How cold is the sun

you had the chance to never walk alone

октябрь, 2110 год

Гиноза пересекает коридоры Бюро как под невидимым обстрелом и с желанием открыть огонь самому, будто потолочные лампы разбиваются и взрываются осколками одна за другой, а он даже не оглядывается и не сбавляет шаг — почувствуешь всё-таки некую раздражённость, когда посреди собрания в министерстве получаешь сообщение о том, что твои подчинённые в твоё отсутствие слетели с катушек. Кагари Шусей — новый исполнитель прямиком из реабилитационного центра, в котором был заперт с пяти лет, в отделе от силы неделю, милейший на вид, но с припасёнными колючками — только что подрался с исполнителем Когами. Гиноза знать не желает, что они умудрились не поделить, не хочет даже думать, что это у Когами какой-то особый отбитый обряд посвящения, ему бы из интереса просто взглянуть хотя бы на одного из них и послушать оправдания — не будет никто оправдываться и смотреть виновато в пол, господи, что он себе нафантазировал вообще. В общей комнате он обнаруживает только Кунидзуку, в одиночестве поедающую мороженое и на всякий случай подскочившую с дивана, и с порога налетает на неё с возмущениями. — Почему никто их не разнял?! — Я… — Кунидзука отводит взгляд в сторону. — Была немного занята, — прядь за ухо, вины ни капли. — А исполнителя Масаоку где носило? — Гиноза чувствует, как начинает дёргаться глаз. — У Масаоки-сана выходной, так что он, как бы сказать, — Яёй жестом опрокидывает невидимый стакан, — немного не с нами сегодня. — Потрясающе, — Гиноза не сдерживает нервный смешок. Пошли вы все к чёрту, бардак и цирк, за который ещё и нужно нести ответственность. Кунидзука опускает руки по швам — старается сильнее не злить, но на неё сердиться всё равно не получается, да и повода не даёт, просто попалась под горячую руку. Гиноза раздражённо цыкает — что-то вроде завуалированного извинения — и спешит разбираться уже с самими дебоширами. Возможно, все люди вокруг — просто попавшиеся под руку, не сделали сами ничего плохого и познают гнев Гинозы совершенно напрасно. Просто злость на истинного провинившегося даётся через боль, поэтому отдувается теперь весь непричастный мир. Гиноза врывается в лабораторию — терпение на исходе, нервы вытанцовывают по краю, сорваться бы уже хоть на кого-то. — Где эти идиоты? Караномори оборачивается через плечо — к бесцеремонным визитам вышестоящих уже привыкла и особо не суетится. — Ничего катастрофичного, просто пёсики немножко друг друга потрепали, — успокаивает она, подцепляет из пачки сигарету и изящно закуривает. — Но я умничка и уже всех подлатала. — Насколько потрепали? Шион прокручивается на стуле и скорбно выдыхает в потолок дым. — У Кагари сломана рука, у Когами — два ребра. Ну чудно же. Гиноза прикрывает глаза на пару секунд, стойко вынося порыв выругаться, и не знает, к какой воображаемой камере повернуться, чтобы дать спонтанное и эмоционально скрашенное интервью о своей задолбанности. Из медблока героем дня выходит Когами — перевязанный и с пластырем на скуле, в расстёгнутой рубашке, наброшенной небрежно на плечи, без тени сожалений и раскаяния. Гиноза оглядывает его с привычной надменной пренебрежительностью. Больше полугода прошло, уже отточено и на автомате. — Не знал, что преступный коэффициент влияет на мозговую активность, но у нас тут научные сенсации, как я вижу. Когами лезет в карман накинутого на руку пиджака и достаёт сигареты — на пару с Караномори превратили лабораторию в чёртову курилку и не жалеют. — Инспектор Кагари поставил перед собой задачу победить самого сильного представителя нашего Бюро, — объясняется он, закуривая. — И самого безмозглого, судя по всему. Когами не реагирует на цепляния и едва заметно кривится на вдохе — сломанные рёбра явно дают о себе знать. — Можно ли считать, что наш поединок закончился ничьёй? — Не знаю, Шин-чан, но отлёживаться вам точно придётся на равных, — Шион оборачивается к Гинозе. — Так что два исполнителя временно выбывают из службы нашему расчудесному обществу. — Прекрасные новости, — Гиноза с безразличием разглядывает мелькающие на экранах подвижные графики. — У нас же полно запасных людей в отделе и совершенно нечем заняться, что позволяет исполнителям страдать идиотизмом и калечить друг друга. Когами смотрит на него искоса — непроницаемость и отчуждённость, присутствие за зигзагами помех. — Мне кстати почти не больно, если тебе вдруг интересно. — Нисколько не интересно. Меня больше волнует, как я буду объяснять начальству недееспособность моих подчинённых. — Ну, твоей вины в произошедшем точно нет, а нас не накажут сильнее, чем мы уже наказаны, так что расслабься, — голова слегка вбок, вроде выдыхает и в сторону, а всё равно получается в лицо, полуулыбка едва читаемая сквозь мутную завесу. — У всех всё хорошо. Гиноза морщится от дыма, отступает в сторону и смотрит зачем-то вниз на перебинтованный торс. — Да прикройся ты уже, хватит шастать полуголым, — бесится он. — Пусть ходит, мне всё нравится, — спешит вмешаться Шион — взгляд озорной вскользь по бинтам и алые губы уголком вверх. Когами пожимает плечом и затягивается, красуется ненавязчиво — любуйтесь, мол, мне не жалко. Гинозе вдруг становится с них обоих тошно. Между ними двумя такая идиллия вырисовывается — аж смех берёт ссадинами. Курящие почти в унисон и переговаривающиеся на спокойных тонах — загляденье и нет, не зависть — не пытающиеся друг друга спровоцировать и не ищущие повода для грызни, без затаённых обид и припрятанных за спиной иллюзорных ножей. Хочется поддеть, хочется съязвить, хочется уколоть, хочется желчь-щёлочь-яд — захлебнуться бы уже самому. — Ты уж пощади его, Караномори, с его-то переломами, — усмехается Гиноза, разворачивается и направляется к дверям. — Да и толку от него в таком состоянии будет мало — жалкое зрелище. За спиной остаётся недоумевающее молчание. Гиноза представляет это синхронное поднятие брови и озадаченные переглядки, затяжки одновременно и попытки не засмеяться в открытую. — Ну не скажи, Нобу-чан, — бросает вдогонку Шион нараспев. — Самое главное-то у него функционирует. Гиноза презрительно фыркает, не оборачивается и все вертящиеся на языке едкие комментарии уносит с собой в раздвижные двери. На следующее утро Гиноза сидит угрюмо в углу на своём рабочем месте и ни с кем не разговаривает — так он демонстрирует своё недовольство и разочарование. Исполнители, правда, объявленной им молчанкой будто не прониклись и над своим поведением даже не думали. Кагари вон ржёт с загипсованной рукой — свалилось же на голову очередное недоразумение, они тут всей оравой будут доводить Гинозу до ранней седины и нервного тика — второе так уже успешно. Когами появляется в офисе позже всех — хмурый спросонья, сломанные рёбра выдаёт только слегка отяжелевшая походка — останавливается возле Кагари и жмёт ему здоровую руку, улыбается ему и даже шутит, со стороны прям друзья неразлучные, проходит мимо своего места и идёт зачем-то к столу удивлённого Гинозы. — Это что, это вы вчера молотили друг друга, а сегодня уже в дёсны мажетесь? — Мы с Кагари поговорили, довольно быстро помирились и вообще нашли общий язык, — Когами перекатывает во рту леденец, которым с ним успел поделиться Кагари из своих конфетных запасов. — Он хороший парень так-то, мы с ним поладим, думаю. — О да, давно у нас в отделе не было дуэта придурков. Гиноза сам царапается тем, насколько знакомым повеяло. Отдалённо из памяти — этот же кабинет годами ранее, начало рабочего дня, рутина и спокойствие до первых тревожных сирен, и Когами вертится у стола Сасаямы, у них очередной дурацкий спор или бурное обсуждение какого-то фильма, шум от них невероятный, а от хорового гогота трясутся стены. Гиноза наблюдает со стороны и даже их не окрикивает, не вмешивается — не рушит. Осознаёт внезапно, что перед ним творится привычный порядок вещей, стабильный и греющий, спасающий даже — дорогой вне сомнений, как бы он порой ни ворчал. Когами наверняка думает о том же, но вслух не озвучивает. Между ними вообще больше молчания, разделительные полосы и чёрно-жёлтые ленты шелестом, дистанция на протянутых проводах, дотронуться по неосторожности и кожу прожечь разрядом тока. — Я кстати не сплю с Караномори, — говорит вдруг Когами. Гиноза невольно напрягается, но внешне отыгрывает лишь лёгкое недоумение. Поглядывает на исполнителей — те втроём даже не подслушивают, о чём-то переговариваясь между собой. — С какой целью ты мне это докладываешь? — Ну ты же должен держать своих подчинённых под контролем, — ответы туманные, как и всё между ними. — Ничего от тебя не должно быть скрыто. Гиноза кривит губы на явный сарказм, но перепалку не начинает, силой проглатывая позыв огрызнуться. — Твоя личная жизнь меня не интересует, — бросает он небрежно, брезгливо даже, и отворачивается к экрану компьютера, подытоживая тем самым их короткий разговор. Краем глаза видит, конечно же, как Когами смотрит пристально. И это для его взглядов уже характерно — вроде насквозь, а будто и мимо, стекло мутное, а ничего и не скрывает, сгоревшие поля и безветрие застывших зрачков. Когами ничего не отвечает, раскалывает зубами леденец и уходит на своё рабочее место — полоса отчуждения вновь от стола к столу, колючая проволока и через шаг обрывы, небо проседает и штрихи горизонта стираются один за другим. Гиноза в сторону Когами даже не смотрит, вглядывается сосредоточенно в экран, бессмысленно открывая и закрывая на рабочем столе файлы. Осень в этом году травит тоской и ртутью, октябрь за окнами и подрёберно, поднятые воротники плащей и серая череда дней без фильтров, хоть и сам город старательно раскрашивают калейдоскопы голограмм. Холодает — и по погоде тоже.

ноябрь, 2112 год

Гиноза выкрадывает момент в пустом офисе, переламывает блестящую пластину и закидывает в рот таблетку. Вдох стынет мятой и проглатывается без заминок, натянутое от виска к виску слабеет в узлах, в голове распускается лёгким покалыванием невесомость. С таблетками легче. Иллюзия контроля ситуации, эффект плацебо или действительно какие-то чудеса химических процессов, но тревоги отпускают хотя бы временно, лишние мысли откатывают как прибрежные волны на обратной перемотке, раздражённость тлеет на кончиках пальцев, не сгибая больше их непроизвольно в кулак. Гиноза принимает антистрессовые чаще, чем предписал доктор, но проблемы в этом не видит. Проблема просыпается каждое утро внутри него, стреляет первой мыслью в потолок и за него делает с кровати первый шаг. В начале месяца в отдел назначают новую сотрудницу. Катастрофическая нехватка людей и операция по спасению заложницы забрасывают инспектора Цунэмори Аканэ с первого дня в самое пекло, Гиноза как может подбадривает — всё-таки он не изверг какой-то — и быстро вводит в курс дела. Бросает пару слов об исполнителях — твои подчинённые, охотничьи псы, обученные загонять преступника в угол, всю грязную работу доверяй им и ни в коем случае не сближайся. Цунэмори весь краткий инструктаж слушает по стойке смирно, какая-то совсем крошечная, растерянная и явно нервничающая. Предостережения по поводу исполнителей вроде и не упустила, но при встрече зачем-то приветственно им кланяется. Гиноза не комментирует — ничего, ещё вникнет и всему научится. И в первый же свой выезд Цунэмори отличилась — отказалась стрелять в заложницу с подскочившим от стресса коэффициентом, выстрелив вместо этого парализатором в Когами, который не подчинился приказу новенькой. Яркое вступление на должность, тут спору нет. Гиноза требует от инспектора подробный отчёт о её действиях и скорбно осознаёт в который раз, что в этом отделе покоя никогда не будет. Подстреленный Когами отлёживается в отключке в медблоке. Цунэмори попала ему прямо в позвоночник, поэтому пару дней он проваляется парализованным. Гиноза ей в какой-то степени даже благодарен, ведь неподвижный Когами — безопасный Когами. Никуда не убежит, не найдёт проблем ни себе, ни другим. Сама Цунэмори после случившегося места себе не находит, то таскается в лабораторию к Караномори узнать о состоянии Когами, то виноватым щенком караулит в его палате. Гиноза пытается вспомнить свои ощущения после первого выстрела из доминатора. Над режимом парализатора он даже не задумывается, летальный тоже ничем серьёзным в нём не отзывается. Хладнокровно и бесследно — ни надломов, ни раскаяния, ни преследующих во снах разлетающихся кровавых ошмётков. Что-то приглушённое на глубине подсказывает ему, что как-то это неправильно, но он душит эту полумысль тут же, не давая развиться до бесполезного самоедства. Цель доминатора — всегда преступники, щадить их нет смысла, как и проникаться к ним сочувствием. Сивилла решает, кому жить, а кому умереть, и Гиноза в этот порядок никак не вмешивается, выполняя роль меткого стрелка, а не философа, сокрушающегося над судьбами грешников. Когами заявляется на порог офиса без лишних церемоний под сдержанные приветственные кивки, хотя Гиноза точно видел, как Кагари с Кунидзукой прятали под стол хлопушку. Когами на вид кажется оклемавшимся, может, чуть бледнее обычного, и двигается чуть замедленно, пока проходит на своё место и усаживается на стул. Мелькает мысль, что в последнее время Гиноза как-то часто стал видеть его покалеченным. — Ты в порядке? — дежурный вопрос холодным тоном. Когами разминает плечом и на пробу вертит рукой, сжимая и разжимая кулак. — Вполне. Сальто сделать пока не пробовал, но думаю, к вечеру расшевелюсь. — Хорошо, — Гиноза снова утыкается в экран, показывая, что болтовня не затянется. — Надеюсь, ты не подговоришь Цунэмори подстреливать тебя раз в месяц, чтобы ты устраивал себе внеплановые выходные на больничной койке. — Ты только что подкинул отличную идею, благодарю. Больше они друг друга не трогают. Этот обмен репликами проходит даже без язвительных замечаний и поддеваний — наверное, Гиноза не выспался. Не цеплять Когами он не может — у них это нынче единственная возможность друг с другом заговорить. Это воронка после взрыва, остаточный гул от горизонта топит голоса и не доносит их друг до друга, это ядерная зима в любое время года, пепел вместо снега и лёгкие рвутся от сажи, порезы от слов себе же, чтобы ночью баюкать подсохшие царапины, и в чужаке по ту сторону зеркала всё тяжелее узнаётся прежняя версия себя. Противоречия — сплетения вен и часть его сущности. Гиноза знал, что он сложный, но не ожидал, что может стать ещё сложнее — для себя же, потому что никого другого к себе не подпускает, выжженная земля и провода под напряжением, и вспоротыми ожогами своя же кожа и цветёт. Не сближайся с исполнителями — говорит он Аканэ, когда та по наивности или глупости пытается завязать с подчинёнными дружбу. Не своди с него глаз — говорит он сам себе на каждом выезде, пока наблюдает за курящим Когами, с дистанции пытается прочесть вечный внутренний непокой. Не отходи от меня ни на шаг — заклинает он его мысленно, под прицелом пристального взгляда беззвучно велит оставаться в зоне видимости и на расстоянии вытянутой руки, которая каждый раз всё равно хватает пустоту. И в противоречие себе при разделении всегда приказывает Когами следовать за инспектором Цунэмори. Раскол случается не между ними двумя — он весь приходится на Гинозу, две стороны в незатихающем споре и отказ самому себе в перемирии. Ты делаешь всё правильно — напоминание себе изо дня в день. Ты никого не предавал — ни Сивиллу, ни себя, твои решения правильные и правильный ты сам, а ослушавшиеся сами выбрали свой путь и не стоят твоих сожалений и твоей изламывающей тоски. Правильная правильность гладит правильного мальчика по голове, пока другая сторона раскола заботливо сжимает горло и подбадривает тоже — всё правильно, продолжай беспрекословно служить системе, которая отняла у тебя самое дорогое — и наблюдай, как красиво расходишься трещинами. Трещины старательно прячутся и застёгиваются на пуговицы, чужак в зеркале затягивает галстук потуже, прячет под очками недосып и выцветающую зелень, поднимает ворот пальто, чтобы ветер резался о края, и выталкивает в спину за дверь — не нарушать, не оступаться, не сожалеть. Иди послушно по канату сквозь туман и не бойся смотреть вниз — впереди картинка гораздо страшнее. Ноябрь тянется сплошной ноющей ссадиной, как и вся осень, как и весь этот год, как прошлый и позапрошлый. Хронический монохром и невыветриваемая апатия, жизнь по расписанию и дни как будто обглоданные, что-то важное забывает случаться, будто что-то затерялось, но долго не замечал и поздно спохватился, как потерянный в вагоне метро брелок, и только уже дома тоскливо крутишь в пальцах оборванную цепочку. Двадцать первое впутывается в блёклую череду дней лишним фоновым шумом. Гинозе на свой день всегда было плевать, а последние три года так и вовсе хочется стереть эту дату из календаря. Он равнодушно смотрит на стопку шоколадок на своём рабочем столе, две из них перевязаны бантиком, на одну прилеплен улыбающийся стикер — карамельная начинка, а Когами раньше постоянно путал и покупал с шоколадной. В целом в поздравлениях нет ничего плохого. Приятный жест, внимание со стороны подчинённых и знак их уважения — но сам Гиноза не чувствует ничего. Хочешь что-то почувствовать — начни цапаться с Когами. Удовольствия мало выманивать Когами на ленивую грызню — не грызня даже, а обмен любезностями с подколками, не хватает издевательских поклонов и манерных снятий шляп, и вообще Гиноза никогда не искал поводов для ссор, каким бы стервозным он ни казался порой со стороны. Спор с Когами он начинает ни ради театральных сценок на глазах у подчинённых — это больше битва интеллектов, противостояние двух детективов, объединённых поиском разгадки и взаимным восхищением. Напоминание, что когда-то они были на равных. Возникали ли у них разногласия, когда они оба были инспекторами? Бывало ещё как, разные методы в ведении расследования и просто отличия характеров не раз сталкивали их лбами, но прислушивался ли Гиноза к Когами, принимая в конечном итоге его правоту? Безусловно. Бывали ли случаи, когда Когами мог прервать его возмущение одним только взмахом ладони — у меня всё под контролем, просто держись меня и наблюдай — и спокойной улыбкой? Да Когами явно обожал вот так его затыкать. Било ли это по самолюбию? Удивительно, но нисколько. Кружило ли голову от бесконечного доверия? Боже, да это было одно из лучших чувств. Пропасть инспектор-исполнитель раскидывает их по разным сторонам обрыва перекидываться репликами над пустотой и обмениваться жалящими ухмылками. — Гино, не пытайся понять ход мыслей преступников, а то тебя затянет. — Это предупреждение мне или себе, Когами? В лаборатории повисает неловкая пауза с переглядками, пока эти двое ядовито друг другу улыбаются из противоположных углов. Масаока их устало одёргивает — вы серьёзно, нам всем выйти? Когами первый меняет тему — заботливо отводит Гинозу от опасной зоны. Дело об аватарах пробуждает в Гинозе какой-то внезапный соревновательный дух. Они с Когами ведут расследование разными путями, и остальным сотрудникам отдела приходится наблюдать со стороны и не вмешиваться, пока они не придут к какому-то согласию. Гиноза хочет вычислить местоположение убийцы, присваивающего себе аватары своих жертв, и поймать по горячим следам. Когами же просит не кидаться необдуманно в погоню за преступником, явно умеющим заметать за собой следы, и попытаться вычислить его другим способом. Гиноза не хочет терять времени, уверенный, что полученных с помощью Караномори данных об активности преступника в сети будет достаточно для поимки. Но и запретить Когами действовать по-своему он тоже не может. — Хорошо, — соглашается он под удивлённые взгляды присутствующих. — Проверяй свою версию, а я пока отслежу его пути входа в соцсеть. Не вижу смысла сидеть сложа руки, верным решением будет поскорее вычислить его и застать врасплох. Разделяются как обычно. Гиноза — с Кагари и Яёй, Цунэмори — с Масаокой и Когами. Комбинация уже вне обсуждений, даже Цунэмори не задаёт лишних вопросов — видимо, кто-то уже в общих чертах посвятил её в драму их многострадального отдела. На пути из лаборатории Гиноза останавливается принять таблетку. Приятная на цвет и на вкус, прорвавший холодок пробегает покалыванием по языку и тонет с глотком, ледяное осколочно осыпается в затылке, и мимолётно и незримо кто-то пересчитывает холодными пальцами позвонки. Реальность яснеет и одновременно сковывается инеем по уголкам глаз, даже приближающиеся шаги теряются на размытом фоне и улавливаются слухом не сразу. — Ты так любишь повторять, какие исполнители звери и монстры, натасканные ловить и загонять жертву, — голос у самого уха соскальзывает надрезом с озябшего затылка и растекается дрожью между сведённых лопаток. — Но разве сам ты не такой же, м, Гино? Гиноза ведёт плечом, сгоняя непрошенные мурашки. Отличный приход от таблетки — северный ледовитый полоснул выстуженной волной под горло. — О чём ты говоришь? — оборачивается он, опасливо хмурясь. — Я всего лишь хочу быстрее найти преступника и позволить доминатору его судить. — Брось, ты не просто мальчик-паинька, по приказу размахивающий умной пушкой, — Когами усмехается — выдох слишком на ухо, слишком осязаемо по краю кожи, оплетает и обездвиживает, затягивая узлы. — Тебе нравится заставать преступника врасплох. Ты злишься, когда задевается твоя гордость детектива, когда преступник развлекается и водит тебя за нос, ты хочешь наконец-то загнать его в угол и выстрелом разнести на куски. Гиноза злится и сейчас — на себя, за неспособность возразить. И смысла в этом мало — возрази ему, а будешь ли ты при этом честен с собой? Лицом к лицу с обнажающей правдой, темнота придвинется чуть ближе, чуть бесцеремоннее, стиснет запястье и ожогом коснётся губ. — Не переваливай на меня свои желания, исполнитель. — Долгое время наши с тобой желания совпадали, инспектор. Гиноза нервно сглатывает, не в силах отстраниться, обратно на дистанцию, к обледенелым обрывам и разделительным полосам. Взгляды не просто пересеклись — полоснули и вонзились, края бритвы покажутся пушинкой в сравнении. Что ты хочешь от меня, Шин? Затащить меня к себе в свою долбанную яму без дна, потому что тебе скучно в ней одному? На пару свихнуться и перестукиваться через стену в разделённых намертво белых палатах? Чего мы добиваемся друг от друга? Что мы друг в друге добиваем? — Занимайся своей зацепкой, — Гиноза всё-таки отступает подальше — так безопаснее, так не затянет. — Я вычислю след преступника и расправлюсь с ним раньше тебя. Он проходит вперёд по коридору и не оборачивается — тьма будто смотрит ему вслед с умилением, надеясь не разлучаться надолго и сильно не скучать. То, что он пошёл по ложному пути, Гиноза понимает, когда в предполагаемой квартире преступника они напарываются на взрывчатку. Признавать свой прокол унизительно, но спасибо Кунидзуке с Кагари, которые тактично молчат и не тычут издевательски в его ошибку. Когами же продвинулся дальше и отзванивается сообщить, что они с Цунэмори и Масаокой обнаружили новую жертву, убитую таким же способом. Гиноза молча выслушивает информацию и соглашается на общий сбор для продумывания дальнейшего плана, сбрасывает вызов и чертыхается, злобно потирая перебинтованное запястье. Их мнения расходятся, и Гиноза нескрываемо бесится. Когами любит поддеть его этим самым “нюхом охотничьего пса”, вроде “да Масаока разгадал бы всё сразу же, как только зашёл в комнату убитого” или “ты слишком полагаешься на данные, Гино, поэтому истина от тебя и ускользает”. Гиноза огрызается через раз — да-да, я уже понял, что вы все тут собрались такие блистательные в своей интуиции, думаете глубже и по щелчку пальцев разгадываете преступные мотивы, делаете вид, будто сумели приручить тьму, а на деле всего-навсего безвозвратно в ней увязли, но лично я не пытаюсь думать, как преступник — я хочу думать лучше. Отсюда растут перепалки, Гиноза реагирует агрессивнее, но Когами бьёт словами всё равно сильнее, и так по накатанной, и что не разговор — наткнись на зарытую мину и слови осколочное, взгляды-ухмылки-фразы, всё острое и заточено с обеих сторон — сделай невольно больно ему и ещё больнее себе. — Ох уж эти злобные бывшие, — с тяжёлым вздохом бросает Шион — себе под нос почти, но Гиноза всё слышит, щурится на неё озлобленно, пока она с невинным видом порхает пальцами по клавиатуре. Укалывает предательски болезненно, но Гиноза не позволяет себе упасть в эти мысли посреди расследования, где у них каждая минута на счету. Общий сбор устраивается с целью обдумать дальнейшие действия, но Когами не мелочится и без лишних затягиваний вычисляет убийцу. Подключает всё сразу — имеющиеся данные, анализ технических особенностей и устройства сети, психологию и свой хвалённый охотничий нюх — и получает подходящего по всем параметрам подозреваемого, с фамилией и всей личной информацией, ещё и годами скрывающего цветовой фон своего психопаспорта от уличных сканеров. Гиноза особо не удивлён, и всё недовольство и дурацкие обиды сразу улетучиваются — гениальный ублюдок перед ним во всей красе, как тут не восхищаться, как не обожать. Для поимки преступника снова разделяются и разъезжаются по двум возможным целям — в квартиру подозреваемого и в отель, откуда он в последний раз выходил в сеть. В отеле Когами удаётся только отстрелить преступнику руку — тот ожидаемо сбегает к себе домой, где его в ловушке без путей отступления добивают Гиноза и остальные. Гиноза дожидается, пока доминатор трансформируется после летального режима обратно в спящий, опускает оружие и хладнокровно смотрит на развороченные останки тела. тебе нравится. Гиноза с хмыканьем убирает доминатор за спину и с отвращением отступает от растекающейся по полу кровавой лужи. Цунэмори к концу дня задумывается о сущности исполнителей и их человечности, о дикой схожести цифр потенциальных преступников и настоящих убийц, никак понять не может, как такой благородный, поддерживающий и наставляющий её Когами может считаться чем-то похожим на сегодняшнего устранённого маньяка. Гиноза переключается в режим заботливого и мудрого семпая, в очередной раз просит не задумываться о спорных вещах, не позволять себе усомниться в устоях и решениях системы. Он даже скидывает Аканэ архивный файл — прочти и удали — с личным досье Когами с информацией о том, что он является бывшим инспектором. Просто пусть знает и учится на ошибке другого, чем совершит свою собственную. Вечер вырисовывается странный, подталкивающий на разговоры по душам и на тоскливые взгляды на закат в приглушённых тонах. Из лаборатории присылает сообщение Караномори, прося для чего-то к ней заглянуть. Гиноза оставляет Цунэмори размышлять над жизнью в одиночестве и направляется в отдел аналитиков — возможно, вскрылись какие-то новые детали дела. Караномори оказывается занята — после насыщенного рабочего дня выделяет себе время на прихорашивание и красит ногти. Гиноза останавливается у неё за спиной возле дивана и невольно подглядывает — приятный нежно-сиреневый цвет, Гиноза одобряет. — Скажи, милый, ты случайно не держишь на меня зла? Гиноза задумчиво проводит ладонью по спинке дивана и подходит ближе, вставая на свет горящих экранов. — Случайно не держу, — он упирает руку в бок и подозрительно косится на Караномори. — А есть повод? — Боже, ну я терпеть не могу чувствовать себя виноватой, — Шион опускает взгляд и красит ноготь за ногтем, чтобы отвлечься и говорить без неловкости. — Я про вас с Когами. Я будто иногда встреваю между вами двумя, комментирую как-то или подкалываю, намекая на вашу… Ну, ситуацию, скажем так. И то, как я веду себя с Когами, тоже может тебя задевать и даже злить. А я ведь не язвлю ни разу и не насмехаюсь над вашими отношениями, — она отставляет перед собой руку, оценивая получившийся маникюр, и оборачивается с печальной улыбкой. — Я скучаю по вам двоим, если честно. Гиноза выслушивает нежданные откровения в лёгком замешательстве. Не думал он, что кто-то со стороны прямо за них беспокоится, что кому-то вообще есть до них какое-то дело, а тут ещё и муки совести и терзания вины, вдруг где-то перешла черту и усугубила и без того непростое положение. Редкие моменты, когда мир кажется не таким уж и безнадёжным местом. — Не переживай об этом. Наша с Когами ситуация касается только нас двоих. Я стараюсь, чтобы наши случайные перепалки никак не сказывались на работе и не влияли на обстановку в отделе, — Гиноза приподнимает очки и трёт устало переносицу. — Да и нет у нас никаких отношений. Так, всего лишь последствия. Караномори сочувствующе молчит. Она успела застать их вместе, любила с ними болтать и обожала вытягивать из них подробности их совместной жизни, восклицала растроганно, как свята и волшебна школьная любовь, пронёсшаяся сквозь года. У них даже случались редкие вылазки в город втроём — хулиганство и самовольство двух бессовестных инспекторов, и как же было хорошо в те времена. — Обещаю, что не буду больше флиртовать с Когами, — Шион прикладывает руку к груди. — Ну, по крайней мере, при тебе. — Меня это в любом случае никак не касается. Когами — свободный человек, — Гиноза усмехается от кольнувшей иронии. — Ну да. Свободный… Осознание снова жжётся мерзко по краю мыслей, как неосторожный порез бумагой — бывший, свободный. Не мой. Жить дальше можно, на самом-то деле. Только не избавишься никак от ощущения, что проживаешь дни всего лишь обрывком чего-то целого. — Пока между нами не угас согревающий огонёк душевности, хочу попросить тебя об одной услуге, — Шион откидывается на спинку стула и закидывает ногу на ногу. — Видишь ли, какое дело. На днях я проснулась и подумала о том, что мне страшно хочется бирюзовый лифчик. — О боже мой, только не это, — взмаливается Гиноза, схватившись за голову. — Ну Нобу-чан, я же не могу пойти в магазин без сопровождения! — Попроси Цунэмори, с меня хватит твоего шоппинга! — Но ты же моя незаменимая шоппинговая подружка! Ну хороший мой, ну нельзя же так! Нобу-чан, ты разбиваешь мне сердце своей чёрствостью! Гиноза отмахивается от её наигранных хныканий вперемешку со смехом и спешит покинуть лабораторию, пока ни во что не ввязался. И в целом легче не становится — но именно сейчас хотя бы не тянет украдкой в коридоре принять таблетку. Прошлое не оседает на углах и не ловится случайно краем глаза — оно впивается в горло ледяными пальцами и подмигивает, готовясь свернуть шею. Внезапно пересекаются два последних дела об убийствах, связанные со взломом систем безопасности — Караномори не сомневается, что в обоих случаях код взлома писал один и тот же программист. Гиноза тоже не может отделаться от мысли, что обоим преступникам кто-то помогал. В деле об украденных аватарах одержимый соцсетями Мадо вряд ли обладал навыками, необходимыми для взлома голограмм, а управляющий дронами-убийцами Канехара и сам утверждает, что программу взлома ему прислали по почте, да и не тянет он на гениального хакера, последний допрос отмёл у Гинозы сомнения на этот счёт. В обоих делах вырисовывается держащийся в тени киберпреступник-профессионал, вот только пока не ясно, с какой целью он вдруг вызывается благородно предоставлять свои услуги. На Когами озарение снисходит посреди общего обсуждения — у загадочного помощника нет своей личной выгоды. У Мидо и Канехары был мотив к преступлению — и это всё, что ему нужно. Мотив и орудие — достаточно свести одно с другим, чтобы совершить убийство, сложить две части в единое и наблюдать с лучшего зрительского места, как сотворённый монстр отправляется исполнять свою кровавую миссию. От привычного спокойствия нет и следа, даже в голосе чувствуется что-то тревожное и режет слух — Когами обрывает свою же мысль, резко встаёт и уходит из офиса к себе, чтобы обдумать свою версию в одиночестве. Гиноза вскакивает и идёт за ним, не обращая внимания на обращённые со всех сторон взгляды. Мир часто выделывает подобный фокус, он заметил — временно стирает всех остальных, чтобы проще было помешаться друг на друге, как будто они и так не. Гиноза проходит в комнату Когами осторожно, будто тревожит палату сумасшедшего. Здесь электрический свет разбавляет тени холодным синеватым, лица выцветают до застывшей неживой белизны, это коморка, где срастаться с пылью, это склеп, где хоронить себя заживо, в таких комнатах баюкают бессонницу и до рассвета выжигают глазами дверной проём. В таких комнатах выстрел красит стены в брызги-цветы. Когами сидит на корточках перед письменным столом и листает материалы дела — распечатки и записи от руки, цветные закладки-стикеры между страницами, скобы-пружины-петли, петли проволок, петли слов, петли-свисают-с-потолка-не-вздумай-влезть-не-вздумай-даже-смотреть. У Когами заскок на теории, что за преступлениями стоит некто, кому просто нравится создавать благоприятные условия для убийства. Кто-то отыскивает людей и помогает им воплотить их желание убивать, сводя их с теми, кто для убийства может предложить необходимые средства. Гиноза не сомневается, что Когами просто свихнулся от своих же догадок и выдумал какую-то фею-крёстную преступного мира, но успокаивать и вразумлять его бесполезно. Когами будто опять за звуконепроницаемым стеклом, с концами ушёл в размышления и в очередной раз безрезультатно вглядывается в клееный в материалы расследования мутный снимок — фото, сделанное Сасаямой с изображением предполагаемого преступника-организатора и подписанное загадочным “Макишима”. — Сасаяма был близок к раскрытию дела — а я закончу его, — Когами стискивает зубы, будто зверь скалится перед прыжком, в голове наверняка снова воспоминаниями ночь-кварталы-расчленёнка. — Я шёл к этому последние три года. Гиноза вздрагивает от этой решительности вперемешку с калечащей одержимостью. Хочется в плечи вжать пальцы и успокоить шёпотом на ухо, но он даже не шевелится. Когами перед ним — всё тот же оледеневший надлом из зимы сто десятого, сам себя заминировавший и огородившийся сигнальными огнями, тот самый, которого Гиноза так и не вытянул, не собрал по осколкам, да даже не притронулся, и никто никого не спас, обломанные мосты и самолёты об землю, и всё догорело, ливнями залило и остудило — но болит, третий год невыносимо болит. — Нечего терять, верно? — Гиноза говорит в спину и не ждёт, что обернутся и послушаются хоть раз. — Как же тебе нравится лезть туда, куда я до тебя не могу добраться. — А я никогда не просил тебя следовать за мной. Отлично. Нет, правда здорово звучит — ты когда-то хотел нам общее будущее, а теперь просишь не мешаться. Гиноза сам виноват, что цепляется за давно забытые фразы, которые были брошены в ветер буквально и что-то значили только для него одного, но. Но почему же ты чувствуешь себя преданным каждый чёртов раз. — Пойми такой момент, Гино, — Когами проводит пальцем по краю бумажного листа, задумчиво и отстранённо, порез словить и не заметить. — Иногда отдаляются для того, чтобы уберечь от себя. Гинозе снова хочется смеяться, когда по ощущениям пилят грудную клетку. Снова эти благие намерения, а на деле всё куда проще — непробиваемый упрямец с патологией отдаляться, преисполнившийся раньше всех остальных, таких примитивных и не улавливающих скрытых знаков в разбросанных тенях. Душно в стенах — не в четырёх осязаемых, а в разделяющих их двоих, выматывает ловить друг друга на прорывающих частотах и топить себя же в помехах, ощущения-искажения, круги по воде и волны нарастают с горизонта — душит-душит-душит, уже привычное, уже как диагноз. — Трогательно, как всегда, — отзывается Гиноза скептично. Тень падает на него полосой, и он осторожно отступает назад. — Но лично мне твоё стремление отгородиться не принесло никакой пользы. Когами так и не оборачивается, не отвечает и как в трансе перелистывает исписанные страницы. Гиноза душит в себе порыв опуститься рядом и обнять со спины, отворачивается и уходит из комнаты, вырываясь из налипшей воском тишины. И знает же прекрасно — полностью себя никогда не отвяжет, не выскоблит из себя и не отпустит.

декабрь, 2112

Гиноза устраивает самому себе внеплановый перерыв на крыше — вспылил и теперь остывает, обдумывает случившееся и всю свою жизнь разом, сорвался и ушёл, очень демонстративно и очень по-взрослому. Он только что отчитал Цунэмори при сотрудниках — не помнит уже точно, что именно сказал, вроде назвал дитём неразумным, что она не осознаёт серьёзности происходящего и сближается с исполнителями, безрассудно подвергая риску свой психопаспорт. Когами, придурок с мозгом в отключке, повёз её к Сайге — к профессору, из-за чьих курсов у студентов темнел цветовой фон и повышался коэффициент преступности. Отличный опыт для новенькой сотрудницы, идеи лучше не придумаешь. Сама Аканэ лезет его прикрывать, утверждая, что сама попросила. Девочка без инстинкта самосохранения — какая же, блять, знакомая история — говорит что-то про командную работу, концепт разделения на инспекторов и исполнителей до неё как будто не доходит совершенно. — Мы здесь, чтобы расследовать преступления или беречь свой психопаспорт? Что, по-вашему, важнее?! Господи, да он свихнётся с ними. Мы здесь точно не для того, чтобы смотреть на твою похороненную карьеру, дорогая. — Пусть вы и старше меня, но я бы хотела, чтобы впредь вы не ставили под сомнение мою компетентность на рабочем месте и тем более на глазах у исполнителей! Гиноза усмехается себе под нос — а она умница, серьёзно, он даже восхищён. Далеко пойдёт, будет скоро ему рот затыкать на общих собраниях и выгонять позорно в коридор. На крышу кто-то приходит, шаги неторопливые, покашливание глухое и потонувшее в порыве ветра. Гиноза не знает точно, чего он хотел — чтобы его догнали или оставили в покое, как же сложно с собой ужиться и за самим собой угнаться. — Ты перегнул палку, Гино. — Я понял и сам, спасибо! — рявкает через плечо Гиноза, сжимает кулаки и отворачивается, взгляд на выстроенные небоскрёбы, небо лазурью отражается в безликих этажах. — Я же просто психованное мудло и ищу повод поорать, а не переживаю за неё и не пытаюсь уберечь от ямы, в которую она так упрямо, мать её, лезет! как лез когда-то ты. как не уберёг когда-то тебя. Когами тоже облокачивается на перила — не вплотную, но всё же рядом, сигарета ловким движением из пачки, щелчок зажигалки и затяг-выдох, привычный набор действий перед глазами, из года в год даже успокаивающий. — Ты всё делаешь правильно, — дым нитями паутины, улыбка лёгкими штрихами из одних уголков. — Но она молодец, согласись. Вспомни себя в её годы, когда ты только начинал работать инспектором. Ты тоже не выносил, когда к тебе не прислушивались, когда ставили под сомнение твою точку зрения, когда к тебе в принципе относились с недоверием — и из-за возраста, и из-за семейной ситуации. В голове всплывает сразу — срывы посреди смены, хлопать с пафосом дверью шкафчика и бить по рулю на обратной дороге домой, а в лицо никогда не дерзить, не рушить образ интеллигентного мальчика в очках, только начинающего своё продвижение по службе. — Ну да, только я вот так же ответить не мог, — признаёт Гиноза, и приступ отвращения к себе накатывает неприятной горечью. — Всё молча проглатывал и послушно кивал, хотя мог бы и постоять за себя. — У тебя были причины не высказываться. Для тебя было важно отделаться от негативных ассоциаций, пробиться наверх и быть правильным, чтобы люди в первую очередь видели тебя и твои заслуги, а не шушукались о твоём отце и не делали ставки, как скоро ты повторишь его судьбу, — движение пальцев цепляет взгляд, постукивание отточенное и россыпью пепел. — В итоге доверие ты всё равно заслужил — молчал, где нужно, и профессионально выполнял свою работу. — В общем, язык в задницу — в свою или в чью-то — и только так осваиваемся в социуме и строим карьеру. — Ну не всегда же бунтарить, правильно? И вообще не скромничай, ты можешь за себя постоять. — Ну, может быть. Исключая случаи, когда их пять человек, а мои навыки в единоборстве под большим вопросом. Они оба фыркают, вспомнив мимолётно тот самый день. К Гинозе пристали тогда пятеро, типичные издевательства из-за отца-потенциального преступника, к которым он давно уже привык, но что-то всё равно щёлкнуло, и одного из них Гиноза ударил, чем только вызвал всеобщий гнев, но справиться один против пяти не мог физически и просто терпел побои. Когами влетел спасать его по-геройски, один против пятерых врукопашную. Гиноза до этого не пересекался с ним лично, поэтому не понимал искренне — зачем. Когами раскидал всех картинно и заставил убежать прочь, ещё более картинно склонился над избитым Гинозой и подал ему руку. Гиноза за руку взялся, но вместо благодарностей принялся своего спасителя отчитывать, что он дурак и совсем с ума сошёл, дерётся и не боится за свой оттенок, если вкратце — я общаюсь с тобой впервые и уже возмущён тем, что ты себя не бережёшь. Когами не раз потом смеялся, что Гиноза с первых секунд знакомства взялся его воспитывать, и эта черта их отношений с годами никуда и не делась. у меня нет инстинкта самосохранения, но зато есть инстинкт защищать тебя. Эти слова Когами проскальзывают в голове как-то неосознанно, будто ладонь смахнула пыль с воспоминаний, и сразу эта же крыша и разговор наедине, только в затерявшемся прошлом. Когами ведь дурака валял только для виду, и профессию инспектора он выбрал сознательно, окрылённый благородной целью — защищать людей. И с Цунэмори они в этом похожи, оба этакие заступники нуждающихся и борцы за справедливость, два рыцаря из забытых и давно утративших актуальность сказок. Гиноза думает о своей цели — защищать людей? Вряд ли. На людей он всё-таки больше обозлён, чем вдохновлён их оберегать. Спасать мир? А заслуживает ли мир вообще спасения? Правда в том, что Гиноза всю жизнь выбивался. И работа в Бюро для него — не сияние рыцарских доспехов и не развевающийся за плечами плащик супергероя, а возможность взобраться как можно выше, назло всем и вопреки обстоятельствам, и хоть и с обществом у него с детства сложные отношения, но всё же лучше вкалывать и оказаться на его верхушке, чем раствориться на дне. По сути, старался он всё-таки больше ради себя самого — и от себя же самого становится до омерзения тошно. — А скажи-ка мне одну вещь, Гино, — Когами как чувствует его мысленное погружение в болото и спешит отвлечь. — Ты любил вообще учиться? Гиноза настороженно прищуривается. — С чего вдруг такой вопрос? — Ну просто всё-таки ты был лучший ученик. — Да, после тебя. — А, ну… Прости. — За что ты извиняешься? — Не знаю, просто перед тобой всегда хочется извиниться. Так вот, ты добился высоких результатов в учёбе, но ты делал это для себя или для кого-то? Тебе нравился сам процесс и познание нового, или тебе важен был именно результат? Гиноза мысленно закатывает глаза. Всё ясно, Когами вытягивать его из болота не собирается — скорее готов нырнуть и барахтаться рядом. — У тебя ломка всё-таки, да, в чьей-то башке покопаться? — Мне не хватает наших с тобой разговоров, если честно. Гиноза улыбается — не хочется так-то, но рядом с Когами нельзя не. Любил ли он? Слишком сильное слово — как для Гинозы, так и в целом для современного общества. В мире, где тебе всё навязано системой, трудно выцепить свои собственные чувства, свои личные предпочтения и стремления. — Не думаю, что я прям любил учиться. Я учился, потому что это было необходимо. В детстве это спасало от мыслей — а у меня их и в десять лет хватало, поверь — и просто спасало… От одиночества? Ну да. А в старшей школе… — В старшей школе у тебя появился друг, — подсказывает Когами. — Да-да, наконец-то мой первый и единственный друг, — Гиноза с скептичным видом трясёт поднятым кулаком. — В старшей школе я решил для себя, что мне необходимо стать лучшим, доказать всем, что я чего-то стою, пусть все и спешили ставить на мне крест. Поэтому даже не знаю, можно ли сказать, что мне нравилось учиться, и стал бы я выбиваться в лучшие ученики при других обстоятельствах. Если задуматься прям сильно, то можно сделать вывод, что я всегда ненавидел себя и свою жизнь, — Гиноза выдыхает нервным смешком. — Так что я лучше не буду. Когами смотрит на него в хмуром молчании. Такое забытое, хотя на годах протянутое — ты снова суров по отношению к себе, и меня это беспокоит. Гинозе не по себе с их разговора, как будто стена отошла на задний план, и истина вырисовывается контурами острыми, покалывает шипящей таблеткой на кончике языка. Что в твоей жизни было настоящим, не через силу, не по принуждению? Что пришло к тебе само, а не по расчётам Сивиллы и не по предписаниям врачей? За что ты держался и что ты боялся потерять — и не из-за порчи цвета и цифр, а потому что без этого ты не сможешь и сломаешься сам? Ответ воет ветрами межрёберными — ответ курит неспешно и глазами ловит осколки неба и небрежные разводы облаков. — Мотивы, с которыми ты шёл к своей цели, не делают твои достижения искусственными или малозначимыми, — голос Когами по нотам возвращает его в реальность. — Очень жаль, что этот мир вынудил тебя вывернуться наизнанку и с ранних лет что-то ему доказывать, а общество требовало от тебя заслужить право в нём находиться, но ведь ты же всех их сделал, всё доказал, всё смог? Я бы на твоём месте не ненавидел себя, а гордился собой. Гиноза пожимает неопределённо плечом. Он не знает, что такое гордиться собой, он никогда не радовался высоким оценкам и первым местам, всё это просто с ним случалось, как само собой разумеющееся, не стоящее повышенного внимания и тем более похвалы. — Вот тебе учёба действительно приносила удовольствие, — Гиноза подпирает рукой щёку и невольно засматривается. — Любознательный щенок, ты на мир смотрел через фильтр со звёздочками и сердечками. — Думаешь? — Когами удивлённо круглит глаза. — Я это знаю, — Гиноза беззлобно усмехается. — Тебе нравилось учиться и нравилось узнавать новое. И ты был лучшим учеником не через силу, не потому, что заставлял себя и изводил зубрёжкой, а просто, — Гиноза мажет рукой по воздуху в оборванном жесте и вздыхает. — Просто потому что ты всегда был лучшим. Накатывает тоской — как стены серые, штукатурка облупленная и сквозняки в щелях, в трещинах воспоминания запрятаны сухими мотыльками, и всё, чего коснёшься, осыпается и ускользает сквозь пальцы. — Мне кажется, мне гораздо больнее, чем тебе, что ты всё это проебал. Посыла не было в очередной раз ткнуть лицом в вину — просто само с губ сорвалось, болит и покоя не даёт, и боль у них одна на двоих, как бы Гиноза ни отдалялся. — Всегда так врасплох застаёт, когда ты материшься, — подмечает Когами без насмешки, докуривая. — Так неожиданно, так скандально. — Сам в шоке каждый раз. Потом обязательно проверюсь, не затемнился ли оттенок после мата. Когами не отвечает ничего, прячет бессилие в карманы. Начатый им разговор вроде что-то и всколыхнул между ними, но больше поддел больное, и это не шрамы ещё даже — раны с обугленными краями, прижгли наспех, чтобы не кровоточили на дорогой костюм. — Вернёмся в офис, — Гиноза отходит от перил и проверяет время. — А то подумают, что мы где-то дерёмся. Он намеревается уйти первый, не дожидаясь сопровождения. Когами вдруг ловит его за руку — не переплетая пальцы, а обхватив запястье и пальцами на пульс, тянется резко к лицу, прошив спину разбегом мурашек, откидывает пальцами свесившуюся чёлку и целует в лоб. — Проверил, нет ли температуры, а то ты какой-то бледный сегодня, — поясняет он, отстранившись. И уходит вперёд, как ни в чём не бывало, и порыв холодный треплет его волосы и подцепляет кончик галстука. Гиноза выпадает из ступора, вспыхивает от неслыханного безобразия и возмущённо окликает, не получает ответа и поправляет разлохмаченную чёлку, завешиваясь обратно и скрывая пол-лица. Перехватывает сам себя под руки, дёрганный и будто весь в иглах, только в подкожных и не успевших кольнуть за бесцеремонное приближение, смотрит поражённо вслед и успокаивает слетевший пульс — прямиком за лазурью и с разгона об чужие окна. И ознобы жалят под одеждой — не от ветра точно.

конец декабря 2112 – начало января 2113

Когда Цунэмори звонит и сообщает об исчезновении Когами, Гиноза мультяшно застывает посреди офиса с кружкой в руке — занятная новость, учитывая, что он даже понятия не имел, что этот засранец в свой выходной шатается где-то вне стен Бюро. Гиноза не особо верит в то, что Когами окончательно потерял совесть с мозгом и действительно сбежал, но эта версия всё же лучше той, где Когами вляпывается в смертельную ловушку в затопленном лабиринте, и теперь в этих чёртовых канализациях им предстоит отыскать его труп. Версии о побеге он держится до последнего — отрицание и отчаяние, он не мёртв-не мёртв-не мёртв — с каким-то садистским удовольствием навязывает Цунэмори вину — ты упустила исполнителя, и если Когами погибнет, то только из-за твоей неспособности вести наблюдение, ну что, каково это, когда кто-то умирает из-за твоей некомпетентности, м, инспектор? — почти доводит её до слёз и не успокаивается, пока Масаока буквально не встряхивает его за шкирку. А потом чуть не выскакивает из штанов от радости, когда Когами наконец-то выходит на связь — точное его местоположение неизвестно, но Гиноза отправляет дроны наугад и едва не запрыгивает на один, чтобы поехать на поиски лично. Когда Масаока докладывает, что обнаруженный им Когами серьёзно ранен, Гиноза еле сдерживается, чтобы в ответ не взвыть. Потом хочет взвыть громче и отчаяннее, когда видит эти раны своими глазами, прячет руку в кармане пальто и царапает ногтями ладонь, наблюдая, как упрямец корчится на полу от боли. И кровь, просто ужасно много крови. Когда Гиноза — уже снова на поверхности — стоит перед каталкой и ждёт, пока Когами очнётся, он думает о том, что вселенной нравится воплощать в реальность его кошмары — не знать, где Когами и жив ли он, не наткнётся ли он на его труп, как Когами когда-то наткнулся на труп Сасаямы, отыскать и быть наконец-то рядом, но быть не в силах исцелить ни от пулевых, ни от выматывающей бесконечной тьмы в голове. И мир вокруг будто приглушённый, отсветы мигалок полиции и скорой на лица, снег как в замедленной съёмке и сразу тает. Макишима больше не выдумка больного воображения Когами и не призрак прошлого — реальный человек, существование которого может подтвердить Цунэмори, преступник, убивший на её глазах её подругу — аномалия, которую Сивилла не может судить. Глава Касэй любезно вводит Гинозу в курс дела. “Отсутствие признаков преступности” или иначе говоря “асимптоматика преступления” — редкие случаи, когда результаты киматического анализа человека не совпадают с его преступными наклонностями. Асимптоматика была и у Томы Кодзабуро — главного подозреваемого в серийных убийствах, в том самом “деле об образцах”, которое стоило Когами коэффициента и свободы. У Гинозы глаза едва на лоб не лезут с такого привета из прошлого, действительно, почему бы не узнать о подобной детали только спустя три года. Система, которая что-то скрывает, не может быть совершенной. Гиноза мысленно усмехается. Всё как раз наоборот, Шин, — для того, чтобы оставаться совершенной, система и будет скрывать свои просчёты. Глава не говорит конкретно, что в итоге произошло с Томой — официально пропал без вести, он просто исчез, Гиноза-кун, и никто больше не стал жертвой его преступлений, а подробности тебя не касаются — не говорит также, какая участь ожидает Макишиму, просто приказывает поймать и не убивать, а об остальном загадочно просит не беспокоиться. Гиноза понимает, насколько серьёзна угроза. Недоверие к Сивилле приведёт к тому, что люди начнут ставить под сомнение сам порядок общества. Вот почему системе там важно выявить непригодные ей элементы, система намерена подчистить за собой как можно скорее и не позволить общественности прознать об её изъянах. Не остановить преступления, не спасти население. Важнее всего — не подпортить облик идеальной системы порядка. Гиноза обещает сделать всё, что в его силах — поймает Макишиму и доставит его в Бюро живым, поправит отчёты, лишних вопросов постарается не задавать. Но здесь и сейчас — первая натянутая нить рвётся, и внутри что-то пошатывается, прорывает и затягивает удушливым смогом. Никто из нас не в безопасности. Цунэмори тем временем не перестаёт удивлять. Единственная на данный момент разглядевшая лицо Макишимы, она решается на процедуру извлечения воспоминаний для составления фоторобота. Против все абсолютно, Когами вон чуть с палаты не сбегает, чтобы её отговорить — додуматься заново пережить сцену убийства своей подруги, это риск и для коэффициента, и для её психики. Но Аканэ ничего не боится и идёт на риск осознанно. Улыбается даже, успокаивает сопровождающего её Гинозу, обещает, что всё будет хорошо. Гиноза глазам своим не верит — она то ли ангел во плоти, то ли потихоньку уже успела свихнуться. Но Цунэмори по-прежнему в здравом уме, принимает случившееся вместе со всеми последствиями и двигается дальше. Ничего её не берёт — ни смерть подруги, ни опасная процедура извлечения, которая в итоге даёт результат, и первый отдел получает на руки первое изображение Макишимы, визуализированное и насильно вырванное из её памяти. Гиноза не понимает, как Цунэмори умудряется оставаться в порядке. Масаока говорит, что Аканэ просто принимает всё как есть, верит в мирное общество и готова за него бороться, не рискуя и не забивая себе голову сохранностью своего коэффициента, она не изводит себя сомнениями и знает точно, ради чего стала детективом. Гиноза ею восхищается — и завидует. Завидует исподтишка, взглядами косыми и презирая себя самого. Завидует её устойчивому психопаспорту и её непоколебимой вере — в мир и в себя — злится на несправедливость — Аканэ за свои цифры и цвет действительно не переживает, не бережёт себя и не скрывает готовности стать потенциальным преступником, если это поможет расследованию, а он в это время только и делает, что за себя трясётся, держится в стороне от бездны, в которую все вокруг него спрыгивают с разбега. Гинозе кажется, что нечто похожее и спорное он чувствовал иногда к Когами — в школе, когда хотел если не обогнать его в учёбе, то быть хотя бы с ним на равных. И та же зависть, хоть и скрытая — ты не мучаешься, ты не доказываешь никому ничего, ты просто живёшь, делаешь то, что любишь, и получается у тебя это лучше всех. Гиноза прячет лицо в ладони — голограммный потолок ускользает в темноту, и голограмма голубого неба в облачках благотворно влияет на оттенок, но темнота всё-таки манит больше — впивается пальцами в гудящую беспрестанно голову и медленно сползает на дно ванны. Он задаёт сам себе вопрос — а ты хотел, чтобы они мучились? Чтобы всё было по-честному? Чтобы система била не только тебя, чтобы их вера в мир подкосилась? Жизнь уже поломала Когами, выбив из него всё солнечное, что в нём когда-то было, доволен ли ты? А с чего ты взял, что заслужил хорошего — ты, озлобленный и завистливый ублюдок, замкнувшийся в себе и трусливо отсиживающийся в стороне? Заботился ли ты хоть когда-то о ком-то, кроме себя самого? Жалуешься, что все тебя оставляют — но выносишь ли ты себя сам? Кто возненавидит тебя сильнее, чем ты сам себя ненавидишь? Так ли ты далёк от бездны, котик. Гиноза выныривает рывком из воды и на хриплом выдохе цепляется за край ванны, судорожно закашливается и подтягивает колени, обнимает себя за плечи и роняет голову виском к холодной стене, собирает сам себя по вдохам-выдохам и жмурится под налипшей мокрой чёлкой. Голограмма даёт сбой, потолок обычный и серый, муть перед глазами пляшет, как только что над головой расходилась дрожью водная гладь, в висок упирается кафель, а хочется, чтобы дуло, чтобы любезно кем-то спущенный курок и пустота волнами — в губы осторожно и накроет по макушку, убаюкает и расцветёт в лёгких до разрыва альвеол. Я не хочу на это дно без просветов — но оставаться на краю просто не вижу смысла. Психотерапевт сообщает — показатель ухудшился. Коэффициент преступности подскочил, и если он так и продолжит расти, то придётся доложить верхам и принять меры. Гиноза успокаивает — себя больше — что всё в порядке, он держит стресс под контролем, спасибо специальным препаратам и одобренным министерством благосостояния методикам. Доктор призывает к простому и действенному — поговорите о своих тревогах с близкими. Гиноза не сдерживает улыбки — насмешливая над самим собой, усталая и жжётся на уголках. У меня никого нет. Смена годов воспринимается отдалённо и как будто не с ними, сто тринадцатый подбирается незаметно и теряется на фоне хаоса и похорон, но исполнители не теряют духа и всё равно устраивают традиционные праздничные посиделки — пир посреди чумы, но иначе в дурдоме последних дней не выдержишь. Гиноза на вечеринку не остаётся. Не работают уговоры ни повисшей на его руке Шион с бокалом, ни возмущённо ноющего Кагари, пихающего ему под нос что-то пахучее в ложке — что-то вкусное, как успевает попробовать Гиноза, но даже еда не заставляет его передумать уйти домой. Дома на пороге встречает Дайм — хоть кто-то его ждёт в одинокой квартире. Гиноза включает для него голограмму наряженной ёлки — Дайм в щенячьем восторге от фонариков, сидит напротив и не отходит, наблюдает заворожённо и высовывает восхищённо язык. Гиноза улыбается через силу и гладит его по спине, и хочется так же — фонарики в глазах и счастье дурное, да только всё светлое затерялось парусником у горизонта, до новых берегов не доплыть, а к родным уже не вернуться. В двенадцать ноль один приходит сообщение от Когами. с новым годом Гиноза смотрит на поздравление в подвисшем недоумении — недоразумение и глюк, технические неполадки и ошибочный адресат, иначе зачем, иначе с чего вдруг. Оригинальный текст, ничего не скажешь, сразу видно, что долго придумывал и подбирал слова. Фейерверки в голове не взрываются — это не в восемнадцать получить от Когами строчку из эмодзи-сердечек — но всё равно внутри отзывается, ноет болезненно и неправильно так тянет, сбой на периферии сознания, коды спутались и устремляются не туда, несутся через город в огнях и зовут по имени, абсурдное желание вместо темноты обнять осязаемое, прижаться как в лихорадке и уснуть на плече. Гиноза на сообщение не отвечает, притворяясь спящим или идиотом, подтягивает к себе Дайма и утыкается носом в тёплую собачью шерсть. Сто тринадцатый ничего не меняет — как было паршиво, так и остаётся. Вечер сбрасывается с высоты и разбивается на огни, горизонт пишется растушёванным чёрным и маяками без ответа, вспоротые вены автострад и пульсы фотонов, неон скулящий и ледяной, весь город — посадочная полоса и сигнальные огни небу, чтобы влетело с разгона и наконец-то рухнуло. Гиноза ловит озноб и кашляет в кулак — по крыше носится ветер, спутывает волосы и вцепляется в плечи, хочет всего продуть и выстудить, иссушить до промёрзшей оболочки и вышвырнуть за край за ненадобностью. Накатила простая истина — ты бесполезен. Не так, чтобы прям вовсе — есть ряд функций, которыми другие воспользуются, но в целом — зачем ты есть. Мысль царапнула сегодня, когда Гиноза шёл по коридору после разговора с Главой. Раньше вызовы в кабинет начальства окрыляли и самооценку подкидывали вверх — ты на хорошем счету, к тебе обращаются, с тобой делятся информацией, порой даже секретной, к тебе прислушиваются, тебе доверяют, ты важен. Но что-то щёлкнуло в голове, и осозналось совсем иначе — ты просто подручный, ты удобный послушный мальчик в костюмчике, не вякнешь поперёк и не сунешься дальше дозволенного. Но с другой стороны, что здесь смущает? Мы ведь все служим системе, Сивилла всех нас делает послушными мальчиками и девочками, и всем уготована одинаковая роль — всем вместе способствовать сохранению мирного общества. Да-да-да, всё именно так. Вот только почему от себя так тошнит. Гиноза возвращается в офис. Его смена закончилась ещё час назад, и его апатичные шатания по Бюро так и воют о нежелании уходить — но и оставаться не хочется тоже. не хочу домой не хочу один не хочу ни с кем где можно побыть, чтобы не со всеми и не с собой? Гиноза вертит за ручку кружку, елозит дном по столу, будто выгуливает, одёргивает себя сам, чтобы не свихнуться, и поднимает взгляд — перед столом стоит Когами, привычно руки в карманы, будто всё ему скучно и безразлично, но смотрит как-то подозрительно и изучающе. — Отойдём-ка на минутку, — предлагает вдруг он, кивнув в сторону дверей. Гиноза хмурится в недоумении, оглядывает мельком офис — Яёй красит Кагари ногти, у них спонтанный салон красоты и им нет дела до мира вокруг — смотрит недоверчиво на ждущего его Когами, вздыхает раздражённо и встаёт из-за стола. Гиноза думает, что Когами просто выведет его в коридор, но они идут до самой его комнаты. Гиноза попутно успевает поворчать, что минутка ушла уже на их путь, но всё равно продолжает идти — вечер и так бесцельный и на грани, хуже не будет. Гиноза встаёт столбом посреди комнаты — по-дурацки здесь лишний в нелепом ожидании, но не на диван же усесться и не попросить чай. Когами включает настольную лампу набрасывает на вешалку снятый пиджак, убирает с придиванного стола какие-то папки и пустую коробку из-под сока — прибирается? серьёзно? — встаёт напротив — дистанция от края до края стола, тишина либо прорвётся выстрелом, либо пережмёт горло. — Поговори со мной. А нет — и то, и другое. Гиноза настороженно приподнимает бровь. — О чём? — О поросятах в штанишках в горошек, — Гиноза теряется, в голове проносятся кадры утренней рекламы с этими самыми поросятами, и Когами тяжело вздыхает. — О тебе, Гино. Я же вижу, с тобой что-то происходит. — С каких это пор ты ко мне присматриваешься и волнуешься обо мне? Гиноза сам не понимает, зачем язвит. Хочется огрызаться, хочется жалить, хочется острым-ядовитым-уколоть-прорвать-растечься-ртутью. Когами пропускает обвинения, будто скучающе уворачивается от пуль. — Ну то есть я прав, да? — Мои проблемы тебя не касаются. — Просто расскажи мне о них. — У меня для этого есть психотерапевт, спасибо. — О, так тебе нужно предъявить диплом психолога, чтобы с тобой можно было поговорить? Хорошо, Гино, никаких проблем, всё имеется. — Ты при каждом удобном случае будешь выделываться своим дипломом с отличием? — Так точно, что ещё тебе продемонстрировать? Могу показать свидетельство о пройденном курсе древних языков, лицензию на преподавание, сертификат по долбанному скорочтению, если это поможет мне добиться от тебя разрешения просто, блять, с тобой поговорить! — Да с какого перепуга я должен с тобой разговаривать, тем более сейчас, у нас проблем других нет?! Тем более с тобой, кого жизнь перемолотила куда сильнее, чем меня с моим нытьём! — Да ёб твою мать, ты это серьёзно сейчас?! — повышенный тон обычно спокойного голоса вспарывает спину мурашками. — Гино, мы тут не трагедиями меряемся и не соревнуемся между собой, кого жёстче жизнь поимела, это не так, сука, работает! — Ох, вслушайтесь только, лексикон некогда лучшего ученика на своём курсе. — Ты правда такой ебанутый, или у тебя шиза сейчас очередная обострилась? — Да как ты со мной разговариваешь вообще?! — Пока только пытаюсь, потому что к тебе ни черта не пробиться через твоё упрямство и привычку взваливать на себя все беды мироздания! — А на кого мне всё взваливать, у меня есть кто-то ещё, на кого я могу положиться?! — У тебя есть я, с кем ты можешь для начала хотя бы поговорить, вот он, стою прямо перед тобой, да откуда ж ты взялся такой упёртый! — Когами взмахивает рукой — всего лишь жест на эмоциях и сжатый в воздухе кулак, не ударит, конечно же, но вдруг бы помогло. — Я, Гино, у тебя есть я. А ты вываливаешь свои проблемы психотерапевту, которому нет до тебя никакого дела. — А тебе как будто бы есть! — Ты прекрасно знаешь, что есть! Я не чужой тебе человек, если ты вдруг забыл, и не надо мне тыкать сейчас в лицо нашими статусами и званиями! Сейчас есть только ты и я — никакой дистанции между нами, никаких инспекторов и исполнителей. Нахер всё пошли, слышишь? Тащи батин вискарь, напейся и вывали всё на меня, да хоть в плечо мне пореви, тебе же это нужно! — Хватит указывать мне, что я должен делать, и вообще прекрати орать на меня, у тебя нет никакого права так со мной разговаривать! Гиноза обрывает сам себя, чтобы вдохнуть — сам не заметил, как за криками сбилось дыхание, и вообще здесь душно, здесь всегда так? — перед глазами вспышка чёрная и поплывшие контуры — секундное помутнение и ноги ватные — опускает обессиленно голову и отшатывается слегка назад. Когами хватает его за плечи и силой усаживает на диван, садится сам рядом, удерживает одной рукой плечо, другой убирая отросшие волосы с лица, и смотрит в глаза, как будто сканирует. — Когда ты в последний раз высыпался? — Боже, отвали ты от меня, — Гиноза устало морщится и отворачивается. — Сам-то каждый день спишь от силы часа четыре. — Да, но я-то на свой режим не жалуюсь, а ты себя просто изводишь. — У меня побочка от антистрессовых в виде бессонницы. — А от них бывает такое? — Я откуда знаю? Со мной бывает! Очередное доказательство того, какой я дефектный. — Перестань, — Когами ловит лицо в ладони, не давая спрятаться, и прижимается губами к виску. — Не наговаривай на себя, нет в тебе никаких дефектов. Гиноза не вырывается и закрывает глаза — так будто расплавило в мареве, отсвет лампы сквозь веки и губы на виске чем-то бредовым, спроецированное искусной симуляцией или от отчаяния выдуманное бесконечно уставшей головой. — Ты только что сказал, что у меня шиза, — напоминает он обиженно. — Да, и она даже бывает очаровательной, когда не переходит границы и не вредит тебе самому, — Когами не отстраняется, губы мажут по виску и голос сразу подкожно. — Может, у таблеток просто такой дурацкий метод действия? Вроде как успокаивают днём, а ночью держат тебя в напряге и не дают уснуть. — Или же дело не в таблетках, а во мне. Просто нарушение сна — я даже если и засыпаю, то мне снятся кошмары. — О, та же проблема, кошмары мне тоже часто снятся, — пальцы скользят за ухо, кончиками перебегая на шею, мурашки скатываются к дрогнувшему плечу. — Может, нам нужно снова начать засыпать вместе, чтобы не снилось плохое? — Здорово, сразу видно — советы от дипломированного психолога. Гиноза открывает глаза — игнорировать происходящее всё сложнее, что-то явно идёт не так, а он позволяет, теряет контроль и рассудок окончательно. Когами застывает перед его лицом совсем не проекцией — глаза в глаза на расстоянии сантиметров, когда только было в последний раз — снимает с него осторожно очки, смотрит молчаливо, будто выжидает на паузе, касается вновь лица и целует. Застывшая картинка в полумраке четырёх стен, секунды ещё кое-как ползли и отсчитывались, а теперь слетели то ли с линии, то ли с замкнутого круга — что есть время, что есть секунды в тишине, что есть ты и я, единственные оставшиеся во всём этом живые. — Гино, — голос рябью по краю сознания, пока реальность ещё удерживает. — Я ведь никогда тебя не бросал. Ты сам от меня отдалился. — О, да что ты? — Гиноза снова вскидывается, едва успокоившись. — А ты от меня совсем не отдалялся, да? Не уходил с головой в расследование, которое кроме тьмы никуда привести тебя не могло? Не рисковал своим местом в обществе и всем тем, что у нас с тобой было? — Я вернулся с реабилитации, и мы тут же стали друг другу чужие. Ты отгородился от меня из-за неприязни и предрассудков, и конец моей свободной жизни посчитал концом и для нас с тобой. Если так подумать, то из нас двоих это я тут должен хранить обиду и злиться. — Ну конечно, обвини теперь во всём меня, — Гиноза со смешком откидывает голову, потолок тёмный, полукруг отражающейся лампы в углу, чужой выдох касанием невесомым по выставленной шее. — Только зря стараешься, уж с виной и с самоненавистью я отлично справляюсь в одиночку. Когами притягивает его к себе за затылок — и снова целует, теперь уже настойчивее, по пульсу бьёт резче, вены-провода-ток-замыкание, воздуха снова мало, но теперь он один на двоих, и Гиноза отвечает и не уступает, впивается и кусает, потому что нравится, потому что в этом злость, в этом всё сплетённое и накопившееся, рвётся-рвётся-переполняет-недостаточно. Когами снимает с него пиджак и укладывает на диван — кожаная обивка в спину через рубашку, стянутый галстук куда-то за голову или с подлокотника на пол, без разницы, пуговицы одна за другой вниз — Когами расстёгивает медленно, не прерывая поцелуй, и Гиноза тянет руки расслабить его галстук, на ощупь и с закрытыми глазами, руки бесполезные и не слушаются, Гиноза бесится и дёргает Когами за кончик галстука к себе вниз, раскрыв резко глаза, — чтобы волной хлынуло и осозналось, чтобы глаза напротив, море северное и утонувшие ледяные осколки в синеве волн — как же давно не было так близко. Когами нависает над ним, застывший на сбившихся с ритма выдохах, опирается одной рукой и другой сдёргивает с себя галстук, не разрывает взгляды и расстёгивает пуговицы своей рубашки, растрёпанный и разгорячённый, красивый-катастрофично-невыносимо. — Нет такой системы, которая была бы способна проанализировать, высчитать и понять тебя, — он проводит рукой — касание непрерывное от щеки до острия ключиц. — Тебя, такого запутанного и неукротимого даже для себя самого. Тебя, со всеми твоими совершенствами и несовершенствами. Гиноза сглатывает нервно, открывает растерянно рот, чтобы ответить хоть что-то, и давится собственным вдохом от укуса в шею. Глаза вскользь в сторону — их сплетённые тени на входной двери, срослись и подрагивают в свете лампы. Гиноза смотрит, как отражается силуэтом его поднятая рука, кладёт её на спину Когами и тянет его к себе — чтобы кожа к коже и раскалённое одним целым. Утро эту комнату не меняет — рассвет не вползает в окна, солнце лентами не тянется по стенам, время суток опознаётся только по цифрам с часов. Гиноза просыпается зажатый между спящим Когами и спинкой дивана — тесно, неудобно, какого чёрта вообще — но внезапно это самая правильная вещь на свете. Гиноза осторожно шевелится под укрывающим их обоих пледом и обнимающей рукой — как сиротки на вокзале, господи — жмётся щекой к плечу, щурится под нависшей чёлкой и приподнимает сонно голову. Это как десять лет назад — лежать под боком и разглядывать, пока спит, не веря, что так близко и реально. Когами изменился за годы, черты острее и взгляд тяжелее, но во сне он как будто всё тот же — задремал над домашкой, устал дурачиться и быть самым лучшим мальчиком во вселенной. Когами открывает глаза, заспанный и очаровательный, лениво потягивается и проверяет на браслете время, оглядывает Гинозу с сонным любопытством, будто удивлён, что это тут завалялось рядом, и поглаживает по открывшемуся плечу. — Как дела? Гиноза глушит зевок в его плече, подтягивает сползший от ёрзаний плед, закидывает на Когами затёкшую руку и устраивается поудобнее, насколько это возможно в их позе. — В следующий раз раскладывай этот чёртов диван, — бурчит он, завешивается волосами и утыкается носом в изгиб шеи, досыпая оставшийся до сигнала будильника час.

конец января, 2113 год

Гиноза подносит браслет к считывателю замка и открывает дверь, пропускает сперва в квартиру Когами и заходит следом, закрывает дверь и включает свет вместе с голо-интерьером прихожей. — А так можно? — Когами озирается, будто впервые здесь оказался, и неуверенно разувается. Гиноза с него умиляется совсем не по плану — с них будто лет двенадцать скинуло, и Когами впервые напросился к Гинозе в гости. — Под мою ответственность и только один раз, — Гиноза снимает пальто, скрещивает руки и приваливается плечом к стене. Когами не успевает стянуть куртку — из комнаты выбегает радостный Дайм, узнавший гостя то ли по голосу, то ли по запаху. Когами опускается на корточки, раскрывает руки и ловит налетевшую собаку в объятия. — Да-а-айм, мой хороший, — Когами зарывается пальцами в собачью шею, чешет за ухом и тычется носом в нос. — Это кто у нас такой большой, кто такой красивый, кто самый лучший мальчик на свете, м, кто? Ты ж мой чудесный, — Когами трётся лицом о пушистую белую морду и довольно жмурится, когда Дайм лезет облизать его в нос и в щёку. Гиноза смотрит на них двоих в восхищённом неверии — в этих стенах давно не было так оживлённо. Когами как-то обмолвился на днях — я не видел Дайма сто лет, приведи его как-нибудь в офис — и Гиноза решил привести — только не собаку к Когами, а Когами к собаке. Не жалеет нисколько, нужно сказать. Наблюдает за трогательным воссоединением в умиротворённом молчании, улыбается невольно, когда Когами высовывает язык, подражая улыбающемуся Дайму, и издаёт смешные звуки, пока почёсывает мягкие собачьи бока. — Так выглядит твоя идеальная терапия, да? — оборачивается он и улыбается — забытой весной, рассветом на пустой веранде и ветром в лицо, пока мчится со склона разогнавшийся велосипед. У Гинозы внутри всё ноет. Он ведь помнит, как это было — Дайм, иногда приходящий спать в одной с ними кровати, Дайм, утаскивающий у Когами котлету для гамбургера, Дайм, завывший как-то раз под музыку на финальных титрах фильма, под который они вдвоём уснули, а печальный собачий вой заставил их обоих испуганно подскочить. И как однажды Когами ушёл с Даймом на прогулку, забрёл с ним на какую-то стройку, и оба вернулись в грязи с головы до ног, и Гинозе пришлось мыть их обоих. Прошлое жжётся лучами на незаживших ранах, и Гиноза отвлекает сам себя, беспокойно поглядывая на браслет. — Гино, — окликает Когами, нахмурившись. — Прекрати думать о том, что в любой момент могут позвонить и срочно вызвать на работу. — Я не могу не ждать срочных вызовов, на работе творится чёртова катастрофа. — И ты увёз меня оттуда, чтобы не случилось ещё большей катастрофы? — Именно. На работе вообще-то временное затишье, если можно так назвать обычные будни уголовного отдела — редкие вызовы и мелкие происшествия, Макишиму разыскивают по системе распознавания лиц, и, наверное, именно этого звонка Гиноза и ждёт — обнаружен и опознан, срочно выехать по указанным координатам, арестовать и доставить в Бюро. С Когами у них тоже что-то вроде нежданного перемирия. После той ночи Гиноза ещё не раз — и не два, и даже не три — встречал утро не дома, а в стенах Бюро в комнате Когами. Это как новая схема: лениво перегрызаться в рабочие часы, а по ночам — до искусанных губ, до царапин и едва скрываемых воротником рубашки отметин. Гиноза не назвал бы это наладившейся жизнью — и ближе, чем было, уже невозможно — но совместные вечера, ночи и утра всё-таки спасают, и последний месяц он почти не пьёт антистрессовые, но это затянувшееся “всё вроде как в порядке” парадоксально настораживает и не даёт до конца расслабиться, потому что хорошее — непривычно и подозрительно, наверняка кратковременное, и скоро снова что-то обрушится, выбьет землю из-под ног и швырнёт в груду обломков. Это всё приближение февраля — Гиноза помнит, как февраль может поломать. На него внезапно накатывает что-то порывом бьющимся, прорывает что-то искреннее, отчаянное почти, и такое случается только наедине с Когами, что-то вроде радуги после грозы, если сравнивать банально, и оно разбросано в разных моментах — как когда-то утыкался носом в плечо, извиняясь за то, что грубил и огрызался с утра, или когда отвёл в сторону поговорить в академии Осо, когда почувствовал вину за беспричинные срывы и недоверие в ходе расследования. — Я скучаю, — говорит Гиноза, склонив голову к дверному косяку. — По тебе, по нам. По таким вот моментам. Когами смотрит на него снизу вверх, неотрывно и задумчиво. На нём вина никогда открыто не расписана — всегда приглушённо, за полосой помех всего недосказанного, она вплетена в его молчание и во взгляды в сторону, мешается с дымом на протяжном выдохе в потолок. — Мне жаль, Гино, — отзывается он — с тоской бесконечной и обнимая Дайма, устроившего голову на его плече. — Я испортил нашу идиллическую рекламу хлопьев и лапши. Гиноза прикусывает губу, чтобы не дрогнула, чтобы не вырвались никакие слова — от упрёков сейчас нет смысла, да и в сентиментальном обмене сожалениями с печальными взглядами друг на друга тоже нет нужды. Просто выкраденный у вселенной момент иллюзорной безмятежности — глупо прервать и упустить такую редкость.

февраль, 2113 год

Гиноза не удивляется, когда всё начинает рушиться. Снег этой зимой не выпадает, зато снежным комом копится непредвиденное одно за другим. Массовые беспорядки в первых числах, хаос и нехватка людей для подавления, поимка Макишимы, побег Кагари, дело о преступлениях Макишимы передаётся министерству, Бюро и конкретно занимавшийся расследованием и арестом первый отдел остаётся ни с чем и даже не имеет право провести допрос. Тем временем транспортный самолёт с Макишимой на борту разбивается, а самому Макишиме каким-то образом удаётся скрыться. Глава Касэй внятного ответа не даёт, вместо этого обвиняет Гинозу во всех проколах, мол, и исполнитель сбежал у тебя из-под носа, и расследование у тебя зашло в тупик — ты идёшь ко дну, мальчик, и ты уже даже не выплывешь — и никаких объяснений, запрет доступа ко всем данным и сплошные недосказанности, Глава чётко даёт Гинозе понять лишь одно — ты облажался и не раз, доверие подорвано, исправляй ошибки и не задавай лишних вопросов, ответов ты всё равно не заслужил. Гиноза ненавидит феврали, правда. Три года назад февраль назревал предчувствием и ожиданием неминуемого обрыва, подбирался играми в молчанку и ночными звонками с осязаемой тишиной, чтобы под занавес уронить стеклянную стену перед глазами, к которой так и не хватило сил приложить ладонь. В этот раз февраль набрасывается петлёй на шею — она пока не душит и болтается поверх галстука, чтобы не терялся правильный и строгий вид. Скорее бы уже затянули. Поиск Кагари поручают второму отделу. Дело Макишимы снова передаётся первому отделу, при этом Глава приказывает отстранить Когами от дела, поместив его под строгий надзор. Недоумение у всех ожидаемое, отдел в состоянии кризиса, решение отправить отдыхать самого нужного сейчас человека кажется как минимум нелогичным, если не идиотским. Когами бунтаря не включает, не бросается негодующе протестовать и задумчиво закуривает. — Тебе не кажется странным, что глава приказала меня отстранить? Он не напирает на Гинозу с возмущениями и обвинениями — понимает, что тому и так хреново уже до грани — просто уточняет, чтобы убедиться, что они не сошли с ума и оба чуют неладное. Кажется, мать твою, но что предлагаешь мне делать? — Наше начальство не собирается судить Макишиму, — Когами озвучивает то, что боялся всё это время признать Гиноза. — Даже если нам удастся схватить его, уверен, его захотят использовать для других целей, — Гиноза смотрит, как рука с сигаретой рисует в воздухе плавный жест по волне интонации и выжидающе замирает. — Я не прав? Гиноза позволяет ему высказаться. Сам не может — устал, запутался, не верит никому — и Когами проходится по всем нестыковкам и подозрительным моментам — говори, ты всегда на шаг впереди, говори, ты видишь всё чётче, у тебя проницательность и чутьё, а я уже даже не знаю, какая из сторон правильная. Но Гиноза ответить ни на что не может — в таком же неведении, как и все остальные, и Когами его больше не мучает. Собственная бесполезность наваливается дополнительным грузом, а идти опять оббивать порог кабинета начальства уже просто смешно. Отчаяние доходит до пределов, что Гиноза даже спрашивает совета у отца — я устал, пап, я устал чертовски — позволяет себе минутную неформальность без лишних глаз и в усталом порыве снимает очки, как ещё одна деталь, скрывавшая возросшую уязвимость. Масаока советует не рисковать и не высовываться. Не выбирать одну из двух сторон, а самому стать третьей — та, что не вмешивается. Необдуманные действия могут привести к увольнению, а послушание и бесполезность — просто катись по склону и никого не задевай — помогут сохранить и должность, и ментальное состояние. О своём состоянии Гиноза переживает сейчас меньше всего — он снова подсаживается на таблетки и как никогда прежде предчувствует край, но мысли снова возвращаются к Когами, которого любым способом нужно вернуть в расследование. От совета “не рисковать” Гиноза благополучно отказывается — а на обдумывание последствий сейчас просто нет времени. — И как легко тебе далось это решение? — Не спал всю ночь, обдумывая и решаясь. — Будешь скучать по мне? — Вздохну спокойно впервые за все эти годы. Когами хмыкает и болтовнёй больше не донимает, хотя и мелькает на лице мимолётная полуулыбка. Гиноза отворачивается, чтобы не пересекаться взглядами, и следит за сменой этажей на дисплее. Аканэ поглядывает на них двоих в неловком молчании и не вмешивается, мысленно заклиная лифт ехать ещё быстрее. Они доезжают до подземной парковки, где их ждёт Риса с одним из своих подчинённых. План Гинозы — временно поменять местами исполнителей, забрав таким образом в первый отдел исполнителя из второго, а Когами отправить со вторым отделом помогать разыскивать Кагари и заодно Макишиму. Проще говоря — выпустить охотничьего пса из клетки, а дальше сам разберётся, уж Когами со своим детективным чутьём точно не пропадёт. Аоянаги на обмен соглашается — и по старой дружбе, и из солидарности, что в текущем деле уж слишком много нестыковок и скрытностей — и просит Когами не делать глупостей хотя бы у неё на глазах. Гиноза понимает, что идёт на риск — и сам, и тянет за собой Рису — но в сложившихся обстоятельствах он просто не видит иного решения. Согласно формальностям, Гиноза ничего не нарушает, и его действия не выходят за рамки инспекторских полномочий, но он ослушивается пусть и нелогичного, но всё же приказа начальства — и непослушание ему неожиданно нравится. Спокойный вздох отменяется — тишину пустой парковки прорывает сирена, активизировавшиеся полицейские дроны сигналят тревожным красным и окружают Когами, оглашая приказ взять его под арест. — Если вы правда думали, что вам удастся так нагло провести меня, то вы явно считаете меня совсем глупой, — Глава Касэй появляется лично прервать тайный обмен сотрудниками. — Я удивлён, что у меня есть настолько преданный поклонник, глава Касэй, — отзывается Когами — с ухмылкой и с всё ещё атрофированным инстинктом самосохранения. — А меня удивляет, что в подобном положении ты ещё смеешь дерзить. — Шеф! — Гиноза врывается в их перепалку с мысленным заткнись, Когами, заткнись если не ради всего святого, то хотя бы ради собственной шкуры. — Прошу, позвольте мне объяснить. — В этом нет необходимости, — обрывает его Касэй. — Гиноза, тебе не кажется, что в данной ситуации, чем больше ты говоришь, тем хуже? Гинозе кажется, что им лучше всем сейчас сказочным образом распасться на атомы и сбежать в небытие. За себя он не трясётся — на себя в последние дни будто вовсе стало плевать — ему важнее сейчас уберечь от начальственного гнева Когами, который своими идиотскими провокациями делу не помогает совершенно. — Очень важно знать, когда лучше вовремя выйти из рискованной игры, — Глава говорит в своей неизменной манере — отчуждение и безразличие, как всегда в её офисе один на один, когда боишься сказать не то, выдать своё сомнение запоздалым ответом или неуверенной интонацией. О да, вовремя выйти — с этим у Гинозы возникли проблемы. Отец ведь предупреждал — будь осторожен, это игра в мяч между хозяином и его собаками, это тёмное дело тебе не по силам — не лезь. Но Гиноза полез. Не знает теперь уже точно — ради успешного раскрытия дела или ради Когами, чтобы тот не взвыл взаперти от бессилия. Или ради себя — впервые решившегося на нечто рискованное. Или всё вместе, чтобы тормоза сорвало и навзрыд. — Что ж, инспектор Гиноза, — голос Касэй вырывает из теперь уже бессмысленных раздумий. — Какие предпримешь меры против исполнителя, находящегося под твоим руководством и злоупотребившего оказанным ему доверием? Вместо того, чтобы прибегать к нелепым оправданиям, можешь ли ты показать, что способен действовать чётко и решительно? Гиноза сглатывает подступившую комом тошноту, достаёт доминатор и целится в Когами. Коэффициент преступности — 265. Исполнитель отдела уголовных расследований. Применение мер разрешено. Смотри, что система делает с нами — выставляет по разные стороны выстрела. — Хорошо. Достойная демонстрация собственной ценности, — Касэй подходит ближе, встаёт вплотную у правого плеча. — Однако твоя снисходительность совершенно неприемлема. Она накрывает руку Гинозы своей — механический системный голос ломается, и под изумлённые вздохи присутствующих режим нацеленного доминатора с парализатора сменяется на устраняющий. Когами вздрагивает под прицелом — даже привычная безбашенность отходит на задний план под нависшей угрозой разлететься на кровавые ошмётки. — А вот теперь, Гиноза, покажи мне, что ты способен принимать решения, — приказывает Глава, не убирая руку. — Покажи, что ты можешь действовать уверенно, независимо от своих чувств. Оцепенение — по венам моментально, палец на спусковом крючке каменеет, руку сводит дрожью от самого плеча. Пульс на скорости за черту, испарина по виску и каплей холодной вниз, прицел качается и мажет лихорадочно красной точкой — с груди на плечо, с плеча на шею, с шеи на лицо, взгляд прямой как ответный прицел, взгляд-смиренное ожидание, доверие и обречённость в пересечении зрачков, живое-родное-самое-дорогое-а-они-приказывают-стрелять-на-поражение-одним-выстрелом-на-куски. Раздавшийся выстрел оглушает и вспарывает подкожным ледяным — Когами болезненно кривится от полученного заряда, теряет сознание и падает на землю. Гиноза в сковавшем ужасе смотрит на рухнувшее тело и медленно оборачивается. — Когда преступный коэффициент цели ниже 300, необходимо использовать режим парализатора, — спокойным ровным голосом напоминает Аканэ и опускает оружие. — Инспектор Гиноза, похоже, ваш доминатор неисправен. Его нужно немедленно сдать в ремонт. Гиноза кивает ей в полутрансе, дёрганным движением прячет доминатор обратно за спину, впервые испытывая к привычному оружию страх, и никак не может выскользнуть из придавившего вакуумного ступора. Касэй глаз не сводит с Цунэмори — осмелевшая подчинённая явно её заинтересовала. Гиноза глаз не сводит с застывшего лица Когами, выкрашенного красными всполохами сигнальных маяков. В руку всё ещё бьёт дрожь, а онемевший палец боится задеть фантомный спусковой крючок. Мир приходит в движение на отрывистом выдохе — собственный пульс отстаёт на пару ударов и в остывших венах едва пробивается. Ночью Гиноза так и не засыпает. Бродит неупокоенной тенью по квартире, теряется в бесконечных часах до рассвета, время ползёт медленно и под скрип ржавых шестерёнок где-то отдалённо на фоне. В голове на повторе момент на парковке — рука до сих пор трясётся, когда он вспоминает, как ею направлял на Когами доминатор, который нельзя было перевести в несмертельный режим — в сценариях его ночных кошмаров явное пополнение. В ванной надолго застывает перед зеркалом — глаза в чернильных дугах бессонницы и отложенного срыва. Он стоял от Когами не так далеко, от выстрела его кровь брызнула бы на лицо, почти как картина, почти как алые цветы. Гиноза сползает вниз по стене — кафель холодный в спину, незримая каменная плита на грудную клетку, чтобы не продохнуть. По рукам стягиваются тени, сброшенные со стен и приползшие на колени с дальних углов. Гиноза вертит запястьями в слабом отсвете из дверного проёма — в полумраке полосы теней кажутся потёками крови. Напомни мне, как это — не бояться тебя потерять до вонзившейся в онемевшее горло паники. В эту же ночь Когами сбегает. Три года назад Гиноза думал, что больнее уже не будет — наивное неведение, вой застревает в пробитых лёгких, и онемевшие пальцы сковывает холодом. Обрывается — внезапно и оглушительно посреди затишья, и он вроде давно видел на себе наведённый прицел, но выстрел всё равно парализует, раздробило на выдохе и насквозь. И ты скажи теперь — куда мне дальше. Зачем. И ради кого. Гиноза приходит на крышу — повыть или сброситься, пока не решил — и находит там Аканэ. Та оборачивается, потревоженная чужими шагами, смотрит обречённо — глаза красные и заплаканные. — Сбежал в мою смену, — Аканэ улыбается — разбито и через силу. — Я опять его упустила, Гиноза-сан, всё-таки вы были правы. Мне не под силу удержать его. — Добро пожаловать в клуб, — Гиноза мрачно усмехается. — Я бы предложил тебе ни в чём себя не винить, но знаю по себе, что всё равно будешь. Гиноза подходит ближе. Знает, что как поддержка он так себе, но не побыть сейчас рядом он просто не может. — Он сказал, что закон не способен никого защитить, поэтому он этот закон переступит, — Аканэ опускает взгляд на сложенное в руках письмо. — Он убьёт Макишиму, Гиноза-сан, и мы точно уже не сможем его спасти. — Пускай, это его выбор, — Гиноза безразлично поживает плечом. — А мы с тобой продолжим работать в рамках системы. — Вы всё ещё верите в систему? — Я верю в то, что она размажет и тебя, и меня, если не будем подчиняться. А мы, согласись, и так уже числимся в списке непослушных ребят. Аканэ сжимает пальцы вокруг перил. Гиноза знает, что её так просто не запугаешь, она в глаза ему смотрела и обещала, не дрогнув ни на секунду, пожертвовать чистотой психопаспорта, если это потребуется для поимки преступника. Гиноза не мог тогда шелохнуться сам — всё то же чёртово дежавю, мать его. Гиноза смотрит на листок в её руках. Он не знает, что написано в этом письме, но догадывается — прости и прощай, ты всё делала правильно, вот только я правильным никогда не был. Когами мог просто уйти без сентиментальных жестов и не терять времени, но не стал так поступить с доверяющей ему Аканэ — Гиноза царапается о его воющее благородство в который раз. — Иди домой, Цунэмори, — вздыхает он, сам пряча усталость из последних сил. — Этот придурок не стоит твоих слёз. Аканэ протестующе шмыгает носом и утирает глаза. Отходит от края, складывает письмо обратно в конверт и бросает через плечо напоследок: — Может, он и выбрал добиться правосудия ценой собственной свободы и даже жизни, но мы всё равно не позволим ему этого сделать. Гиноза ей не отвечает. Он хочет спасти Когами, он пытался, но система наводит на Когами оружие его рукой и требует выстрелить — единственным и летальным. Гиноза остаётся на крыше встречать в одиночку рассветное солнце — как глубокий вдох с перебитыми рёбрами. В офисе в ранние часы ещё пусто — искажённая реальность, понятие “лиминального пространства”, как пустые школьные коридоры в летние каникулы, закрытые торговые центры и аэропорты по утрам. Когами рассказывал про это явление, когда они в первое лето после выпуска сидели среди ночи в машине на безлюдной парковке, и мурашки бежали то ли от его рассказа, то ли от губ так близко у шеи — и зачем вообще это сейчас вспоминается. Гиноза проходит мимо его рабочего места — сознание всё ещё щадит и старательно рисует иллюзию, что Когами придёт к началу смены вместе с остальными, что ничего у них в отделе не рушится, не рушится ничего у них двоих. И вернётся Кагари — с громогласной шуткой с порога, притащит для всех пирожные или устроит хаос каким-нибудь мячиком, и всё будет по-прежнему, привычный порядок вещей на фоне всего их поломанного. На своём столе возле планшета Гиноза находит конверт. Жмурится в неверии — ну галлюцинация же, ну с чего бы вдруг. Но галлюцинация осязаема, пальцы гладят шершавую бумагу, будто считывая кончиками написанное и спрятанное внутри. Гиноза забирает письмо и уходит с ним в комнату Когами — сам не понимает, зачем, как будто хочет, чтобы в этих четырёх стенах размазало наверняка. Покинутая комната бьёт под дых сразу с порога. Гиноза включает настольную лампу — так привычнее — садится на диван — прочь ассоциации прочь-прочь — вскрывает конверт и достаёт на свет сложенный листок в линейку — а помнишь письма бумажные в школе ещё и смятые записки украдкой прямо на уроке осторожным тычком в спину и вложенная ладонь в ладонь — встряхивает головой, чтобы отогнать настойчиво помнящееся — попробуй забудь, когда всё вокруг сплетено из нас — вдыхает глубже на всякий случай и наконец-то читает. Знаю, я тебя порядком задолбал за все эти годы, но потерпи меня ещё чуть-чуть. На самом деле мне нечего тебе сказать, я просто решил оставить письмо и тебе тоже, чтобы ты не завидовал Цунэмори. (На этом моменте у тебя сжимается кулак от желания свернуть мне шею) А если серьёзно, то мы друг другу вроде и сказали так много, а будто бы и не успели ничего. Я знаю, чего именно тебе недоговорил. И я хотел бы сказать тебе всё это вслух, но не знаю, будет ли у нас ещё такая возможность, учитывая ожидаемые последствия моего побега. Мы оба понимаем, что я уже не вернусь. Ты всегда считал себя недостаточной причиной остаться, но порой возможности остаться просто нет. И, несмотря ни на что, ты — всегда был, есть и будешь причиной всего самого лучшего в моей жизни. Не дай им сломать тебя. И я сейчас не про оттенок и цифры — не они тебя определяют, и ты сам — гораздо большее, помни это. Ты стоишь у черты, и если она тебя душит — пересеки её. На той стороне можно жить дальше. И если весь мир тебя отвергнет, то я всегда буду тем, кто тебя примет. Я не обещаю тебе, что у нас всё будет хорошо, больше я не беру на себя такой ответственности. Но я всё равно буду верить. Верь в нас и ты. Гиноза смотрит неотрывно на последние строки, перечитывает вразнобой отдельные фразы, пока символы не начинают расплываться, выдыхает рвано и сминает письмо. Но не рвёт — сохранит, боже, конечно он сохранит. — Примет он меня, дрянь такая, вы посмотрите на него. О какой жизни на другой стороне ты говоришь? — Гиноза снимает очки и устало трёт глаза. — Они убьют тебя, идиота кусок, и вот это действительно будет черта, за которую мне уже никак. Он кладёт на придиванный стол очки и скомканное письмо и бессмысленно оглядывает полумрак комнаты — фотографии осколочным коллажем на стене, заставленные книжные полки, притащенные из архива коробки, которые никто так и не вернул, царапины на обивке дивана и куртка Когами, наброшенная на подлокотник. Гиноза складывает её в подобие подушки, ложится и роняет на неё голову, упирается взглядом в край стола — пара рабочих папок горкой, неопустошённая пепельница и оставленный разломанный голо-браслет. — Почти кусамакура, да? — усмехается он в пустоту, вжимается щекой в ткань куртки и закрывает глаза, дыша запахом сигарет и беззвучием покинутых стен. Пустота не спасает — но обнимает почти осязаемо, укрывая обманчивым покоем на выкраденные полчаса забвения. - - - — Ваш цветовой фон в критическом состоянии. Коэффициент преступности пока колеблется, но он может резко ухудшиться. Удивительно, как спокойно осознаётся и принимается сказанное. Оно не обрушивается потолком и не влетает в горло осколками разбившегося окна, а прикатывается с шорохом морской волной под ноги, и всегда пугающая темнота как будто облокотилась на каминную полку, с улыбкой наблюдает из угла и салютует бокалом. — Если не принять никаких мер, то может дойти до того, что вас признают потенциальным преступником. Гиноза смеётся. Психотерапевт настороженно молчит, будто прямо сейчас готовый вызвать в кабинет врачей — желательно со смирительной рубашкой. Гиноза извиняется за свой секундный полуистеричный порыв и улыбается, отрешённо наблюдая за изломами каминного пламени. Февраль затягивает удавку — медленно и даже нежно, выдёргивая осторожно один за другим сдавленные хрипы. Сопротивляться нет ни сил, ни желания, общее состояние можно охарактеризовать как головокружительное плевать. Дышать больше нет необходимости. - - - Гиноза слышит выстрел. Отдалённо и тающим эхом до горизонта, где-то в полях, над которыми они пролетали на служебном вертолёте, или даже за ними, ближе к полосе леса по контуру ветряных мельниц и линий электропередачи, где горы точатся верхушками о темнеющее с каждой минутой небо. До этого были взрывы, и их отголоски всё ещё дробят едва ощутимый пульс, но выстрел стирает оставшиеся звуки, выстрел — это контрольное, добивающее, необратимое. всё-таки ты выбрал такой путь. Гиноза надеялся, что Когами послушает хотя бы Цунэмори. Даже плевать уже на задетую гордость — Гиноза почти смирился, что на Когами он никак не влияет, а у Аканэ ещё был шанс до него достучаться, отговорить и вернуть, но что-то пошло не так и слетело с планов, как внезапный взрыв в пустом складе старого завода и сброшенный сверху неподъёмный грузовой ящик, а за ним второй, и тишина осколками, собственное тело надломом и крови кругом немыслимо, зреющая и разрастающаяся внутри истерика, пока умирающий отец прижимает к щеке холодеющую руку и улыбается в последний раз. Когами видел их — задетого взрывчаткой Масаоку и склонившегося над ним Гинозу, секундное в глаза, сожаление разрывающее и неспособность помочь — но пересилил себя и умчался на поиски Макишимы, успевшего сбежать после устроенного им подрыва. Гиноза смотрит ему вслед, в который раз брошенный и в обломках самого себя, подбитый-расколотый-раздавленный, не влияющий ни на что, не удерживающий, беспомощный. Оно всё заканчивается здесь — в крови и в ошмётках конечностей, в застрявшем лезвием вдохе и в удаляющейся фигуре того, кто даже не оборачивается. Гиноза теряет их обоих фатально и окончательно — отец умирает на его глазах, Когами сбегает с пистолетом туда, откуда обратный путь ему только на смертную казнь. Они уходят по своей воле — один спасает Гинозе жизнь ценой своей собственной, другой как всегда не мелочится и спасает мир ценой своей свободы — а винить ты всё равно будешь только себя. Гиноза стоит на онемевших ногах под порывами ветра. Снег так и не выпал, но воздух ледяной, поля расчерченные и волнами пригнутые колосья, посевы зреют круглый год, чудеса техники и генной инженерии, чудесный идеальный мир с застывшей картинки, переламывающий не глядя и не спасающий никого в протянутых лучах закатывающегося за горы солнца. Гиноза смотрит на лежащий рядом окровавленный труп Масаоки — сам дотащил тело отца из склада под открытое небо, не дожидаясь прибытия помощи. Смотрит на стоящую поодаль Аканэ, так же вглядывающуюся уже бессмысленно в очертания холмов в чернеющей синеве. Они будто отброшены взрывной волной очеловеченной бомбы, которая сама себя отвела подальше от всех, навредив и ранив до этого достаточно, и никто не предотвратил, не спас и не остановил от нажатия на спусковой крючок. Просто так бывает — когда никому никто не виноват. Когда Аканэ придёт в себя, она направит на Гинозу доминатор. Он и без киматического анализа знает, что его цифры подскочили, точное значение его не волнует, как и сам факт затемнившегося психопаспорта — забавно после всех этих лет и изматывающих попыток его сберечь. Осознаётся едва ли. Как мёртвое тело рядом, как болтающаяся в рукаве оторванная рука, как чудовищная боль, которую от шока он уже не чувствует. Мыслей не осталось, оборвалось и клочками разнеслось по ветру под севшим солнцем, координаты в пыль и никаких направлений из застывшей точки, шелест монотонный и писк потерянного сигнала на грани слышимости. Господи, как же он ненавидит феврали.