок — включился свет. Вернулась Настина бабушка. Алина снова попыталась встать. — Лежи! — грубо сказал Костя. В его голове мешались отвратительные мысли. Алина спасительно взглянула на ёлку, потом — на коридор с бабушкой… — Я хочу уйти! — Не, ты никуда не уйдёшь, — со смехом возразила Настя. — Мне надо уйти. — Не надо, — отрезал Костя. — У вас же Боря и Маша! Какого чёрта вы творите? — Хоть Алина и не видела себя со стороны, она знала, как залилась краской — от температуры, от гнева, от злости, от страха, отступающего, не идущего ни в какое сравнение с обидой. — ПОЧЕМУ ВЫ МЕНЯ ТРОГАЕТЕ? — Настя, шо случилось? — раздражённо, в то же время как-то безынтересно спросила Настина бабушка. Она даже не постучалась в комнату. — Вы поели? — Поели! — крикнула Настя. — Чего вы меня трогаете?! — повторила Алина. — Она так злится прикольно, — отметил Костя. Он потянул руку к Алине, но Настя треснула его по руке сильнее, чем только что Алину — по щеке. Настя подскочила к тарелкам и ложкам, сложила их, предусмотрительно сунула вино за диван и пошла на кухню поставить посуду в раковину. Вернулась она в готовности защитить Алину. — Извини, — сказала она, держась за голову. Костя готов был испустить смешок и вспомнить какой-нибудь анекдот про мозги блондинки, но вместо этого спросил у Алины: — Слышь, а почему у тебя на звонке «ТIК» стоит? Почему не «Сказка»? А? Алина, я к тебе обращаюсь? — КОСТЯ! — крикнула Настя. Оба они разрушили атмосферу приближающегося праздника. Даже стоя летом, ёлка не казалась бы такой лишней, как сейчас. «ПIСНЮ ЗАСПIВАЄМО ПРО ПIРОЖИНЕ. ВИ ЙОГО НЕ ЇШТЕ, БО ВОНО СIРОЖИНЕ». — Да, бабушка. — Алине очень хотелось плакать, но она пересилила себя, иначе бы бабушка ещё больше стала держать её в ежовых рукавицах. — Нет, я уже всё. Да, я иду. Иду, говорю! — Я тебя чуть не изнасиловала, — неловко засмеялась Настя. Стыд превратил её неловкость в гримасу. — Ой, да ничего б мы Але не сделали. Успокойся, — был беспечен Костя. — Алина, всё, прости. Всё в порядке? Настя обняла Алину. Алина не воспротивилась. — В порядке, — нейтрально ответила она. — Но мне надо идти, а то бабушка меня зае… заест, — губы явно готовы были произнести «б» после «е». — Лучше б мы встретились без Кости. Его хоть можно с тобой оставлять? — Справлюсь, — Настя поправила волосы перед советским, в деревянной оправе зеркалом — чересчур старым и закоснелым, дабы в полной мере, не внося ничего своего, отражать внешность блондинки-"оторвы». — Если вдруг я встречу по дороге Крутилина, его задержать? — спросила Алина, поправляя сапоги. Настя подала ей куртку. — Спасибо. — Чего его задерживать? Ты же не милиция. — Ну… — Алина кивнула в сторону комнаты, откуда уже доносилось нетерпеливое мужское: «Настя! Настя!» — Да нет. Я же говорю: справлюсь. Алина сощурилась. Ей казалось, что Настя не сдержится и её фривольное естество станет виной измены. Знать об измене кого-либо кому-то Алине не очень-то хотелось. — Настя, где ты там?! — орал Костя. — Бабушка! — крикнула Настя. — Иди сюда. — Чего я должна идти сюда? Что вообще происходит?! То орёте как ненормальные, то… Что у вас? Седая бабушка в очках и с кулинарным журналом в руках неспеша вышла из своей комнаты. Она обескураженно посмотрела на Алину. — Алина, чего ты так рано уходишь? — Бабушка, ей надо. Я провожу её. — Тю, ты больная? Настя засмеялась, как конь. — Чего ты смеёшься? — Чего я больная, ба? Я провожу Алину. Пять минут, бабушка. Пять минут, — Настя растопырила пять пальцев. — Костя пока посидит у меня в комнате. — Ты совсем тю-тю? — бабушка покрутила у виска. Журнал выпал у неё из рук, и его шлепок о пол прозвучал как взрыв. — Чужой человек в доме. А внучка уходит! — Пять минут, ба! — Да ну за пять минут можно так успеть квартиру вынести… — Ба, ты в своём уме?! — Настя, где ты? — Щас! — Там темно, как у негра… это самое… Фонари поразбивали. Как Алина сама дойдёт? Настя подала Алине куртку. — С-спасибо… — Настя? Ну где ты там?! — Та только один разбили. Другие включат сейчас. — Не включают! — Так включат! — Ты смотри, какая умная… — Извините, мне пора. Настя, пока. Алине больше не хотелось слушать какофонию повышенных тонов Насти, Кости и Настиной бабушки, к тому же, косвенно быть причиной их несдержанности. Проскользнув на грязную, тёмную лестничную площадку, где пыли было столько же, сколько на улице — первого снега, Алина включила фонарик на телефоне и аккуратно спустилась, держа руку над перилами, а не на них, ведь перилами слабо можно было назвать опять же пыльную резину и торчащее вместо неё ржавое, в плевках железо. На улице Алина поёжилась. Так противно от внезапного, жгучего холода ей никогда не бывало. «Хоть бы не на**нуться, хоть бы не на**нуться, не сломать телефон и не сломать ноги» — про себя говорила она, потому что мантра «Хоть бы не упасть» не подходила к такой покарёженной, с дырами дороге. Пару раз поскользнувшись, три раза ойкнув и один раз чуть не врезавшись в трубу на маленькой баскетбольной площадке, Алина выбралась к работающим фонарям. — Да будет свет! — И на душе у неё посветлело, хотя — ой ё-ё-ёлки ж зелёные! — предстояли расборки с бабушкой. Монолог не заставил её ждать. У своей станции метро, прежде чем увидеть флуоресцентную «М», выделяющуюся на фоне всякой светящейся и мерцающей рекламы, Алина разглядела монолитную бабушкину фигуру, укутанную в дублёнку. Бабушка тяжело выдыхала пар и сопела в такт столь же нелёгким думам. — Ты когда должна домой возвращаться? — спросила бабушка у Алины. — Пойдём. Они молча, если не считать фразы «Здесь под ноги смотри», прошли через подземный переход и вышли к своему микрорайону. Полноватая, как все в семье, страдающая астмой и ещё парой старческих болезней, бабушка шла медленно, и времени поучить внучку у неё было предостаточно. — Ой, когда ж ты с этой Настей дружить перестанешь… — вздохнула Нина Валентиновна. — Хотя твоя дружба с ней — это и моя вина! Я помню, как перед первым сентября собрались мы, родители, попросить, чтобы вас оформили в контрактную группу. Мамы пришли… не помню чьи. Из бабушек — я и Настина бабушка. Так Настина бабушка начала рассказывать: Настя то, Настя сё, Настя на танцы ходит, Настя шить и вышивать умеет. Такая прям у неё, — Нина Валентиновна скривилась и картинно возвела морщинистые, с выпирающими венами руки к темени небес, — Настя умница и красавица. Вся золотая. Помню, как я сама сказала тебе: «Вот вы рядышком живёте. Познакомитесь. Будете подружками хорошими. Будете вместе домой ездить». Кто ж знал, что подружка такая гулящая?! «Пожалуйста, только не надо про аборты, которые она якобы делала сто раз» — мысленно попросила Алина, и Вселенная услышала её молитвы. Но монолог не закончился. — Я понимаю: Настя высокая, как будто ей за двадцать, взрослая на вид. Привлекательная. Такую удержать сложно. Но ты-то не такая! Ты хорошая, светлая, добрая девочка из приличной семьи. Алина стиснула зубы. Ей хотелось, чтоб у неё не билось, как сумасшедшее, сердце, но оно выстукивало ритм не иначе как тяжёлого рока. Алина почувствовала, как краснеет от гнева. Ах вот оно что! Значит, она некрасивая… Хотя так, блин, и было. Она и близко не была моделью, но как же противно, когда на это намекает родной человек! Значит, она «хорошая, светлая, добрая» не для того, чтобы, понимая и принимая родительские чувства, всё же самой решать, что делать со своими добротой и светом, а для того, чтобы её ЗАПИРАЛИ дома. — Настя тоже из приличной семьи, — возразила Алина, стараясь говорить нейтральным тоном. — Да?! — иронично спросила бабушка. — А куда смотрит её бабушка? А мама? А папа?.. А, у неё ведь тоже папы нет. Но всё равно: надо ж как-то воспитывать ребёнка. Бабушка переключилась с Насти на Алинино школьное непослушание. Сологуб запрещали не только самой ходить в школу, но и самой из неё возвращаться. Прозвенел последний звонок — иди в фойе и жди маму. В хорошую погоду можно выйти на улицу, но не отходить далеко от крыльца. Выходить-то Алина выходила, но каждый день встречалась с колким «Ха-ха, а тебе самой домой нельзя» от самостоятельно идущих домой одноклассников… Однажды девочка нарушила запрет. После школы, когда мама опаздывала, а Алине тыняться у крыльца надоело, она пошла с Сашей и Анжелой, своими одноклассницами, в гости к Саше, и там болтали о том, о другом, пили чай с тортом (у кого-то в Сашиной семье был день рождения) и играли в «The Elder Scrool — IV: Oblivion»; Алина навсегда запомнила, что Саша показывала ей северный город Бруму — такой же красивый и заснеженный, как Осло, но, конечно, не такой огромный, иначе бы операционная система его просто не потянула… Спустя несколько дней Алина призналась родителям, что была в гостях. За неё не порадовались. Мама сказала: «Что-то от меня ускользнула эта информация. Ты же знаешь: мы всегда забираем тебя после школы». Бабушка пробурчала что-то невнятное. Вот сейчас Нина Валентиновна как-то связала тот случай с походом к Насте, а вслед за ними рассказала печальную историю о том, как это опасно, как это недопустимо — ходить по гостям! -… Была у одной хорошей, как ты, девочки плохая подружка. А с виду-то… ой, подожди, давай постоим. — Бабушка постояла, отдышалась, попшикала в рот ингалятором. — Фу… И ты вот по такой погоде ещё по чужим домам шастаешь!.. А с виду тоже хорошей казалась. Как-то раз в школе подруги сильно поссорились. Из-за плохой подружки. Хорошая подруга извинилась, хотя виновата не была, и ссору забыла, а плохая притворилась, что всё забыла. Сама же затаила злобу. Закончили они школу. Разъехались. А потом вернулись в свой город. Случайно встретились. Плохая подружка позвала хорошую к себе домой. Ну и она со своим парнем пошла. Представь: с любимым человеком! И то опасно: мало ли что… Пришли они, а плохая подружка там не одна — там целая пьяная компания! Ещё и американский бульдог у них лежал. Бабушка выдержала паузу, наблюдая, как Алина ёжится — не от холода, а от страха. — Девочка с парнем хотели уйти, а им уйти не дали. Стали угрожать. Говорят: «Собаку спустим». К девочке приставать начали. Парень хотел защитить девочку — а ему сказали: «Сейчас дёрнешься — собака её загрызёт». Очень долго издевались над девочкой, а парня побили. — Сделав акцент на слове «очень», бабушка выдохнула больше, чем прежде, пара и снова попшикалась. — Издевались, пока на шум и крики не приехали милиция и скорая. Обоих повезли в больницу. Мальчика спасли. Девочка тоже осталась жива, но она никогда не сможет иметь детей… — Почему? — нахмурилась Алина. И бабушка в красочных подробностях рассказала, что именно сделала пьяная компания своими детородными органами, а затем — горлышком бутылки. Ничего подобного в дальнейшем Алина не слышала даже на всяких «Пусть говорят» и не читала даже в разных высокорейтинговых работах. Бабушка была мастером придумать историю пострашнее, в её понятии — как можно поучительнее. Сгустить краски, добавить переживаний, повздыхать, поохать, поволноваться. Когда-никогда — раздуть из мухи слона. Редко, но бывало — что-то выдумать. Но в то же время большинство историй, пересказанных бабушкой, были РЕАЛЬНЫМИ. При всей смешной со стороны гиперболизации — были. Жизнь — штука, в которой есть не только рай, но и ад. Алина это понимала. Сологуб притихла. Что же ей, теперь не общаться с друзьями? Да никогда — во всяком случае пока учится в колледже — она не бросит яркую, интересную Настю. Настя не хуже Наты! Настя просто другая. С другой стороны, ей не понравилось Костино поведение и не понравилось, какой была Настя с ним. Какой была Настя с ней! И она приняла решение: дружить с Настей, но не общаться с Костей; не терпели же его другие девочки — и правильно делали. Может, на безрыбье и рак — Рыбак, но нафиг такого «рака». Дома Алина ещё раз выслушала, как плохо ходить в гости, как плохо уходить вечером, что «ребёнок обманывает» (ребёнком за возраст, поведение, мышление и сильную заботу её называли многие), когда приходит позже, чем обещал. Чувствуя тяжесть вечера, Алина хотела, но не включила «Roll With The Wind». Сидела в молчании и полумраке. Слишком ей было горько… А ещё она страшилась будущего: что будет с ней в двадцать, тридцать, сорок лет?.. Ей очень хотелось быть счастливее. Сделать хоть шаг навстречу жизни, похожей на любовь простой, очень юной, зато преданной девушки и прекрасного белорусско-норвежского юноши.