How cold is the sun

through cracks and wounds our pain reflected in a thousand mirrors

март, 2102 год

Корабли гудят с горизонта и царапают небо — Гиноза всматривается зачем-то долго и внимательно, будто важно запомнить, чтобы под веками вырисовывалось позже образами, мутно и обрывочно. Здесь небо — синевой по глазам и заливает зрачки, ветер треплет чёлку и хлещет отросшими прядями по лицу — приходится с шипением одёргивать — море в паре шагов за парапетом вниз, соль саднящим вдохом по горлу и пощипывает фантомно язык. Гиноза жмурится и отвлекается на возню с цепочкой — брелок отцепился от сумки на выходе из вагона и чудом свалился в подставленную ладонь, а не на рельсы. — Ну и как, стоило оно того? Гиноза поднимает голову — Когами стоит к нему в профиль и неспешно курит, держит руку в кармане и наблюдает за мельтешащими вдалеке кораблями, косит выжидающе взгляд и медленно выдыхает дым размытой дёрганной змейкой. — Красиво… — Гиноза берёт себя в руки и покашливает в кулак. — Здесь красиво, правда. Только всё ещё не понимаю, в чём была необходимость пропускать уроки. — Эффект побега, Гино, — беззаботно отзывается Когами и стряхивает пепел по ветру. — Чувство свободы и одуряющее осознание, что мы всех провели и от всех спрятались. Гиноза скептично хмыкает. Вообще он не помнит, как согласился — и отличник ведь, и дисциплинированный, семнадцать сознательных лет вроде как, ответственность впивается в голову занозой, но как-то всё полетело к чертям эхом по школьному коридору, когда Когами улыбнулся, подцепил под руку и потащил от кабинета прочь. — Я готовился к этому тесту, между прочим, — ворчит Гиноза обиженно. — Так и я тоже, — Когами весело усмехается. — Видишь, мы с тобой ещё и абсурдные. — Моя жизнь скатилась в ересь, когда я связался с тобой, — Гиноза снимает очки и краем рубашки пытается оттереть со стекла пятнышко. — А ещё меня укачало в поезде. — Починю велик, и в следующий раз приедем сюда на нём. — Я никогда в жизни больше не сяду с тобой на велосипед. — И правильно, я летом буду получать права на мотоцикл, вот на нём и буду тебя катать. Никаких велосипедов с Когами, вот серьёзно — этот бешеный мчит без предупреждений с горок и разгоны берёт явно в космос и дальше, а ещё грозится показать какой-то “коронный смертельный номер” и издевательски прыскает, когда Гиноза вцепляется в его плечи и ругается в попытках перекричать порыв ветра. Когда у Когами появится мотоцикл, наступит катастрофа — худшее в этом то, что Гиноза усядется к нему за спину без раздумий. Когами умолкает, о чём-то размышляя и разглядывая тлеющую в руке сигарету. Гул с горизонта растягивается в мелодию, если вслушиваться, и разбавляется криками носящихся у берега чаек. — Я решил, что тоже хочу работать в Бюро Общественной Безопасности, — говорит вдруг Когами и оборачивается. — Как ты. Гиноза надевает очки и замирает, вцепившись пальцами в дужки, морщится и бросает на Когами недоумевающий взгляд. Как-то внезапно начались серьёзные темы, а ведь какие-то минут десять назад Когами что-то возмущённо вещал о синтетических котлетах и смеялся в локоть над чихом какой-то бабушки в поезде. — У тебя что, своей головы нет? — Зачем мне мучиться в раздумьях, когда можно подсмотреть у тебя. — Ты передираешь моё будущее! — Просто хочу, чтобы оно у нас было общее. Гиноза застывает, не решается как-то съязвить и опускает глаза, молчит и разглядывает свой сжатый кулак на колене. Надо соображать, прежде чем ляпать такое, да и для шуток тема так себе, но Когами выглядит вполне серьёзным и не раз всё обдумавшим, что настораживает. У Гинозы к нему тоже — серьёзно и бесповоротно. — Когами, — Гиноза перекидывает ногу на ногу и принимает строгий назидательный вид — третья весна вместе, уже как-то привык. — Мы о дальнейшей жизни говорим, а не булки выбираем в буфете. — Я прислушиваюсь к тебе как в выборе профессии, так и в выборе булки. — Когда же ты прекратишь паясничать. — Буквально никогда. — Должны же у тебя всё равно быть какие-то свои идеи, вот кем ты хочешь стать, если не инспектором? — Циркачом. — Всё с тобой ясно, так и быть, повторяй лучше за мной, — отмахивается Гиноза, сдаваясь, и Когами довольно хихикает. Впервые они заговорили об этом пару месяцев назад. Когами так-то без планов — не беспечность, а нежелание торопиться, у него возможностей до чёрта, но путь для себя пока не выбран, ему интереснее послушать уже определившихся и попробовать примерить на себя их идеи. — Что ж, уверен, у тебя с этим проблем не будет, — Гиноза вздыхает, ставит локоть на колено и подпирает рукой подбородок. — Ты наверняка сдашь экзамены с таким результатом, что министерства за тебя ещё подерутся. — Не прибедняйся-ка ты, а то смешно слушать, — голос Когами искажают упрекающие нотки. — Я тут не единственный умный мальчик. — Но точно единственный бесстрашный, — Гиноза невольно улыбается. — А я могу перенервничать и всё завалить. — А ты не можешь не прописать заранее плохой сценарий, да? — В мои планы никогда не входит вера в хорошее. — Ну и зря, — Когами разочарованно отворачивается. — Лично я считаю, что у нас с тобой у обоих всё красиво сложится. Гиноза недоверчиво хмурится. Красиво другое — ветер в вечно растрёпанных волосах, контур губ и задумчивый прищур на затяжке. Красиво Когами удерживает взгляд и достреливает ухмылкой, красиво отпивает воды из бутылки после пробежки и запускает пальцы в чёлку, зачёсывая назад, красиво перелистывает страницы редких бумажных книг, слегка замедленно, удерживая отголоски прочитанных строк, красиво спасает, красиво привязывает к себе и красиво обещает долговечное и нерушимое. — Не знаю, конечно, куда я собрался лезть вообще, — Гиноза неловко потирает плечо, сминая короткий рукав. — Какое мне Бюро, ну… С моей-то ситуацией. — Вот только не начинай опять. — Но передача преступного коэффициента по наследству… — Всё ещё не доказана, если ты вдруг забыл. — Как и не доказано обратное. И я так и буду жить в этой неопределённости пятьдесят на пятьдесят. — Нет же, ты просто живи, — Когами снова смотрит — резко и пристально в глаза, осколки льдов у зрачков и волны о скалистый берег. — Не думай о вероятностях, не думай о цифрах. Иначе они однажды тебя доконают. Гиноза прикусывает губу, теряется в словах и отводит взгляд — корабли прочь от берегов, море в порезах и пена дрожащими швами. Иногда вообще не хочется, чтобы будущее наступало, переставая быть чем-то абстрактным и затуманенным. Здорово бы остаться вот здесь и сейчас, в застывшем фотоснимком моменте, выкраденном из несущегося в никуда времени. — Всё будет хорошо, Гино, — Когами подкрепляет обещание улыбкой — режься о неё и тянись снова. — А от тьмы я тебя спасу, если что. Он тянет к Гинозе руку — вертит запястье и дурашливо помахивает, пропуская сквозь пальцы бледные нити лучей. Когами рисует им будущее — небо безоблачное, лазурь исчерчена самолётами, смотри, Гино, мы талантливые ублюдки, сама система нас поцеловала в лоб. Гиноза впивается в каждое слово и смотрит неотрывно, влюблённость — первая и обречённая — пулей дробит рёбра, изломанные лучи сквозь пальцы и ветер в волосах. И вой сирен в годах отсюда — не расслышать и не предотвратить. Гиноза подаётся вперёд и хватает Когами за руку — пальцы тут же переплетаются, обе руки покачиваются на весу, держатся вот так в растянувшихся секундах и вскоре расцепляются. Когами взбирается на парапет, встаёт лицом к морю под обстрел бриза и вновь затягивается — расслабленно и откинув голову. Небо бледное только у горизонта, по высоте темнеет с надрывом и густеет гуашью, море шелестит скучающе и в ожидании шторма, разбег волн и раскол на солёные брызги. Когами курит грациозной небрежностью и мальчишеской дерзостью, рубашка белым пятном и изломы складок, расстёгнутый воротник бьётся краями о ветер, взметнувшаяся стая чаек обрисовывает его картинно и зрелищно, образ впечатывается скатившимися от затылка мурашками и дрогнувшим в горле комом. Гинозе кажется, что это оно и есть — осознание прострелом и подкожно щёлочь, когда проглоченным скулежом и сорвавшимся пульсом, когда весна воет в венах, когда замереть и не упускать, чтобы застыла старая плёнка на этом выжженном синевой кадре — пылинки и разводы, потёртости по краям и сияющий силуэт — дорогой до какой-то немыслимой и нелепой дрожи. Гиноза не знает, как оно повернётся дальше, но бесценное и лучшее — перед глазами прямо сейчас.

сентябрь, 2102 год

Отстранённо — взглядом по линиям оконной рамы и на покачивающийся край тюли, отсветы бледными мазками на стены, выложенные по углам нарезанные тени, осыпавшаяся на шорохи тишина и едва ощутимое соприкосновение коленей. — Я амбиверт, Гино. — Хорошо, подтяни штаны. Когами озадаченно хмурится, опускает руку к поясу штанов и дёргает вверх, не отвлекаясь от экрана и не прерывая учебный процесс. Гиноза молча расправляет вокруг него покрывало — складки извилистыми лучами, мальчик-северное-солнце нашёл своё пристанище на его кровати, чтобы вспоминаться ночью, чтобы додуманные образы подбитыми вспышками и уткнувшееся в подушку раскрасневшееся лицо. — Интроверсия и экстраверсия? — Гиноза кивает на планшет. — Я думал, ты экстраверт у нас. Шутник и балагур. — Вот именно, что экстраверты в общем понимании представляются как чересчур шебутные весельчаки, а я не такой, — Когами скептично кривится и вяло проматывает страницы. — Мне ближе амбиверсия, в которой сочетаются оба типа, проявляющиеся в зависимости от ситуации. — Так вот оно что, ты приспособленец и негодяй. — Ну вот ты точно интроверт, прям даже спорить не надо. — Это плохо? — Ничего плохого, интроверсия не расценивается как нечто негативное, это просто поведенческий тип. — Нет, я имею в виду, плохо ли то, что меня так легко классифицировать? — Юнг считал, что вообще не существует ни чистых интровертов, ни чистых экстравертов, и каждому человеку присущи оба механизма, и тип определяется относительным перевесом того или другого, — Когами откладывает планшет и сонно потягивается. — А если говорить конкретно, то на тебе типичные классификации не работают, для тебя отдельную науку выводить надо. Гиноза слушает недоверчиво и пытается понять, упрёк сейчас прозвучал или комплимент. Он не думает, что здесь есть над чем ломать голову — они с Когами контрастны даже на глаз, всеобщий любимчик и магнит для влюблённостей и угрюмый нелюдимый второй, гармонирующий с первым каким-то необъяснимым чудом, и требуются усилия, чтобы не считать себя обузой, нелепым приложением и искажённой тенью, пытающейся подражать и угнаться, боясь оказаться брошенным позади. И чтобы не свихнуться, лучше не замечать — как Когами не избегает касаний, как он задерживает взгляд, будто только и ждал пересечения, не замечать, как он порой улыбается совсем слегка — уголками мимолётно, случайным штрихом из-под грифеля, чем-то жгучим по венам и выбивающим из ритма пульс. Не замечать, как Морита из параллельного строит Когами глазки, как она звонко смеётся и виснет на его руке, когда он рассказывает при ней очередную шутку. Гиноза выпадает из ступора, когда Когами прикатывается ближе и устраивает голову на его коленях — смотрит и не моргает, стальное будто остывшее, северное ледовитое по берегу зрачка, осколки галактик к ногам и отголоски разбивающихся о корабли волн. Кроет немыслимо — воем в потолок и ожогами подкожными. Спасись хоть как-нибудь, оправдайся весной — плевать, что по календарям сентябрь. — Гино, — строгий прищур. — Ты загрузился, я всё вижу. — И что тебе мешало заниматься за столом? — увиливает от темы Гиноза, не устояв и пригладив подлезшую под руку растрёпанную башку. — А не знаю, — Когами отрешённо пожимает плечом, отводит взгляд и ухмыляется куда-то в сторону голограммных книжных полок. — Просто захотелось затащить тебя в кровать. Гиноза щипает его за оголившийся от ёрзаний бок — Когами с ворчливым хмыканьем укатывается на другую сторону кровати, подбирает планшет и вновь утыкается в экран. Порой Гиноза понять не может, почему они вот так — отчего-то сроднившиеся и способные уютно молчать. И ни черта не прогонишь эту дурацкую мысль — что Когами просто никак не вылезет из образа благородного спасителя, не бросает лишь из жалости и ждёт очередного повода защитить и остаться героем дня. Бред тот ещё, потому что спасение от издевательств в школе — начало их общения, но не единственная причина. Но поверить в то, что тобой дорожат, что с тобой интересно и просто хорошо? Глупости какие. Покой долго не длится, потому что на плечо садится поросёнок — голограммный помощник, вылетевший из голо-браслета Когами и приземлившийся у Гинозы под ухом, размером с кулак и потешно розовенький, пристально его разглядывающий и едва слышно похрюкивающий электронным гудением. — Пусть он уйдёт, — строго просит Гиноза. — Хрюша сам решит, когда ему уходить, — Когами прикидывается серьёзным, но у самого уголок рта скачет вверх, выдавая в нём бессовестное веселье. Гиноза решает игнорировать их обоих, возвращается к печатанию конспекта и старается держаться невозмутимо под изучающим взглядом поросячьих глаз. С Хрюшей просто нужно смириться. Как и с многим другим в этой жизни — в том числе и с надвигающимся школьным фестивалем. — Как мне отмазаться от участия в сценке? — Ах ты бесстыдник, — поросёнок поддерживает Когами упрекающим хрюком. — Зачем я вообще согласился на такую ответственность? — У тебя всего три строчки текста. — И почти пять секунд привлечённого к себе внимания! — Никак не переживёшь? — Больше перенервничаю, изгрызу ногти и исцарапаю запястья, но в целом перетерплю, так и быть, — Гиноза опускает голову и трёт пальцем мелкие царапины по контуру бледных вен — свежие совсем, появились два дня назад, когда у матери случился очередной приступ. Когами тянет руку и осторожно дотрагивается до царапин, оглаживает одну из подсохших отметин. Первый их увидевший, единственный накрывший ладонью в попытках остановить дрожь. — Можем вместе подойти к сенсею и отпросить тебя, если хочешь, — он слегка сжимает запястье, чтобы Гиноза на него посмотрел. — Ты просто подумай пока, время ещё есть. Так-то тебе очень идут эти рукава-фонарики и шортики. Гиноза не отвечает — фыркает только на грани слышимости, кусает нижнюю губу и отзывается ударами приглушённого пульса. — С другой стороны, ты ж не один на сцене будешь. Я тем более рядом, а я, между прочим, в колготках буду, ещё и танцевать. Гиноза невольно прыскает — Когами зеркалит улыбку и пальцем невесомо очерчивает на коже незримые узоры. — Но да ладно, разберёмся. Семпай не бросит тебя, ребятёнок. Гиноза закатывает глаза. — Месяц, Когами. Всего лишь месяц прошёл с твоего восемнадцатилетия. — И целых два ещё до твоего, дитё. — Целых два месяца мне ещё терпеть твоё “а вот я в твои годы”. — Ты имеешь счастье быть под покровительством моей житейской мудрости, а ещё и неблагодарный. Гиноза неблагодарно отводит взгляд, отстраняет руку и снова разворачивает на экране планшета документ, листает столбцы текста, прожигает взглядом дрожащий курсор и намекающе покашливает под непрерывные звуки с плеча. — Чего он возмущается, что ему надо? — Он всегда хрюкает, когда ему кто-то нравится. Гиноза опять чувствует какие-то настораживающие недосказанности в воздухе, но Когами не даёт ему вновь провалиться в задумчивый транс и тянет за руку вниз, вынуждая упасть рядом и с ойканьем схватиться за поехавшие набок очки — Хрюша едва успевает слететь с плеча с испуганным писком. — Объявляю тихий час, — Когами подкладывает под затылок руку и закрывает глаза, терпит пару секунд и раздражённо жмурится, потому что хрюканье не прекращается. — Хрюша, спать! Хрюша тут же умолкает и уходит в спящий режим, улетев обратно в браслет. — Вот бы все Хрюши были такие послушные, — усмехается Гиноза, складывая под щекой ладони лодочкой. Когами в ответ хрюкает, расслабляется и дремлет прям вот так — близко до неверия, настоящий и нечужой. Гиноза остаётся наблюдать — пристроившись под боком и любуясь, пока есть возможность. Банальный случай, но легче от этого не становится. И из головы не выкинешь, и не пойдёшь просить совета у лучшего друга, потому что лучший друг — и есть твоя влюблённость. Хочется спросить уже напрямую — между нами очевидное или лишь мною выдуманное — но страшно оказаться идиотом и ляпнуть глупость, страшно разрушить и потерять, потому что привязалось безрассудно и намертво — оторви и отбрось, а после тут же сам разойдись весь по швам. Гиноза смотрит завороженно, подбирается ближе и замирает в сантиметрах до, терпеливо ждёт, когда окончательно отключится мозг, решается наконец и целует — губы к губам, ничего большего, но щемящее и на оборвавшемся стуке по ту сторону грудной клетки. Время киношно застывает — безмятежность и тишина, и в висках глухой гул отголоском взрывной волны. — Ишь ты, — говорит Когами в поцелуй, так и не открывая глаза. Гинозу откидывает от него, как ошпаренного — отворачивается рывком, пунцовый и с испариной, готовый слететь с кровати прочь и умчать без оглядки из собственного дома. — Чш-ш-ш, не убегай, — Когами ловит его за дрожащую руку, тянет резко и роняет на себя — не из шторма на берег, а обратно на глубину. Ловит лицо в ладони — сверить взгляды, насколько всё расшатано и под откос — тянется навстречу и целует теперь сам. Реальность не соотносима и слишком абсурдна для правды — шутка сознания или вершина технологии, воссозданная в осязаемую голограмму фантазия, коснись сенсора и всё отключи, оставшись разбитым в пустой тёмной комнате. Когами отстраняется первый и снова смотрит в глаза — прицельно так и выжидающе. Гиноза не помнит, как там раньше получалось дышать, да и надо ли. — А теперь объяснись. — Да иди ты. — Грубиян, — Когами со вздохом прижимает Гинозу к себе, укладывая его голову себе на плечо. Остыть и одуматься, осознать-осознать-осознать — и не поверить нисколько, расхохотаться истерично и попросить сигарету. Оно ведь, наверное, так и случается — буднично и без предупреждений, в рандомный отрывок замкнутого циферблата, без дрогнувших стен и без аварий за чертой города, под шорох шин где-то под окнами, где тёмные разводы по асфальту и редкий стук сорвавшихся с крыши дождевых капель. — Я зол. — Из-за чего? — Гиноза осторожно шевелит головой, чтобы откинуть в сторону чёлку. — Я планировал устроить всё это иначе, — Когами с обиженным видом накручивает на палец одну из прядей. — После фестиваля хотел увести тебя на пустой школьный двор, смущённо помямлить, потоптаться и почесать затылок, прокашляться и наконец-то предложить тебе встречаться. — О нет, я всё испортил, — Гиноза ахает с наигранной виной. — Мы можем притвориться, что сейчас ничего не было, чтобы ты разыграл сцену признания, как положено. — Да нет уж, поздно теперь что-то исправлять, — отросшую чёлку Когами убирает Гинозе ладонью, зачесав назад и огладив пальцем открывшийся лоб. — Значит так, идёшь завтра со мной в кино. — Так мы же и так собирались? — Собирались, но не так. — А что-то изменится? — Теперь я смею во время сеанса положить руку не на подлокотник, а тебе на коленку. — Неслыханная дерзость, но спасибо, что хоть предупредил. — Ещё я могу приобнять тебя за плечо и притянуть к себе, чтобы мы романтично вот так сидели. — Ты решил прям распоясаться? — Ты даже не представляешь, насколько. Гиноза боится заговорить, вслушиваясь неподвижно в размеренно отстукивающее под рубашкой. Что-то пошло не так, а именно они вдвоём, и к такому не готовили, с утра не оповестили в новостной ленте и не зашифровали послание в сигналах будильника. — Я думал, тебе нравится Морита, — Гиноза сам на себя злится, как он обиженно бурчит. — Откуда такие выводы? — Просто так думалось, отстань. — Нет, Гино, мне нравишься ты, и я думаю, что тот факт, что мы лежим в обнимку после поцелуя, делает мои чувства очевидными, — Когами слегка дёргает плечом в ожидании реакции. — Или нет? Гиноза приподнимает голову и в ответ только растерянно моргает. Когами тяжело вздыхает и успокаивающе похлопывает его по плечу. — Ты мне нравишься. Прям серьёзно. Прям очень. Какие будут предложения? Гиноза предложил бы напиться — не пробовал ни разу, порыв совершенно бессознательный — молчит и таращится, наверняка уморительно со стороны. И всё равно не верится, что вот настолько близко — зрачки в ледяном и сковывающем, вглядеться внимательнее и увидеть отражение своих. — Поцелуй меня, — просит он дрогнувшим шёпотом — сам не знал, что так умеет, нелепо и стыдно, ещё и в ответ лыбятся, и щёки окрашиваются румянцем — таким ярким вблизи. Гиноза эти щёки хочет схватить до белых пятен и растянуть, но не успевает, потому что новый поцелуй случается прикатившей волной под горло — омывающей и мягкой, но всё равно разбивающей.

декабрь, 2104 год

Гиноза хлопает дверью шкафчика — злость не высвобождается с ударом и не улетучивается, мысли, оказывается, тоже не рассыпаются от грохота, и вообще всё не так легко и слаженно, и подобное и не ожидалось, но всё равно — злость-злость-злость. Мир как будто стал проще, рассчитывающий всё заранее, предопределяющий людские судьбы и их место в жизни, но всё равно приходится в лепёшку разбиваться в свои двадцать, чтобы доказать всем, что ты не ничтожество. Да, Гиноза знает, что над лидерскими качествами ему ещё надо поработать. И да, он понимает, что прошлый инспектор был куда лучше, и нет, постоянными упоминаниями он не вызывает ничего, кроме раздражения, и нет, Гинозе не стыдно злиться на человека, которого он даже ни разу в живую не видел, да и злости на себя самого всё равно уходит куда больше. Гиноза сжимает кулаки и упирается лбом в металлическую дверцу. Дурацкая уязвимость накатывает и душит, наваливается почти отчаянная боязнь, что он не справится, что зря сунулся, и Сивилле вообще стоит пересмотреть свои решения на его счёт. Банальную физическую усталость тоже никто не отменял, ещё и в кафетерии упомянули, что Когами на задании успел наворотить дел, и Гиноза ждёт его возвращения в Бюро с заранее дёргающимся глазом. Металл спасительно холодит голову — почти легче, почти можно жить. Гиноза смотрит на поблёскивающую ему с полки пластину с таблетками — пьёт он их крайне редко, боясь привыкания и непредвиденных побочных, но хочется холодок не просто в лоб, а в подкорку, хотя бы временно все мысли перетереть в невесомую осевшую пыль. — Дыши глубже, котик, всё будет хорошо. Стоило только вспомнить. Гиноза оборачивается со злобным зырком наготове — и застывает при виде залитого кровью Когами, улыбающегося и приветственно машущего рукой. Как тут с тобой и вовсе не задохнуться, чудовище. — Какого чёрта с тобой случилось? — Слишком близко стоял рядом с разлетевшимся на куски преступником, — Когами с невозмутимым видом подходит к своему шкафчику, открывает дверцу и достаёт бутылку с водой, пьёт и корчит зеркалу забрызганное кровью лицо. Гиноза брезгливо кривится, в своей белоснежной рубашке отступает от коллеги-инспектора подальше, чтобы не мазнуться об ошмёток чьей-то размазанной туши. — Всё-таки как грубо и неэстетично работает уничтожающий режим доминатора, ты так не думаешь? — Когами беззаботно закручивает на бутылке крышечку. — Так что там стряслось, хочешь об этом поговорить? Что-то беспокоит тебя? — Меня беспокоит то, что ты стоишь передо мной весь в чьей-то крови, так что вали в душ. — Даже не обнимешь меня после смены? Я вообще-то закрыл дело сегодня! — Смой с себя сперва чужие кишки, потом будем обниматься. Когами с разочарованным вздохом забирает из шкафа полотенце и уходит в душевую. Гиноза провожает его скорбным молчанием, активирует на браслете дезинфектор и на всякий случай обрабатывает помещение. Гиноза ждёт его на крыше где-то через час — сам успевает за это время наведаться к начальству, а Когами то ли тоже где-то задержался, то ли благополучно смылся в душевой слив. Но вскоре за спиной всё же раздаются шаги — Гиноза не оборачивается, листает на голо-браслете документы по работе и с шипением дёргается от прижатой к щеке холодной кофейной банки. — Ну, рассказывай, что там у тебя. Гиноза забирает у Когами протянутую банку, открывает с раздражительным щелчком и отпивает залпом несколько леденящих глотков. — Ты лучше расскажи, что за паркур ты устроил в заброшенном районе. — Эта балка обвалилась не по моей вине. — Какая ещё балка? — И это здание всё равно бы рухнуло. — Ты снёс здание? — Не я, а взрывчатка. — Там ещё и взорвалось что-то? — Ух, сколько у тебя вопросов, прочитаешь потом подробности в моём отчёте. Когами закуривает, пока Гиноза прижимает к виску холодную банку и закатывает глаза закатному небу. Солнце режется о шпили небоскрёбов, растекается по зеркалящим окнам и стреляет по глазам отражёнными лучами, оставляя под веками отпечатанные всполохи. — И всё-таки серьёзно — прекрати так собой рисковать. В твоём распоряжении исполнители, вот их и отправляй и под пули, и под падающие балки, и под взрывы. — То есть их не жалко? — Да отвали ты со своим гуманизмом, мы сейчас говорим о приоритетах! Что удивительного в том, что я лучше потеряю кого-то из исполнителей, чем тебя? Когами отставляет руку на перила, вертит сжатую в пальцах сигарету и смотрит безучастно на тлеющий кончик. — Я не могу пообещать тебе оставаться всегда в безопасности, Гино, ты и сам понимаешь, что на нашей работе это невозможно. — Я прошу тебя хотя бы не кидаться необдуманно в эпицентр. — Тоже не могу обещать, прости. — Ты идиот без инстинкта самосохранения, ты в курсе? — И этим я тебе и приглянулся. Гиноза цыкает — да-да, Когами, я знаю, как ты любишь меня дразнить за эту привычку — подпирает рукой щёку и отворачивается. Когами пристраивается рядом, тюкает плечом в плечо и пытается заглянуть в лицо. — Расскажи, кто обижает тебя. — Я тебе что, детсадовец? — У меня нет инстинкта самосохранения, но зато есть инстинкт защищать тебя. — Спасибо, конечно, но выбрось ты уже из головы этот мой образ старшеклассника, я его перерос, к счастью. Когами задумчиво курит, вплетая дым в закатное перед глазами. На него здорово вот так смотреть в солнечных отблесках, запоминать черты вот так близко и на фоне растушёванных штрихов пастельных облаков. — Не могу так просто забыть тебя-старшеклассника. Ты такой трогательный был. — Замолчи, сейчас на первый этаж не на лифте поедешь, а полетишь отсюда. — Такой чувствительный и запросто краснеющий, у тебя плечики тряслись, когда я тебя целовал. Гиноза разворачивается и залепляет Когами подзатыльник. Когами отбивается и шутливо замахивается, оба прыскают от своей неуклюжей недодраки и хором драматично ахают, едва не уронив с крыши банку — Когами успевает её поймать и заодно словить новый шлепок по макушке. — Ну-ну, чш-ш, лучше накричи на всё, что тебя достало. — Не буду я орать с крыши, я всего лишь второй месяц на должности, такими темпами что со мной будет лет через пять? — Смирение и седина. — Я хочу выругаться. — С удовольствием послушаю. — Вечером послушаешь, как я покричу. — М-м-м. — Ругаться буду, я это имею в виду. — Ого, то есть в ночной программе сегодня грязные разговорчики? — Да что ж ты за клоун такой, — Гиноза щипает Когами за нос — тот возмущённо шмыгает и отворачивается, запрокидывает голову и затягивается, чтобы выдохнуть хулигански и протестующе, как будто бежал от всего разъярённого педсовета и остановился только ради показной дерзости — вечный школьник и дурость головокружительная, ветра хлещут по растрёпанным волосам и задувают в саму бедовую башку. Гиноза только сейчас замечает кофейное пятно на галстуке — брызнуло, когда они тут в цирке под открытым небом жонглировали банкой — сдавленно рычит и пытается затереть. Возится безуспешно и поглядывает на Когами — тот отчего-то загадочно притих и надутым беспризорником жуёт сигарету — что-то уже обдумывает или ждёт чего-то. — Ну чего ты? — Я помылся, обними меня. Гиноза смотрит на него со смесью усталости и умиления, вздыхает и ставит на перила банку, раскрывает руки, притягивает к себе и кладёт на плечо голову. Стоит неподвижно и неразрывно, жмурясь радужным калейдоскопам с углов соседних крыш и прослеживая взглядом путь удаляющегося самолёта, оставляющего на небе тающий дугой след. Хорошо так, умиротворённо — зря не делают так чаще. — Я сегодня подумал о том, какие мы с тобой крутые, — признаётся Когами, чтобы не стоять в тишине. — Когда с балки упал? — Когда смотрел на тебя, выходящего из зала совещаний, такого всего серьёзного, поправляющего строго очки, в костюме и в галстуке. — Всё ясно, фетиш на костюмы. — Фетиш на тебя в костюме. Но лучше без. Гиноза без комментариев прерывает объятия, подытоживая трогательный и нелепый момент воссоединения после непростого рабочего дня. — Завязывай тискаться на работе, а то слухи поползут, моргнуть не успеешь. Когами нехотя отстраняется, стоит покинутый и озадаченный, стряхивает с забытой сигареты пепел, чтобы хоть чем-то себя занять. — Обещаю, я не допущу случайно поползших слухов. — Да неужели. — Я пойду и лично разболтаю всему Бюро, что мы встречаемся, чтобы не смели в твою сторону даже смотреть. Гиноза фыркает и снова отворачивается, чтобы спрятать по-дурацки разъезжающуюся улыбку. Но Когами всё равно замечает, улыбается в ответ, кривовато и закусывая губы, тоже чтобы не засмеяться в голос. Они будто на первом своём свидании, так глупо всё и неловко, но до сердечек в глазах. — Как тебе Сасаяма? — Задолба-а-ал меня, — Гиноза сам не ожидает, как резко его прорывает, и тянет руку ко лбу, пока Когами откровенно радуется его искренности. — Серьёзно, Сивилла ему бонусы какие-то отчисляет за каждый раз, когда он ко мне прицепится? Исполнителя Сасаяму, кажется, три года назад выпустили из изолятора только с одной миссией — дождаться новенького инспектора Гинозу и скрасить начало его карьерного пути нервным тиком. Когами зато заобщался с ним чуть ли не с первой встречи, у Когами вообще ни с кем на новом месте не возникло проблем — да и кто бы сомневался. — Мне кажется, что он всё-таки хороший, — Когами докуривает, тушит окурок и прячет руки в карманы. — Узнать просто надо получше. — Вот только сближений и дружб взахлёб с потенциальными преступниками нам не хватало. — Тебе стоит пересмотреть свои взгляды на отношения между инспекторами и исполнителями. — А тебе стоит пересмотреть свою склонность ходить по краю. Разговор в никуда, и оба это понимают. Когами никогда не будет держаться в сторонке — характер не тот ни разу — у него чувство справедливости стрельнёт в задницу сразу необратимой катастрофой, и если прижмёт, он за этот край перемахнёт без раздумий, стоит лишь отвернуться. — На краю не страшно, пока рядом остаёшься ты и не даёшь мне сорваться, — говорит Когами, и на нём ни тени усмешки, он какой-то резко серьёзный, будто делящийся чем-то бесконечно важным, смотрит куда-то вне, взгляд по дуге, по выцветающему маршруту самолётов, ускользнувших по ту сторону холста. Гиноза невольно засматривается в то же растворяющееся никуда — и почему-то не решается нарушить тишину.

май, 2105 год

Солнце в полумрак спальни заползает едва ли — тонкой просвечивающей полосой сквозь шторы и лентой вскользь на постель, ложится и изламывается о волны складок, подбирается к руке и почти касается запястья. Гиноза ловит этот луч приоткрытым глазом, расплывчато так и на грани, цепляет и удерживает, пока отсвечивает и распадается на блики, стоит вновь сомкнуть веки. А потом переводит сонный взгляд на будильник. — Твою мать, Когами, мы проспали! — Гиноза как на взрыве подскакивает с кровати, сдёрнув за собой со спящего Когами одеяло. Когами отзывается мычанием в подушку, вставать не собирается и даже голой задницей не шевелит. Гиноза тормошит его за плечо, бесится и будит звонким шлепком. — Безобразие, — бурчит Когами, перекатывается на спину, комкает ногами откинутое одеяло и потягивается. Он поднимается с кровати, с протяжным зевком плетётся до шкафа, встаёт перед ним и чешет растрёпанное гнездо на голове, залипая бесцельно на рубашки. — Не копайся! — Гиноза проскакивает мимо и щипает его за плечо. — Нам на сборы минут десять максимум! — Да всё-всё, вон я уже надеваю галстук. — Отлично, вот бы ещё и трусы. Когами смотрит вниз и пожимает плечами — не мои проблемы, что так всё сложилось. Гиноза пользуется его медлительностью и первый занимает душ — бессмысленно, потому что Когами всё равно залезает к нему, урчит и лезет щипаться, за что получает по носу мочалкой. Душ по понятным причинам затягивается, но Гиноза даже не ворчит, сушит голову и принимает из рук Когами приготовленный кофе, садится как положено за стол — да, мы опаздываем, и да, мне как-то плевать — пихает Когами в рот вафлю и под кофе успевает проверить новости. Когами хрустит и шебуршит где-то на фоне, затем возникает перед ним в расстёгнутой рубашке и с двумя галстуками в руках. — Какой лучше надеть? — В смысле, ты же уже был в галстуке? — Тот галстук не подходил под моё настроение. — Ты издеваешься? Синий надень, под цвет глаз. — Но я хочу зелёный, под цвет твоих. — Да надень ты уже хоть что-нибудь, — отмахивается от него Гиноза и чешет за ухом подлезшего под руку Дайма, проснувшегося от чужой возни. Он допивает кофе и кое-как отлипает от собаки, натягивает пиджак и мчит в прихожую, сталкивается там с Когами — тот вовсю делает вид, что давно собрался и заждался — выталкивает его из квартиры и выскакивает следом сам, захлопнув автоматическую дверь. В машине Когами садится на водительское и включает автопилот. Гиноза ждёт уже от него чего угодно — от приставаний до жонглирования, но тот придвигается ближе и высвечивает на браслете материалы дела — дурости дуростями, но на рабочий режим Когами переключается моментально, напоминая, что он тут вообще-то блестящий детектив, и Гиноза с него такого не устаёт ловить восторги из года в год. В зал совещаний они залетают зрелищно и почти невозмутимо, тут же обратив на себя взгляды присутствующих, — не особо-то и заинтересованные, Нао вон просто осуждающе громко тянет из трубочки сок. — Вы чё, вместе ночевали что ли? — Сасаяма осматривает их с хитрым прищуром и бессовестно лыбится. — Какой вздор, — Когами поправляет галстук и с гордым видом усаживается за стол. — Мы вообще-то вместе живём. — Ког… — Гиноза испуганно на него оглядывается и едва удерживается от прилюдного подзатыльника. — Очень смешно, Когами. — Гиноза-сенсей, не пыхчите, — усмехается Сасаяма со своим излюбленным издевательским обращением. — Все и так знают, что вы встречаетесь. — Кто это “все”? — Догадались, надо же, не прошло и года, — Когами скучающе хлопает пару раз в ладоши. — Когами! — А ты собирался врать, что мы в коридоре случайно столкнулись? — Да я!.. — Гиноза осекается, оглянувшись по сторонам, и переходит на злобный шёпот. — Ты рот свой можешь прикрывать хоть иногда, или тебе сразу рупор дать? — Не пойму, ты стесняешься наших отношений? — Когами наигранно оскорбляется. — Почему? Мы красивая успешная пара, мы само загляденье. — Да потому что не надо мешать работу и личную жизнь! — Мы такие модельные, мы с твоей собакой можем сниматься в рекламе хлопьев. — Делайте, что хотите, ты и моя собака. — Да нет же — ты, я и твоя собака. — Почему мы вообще рекламируем хлопья, никто у нас дома не ест хлопья. — Тогда давайте лапшу. — Что лапшу, мы с собакой весь ролик будем просто смотреть, как ты ею хлюпаешь и заляпываешь нам всю кухню? — Они там заткнутся сегодня или нет? — спрашивает через два ряда обернувшаяся к ним Риса. — Доброе утро, бесстыдники, нам как, всем выйти и вам не мешать? Гиноза на неё шикает, будто не он тут до этого шумел. Но замечание всё же действует, и они с Когами оба затыкаются, потому что совещание вот-вот начнётся, а они и так привлекли достаточно внимания и закатанных глаз. Поэтому Когами достаёт Гинозу через сообщения: и вообще, может, я на тебе жениться собираюсь

я извиняюсь?

не надо извиняться, от тебя нужно только согласие что? я серьёзно настроен, если ты не заметил даже отца твоего называю папой Гиноза скептично кривится в экран и косит взгляд — Когами сидит на расстоянии вытянутой руки буквально, совсем как когда-то в школьном кабинете — через проход, чтобы перешёптываться и получать замечания, или сзади, рисуя что-то на спине пальцем или заплетая косички на отросшем затылке. Возможно, эгоистичная и собственническая сторона Гинозы хочет всему миру прокричать о том, что Когами только его, а ещё прилюдно с ним флиртовать и даже дерзко его целовать на глазах сотрудников и отдельно седеющего где-то в углу Масаоки. Возможно, рациональная сторона Гинозы наоборот не хочет позволить миру узнать о том, что они с Когами вместе, потому что когда они больше не, всё Бюро будет гудеть лишь об этом. Возможно, сам Гиноза просто сдохнет в скулеже, если они действительно однажды больше не. Но все беспокойства, все внутренние споры сметает мимолётно пронёсшееся осознание — они вместе, до сих пор и зачем-то, как подумалось однажды посреди пары, когда Когами зачитывал свой доклад и улыбался со своего же остроумного каламбура, момент ознобом, как скользнувший в открытые окна класса майский ветер, в принципе, у счастья нет понятия перманентности, оно ощущается прострелом и греющими отголосками, в принципе, мне ничего не страшно, пока у меня есть он. В принципе, я люблю его настолько сильно, что самому себе страшно поверить. Думать о постороннем Гиноза прекращает только в момент, когда в зал входит Глава — и сразу как завеса от самого себя, работа вместо выматывающей рефлексии, как раньше учёба вместо мыслей о доме, который не дом уже даже и непоправимо по швам. После совещания Гиноза отдаёт распоряжения своим исполнителям, велит всем собираться в офисе и ждать его, а сам встаёт у дверей и ждёт Когами. Непонятно, правда, зачем, им и идти-то по разным отделам, но вот просто надо. Когами переговаривается о чём-то с Сасаямой — чёрт пойми вообще, что у них там за искра родственных душ, но их порой за уши друг от друга не оттащишь, ещё и эти их совместные тренировки в рукопашке — бесполезная трата времени, как считает Гиноза, в век технологий и со всей их полицейской экипировкой нужно полагаться на меткость выстрела, а не на тяжесть кулаков, но кто его вообще спрашивал. Гиноза поглядывает на них с расстояния и сам себя одёргивает недоверчиво — господи, я же не ревную? — хмурится и выходит в коридор, не дожидаясь. Но Когами его уход замечает и вскоре догоняет на пути к лифту — улыбается слегка чего-то, ну конечно, Сасаяма же чем-то насмешил, он же такой шутник и затейник у нас. Гиноза оглядывается по сторонам, не замечает лишних глаз и хватает Когами за галстук, дёргает, намекая идти за ним, и ведёт в ближайший закуток вне камер — сопротивление в ответ нулевое, только молчаливое любопытство. У Гинозы проскакивает мысль, что эти закутки в архитекторском проекте задумали нарочно, чтобы он мог позволить себе мелкие безрассудства на рабочем месте — что-то такое иногда накатывает, и спасибо Когами, который не подкалывает лишними вопросами, не возражающий против таких порывов нисколько. Естественно, за подобные выходки Гиноза на себя страшно злится. Естественно, он толкает Когами спиной к стене и целуется с ним, улавливая краем уха расходящиеся шаги где-то в стороне и неотчётливые голоса. Позже он первый же и отстраняется, вернув себе самообладание, и поправляет в строгом жесте очки. — И да, я всё ещё за то, чтобы работа и личная жизнь сосуществовали отдельно друг от друга. — Я так и понял, — кивает растрёпанный Когами, подтянув галстук. — И нет, я не стыжусь тебя, представь себе. — Знаю-знаю, — Когами скучающе отмахивается. — Просто очередные твои причуды и пунктики к образу “идеального гражданина с идеальным коэффициентом”. Деловой и правильный инспектор Гиноза без каких-либо хиханек и шепотков за спиной. — Вот видишь, ты сам всё понимаешь, умница. — Сам додумался до такого бреда, или где-то вычитал? — А нет, не умница. — Ну согласись, твои методы сохранения оттенка доходят до маразма, вот как очки спасут тебя от затемнения? — С тобой забыл проконсультироваться. — Причём поддельные очки, у тебя ведь отличное зрение, то есть ты врёшь, Гино, ты обманщик и злодей. — Как же от тебя голова болит. — Что дальше, не будем есть после шести? Не будем произносить слово “жопа”? — Да иди ты. — Будешь жмуриться и прятать лицо в ладошки, пока я тебя трахаю? — Шин!!! Когами безучастно отворачивается — вид невозмутимо-бессовестный, ещё и закурит вот-вот меланхолично. Гиноза осуждающе покашливает и отвлекается на сигнал присланного сообщения, мысли наконец-то встают на место — я Гиноза, я инспектор, меня ждут исполнители, я на работе, Когами убери руки, я умиротворён на уровне постигшего дзен горного монаха. — Мне нужно в офис, — Гиноза сворачивает голограмму, пряча руку с браслетом в карман. — Тебе тоже неплохо было бы пойти работать. Хотя не знаю, чем вы там в своём третьем отделе занимаетесь. — Мы ещё поговорим об этом вечером, — Когами разворачивается и предупреждающе тычет пальцем. — Вечером у меня теннис, увы. — Я приду на корт и буду тебе через сетку кричать, что ты неправильно живёшь. — Лимит моего выдерживания тебя на сегодня исчерпан, давай больше не пересекаться. — Да-да, встретимся на парковке. Гиноза раздражённо цыкает, расходится в Когами в коридоре и весь путь до офиса пытается выбить из головы посторонние мысли, чтобы не мешали доработать этот день без срывов. Да, чёрт возьми, у него есть “пунктики”, у него есть предрассудки, обсессии и паранойи, да, они давно уже стали частью его — да, ему страшно представить, что от него останется, отбрось он всё это. Он догадывается, сколько плохого может в себе обнаружить, если начнёт копаться в себе глубже — докопается до старательно спрятанной тьмы и заденет спусковой крючок, после которого пути назад уже не будет. В его случае рефлексия приравнена к самоубийству, и Гиноза надеется никогда не довести себя до состояния, когда начнёт заглядываться на петлю. Вечером после рабочей смены Гиноза приходит на парковку. Когами уже ждёт его возле машины, как раз докуривает к его появлению и сворачивает переписку — наверняка ржёт опять о чём-то с исполнителями, Гиноза не будет лезть и выяснять, просто привычно побесится сам с собой. Они молча садятся в машину, молча выезжают с территории Бюро, молча ждут на перекрёстке зелёный сигнал светофора. Задумываются одновременно — а почему они вообще молчат — переглядываются недоумевающе и хором прыскают, сбросив наконец-то гнетущее беззвучие. Разговор, правда, всё-таки назревает — Гиноза угадывает это по брошенным взглядам с водительского. — Я от тебя ведь не отстану, — будто отвечает на его мысли Когами. — Да я понял уже, — Гиноза скрещивает руки и разглядывает мелькающий за окном город, раскрашенный в закатное красное. — Как в школе прицепился, так с тех пор и не отцепляешься. Закат расцветает отдельным временем суток — темнота то ли накроет ближе к вечеру, то ли так и не случится, солнце будто не сверху светит, а спрятано где-то в городе, лучи оплетают шоссе и брызжут вместо включенных фар, бьются об лобовое стекло и рассыпаются по окнам цветными круглыми бликами. — Гино, это ведь серьёзно всё. — Что серьёзно, о чём ты вообще? У меня всё отлично, и мой коэффициент в полном порядке. — Да, но какой ценой? — Да что не так? Я всего лишь себя дисциплинирую. — Человеку, у которого нет злых помыслов, такая жёсткая дисциплина не нужна. — А ты считаешь, что у меня они есть? Когами держит паузу — сосредоточенность на дороге, фонарные столбы чёрными изогнутыми силуэтам на рыжем небе, белые полосы пунктирами по застывшим глазам. — Я знаю, что ты плохо сходишься с людьми — я не про твоё предвзятое отношение к исполнителям, я и про носителей чистого оттенка. Но есть и другой момент, как мне кажется — ты и не пытаешься с людьми сойтись. Тебе хочется их поддевать, хочется манипулировать их слабостями и лицом утыкать в чувство вины, хочется быть в их глазах чем-то враждебным. — Это в чём же у меня такое проявляется? — На допросах, например. Ты не просто выведываешь информацию, ты часто давишь на допрашиваемого психологически. — И что с того? Как будто ты никогда не включаешь “плохого копа” и со всеми преступниками на допросах сюсюкаешься. — Да, но в моём случае мне скорее приходится отыгрывать жёсткость, а ты… Как будто наоборот проявляешь истинного себя. И даже не ради раскрытия дела. — К чему ты ведёшь? — Когда преступник раскалывается, когда он ведётся на все твои манипуляции, ломается под твоим давлением, срывается, дрожит голосом и обещает во всём признаться — тебе же это нравится, не так ли? — Ну так в этом ведь и проблема, блять! — Гиноза резко вскидывается и бьёт по панели руками. — Ты прекрасно знаешь, какая у меня наследственность, понимаешь, что у меня предрасположенность, и всё равно спрашиваешь раз за разом, как тупой попугай, почему я так трясусь за свой оттенок? Потому что высокий процент риска, твою же мать! Когами вдруг выбивается из ряда машин, съезжает с дороги и сворачивает в переулок, пара домов вглубь, подальше от открытой улицы и снующих прохожих, тормозит в узком безлюдном проходе и стучит ладонью по рулю. Гиноза поражённо молчит, дышит слишком громко для напряжённой тишины — вдох-выдох, раздражайся сам, но никогда не выводи его — и смотрит неподвижно прямо, чтобы не разозлить собой ещё сильнее. Но Когами на него не зол — и вряд ли вообще всерьёз был хоть раз. — Мы все в какой-то степени в зоне риска — мы работаем с преступниками, мы тесно общаемся с потенциальными, мы на повседневной основе видим вещи, от которых у обычных людей тут же подскачут цифры, — он переводит взгляд на Гинозу — тот ёжится внутренне от неуютного холодка. — Сивилла посчитала нас пригодными для работы инспекторами и учла при этом восприимчивость и стойкость наших оттенков. Но настоящему риску ты подвергаешь себя сам, когда твоя забота о коэффициенте превращается в манию и доводит тебя до тревожности и долбанной трясучки. Гиноза кусает губу, чувствует себя отчитываемым подростком и вообще каким-то жалким со своими поверхностными проблемами и неспособностью ужиться с самим собой. — Ты пытаешься держать себя в руках — что сложно с твоим непростым характером, боишься, что малейшие проявления агрессии повлияют на твой психопаспорт, стараешься не вспылить и не сорваться — что опять же сложно, потому что люди имеют привычку выводить из себя, — Когами вздыхает, взмахом руки рисует неопределённый жест. — И в итоге всё приводит к тому, что ты наоборот со всех раздражаешься и огрызаешься, ты сам себя загоняешь в этот замкнутый круг, бесишься с себя и с окружающих, ещё и винишь себя, потом винишь их, потом снова себя за то, что обвинил других. Гиноза бесится даже сейчас — пересказанный со стороны он кажется теперь себе до омерзения дурацким. Гинозу, если брать в общем, бесят все — просто по умолчанию. Всегда так было или такой период жизни, но он заранее настроен на то, что с людей придётся закатывать глаза, разойтись с ними во мнениях и навсегда разочароваться. Когами как-то объяснил проще — для тебя существуют просто два мнения — неправильное и твоё. Гиноза тогда негодующе фыркнул, с гордым видом надел тапки и ушёл выгуливать собаку — и всю прогулку думал, что Когами в общем-то прав. Но вот Когами почему-то и не бесит. Даже когда их мнения не совпадают, даже когда Когами сжимает ободряюще его руку и заставляет улыбнуться через силу в разгар его очередной вспышки гнева. Он в курсе вообще? Или не говорить ему, чтобы не зазнавался? Или он понимает и так? Он же знает, что Гиноза его вообще-то любит? А любит ли он его в ответ? Спросить у него об этом? Напрямую неловко, лучше послать сообщение из кухни в комнату, чтобы Когами сложно на него смотрел остаток вечера и накурил горку окурков в прикроватную пепельницу. — Поглядите-ка, строит тут из себя психолога. — У меня буквально диплом психолога, это во-первых, а во-вторых, я знаю тебя лучше, чем кто-либо. Гиноза хмыкает, но спорить тут правда не с чем, и самое бессмысленное, чем он может заняться — это пытаться прятать от Когами себя настоящего. Когами тянется со своего места и прижимается поцелуем в щёку, касается рукой, пальцами перебирает пряди у виска. Гиноза под прикосновениями не шевелится — гипсовая статуя временно без признаков жизни, застывшая очеловеченная усталость и отрешённый взгляд на вид из лобового — контур спрятавшего их дома и прутья перил пожарной лестницы. — Не загоняйся. Ты и в школе от этого страдал, уж мне ли не помнить, — Когами целует его в уголок губ, и Гиноза закрывает глаза от чего-то внутри занывшего. — Всё будет хорошо. И я буду рядом, чтобы тебе это напомнить. Гиноза приоткрывает один глаз, проверяет недоверчиво на всякий случай — ты всё ещё здесь, я тебе не надоел? — Ужас, как со мной сложно, да? — Бывает иногда, но не так сильно, как тебе самому, — Когами с губ спускается ниже и целует дрогнувшую шею. — Тебе просто надо больше расслабляться и позволять себе больше свободы. — Прийти как-нибудь на работу без штанов? — Ну, если у тебя такой настрой, то конечно же я тебя поддержу в этой затее. — Так легко стало после всех твоих слов, я теперь хоть понимаю, что я токсичный манипулятор и бешеная сука. — Я не могу, к сожалению, отмотать назад наш разговор и понять, где именно ты сделал такой вывод, но я лишь хотел донести до тебя мысль, чтобы ты не пытался себя из живого человека превратить в робота, — Когами ослабляет узел чужого галстука, расстёгивает верхние пуговицы рубашки и мажет губами по оголённой ключице. — Для робота ты слишком чувствителен, знаешь ли. — Ой ну всё-всё, я уже понял, что я ходячая безнадёга, — Гиноза дёргается как от разряда тока и толкает Когами в плечо. — Достал, ну-ка быстро полезай на заднее сидение. — Ого, я за что-то наказан? — Будешь наказан — это если я тебя вытолкаю за дверь, — Гиноза опускает на окна затемняющий фильтр и стягивает торопливо пиджак. — С ума сойти с тобой можно, — ворчит Когами, но назад всё равно перебирается. — Ну у тебя и перепады настроения, конечно. — Не болтай и не копошись, — Гиноза лезет за ним, расстёгивая рубашку до конца. — У них, наверное, система перегревается и вылетает каждый раз, когда пытается проанализировать тебя. Когами накидывает снятый пиджак на спинку переднего кресла, валится на сидение и тянет Гинозу на себя. Гиноза садится ему на бёдра, падает сверху, будто выбили опору, хватается за плечи, будто волнами столкнёт и унесёт прочь, и обнимает, смяв рубашку впившимися пальцами. И замирает. Просто обвивает руками, вжимается надломанным отчаянием, будто в окна вот-вот влетит снаряд, и осколки стёкол исполосуют сгорбленную спину. Когами под ним, наверное, растерялся окончательно, проводит рукой от локтя до запястья и накрывает пальцы — всё тело пожаром, а они почему-то ледяные. — Так трогательно. — Просто посижу немного на тебе, ничего такого. — Всё так сумбурно началось, я подумал, что сейчас яростно полетят трусы, а тут вон чего. — Да полетят твои трусы, не переживай, просто… — Гиноза выдыхает в горячий изгиб шеи и сжимается в комок, будто пытается весь поместиться. — Просто давай хотя бы минуту побудем вот так. Когами осторожно поглаживает его колено — вдохи-выдохи глубокие, грудная клетка вверх-вниз, Гиноза чувствует каждый скачок, пока сам не шевелится, приросший объятиями. И обнимает в ответ так же крепко, до надломанности внутренней, отозвавшейся в обоих. — Сколько угодно, котик.

август, 2105 год

Гиноза на бегу заворачивает за пирамиду выставленных друг на друга железных бочек, в одну из которых врезается пуля — не таким он планировал свой выходной день. Гиноза вздыхает со всей тяжестью навалившегося на него бытия. Это мог бы быть нормальный выходной, мог бы получиться даже вполне спокойный вечер — пока Когами не прислал сообщение с предупреждением, что задержится, потому что они там у себя в отделе покатились все головой и срочно поехали “проверять зацепку”. Не согласовав с начальством, не взяв достаточное количество людей. Когами только любезно оповестил, что берёт с собой Сасаяму, которому всё равно скучно в Бюро и который не может пройти сложного босса в видеоигре, поэтому намерен вымещать злость на реальных преступниках. Гиноза помчался за ними даже не в качестве подкрепления, а больше с целью на них всех наорать. С этим делом последние две недели возился третий отдел. Череда смертей — кто от инфаркта, кто от инсульта, и никакой связи между умершими и никакого объединяющего фактора. Никакого состава преступления — только на первый взгляд, потому что Когами с Масаокой со своим “детективным чутьём” чуть ли на столы не запрыгивали и в грудь себя не били, уверяя, что здесь происходят настоящие умышленные убийства. Гиноза не знает подробностей хода расследования, но в какой-то момент третий отдел засел изучать особенности интерьерных голограмм. Что-то у них в процессе выявилось, как-то уж слишком они углубились — Когами даже однажды среди ночи рассказывал Гинозе что-то про интерференцию волн, пока тот от него отворачивался, накрывая голову подушкой и солидарно переглядываясь с поскуливающим в углу Даймом. В итоге третий отдел выдал версию о “взломанных голограммах-убийцах” и принялся за поиск преступной хакерской базы. Гиноза только наблюдал со стороны или узнавал какие-то детали от Когами на их совместных обеденных перерывах, пока с настороженным молчанием подворовывал из его тарелки помидорки черри. Судя по всему, на возможное местоположение вышли как раз сегодня, не стали тянуть и дожидаться новых жертв и попёрлись проверять — пускай вечер, пускай не видно ни черта, но кого остановят такие мелочи. На базу наткнулись на отшибе города — старый портовый склад, который так-то должны патрулировать дроны, сканируя территорию, но их даже нет в зоне видимости, что означает, что преступники либо их перепрограммировали на отправление фальшивых результатов сканирования, либо просто от них избавились. Только вместо облавы на тихий хакерский бункер третий отдел и потащившийся за ними Гиноза нарвались на перестрелку. “Есть что охранять”, — делает вывод Когами и по общей связи всех поздравляет с тем, что они, возможно, раскроют сегодня дел побольше, чем планировали. Сасаяма в ответ поздравляет Когами с наступающим днём рождения, а Гиноза хочет отобрать у них переговорные устройства и просто побыть в тишине. Небо будто проседает, темнеет быстро, выстрелы то стихают, то нарастают с непрерывным рокотом. Гиноза держит доминатор наготове, привстаёт на колено, вслушивается в звуки вокруг и выбегает из своего кратковременного убежища. И прирастает тут же к земле, выгнувшись от резкой головной боли — будто проволокой прошило под бровью и внутрь, обернуло глазное яблоко и выдавливает наружу. Пальцы каменеют, впиваются в рукоять доминатора намертво, но поднять саму руку Гиноза не может. Мир вокруг ломается — рваными помехами по углам тут и там, небо будто вспарывают по швам, и прорези обрастают роем пикселей, всполохи яркие и острые, переливы наслоенных квадратиков и осколочный белый шум, который не сморгнуть. Похоже на программный сбой голограмм, но разве они сейчас не на открытой территории? Гиноза сдёргивает очки — мир не плывёт без линз, они же ему и не нужны, он же врёт-врёт-врёт — но пиксели не пропадают, битая картинка мигает и кружит, укачивая до тошноты, пока не парализует новая ударная волна — теперь уже в грудь, будто невидимая рука пробила клетку, сжала бьющееся сердце в кулак и пытается оборвать пульс. Гиноза застывает с раскрытым ртом, так и не поймавшим воздух — колени подкашиваются, спазм толкает в спину и сгибает поперёк — и падает внезапно в поймавшие его руки — взявшийся из ниоткуда Когами хватает его запястье, отстёгивает с него голо-браслет и отбрасывает в сторону. — Гино!! — встряхивает и похлопывает по лицу, выводя из ступора. — Ты как, эй, слышишь меня? Ну-ка посмотри на меня. Гиноза пошатывается и цепляется за его плечи, жмурится до пульсации в висках, вдыхает шумно через нос и резко выпрямляется — Когами перед самым лицом вырисовывается без пикселей и поглаживает успокаивающе по щеке. — Всё хорошо. Это всё из-за браслетов, они их контролируют, — Когами хватает его под локоть и уводит в укрытие за грузовыми ящиками. — Почему-то импульсы дали сразу и в сердечную мышцу, и в мозг, наверное, их хакер сошёл с ума. Гиноза приваливается к ящику спиной, откидывает голову в попытках отдышаться и поглядывает на прижавшегося к его плечу Когами — на нём никаких признаков подобного приступа, только левая рука остаточно подрагивает. — Как ты догадался, что дело в браслете? — Давно к нему присматриваюсь, если честно, — Когами выглядывает из-за угла, ловит кого-то в прицел доминатора и чертыхается, потеряв преступника из виду. — С него данные стали пропадать, ты не заметил? — Я… Нет? — М, значит, пропадало что-то по мелочи. А они зато таким образом проверяли, насколько могут взять браслеты под контроль. — Что у тебя украли? — У нас с тобой, я бы сказал. Помнишь, как мы с тобой часа два перекидывались картинками макак под настроение? Вот этот кусок переписки пропал. — А ты как узнал? — Просто как-то раз захотел перечитать на обеденном перерыве. — То есть, хакеры давно изучали уязвимость наших устройств, начали с кражи макаки из нашей переписки, чтобы потом через средства связи вызвать остановки сердца по всему городу? — Слишком теперь восхищён ими, чтоб арестовывать, да? — Когами усмехается, ловит кого-то в прицел снова — на этот раз не дав возможность скрыться от выстрела. — Вот, а один раз браслет ударил меня током. — И ты так спокойно об этом сообщаешь? — Слегка совсем, но я всё равно запомнил. — И что, ты всё равно молчал? — А что я должен был делать? Написать в техподдержку и пожаловаться, что у меня украли макаку и в меня слегка стрельнуло током? Я ходил к нашим аналитикам, они проверяли мой браслет и не выявили никаких признаков взлома. — Выходит, они могут в зависимости от территории брать под контроль как голограммы, так и девайсы? — Да, и разница здесь в том, что голограммы взламываются гораздо проще — правда, обычно с целью как-то их исказить или на что-то заменить, но это первый случай, когда голограммы выступают как орудия убийства. — Но разве для получения смертельного импульса не нужен непосредственный контакт с голограммой? А если вокруг жертвы голограмм просто нет? — Именно. Поэтому они научились убивать и с помощью девайсов, с которыми мы неразлучны. Они выскакивают из укрытия одновременно, перебежками добегают до другого ближайшего ящика и продолжают перестрелку уже оттуда. Одна из прилетевших из темноты пуль рикошетит и задевает металлические ограждения, подбитая перекладина падает сверху, но застревает в полёте, уронив пару обломков. — Я отдал всем инспекторам приказ снять браслеты, — сообщает Когами, на грохот даже не обернувшись. — А исполнители? — Гиноза пригибает ему голову, уберегая от случайного удара. — Как они снимут, они что, скорчились сейчас все от инфаркта? — О, переживаешь всё-таки за них, — Когами осматривается, выжидая момент для очередной пробежки под обстрелом. — Я связывался с исполнителями, они никаких импульсов не получали. Возможно, их браслеты куда лучше защищены. Не ради их блага, конечно же, а во избежание отключения извне, чтобы не сбежали. Или же дело в какой-то особой философии преступников, и потенциальных они не трогают. Повисшая в воздухе перекладина всё-таки валится вниз, вынуждая покинуть очередное убежище. Когами на бегу отстреливается от мечущихся по углам теней — со всех сторон доносятся характерные мерзкие звуки поражения летальным зарядом. — Бегающие по низу слишком уж суетятся, — Гиноза поднимает голову и осматривает сканирующим взглядом чёрные контуры крыш. — Думаю, нужно заняться тихонями наверху. Гиноза замечает его на одной из вышек — прячущегося за винтовкой и целящегося в Когами — улавливает хищным движением зрачков в раздробленной секунде, реакция молниеносная, оружию в его руках ещё нужно вынести обнаруженному объекту приговор, но Гиноза делает это раньше. Гиноза кидается вперёд, загородив собой Когами, наводит на крышу доминатор, мгновенно высчитавший цифры и переключившийся на уничтожающий режим, и стреляет без промаха — заряд настигает снайпера, но не успевает остановить уже выпущенную пулю, которая ожогом прилетает под рёбра. — Гино!!! Боже, громко-то как. Гиноза отшатывается и падает назад — прямо в руки, уже отлаженно. Когами оттаскивает его под навес, опускает на землю, держа под спину, орёт что-то по громкой связи — не улавливается, слова стекаются в ухо смешной бессмыслицей. Гиноза пытается сделать вдох — жалеет тут же, захлебнувшись и содрогнувшись от судороги, прижимает руку в ране — кровь мажет ладонь, очень хочется разодрать прострел пальцами и выковырять застрявшую мелкую ублюдину самому. Склонившийся над ним Когами бледнеет, касается то холодных пальцев, то взмокшего виска — страх неподдельный и паника обезоруживающая, что вина накатывает. Чего ты так распереживался, я всего лишь могу умереть у тебя на руках. — Гино! — глаза так близко, что на радужке можно разглядеть все крапинки и лучики, красиво. — Оставайся со мной, слышишь? Не отключайся! Гиноза смотрит на него неотрывно, старается — в глазах плывёт, веки тяжелеют, бесполезно — откашливается в сторону, и морщится от металлического привкуса во рту. — Не ори, ты на задании, — он злобно шипит, схватив Когами за рукав и стиснув зубы от выворачивающей боли. И, преисполненный осуждением, проваливается в темноту. Гиноза открывает глаза в белый потолок — всё по классике — приборы монотонным писком, игла капельницы остриём в раскрытый сгиб локтя, бинты ощутимо на ноющем боку, поднимать одеяло и смотреть не хочется. Под боком обнаруживается спящий Когами — уселся на полу, только голову уронил на кровать. Внезапная идиллия и ощущение дома в чужих больничных стенах, довершающий бесцветную картину самый важный фрагмент — попробуй убрать и смотри, как посыплется порушенный мир. Гиноза шевелит ногой — Когами дёргается тут же и выпрямляется, сонно моргает и вглядывается осторожно, определяя, не нужно ли звать врача. Хочется его в нос чмокнуть. А ещё блинчиков с ветчиной и сыром. — Ты чего тут? — собственный голос царапает хрипотцой. — Потому что ты тут. — Почему ты на полу сидишь? — Так получилось. — Тебе что, стул не могли дать? — Спасибо, что вообще не выгнали. — Сядь на кровать, и давно ты так сидишь? — Не знаю, я не следил за временем. — Почему тебе не дали стул? — Да ты достал, из тебя пулю вытащили, а ты переживаешь, не отдавил ли я задницу на полу? — Когами тяжело вздыхает, трётся лбом о покрывало и кладёт голову обратно на кровать. — Как ты себя чувствуешь? Гиноза неуверенно ёрзает, морщится от послеоперационной тянущей боли и печально дует губы. — Мне не понравилось пулевое ранение, не рекомендую. Когами, сидящий на полу и сиротливо уложивший на кровать голову, выглядит как-то щемяще — Гиноза тянет осторожно руку, чтобы не задеть иглу, и гладит его по волосам. — Эта пуля должна была попасть в меня. — Ни в кого не должна была попасть эта пуля, что ты несёшь. — Зачем ты закрыл меня собой? — Потому что мне дорога твоя жизнь? — А своя не дорога? — Ты лучше объясни, чего ты разорался там, — Гиноза повышает голос — зря, всё ещё больно, очень неприятно, когда лишают простого человеческого “сердито порявкать”. — Ты всегда собран, не теряешь головы даже в экстремальных ситуациях, и вдруг запаниковать, когда мне что-то угрожает? Потерять самообладание в разгар операции, да ещё и на глазах у своих исполнителей — разве это профессионально? — Всегда ли ты сможешь оставаться профессионалом, если что-то случится со мной? Гиноза вздрагивает внутренне от серьёзности тона. — Надеюсь, мне никогда не придётся это проверять. Когами смотрит неотрывно на иглу капельницы, касается почти невесомо, обводя контур вырисованных вен — контрастно выделенных на бледной коже — и убирает руку обратно на колени. — Если бы ты умер, то я бы сделал всё, чтобы твой убийца мучился, и мучился долго. Рука в волосах замирает — в палате мерещится взявшийся из ниоткуда сквозняк, лёгкий и едва ощутимый, будто мимо прошёл кто-то невидимый, или ветер скользнул в окна, которые никто не открывал. Неуютно, не делай так. — Даже не думай о подобном, с ума сошёл? — Гиноза легонько тюкает Когами по голове, одёргивая, как нашкодившего щенка. — Мой выстрел настиг его раньше, чем в меня попала его пуля, думаю, на этом мы с ним в расчёте. — А если бы ты умер от его пули? — Ну так умер и он? — Да, но так просто? Всего лишь мгновение, и для него всё оборвалось, вот так легко отделаться за то, что отнял твою жизнь? За то, что отнял тебя у меня? В подобные моменты я не согласен, что доминатор расправляется с приговорённым слишком быстро. Гинозе не нравятся такие темы совершенно. И он бы встревожился сильнее, не будь голова такая ватная, подскочил бы и встряхнул как следует, потому что такие мысли опасны, и сомнения в неоспоримой системе, которой тебя же и судить, ни к чему хорошему не приведут. А так получается просто осторожно и предостерегающе — не надо, Шин, солнышко, мечтать о том, как убиваешь людей. — Сделаем вид, что мой наркоз каким-то образом подействовал на тебя, поэтому ты и говоришь всякую чушь, — Гиноза кривится болезненно в потолок и свободной рукой подтягивает одеяло. — Завязывай с такими разговорами, серьёзно. Береги свой оттенок. — А ты береги себя. — Только этим и занимаюсь. — И умирать сегодня было бы некрасиво с твоей стороны, нам через три дня ещё праздновать мой день рождения. — Может, я голову сломал, что тебе подарить, и предпочёл кинуться под пули. — Подари мне себя — целого и невредимого. — Только если немножко подшитого. — Твой папа приходил. — О господи. Не рыдал тут хоть? — Не знаю, я не подсматривал. — И вот он не мог тебе стул принести? — Да сколько ж можно, — Когами поднимается с пола и плюхается на край кровати. — Доволен? Гиноза тоскливо смотрит на его чёрные круги под глазами. — Нет. Иди поспи лучше. — Не хочу. — Так а как хоть всё прошло, вы всех поймали? — Гиноза спохватывается только сейчас и хмурится на ответный смешок. — Чё ты ржёшь? — Профессионализм, Гино, — Когами устало улыбается. — Ты очнулся после ранения и первым делом допытывался, не устал ли я сидеть на полу, а не чем всё закончилось. — Отстань, я забыл, что было до этого, у меня был сложный день. — Но да, всё в порядке, не переживай. Перепугались все за тебя страшно, конечно. Никогда не видел такого молчаливого Сасаяму. Жутко. Гиноза представляет перепуганного Сасаяму, временами икающего от растерянности, представляет вытаращившегося на него Когами, в немом ступоре прижимающего к груди раненого товарища, и всё это под галдёж и выстрелы, пока кто-то с работающим пока ещё мозгом не догадывается вызвать скорую — хорошо, что он потерял сознание и не застал весь этот цирк. Иногда полезно быть подстреленным — выпадет возможность наконец-то от всех отдохнуть. — Всё, я сплю, — Гиноза отворачивается для убедительности и закрывает глаза. — И тебе не помешало бы тоже. — Я здесь не помещусь. — Ну так иди домой? — Потом, — Когами упрямо отнекивается и крепче сжимает руку Гинозы. — Не уйду, пока ты не уснёшь. У Гинозы нет сил с ним спорить. На нём усталость пеленой — не давит грузом, а укрывает чуть ли не шёлком, лёгкость бытия познаётся по-особенному после вынутой из рёбер пули, голова безмятежно пуста, все мысли стёрты лекарствами и вакуумом стен, не впускающих в палату ни единого звука извне. И поцелуй в щёку — на грани сознания, то ли уже и вовсе выдуманный — последним штрихом ускользающей реальности.

ноябрь, 2106 год

— Нам, людям нормальным, и в голову не приходит, как это можно вернуться домой и найти вместо дома — развалины. Гиноза мычит в ладони — очки съезжают на лоб, чёлка задирается и топорщится, темнота кувырками и острыми всполохами в зрачки. Гравитация временно сжалилась и не подгибает колени, но дурная карусель внутри собственной головы только-только берёт разгон. Собранная в ладони темнота звучит голосом Когами — у того поэтический припадок, шатания вокруг скамейки и перекур в свете фонаря, редкие снежинки слетаются светляками и наверняка завораживающе кружат в дыму, но у Гинозы нет сил посмотреть. Голос вещает стихи — иногда произведения целиком, а иногда обрывочно отдельные строки, и темнота скачками, а интонации волнами, по ним плыть и разбиваться, тянуться и успокаиваться — как голосом из доживающего последние хрипы радиоприёмника, случайно пойманный эфир сквозь помехи на вымерших частотах постапокалипсиса. Гиноза отдёргивает от лица руки. Когами стоит перед ним, раскачивается взад-вперёд, склонив набок голову, и разглядывает с интересом, как причудливую зверушку. И мир невредимый и скучающе застывший, без руин и развороченных под фундамент многоэтажек. — Ты не умеешь пить, Гино. — Поэтому я и не пью! — Гиноза шипит от своего же рявканья и хватается за висок. — Отвратительно, башка как кисель. — Кто такой кисель? — Ты что, мать твою, кисель никогда не пил? — Это напиток, который в нашей цивилизации помнят только столетние деды и ты? — Отстань! Ради чего мы вообще выдули эту бутылку? — Ради твоих порозовевших щёчек, — Когами вынимает руки из карманов и ловит в ладони подставленное под снежинки лицо. Гиноза не вырывается, смотрит невольно и неотрывно. У Когами вихры красятся свечением фонаря — получается почти ореол — и пересечённые взгляды не отводятся в сторону. — Это абсурд, враньё — череп, скелет, коса, — касание почти невесомое, пальцы поддевают и убирают с виска пряди. — Смерть придёт, у неё — будут твои глаза. Гиноза жмурится как от наваждения. Холодные пальцы на холодных щеках, а в сочетании — кипяток и искры подкожные, мурашки скатываются с затылка к спрятанным под шарфом позвонкам. — Мне нельзя было с тобой съезжаться, — Гиноза фырканьем сдувает чёлку. — С тобой я точно сопьюсь. — Выставляешь меня алкоголиком после всего-то одной бутылки. — С одной бутылки всё и начинается. — Но с тобой я пьян не от вина. Гиноза закатывает глаза, но улыбка всё равно наползает, и Когами смеётся, тянется и целует в щёку, оплетает руками и укачивает, напевает что-то тихо и неразборчиво, и Гиноза закрывает глаза и баюкается, врастает в момент, пока окутывает и уносит, хоровод планет под веками и венок из звёзд на беспокойную голову, и время вне, время их не задевает и обходит стороной, рассыпаясь замедленными секундами под пролетающий снег. Когами курит у Гинозы над плечом — медленные выдохи ловятся мимолётной щекоткой у самого уха, и дым — уже такое привычное и въевшееся, им сплетён один на двоих воздух, он на одежде и на подушках дома, если вжаться щекой и уловить отголоски, на языке остаточно и на коже незримыми разводами по контуру перечерченных вен. Как-то и не представляется даже, что можно не. Гиноза забирает всё себе — запах не своих сигарет и не свой выдох своим вдохом — выпутывается из объятий и поднимается со скамейки, одёргивая пальто. — Плевать, — он поправляет очки и делает от скамейки пару почти ровных шагов, мысленно себя хваля и поздравляя. — У нас редкий совпавший выходной, когда ещё вот так сможем пошататься без забот? — Никогда, ответственные люди мы теперь, — Когами докуривает и идёт за ним. — Весь отдел отныне на нас держится. — Все два человека. — Четыре, перестань не считать новеньких за людей. — Как щедро министерство, что аж спустя полгода прислало нам наконец новые кадры. — Скажи спасибо, что нас в апреле вообще не уволили. — Зато как раз бы и шастали без забот, без денег и без штанов. — Почему мы вообще обсуждаем работу? — Ты же сам начал. — Ну так сам и закончу, хватит, — Гиноза перекидывает с плеча кончик шарфа, пошатывается и дёргается назад — выгиб почти запланированный, красиво даже, почти фигурное катание, но Когами всё равно подхватывает, уберегая от возможного падения. Но Гиноза падает всё равно — только вместо заснеженной брусчатки в поймавшие руки. И падает-падает-падает — пока высматривает отблески фонарей в чужой радужке. — Котик, ты катастрофа, — Когами держит его на весу и улыбается. И улыбка лучами целует, и в глазах весна навзрыд — как в старшей школе, господи, вдвоём такие неизменившиеся. — И по чьей же вине я такой? — Гиноза отстраняется и идёт вновь своим шагом. — Вообще не понимаю, на кой чёрт я пил. — Потому что тебе нужно расслабиться. — Я не могу расслабиться, когда переживаю о том, чтобы не запнуться и не навернуться. — Ну я же с тобой. — Ты отбегаешь постоянно от меня и запрыгиваешь на фонари взбесившейся макакой! — Нет, я вообще говорю, — Когами опять нагоняет и вжимается плечом, заставляя приостановиться. — Я ведь с тобой. Гиноза отстранённо разглядывает падающие на рукав снежинки — кристаллики резные, микроскопические лучи и сияние на острых кончиках, чудо природы или уже давно голограмма. На работе последние полгода перемены — “дело о красных цветах” и история с “проклятыми органами” проехались и по Бюро, и по министерству в целом. Расформирования и перестановки сложили недоделанный отдел из двух инспекторов и двух исполнителей — кто-то однажды бросил небрежное “недобитый” — и только недавно в отдел пришли новенькие исполнители, которых ещё предстоит приручить. И до сих пор не отпускают болезненные отголоски уже закрытого дела и маячащая впереди неизвестность, но Когами уверяет, что всё будет хорошо, и есть нечто спасительное — окрыляющее даже — в том, чтобы идти с ним по коридорам Бюро плечом к плечу, именно с ним гнать на очередной вызов и его спину чувствовать своей, когда из любого угла может прилететь пуля. Гиноза отводит взгляд — вдали горизонт едва различимо, колесо обозрения в снегу, пустые кабинки по застывшему кругу, воронка неба двинется по часовой и затянет снегопад обратно в черноту космоса. — Мы, — Гиноза одёргивает шарф и откидывает голову — холод проносится вскользь по оголившемуся горлу. — Мы с тобой со всем справимся. То ли выпитое делает всё таким беззаботным, то ли правда слова как-то успокаивают — может, говорить себе подобное чаще? Когами отвечает молчаливым согласием, поправляет на Гинозе съехавший шарф, перекручивает на свой манер и оставляет болтаться задорно концы. — С уст моих в разговоре стало порой срываться личное местоимение множественного числа, — цитирует он, тоже не оставив без внимания это греющее мы. Он запрыгивает на перила, цепляется рукой за пристроенный рядом фонарный столб и прокручивается, полуоборот под углом, шальной такой и ребячий, встаёт прямо, как на постамент — как будто перед аплодисментами или перед расстрелом. — Ну вот куда ты опять? — Гиноза пытается его одёрнуть и спустить вниз. — Вид с балкона на просторную площадь, дребезг колоколов, обтекаемость рыбы, рваное колоратуро видимой только в профиль птицы, — Когами читает стихи зрелищно, жестикулируя и тревожа сонный полёт снежинок, в свете фонаря-будто-софита и под завороженное молчание воображаемой толпы. — Перерастающие в овацию аплодисменты лавра, шелест банкнот — оценить могут только те, кто помнит, что завтра, в лучшем случае — послезавтра, — рука замирает в оборвавшемся взмахе, — всё это кончится. Гиноза глаз с него не сводит — растерянность и ступор восхищённый, спонтанное выступление для него одного на безлюдной набережной в расписанной снегопадом ночи. И Гиноза равнодушен к художественному, к поэзии и к лирике, Гиноза не верит в людей и по возможности держался бы от них подальше, Гиноза в плохие вечера не видит смысла в понятии жизни и ни в одной её составляющей, пьёт антистрессовые и ставит будильник с надеждой, что новое утро не наступит. Но всё иначе, когда Когами. — Как-то за полночь, в центре мира, я встретил тебя в компании тусклых звёзд, — Когами спрыгивает на землю, в два шага сокращает расстояние и встаёт почти вплотную. — И ты подмигнул мне. Гиноза смотрит на него, пока на фоне снег неспешно и покачивающиеся фонари — и Когами прав, виной всему не вино — и перед ним всё тот же мальчишка, зовущий сбежать с уроков и дуростями отвлекающий от домашки, и в него влюбляться год за годом как по новой и улыбаться так, чтобы по краям жгло, и про глаза хочется говорить метафорами — снег в океане и тающие верхушки айсбергов, осколками срывающиеся в ледяную рябь. — Коснуться тебя — коснуться астрономической суммы клеток, цена которой всегда — судьба, — Когами дотрагивается всё ещё холодными пальцами, на кончиках и невесомо, очерчивает мрамор скулы, соскальзывает и обрисовывает контур губ. — Но которой лишь нежность — пропорциональна. Гиноза хочет усмехнуться, как-то ответить скептично или нервно отшутиться, но у него снова мурашки россыпью по спине, пульс за чертой и прерванный вдох — Когами целует его как всё в той же старшей, волнами на глубину и обратно к берегам, обнимает и удерживает на случай, если земля опять вздумает уйти из-под ног. Мир застывает и рисуется в две подсвеченные фигуры, заточённые в снежный шар и невредимые в своей неподвижности — лишь бы никто не тронул и не всколыхнул, не скинул вниз и не разбил стекло.

январь, 2110 год

— “Пастух 2”, не уходи далеко. Где ты сейчас? — Не могу найти “Гончую 4”. — Возвращайся. — Не могу, Сасаяма пропал. — Возвращайся, я вышлю за тобой дронов. — Что происходит, куда он делся?! — Успокойся, Когами! Ситуация вышла из-под контроля. Возвращайся, я тебе сказал! — Сначала верну Сасаяму! — Когами!!! - - - — Когами? “Пастух 2”, приём! Шин! Ты меня слышишь? — Гино… — Какого чёрта, куда ты умчался? — Сасаяма… — Что с ним? — Гино, он… — Ох чёрт. — Так же, как они. — Дыши. Просто, блять, дыши. - - - Гиноза впервые ненавидит эти коридоры — белое-выжигающее, шаги эхом и звонки трелью по кабинетам, путь до офиса будто бесконечный, бесконечный вечер бесконечного кошмарного сна, и никто по ту сторону не спешит разбудить. Когами идёт рядом и едва перебирает ноги, мажет по стенам расфокусированным взглядом и за всю дорогу до Бюро не произнёс ни слова. Гиноза время от времени цепляет его под локоть — просто для осязаемости, просто для осознания присутствия. А это мог быть и ты, как ты не понимаешь, что вместо него мог быть ты. В офис они приходят втроём с Масаокой, и Гиноза уже и забыл, что тот шёл с ними всё это время, у Гинозы мир так-то свёлся к одному человеку, и пусть хоть сирены вокруг и самолёты с неба в здания — плевать на апокалипсис за окнами, когда перед глазами на обратном отсчёте апокалипсис очеловеченный. — Что произошло? — Яёй подскакивает со своего места, растерявшаяся от вида вошедшей процессии. Когами опускается на стул — нечитаемый срыв, смесь ужаса с отрешённостью, молчание непривычное и пугающее. — Сасаяма убит, — Гиноза подходит ближе, чтобы говорить тише. — Тем же способом, что и жертвы “образцов”. Кунидзука прижимает ладонь ко рту и отводит глаза — вдруг не выразят достаточно шока и сочувствия и выставят её в очередной раз ошибочно бесчувственной — отвлекается на спасительный сигнал от Караномори и выходит в коридор ответить на звонок. Масаока крутится вокруг Когами, держит успокаивающе за плечо, пока спрятанная в карман плаща протезная рука сжимается в кулак. Гинозе на Когами даже посмотреть больно — тот сидит по-прежнему неподвижно, только пальцы изломанно дёргают край рукава пиджака, сгорбленная молчаливая тень без намёка на восприятие реальности. — Оставь меня с ним, — просит он — не резко и без желчи. Просто — я побуду здесь, я не брошу, мой. Масаока ничего не говорит — но ждёт к себе на разговоры по душам в любое время дня и ночи — кивает понимающе, оглядывает обоих с тяжёлым вздохом и тоже покидает кабинет. Гиноза сбрасывает подряд несколько звонков — один даже от начальства, но тоже плевать — встаёт перед Когами, осматривает обеспокоенно и наклоняется ближе, упираясь рукой в спинку кресла. Гиноза в жизни его таким не видел — чужой надлом отзывается под рёбрами ответным болезненным воем. — Эй… — Гиноза берёт в ладони его лицо, разворачивая к себе. — Посмотри на меня, Шин. Когами едва реагирует. Взгляд ни черта не здесь, а всё ещё в тех чёртовых переулках, мечется и ищет, испарина по виску и пульс выбивает расшатанную дробь. И да, над ним бы прочесть хладнокровно лекцию — впечатлительным работать в полиции бессмысленно, нужны выдержка и стальные нервы, невосприимчивость и устойчивый оттенок, иначе загнёшься. Но ещё утром Когами в этих самых стенах смеялся с шуток Сасаямы и ловко ловил одной рукой брошенную им банку с кофе, а полчаса назад он смотрел на его расчленённое тело. — Он был жив, — у Когами зрачки червоточиной на всю радужку и улыбка разъезжается жуткая. — Когда это делали с ним, — от полуистеричного смешка у Гинозы мурашки, — он всё ещё был жив. Гиноза сглатывает ублюдочный ком и мысленно материт себя за неспособность подобрать слова — как будто бы есть сейчас подходящие — прижимает Когами к себе и обнимает, на порыве — в растерянности и в отвратительном бессилии — целует в макушку и осторожно укачивает, считывая чужую дрожь. Вентиляторные лопасти крутятся под монотонный гул работающей лампы и набрасывают на пустой офис режущие тени — Гиноза не помнит, когда прежде так медленно отсчитывались минуты. - - - Это как в стену биться. С разбегу и лбом — и натыкаться каждый раз на отстранённый взгляд по ту сторону, будто заметили случайно и не придали значения. Три дня прошло, Гиноза тактично не лез, приносил в тишине кофе и один раз накрывал пиджаком, не тревожа настигший прямо за столом чужой сон. Не лез сам и отгонял других, оберегал почти собственнически и терпеливо ждал, когда уже позволят приблизиться. Если нельзя даже мне — то значу ли я вообще хоть что-то? Гиноза снова стоит посреди офиса, где кроме них двоих никого. Новая попытка достучаться, попытка пробраться в чужую голову и разгрести бардак — нам нельзя обоим, ты же знаешь — и тактичность тактичностью, но упрямство в Гинозе всё же пересиливает. Как и нарастающая тревога и предчувствие обрыва за каждым пролистываемым поворотом. И банальное, протянутое на стыдливом скулеже скучание. — Поговори со мной. Когами оборачивается не сразу — будто и не замечал всё это время присутствие. Закуривает в очередной раз — пепельница уже полна окурков — сворачивает на экране какие-то файлы и напрямую так и не смотрит. Оледенение — что-то такое чувствуется. Мимолётное и вскользь, как секундный провал в сознании, от прострела паники хочется вскинуть руку и успеть ухватиться, но Гиноза просто молча стоит рядом и ждёт. Сомнения иррациональные — есть ли мне вообще до сих пор здесь место, или я просто фоновый шум, на который лень отвлекаться. — Сасаяму убили, потому что он наконец-то нашёл зацепку, — Когами смотрит в застланное дымом никуда, вместо стены наверняка видит прокручивающиеся в голове хороводы цепочек и схем. — Вышел на убийцу и на его сообщника, или, возможно, даже понял, что роли изначально были распределены наоборот. — Я не прошу поговорить со мной о деле, — Гиноза сдерживает раздражённость — в голосе и в сжатом кулаке на сгибе локтя. — Поговори со мной о том, что с тобой происходит. Куда ты загоняешь себя, как сильно ты во всём этом увяз, о чём вообще ты думаешь. Когами откидывает голову на спинку кресла на усталом выдохе. Очеловеченный тревожный монохром, контрастно белым лишь рубашка и бледность замученного лица, толком так и не спал, отключаясь лишь иногда прямо на рабочем месте или на диване в комнате отдыха. В офисе будто сквозняк, что накинуть бы куртку — не свою, а ту, что вечно пахнет сигаретами, потому что так спокойнее и не кажется, что между ними что-то меняется. Потому что отдаляться непривычно и страшно. — Я хочу, чтобы убийца Сасаямы умер такой же смертью. Гиноза такой холодок ловит, что не под какими куртками не спрячешься — подкожное больше, немой ступор и запущенность ситуации такая, что есть риск не выбраться. Край-край-край — всё тот же чёртов край, Когами с него не спрыгивает, а скучающе свешивается вниз, единственные держащие канаты и те на износе. — Прекрати. — Не получится, прости. — Прекрати, блять, ты соображаешь вообще, что ты творишь с собой?! — Гиноза бьёт ладонью по столу — техника контроля гнева сегодня так себе. — Я понимаю твою боль, твою злость и твой ужас, но думать о мести? И к чему приведут тебя такие мысли? — К разгадке, — спокойно отзывается Когами, отодвигая пепельницу подальше от чужих припадков. — Я приду к разгадке, чего бы мне это ни стоило. — Ты стал одержим этим делом, будь оно проклято, — Гиноза мечется взад-вперёд, как в клетке метр на метр. — Я попрошу начальство отстранить тебя от расследования, ты оказался слишком вовлечён. — Дело не только в деле, — Когами запинается и вздыхает на дурацкую тавтологию. — Вся наша система правосудия, Гино. Мы не только зашли в тупик в нашем расследовании, мы ещё и наткнулись на явную брешь в системе выявления состава преступления и оценки преступных действий. И это уже не просто дело о маньяке, это большее, гораздо большее, о чём верха нам так просто не расскажут. Система, которая что-то скрывает, не может быть совершенной, разве у тебя самого нет таких мыслей? У Гинозы мыслей никаких нет, кроме худшего дежавю из всех возможных. Отец когда-то говорил один в один, господи. То же идиотское бунтарство, запретные темы для размышлений и непринятие новых устоев, жизнь под откос и необратимость, нет-нет-нет, только не этот путь, нет-нет-нет-заткнись-заткнись-заткнись. — Единственное, о чём я могу сейчас думать, это твои дурацкие заигрывания с бездной, из которой я тебя могу уже не вытащить, — Гиноза медлит — со словами и вдохом, резко жалко себя и резко хочется уколоть. — Если тебе плевать на себя, то хотя бы меня пожалей. Мать, наверное, говорила отцу то же самое. И тыкала наверняка в копошащегося с игрушками мелкого Гинозу, пристыжая, мол, у нас сын, не сходи с ума. Смешно. Чем там можно надавить на Когами? У нас собака и кактусы, милый, опомнись и вернись домой. — Я правда сейчас не лучшая компания, — Когами не поддеть — гладь застывшая, не всколыхнуть и не пустить рябь. — Но я не могу не думать, Гино. Опасно или нет, меня и в самом деле это не волнует, — он наконец-то смотрит в глаза. — Но меньше всего мне хочется утянуть тебя за собой. Боже, слова-то какие. Вот только Гинозу не впечатляют — ему это самопожертвование во имя великой благой цели ни разу не упёрлось, он защищает закон по мере своих полномочий и лезть в потаённое дно — а оно есть в любой системе, они не в сказке живут и даже не в детской раскраске — в здравом уме не собирается. Гиноза хочет рассмеяться, но одного поехавшего в дуэте им пока хватит. — Какое благородство, — усмехается он и разворачивается, не выдерживая этот встречный и всё равно отчуждённый. — Вот только сомневаюсь, что ты вообще сейчас переживаешь о других. Он уходит из кабинета с едва сдерживаемым желанием перебить кулаком все стеклянные двери. Оттенок Когами темнеет с каждым днём. Гиноза просматривает результаты проверок, наблюдает этот градиент как в полусне — он теряет Когами в оттенках чернеющей синевы, как небо к ночи или океан перед бурей, красиво и с катастрофой на подходе. Когами реже возвращается домой — ночует в Бюро, копается в архивах, поднимая какие-то старые дела, живёт на кофе и сигаретах по классике офисного декаданса. На работе они почти не разговаривают — только по необходимости, на выездах и в офисе исключительно по делу. Масаока пару раз пытается влезть к ним со священной миссией примирить, но Гиноза одним взглядом даёт ему понять, что в его вмешательстве не нуждается. Дома то же самое — разговоры на минимум и сосуществование по разным углам. Гиноза, конечно же, не объявляет ему полную молчанку, он даже пытается заговорить первым, не упоминая при этом происходящее и не провоцируя на большее помутнение. Может, если игнорировать чернеющую синеву, то она замрёт на грани, так и не дойдя до фатального. Когами по приказу начальства ходит к психологу. Гиноза зачем-то приходит к концу каждой сессии и ждёт в коридоре — по глазам видит, что ситуация не улучшается. Голова всё равно думает, и думает она плохое. Гиноза от отчаяния присматривается к идее ввести Когами в искусственную кому, но сомневается, что тот и в отключке не спланирует государственный переворот. В одну из ночей Когами возвращается так же — будто тайком пробравшимся чужаком. Гиноза из спальни слушает шум воды в душе, потом по звукам из кухни различает, что Когами сделал себе втихаря бутерброд и насыпал собаке еду в миску, и считает его приближающиеся шаги. Когами проходит в спальню и раздевается, не включая свет. Гиноза лежит к нему спиной и притворяется спящим, слушает шорох одежды, чувствует, как продавливается рядом кровать, как Когами ложится спина к спине, как шелестит расправляемое одеяло, и всматривается неподвижно в стекающие складки штор, пытаясь уловить призрачное колыхание. Сложно, Гиноза всегда был сложным, и он сам не понимает, что мешает ему повернуться. Может, банальная обида за чувство брошенности — плевать, насколько это несолидно и глупо. Или просто усталость от попыток пробиться туда, куда его всё равно не подпускают. Или идиотская гордость, которая сейчас нелепа и неуместна, но всё равно прорывает. Гиноза может повернуться, без слов и лишних движений, просто прижаться со спины и обнять, ловить вдох-выдох в тишине и пульс, если протянуть руку и коснуться запястья. Может всё-таки что-то и сказать, шёпотом осторожным в темноту, не ждать ответа и закрыть глаза, чтобы сон накрыл обоих одновременно. Гиноза может всё из этого, но засыпает прежде, чем всё-таки решается — чтобы проснуться утром и обнаружить уже пустую постель. - - - — Разбудил? Гиноза смотрит на часы — половина второго, кислотная бирюза подсвеченных цифр, пустая половина кровати занята свернувшимся в калачик храпящим Даймом. Когами звонит без видеосвязи, голос вплетается в темноту спальни и протягивается от угла к углу фантомным присутствием. — Нет, я не спал. — Я так и знал, что ты ворочаешься, — по ту сторону слышится щелчок зажигалки. — Прям сижу тут и чувствую. — Что-то случилось? — Гиноза садится на кровать, подтягивая к себе подушку. Дайм продолжает спать, едва лишь дёрнув во сне задней лапой. Молчание подозрительное — запаздывающий сигнал и проскочивший от затылка секундный озноб. — Нет. Гиноза слушает настороженно и всматривается в одну непроглядную точку — штрихи дёрганые и чёрная мозаика. Привычная комната кажется чужой и спрятавшей по тёмным углам что-то страшное, с темноты не по себе в последний раз было в детстве, и теперь кажется снова, что нечто переступило порог и разлилось по стенам, обманчивые очертания осязаемы и наблюдают в ответ, а наши голоса — и есть помехи на линии. — Ты когда-нибудь слышал про “кусамакуру”? — “Травы в изголовье”? — В японской лирике это образ разлуки с любимым человеком, — пауза шьётся на протяжном выдохе, картинка из сигаретного дыма и откинутого выточенного профиля рисуется перед глазами сама. — Травы подкладываются под голову вместо подушки, потому что рядом нет того, на чьём плече можно уснуть. Рука бессознательно сминает подушку — тревога оплетающая, разрастается тяжестью на вдохе и холодит кончики пальцев. Пробудившийся детский страх темноты настойчиво просит Когами рядом и немедленно, желание необъяснимое и отчего-то отчаянное, хоть ной по громкой связи и капризно зови, не принимая возражений. — Красиво. — Ага. — Когда ты приедешь домой? — Гиноза и сам знает ответ, но для надёжности зачем-то спрашивает. — Утром, — Когами не придирается к глупому вопросу, будто тоже сейчас понимает — ответь для надёжности. Гиноза знает прекрасно — сколько по времени расстояние от Бюро до дома, какими поворотами ехать и какой будет вид за окнами, расположение рабочих столов и как именно ложится свет, когда в офисе ночью включены не все лампы, но Когами всё равно по ощущениям сейчас где-то неопределённо далеко, координаты затеряны в незримом и глушащем “вне зоны досягаемости”, сигналы застряли в проводах на ветру, рассветы не добираются, нужным словам не хватило секунды до тотального обрыва связи. Гиноза улыбается — почти усмешка даже, нервное или от недосыпа. — Ты такой романтик, кошмар. — Думаешь? — Ты позвонил мне среди ночи рассказать про любовные образы в японских стихах, как ещё мне тебя назвать? — Не знаю. Дурачок? — Самокритично. — Мне тут прислали отчёт о вскрытии, могу рассказать и о нём. — Так резко захотелось спать. — Хитрец. — Нет, ну если что-то важное, то я внимательно слушаю. — Да нет, ничего такого, из-за чего стоило бы тебя тревожить. — Прозвучало тревожно. — Всё в порядке, правда, — голос выводит едва уловимо улыбку, усталость сквозная и хрипотца подкожно. — Пойду схожу за кофе, так что пока. — Ладно, спокойной смены тебе. — Спасибо, а ты ложись давай. — Хорошо. — Утром проверю, чтобы дрых и из-под одеяла даже нос не высовывал. — Я всё-таки высуну. — Чуть-чуть. — Да-да. — Спокойной ночи. — И тебе. Голограммный экран гаснет, оставленная голосом тишина звучит чужеродно и сдавливает вакуумом. Гиноза отголоском удерживает в голове законченный разговор — что-то явно упустил, не расслышал и позволил себе обмануться заверяющим я в порядке — разглаживает отрешённо складки на покрывале и ложится обратно в постель, обнимает и прижимает к себе Дайма, чтобы осязать хоть что-то кроме темноты. Темнота же сплетается в незримое — искажённое и искажающее, обросшее роем цифр и иероглифов, шумы и пульсация, коды матрицы, случайно просыпавшиеся с потолка и затерявшиеся в тенях. Незримое замирает выжидающе в левом углу комнаты — Гиноза, как бы ни пытался, никак не может отвести взгляд. - - - Утром его будит звонок от Рисы — за ночь коэффициент Когами подскочил до критического, из-за чего инспектор с недопустимыми цифрами прямо из Бюро немедленно был доставлен в реабилитационный центр. Гиноза смотрит на свои заброшенные кактусы — поразительно, так над ними трясся, а теперь даже не помнит, когда в последний раз их поливал. И долго не отвечает Рисе, переживающей на том конце в попытках его дозваться.

февраль, 2110 год

Это как в стену — больше не биться, а просто смотреть беспомощно — в теперь уже реальную, ладонь приложить и считывать холод стекла. Но Гиноза стоит поодаль — для драмы “ладонь к ладони через стекло” он слишком вымотан. Прошедший месяц перемолол и почему-то не добил, как шаткий сон в трясущемся поезде или лихорадочный бред, ирреальность каждого дня и вернувшиеся приветом из старшей школы панические атаки, и впервые так быстро закончились таблетки. Когами тоже не топчется напротив. Лежит на кушетке в углу, руки сложены за головой и взгляд в потолок — изучит ещё вдоль и поперёк не раз. — Они забрали у меня сигареты, — жалуется он — буднично так, будто его в шортах не пустили в приличный ресторан. — Поговори с ними, они же тут о моём оттенке заботятся? Ну так и скажи им, что без сигарет я ещё больше потемнею, буянить даже начну. Гиноза не удивлён. Буянить и нарушать дисциплину, планировать побег и поднять восстание заключённых, почему бы и нет, рой себе могилу глубже, раз уже начал. — В чём проблема? Тут же вон и вытяжка есть, — Когами указывает куда-то под потолок и усмехается. — Главное, чтобы не перепутали и не пустили мне сюда газ. Гиноза его и не слушает будто толком. Голос слегка искажён выведенным из камеры динамиком, напрямую не поговорить и тем более не дотронуться, после таких уже привычных чёрных костюмов белое больничное смотрится неправильно до рези в глазах. Гиноза уже проходил это в детстве — воспоминания смазанные, в доме будто стало темнее, мама так много плакала — катастрофа, масштаб которой сознание девятилетнего ребёнка так сходу и не осилит, воспоминания отчаянно подавлялись, чтобы в двадцать пять если и всплывать в голове, то мутно и обрывочно. История повторяется, чтобы прочувствовалось всё по новой — смотри, как твой мир можно разрушить, смотри, каким ты становишься, если забрать у тебя самое дорогое. У вселенной такие смешные шутки — смеяться бы до слёз, смеяться и на передышке перерезать себе горло. — Я поговорю с персоналом, — Гиноза сам звучит, как искажённая версия себя, как неживой механический голос, ответит на звонок и будет притворяться автоответчиком. — В остальном больше никаких вольностей. Это тебе не курорт. — Благодарю, ты меня прям спасёшь, — очень смешно, спасти тебя я теперь уже точно не смогу. — Странно так, да? Мы с тобой не раз приезжали сюда во время расследований, мы навещали здесь Кунидзуку, мы забирали её отсюда в Бюро. А теперь ты там, а я здесь, на другой стороне. Познаю нашу работу со всех ракурсов. Гиноза рад даже, что между ними стекло — даже не ударить хочется, а в скулеже уткнуться лбом в плечо и пальцами впиться в ткань больничной рубашки. — Тебе не идёт. — Белое? — Другая сторона, — они пересекаются наконец-то взглядами. — Та, которую я не могу принять. Когами смотрит со своего угла неотрывно, поднимается с кушетки и подходит ближе. Кладёт всё-таки руку на стекло. Гиноза невольно делает шаг навстречу, разглядывает на прижатой ладони штрихи линий — бессознательно водил по ним пальцем, когда они полусонные валялись на диване и смотрели какой-нибудь фильм. — Я вернусь, Гино, — говорит Когами уверенно, чтобы сомнений никаких не наползло. — Я не собираюсь здесь оставаться, я вернусь в Бюро и продолжу работать исполнителем. Гиноза ничего не хочет на это отвечать, так и смотрит на руку за стеклом, глазами очерчивая контур расставленных пальцев. Но никогда уже не вернёшься домой. — Ты хоть жалеешь? — Гиноза спрашивает устало, склонив голову и недоверчиво прищурившись. — Жалеть буду, если так и не раскрою это дело. Гиноза нервно усмехается. Ну да, как же иначе. Нераскрытое дело — это ведь единственное, что у них не получилось. Такое не простится — Гиноза осознаёт это здесь и сейчас. Что тогда с отцом, что теперь с Когами — их становление потенциальными преступниками воспринимается как личное предательство, и от чувства брошенности было больно в девять, и сейчас от него разрывает, как и от понимания, что оказался недостаточным фактором, чтобы удержать на этой стороне. И чёрт с ним, что ты обещаешь вернуться. Проблема в том, что ты не попытался не уйти. — Всё будет хорошо, — говорит Когами, настойчиво глядя в глаза — не отворачивайся и верь мне. Заверяющее и надёжное, пронесённое сквозь года и сказанное не раз — на первом году старшей школы, когда лицо в пластырях и перебинтованную руку сжимала чужая тёплая, в кафе в ожидании результатов экзаменов, в коридоре ветклиники перед операцией Дайма и объятиями оберегающими и поцелуем в висок в ночь, когда матери снова стало плохо. Но здесь и сейчас это обещание больше не работает, и Гиноза в ответ мотает головой — обречённо и не веря нисколько. Он разворачивается замедленно, будто сам себе даёт возможность задержаться, сам же себя одёргивает и уходит скорее прочь, чтобы не выло и не дробило рёбра этим разделяющим стеклом, больничной одеждой и белизной камеры, в которую на самом деле при необходимости можно подать умерщвляющий газ. И таким осторожным, потерянным и почти детским вслед: — Ты будешь ко мне приходить? Гиноза останавливается — сам и взглядом в белую стену. — Нет. Он и правда не собирается — не выдержит просто. Когами задумчиво постукивает по стеклу пальцами. — Что ж, тогда увидимся через… Месяц? Два или три, я понятия не имею, сколько это всё займёт. Гиноза кивает в пустоту. У них теперь вообще сплошная неопределённость впереди, никаких новых планов и от старых руины, время мимо них и не для них. — Когда меня выпустят, ты приедешь за мной? Гиноза чувствует, что Когами за спиной даже не хмурится, улыбнулся бы даже, если бы снова словил взгляд. Не держит зла и не набрасывает ему на шею вину удавкой. — Если начальство прикажет, то да, — Гиноза так и не оборачивается, выбивает через силу шаг и покидает изолятор. Мир такой тихий сейчас. Всё тот же стеклянный шар, только снег завис в воздухе, звуки стёрли и оставили эхо — отголосками собственных шагов, отголосками всего, что навсегда остаётся в прошедшем времени. Гинозе вдох тяжело пережить и не сгибаться под фантомным обвалом потолка, и страшно осознать на секунду даже — как же ему невыносимо плохо и будет ещё хуже — будто все кости перебили, толкнули в спину и заставили идти дальше. Стеклянный шар вспарывается трещинами, взметнувшийся снег кроет всё белым-белым — Гиноза снимает очки и прикрывает глаза ладонью, чтобы не ослепнуть. _______________________________________________ арт от AYAKI, на который я могу смотреть тысячу часов и по которому была написана первая сцена https://sun9-57.userapi.com/c858424/v858424783/1c0ac3/_rW2t52fPbI.jpg