How cold is the sun

you saw my white flag you saw our shadows merge every breath now without a sound ноябрь, 2102 год

— Ну ты идёшь или нет? Когами не идёт — Когами ковыряется. Застрял посреди людного холла и пытается раздербанить упакованную карманную Солнечную систему — один из сувениров здешнего планетария — срывает наконец-то обёртку и вываливает на ладонь шарик с сенсорами. — Только не включай её здесь, — запоздало одёргивает Гиноза. Когами нажимает на шарик — сенсоры мини-системы загораются, шарик в ладони начинается вертеться и выпускает наружу маленькие голограммные планеты с глазками и ртами, они кружат вокруг застывшего озадаченного Когами в задорном хороводе и поют смешными писклявыми голосами весёлую песенку про космос, ожидаемо привлекая внимание посетителей и выдёргивая со всех сторон смешки. — По мне так не скажешь, но на самом деле я неистовствую, — делится впечатлениями Когами. — Да выруби ты их, боже мой! — Гиноза выхватывает шарик у Когами из рук, отключает мультяшный парад планет и недовольно оглядывается по сторонам, убирая игрушку в карман. — Прекрасно, теперь все на нас пялятся. — Мы запоминаемся везде, где бы ни появились. — И чья же эта заслуга, скажи мне? — Как думаешь, эта песня нас точно заест? — Не заест, если не будешь о ней напоминать. Когами напевает мотив песенки весь путь до звёздного зала, останавливается возле дрона-билетёра и высвечивает на браслете голограмму билетов на сеанс. Приглашение вышло спонтанным — Гино, теперь у тебя есть планы на выходные, не благодари — и поход в планетарий Когами вроде как намечал на конец семестра, но решил не дожидаться особого повода и на одной из перемен галантно продемонстрировал Гинозе забронированные билеты, а Гиноза словил тогда очередной порыв тихого любования и глупо прослушал половину сказанного. Гиноза заглядывает Когами через плечо, пробегает взглядом по билетам и насторожённо хмурится. — Что ещё за лежачие места? — Места, где мы ляжем. — Я серьёзно. — Ну там мешки. — В мешки ляжем? — На мешки, там что-то вроде пуфиков-мешков. Ляжем и утонем. — Это вип-места что ли? Они дороже? — Они изысканнее. — А кресла тебя чем не устраивают? — У меня колени болят. — Ты что, дед? — Ну мне больно упираться коленями в сидения впереди, отстань. Ты на себя вон посмотри, сам бы не знал, куда свои циркули деть. — На голову тебе закинул бы. — Я заплатил деньги, чтобы увидеть чёрную дыру, но не такую, — Когами прыскает и уворачивается от промазавшего подзатыльника. — Да я про то, что у тебя штаны порвутся! Да ай! Гиноза хлещет его ладонью по голове, пока дрон, просканировав и подтвердив билеты, пропускает их обоих в зал, где в разбавленном бирюзовыми прожекторами полумраке рассаживаются другие зрители. Они спускаются по ступенькам мимо рядов кресел в нижний ярус с теми самыми мешковатыми парными пуфами — Когами плюхается на свою половину без раздумий и разбрасывает руки, постигая рай на земле. Гиноза недоверчиво топчется рядом, фыркает и опускается на пуф медленно, укладывается осторожно рядом с Когами и прислушивается к ощущениям, пока проваливается в бесформенный пуф, как в ватное облако. — Удобно тебе? Гиноза неуверенно кивает — тело будто из спиц и не гнётся, необъяснимая неуютность и дурацкая скованность от того, что он лежит вне домашних стен и будто у всех на виду. Когами оглаживает его рукой — вскользь от плеча до сжатых в кулак пальцев, настраивая и успокаивая, и сгоняет неловкий ступор. Вот теперь всё хорошо. Гиноза устраивается поудобнее как раз в момент, когда потолок раскалывается — голограммное звёздное небо сносит стены и углы, космос накатывает волной, как разлитый по ночному городу неон на скорости, перебрасывает звёзды охапками и кружит воронками сверхновых, отголоски планетарного эха, музыка сфер и сигналы со спутников помехами, эффект погружения и изумлённый выдох с опозданием. — Глянь-глянь, — Когами тыкает Гинозу в плечо и поднимает палец в звёздный потолок. — Видишь, крест такой чёткий вырисовывается? Это созвездие Лебедь, вон, будто крылья расправил. — На зонтик больше похоже. Или на ската. — Это лебедь, не спорь, вон шея какая длинная, зацени. И вон видишь самую яркую звезду? — На заднице? — Да-да, самая яркая жопная звезда, — голос Когами подёргивается улыбающимися нотками и стелется невесомой щекоткой по коже. — Так вот, это — звезда Денеб. Сверхгигант, за один день он излучает больше света, чем Солнце за сто сорок лет. Осталось ему, правда, недолго, учитывая его массу и огромную температуру. — И когда потухнет, завтра? — Станет сверхновой через пару миллионов лет. Гиноза скептично хмыкает, маскируя мимолётный пробег мурашек. — Не знал, что мой вип-билет включает в себя персональную лекцию на ушко. — Да, а ещё укус в ушко от лектора, — Когами в подтверждение своим словам прикусывает Гинозе край уха. Гиноза отшатывается и на защитном рефлексе завешивается волосами — пока ещё комок нервов и инстинктивно шипы в ответ на некоторые касания. Когами не торопит и на всё даёт время привыкнуть, будто невзначай рукой задевает руку и оглаживает пальцем запястье, не глядя повторяя бледный рисунок вен. — Я… — Когами стушёвывается — непривычно и умилительно. — Я на самом деле не разбираюсь в созвездиях. — Как же так? — Даже я не могу знать всего на свете. — Быть такого не может. — Надеюсь, это не сильно пошатнёт твой привычный мир. — А про Лебедя откуда тогда знаешь? — Скажем, я заранее изучил вопрос. — Чтобы поумничать? — Чтобы побыть романтичным. Гиноза смотрит, как вальсирующие галактики сметают друг друга в кружащем порыве и осыпаются отражёнными бликами в глазах напротив, пока в межрёберье полыхает метеоритный дождь. — Тебе романтично со мной? — допытывается Когами. — Что ж ты за чудо такое у меня. — Или тебе неинтересно про звёзды? — Да интересно мне. — Может, ты просто из вежливости согласился на планетарий, чтобы не получилось, будто я зря купил билеты? — Не бубни, мне нравится здесь, — Гиноза закусывает губу и собирается с духом, чтобы ляпнуть приятное — не вредность, а попытки не зажиматься и говорить честно — прижимается по-котячьи и ёрзает по плечу носом. — Мне нравится с тобой. Приклеивается на пару мгновений, смущённо помолчав и посопев в горячий изгиб шеи, и спешно отстраняется. — Так а чего ты укатился-то, вернись, — Когами обнимает его за плечо и тянет обратно. — Да ну хорош, — Гиноза снова плюхается на спину и утопает в пуфе, неуклюже выпутываясь из настойчивых объятий. — Всё, веди себя прилично, — Гиноза дёргается и шлёпает по руке, щипнувшей его за бок. — Когами! Когами отзывается сдавленным свистящим хихиканьем, прищуривается в отсветах пролетающих совсем рядом голограммных комет и переплетает с Гинозой пальцы — Гиноза не шевелится, позволяет иллюзорным осколкам звёзд путаться в волосах и баюкает сердцебиение, задетый пульс отозвался и сбился неминуемо. Он видит это краем глаза, и игнорировать нет смысла — как Когами медленно поворачивается к нему, будто выжидал момент и наконец-то решился, ну и какого чёрта, мы же заплатили за то, чтобы смотреть на потолок в звёздах, зачем отвлекаешь — но не отвлекаться не выходит, Гиноза наклоняет голову вбок, и дальше момент пары секунд, перехваченный вдох и губы на губах, совпало идеально, будто для этого и зажглись галактики, как в киношных сценах, на которые раньше был лишь скучающий зевок, а теперь случилось и прочувствовалось, замерло в зацикленном отрезке вселенной, расцветшей под куполом планетария и обронившей с высоты искусственный звездопад. Звёзды рассыпаются под веками, а сцепленные пальцы оплетают мурлычущие туманности — и поделенный на двоих космос застывает отпечатком на губах.

конец февраля, 2113 год

Стена расползается клеткой вверх — расчерченные квадраты чёткими линиями режут белое, решётка от кушетки до выжигающих ламп и ободка вентиляции, сквозь щели которых по сигналу тревоги пускают усыпляющий газ. Вскользь желание случайного сбоя — и вдохнуть вместо усыпляющего сразу смертельное. Гиноза опирается на руку, чтобы подняться — без второй всё ещё неудобно, пустой рукав больничной рубашки болтается бесполезным куском ткани, болтающийся бесполезный кусок — в принципе как общее состояние на данный момент, растянутый в бесцветную вечность с перерывами на приёмы лекарств. С кушетки вид за стеклом — выбеленное до тошноты, такая же палата напротив, они все одинаковые и выстраиваются безликим рядом, безупречное заточение внутри каждой, повреждённые рассудки и поломанные цифрами судьбы. Первые два дня в изоляторе Гиноза помнит обрывками — вспышки бредовые, вереница потолочных ламп и смазанные очертания переговаривающихся врачей, пока каталка мчит его до операционной — вдох-выдох, поток кислорода насильно в сопротивляющиеся лёгкие — темнота волнами импульсами по вывернутым венам — лекарства подкожно и сбоящее беспамятство, пока штопают как порванную куклу — темнота душит-душит-душит, прорвавшая белизна слепит и с новой дозой лекарств заново отбрасывает в черноту — вдох-выдох, под веками обрывочно кровь и удаляющийся силуэт — темнота потёками чернил на сетчатку, вымываются последние оттенки зелени по краям зрачков — падение об асфальт раз за разом на повторе-на быстрой перемотке-на зажёванной плёнке столетней давности — кровь перед глазами, своя-чужая, кровь-кровь-кровь-без просветов — проблески сознания расколом в гудящую напичканную голову — кровь-кровь-кровь-не уходи — белое перекраивает, растекается и вытягивает грубым рывком на поверхность — кушетка в спину, белое по три стороны и стеклянное впереди — сознание рябью-растревоженной водной гладью-кувырком — потеря равновесия и колени ударяются в пол, правая рука бьёт в стекло, левая не бьёт-не сжимает кулак-не отзывается-не существует — белизну вспарывает красное, мигания и ввинчивание в висок сирены, механический голос раздробленным эхом приказывает успокоиться — и снова кислородная маска на лицо и игла шприца в исколотый сгиб локтя, снова небытие чернотой и пульс сбивчивым ритмом отбивает цифры, обрывки снов слоями на обрывки пережитых сцен, вколотая химия протаскивает по дну и выуживает на свет, белое снова с размаху по глазам, темнота отступает и с шипением растворяется по краям, оставляя над головой расплывчатый потолок — и рядом никого. Скомканные в лихорадочный хаос дни сменяются на обездвиженное безразличие, бессмысленно шевелиться и бессмысленно о чём-то думать — лекарства делают своё — а потом плевать становится уже само по себе, “плевать” вплетается в сознание и обрисовывается в первые мысли после пробуждения. Гиноза перекраивается заново — и даже дышится теперь иначе. День за днём под копирку и строгий распорядок — лекарства и терапия, регулярные проверки и тесты, прицелы датчиков и круглосуточный тюремный надзор, скакнувший до сто сорока коэффициент должен стабилизироваться, прежде чем Гинозе позволят выйти наружу. Я не собираюсь здесь оставаться, я вернусь в Бюро и продолжу работать исполнителем. Гиноза встряхивает головой — опустошённая, мусор выгребли и опрыскали дезинфектором — устало морщится и сам себя одёргивает от неосторожных упоминаний — забывай и отпускай. Мир сузился до одних и тех же ракурсов по замкнувшейся петле, статичная картинка перед глазами из-под нависшей на осунувшееся лицо чёлки, по расписанию проезжающие мимо санитарные дроны, воспроизводящие искусственным подслащённым голосом одинаковые мотивирующие лозунги, и сосед в палате напротив цветным мелком рисует бесконечность, выводит неотрывно ломанную линию, пока мелок не сточится, а после падает рыдать на начищенный до блеска пол. Гиноза не задумывается о том, что будет дальше, хотя дальнейшее вырисовывается вполне очевидным: после выхода из реабилитационного центра его ждёт работа исполнителем и жизнь без намечающегося смысла, горизонт без событий, отобранные привилегии и дождавшаяся тьма целует в висок, но поверх всей этой разбитости и порушенных перспектив — парадоксальный покой, которого так всегда не хватало. Из эмоций остаётся лишь ноющее скучание по тому, кто не вернётся, но Гиноза обещает себе, что и это однажды излечится, хоть и шрам уже вряд ли сойдёт. Где-то за пределами обесцвеченных стен, далеко по ту сторону расчерченных квадратов и обступивших цифр — начинается весна.

октябрь-начало ноября, 2114 год

Гудящее шоссе вспорото и поделено на полосы в никуда — Гиноза стоит будто на обрыве и никак не может отвести взгляд. Это как выпасть за край сознания, соскользнуть в беспричинный транс посреди дня, потеряться в начале своей же мысли и не поспеть за самим собой, и вот глаза уже завороженно считают проезжающие мимо машины, цепляются едва и забывают тут же, взгляд мечется и ищет бредовое, чему поблизости не оказаться точно, и на мгновение кажется, что вон же, на той стороне шоссе — обрывочным миражом, прорывающимися смазанными очертаниями сквозь нескончаемое мельтешение — костюм обтекающей чёрной кляксой по фигуре, галстук контрастно чёрным на белой рубашке и вечно растрёпанные волосы на ветру. Гиноза жмурится. Наваждения нужно смаргивать, вытравлять и выкуривать — плохой пример, не думай о сигаретах, гони от себя дым, гони от себя его — и можно хоть снова и снова начинать с чистого листа, чтобы сдаться и исписать его одним и тем же именем, скомкать в ненависти к себе и опять по новой, и хочется память с нуля, чтобы ни отголосками неосторожными, ни холодом по затылку от одного только упоминания, хочется выпутаться из изъедающих раздумий и неутихающей вины, чтобы засыпать сразу, а не смотреть бесцельно в темноту, хочется вычеркнуть и не оглядываться. И лишь самую скулящую малость — сделать шаг навстречу. — Гиноза-сан, вы идёте? А то ещё немного, и я начну подозревать, что вы замышляете побег. Окликнувший голос возвращает в реальность как осторожное касание руки. Гиноза оборачивается — улыбка болезненная, и Аканэ отвечает такой же, и это несказанное уже угадывается друг другом безошибочно. — Вот уж меньше всего хочется тратить время на отчёт о кинувшемся под машину исполнителе, — бросает с привычной небрежностью вмешавшаяся Шимоцуки, скрещивая руки в недовольном жесте. Гиноза на её цепляния уже привык не обращать внимание, а в хорошем настроении даже улыбается почти по-отечески. Шимоцуки Мика в Бюро уже полтора года, и Гиноза порой глядит в неё как в зеркало и с умилением узнаёт себя прошлого — те же колючки и жизненная необходимость съязвить. У Мики патологическая неприязнь к латентным преступникам, и своё отношение к исполнителям она не скрывает, за что периодически получает поучительные замечания от Цунэмори. Неприязнь Мики не распространяется только на Кунидзуку, и румянец на её щеках не замечает только слепой, и здесь Гиноза тоже её понимает, знает сам, каково это — когда есть кто-то единственный, против кого не сработают даже собственные предрассудки. В философии Шимоцуки Гиноза видит свои же ошибки — стремление огородиться, чтобы вокруг сплошное выжженное поле. Мика поймёт всё со временем, а пока от неё упрямо ускользает один из основных секретов выживания — в этой системе ни в коем случае нельзя оставаться одной. Гиноза прячет руку в карман плаща — с протезом он давно уже сросся, стадии шока и попыток себя пожалеть не было, и с какими-то вещами просто миришься — с искусственной рукой, с искусственным безразличием, с искусственным смыслом заставлять себя просыпаться по утрам. А от каких-то вещей отказываешься — от очков без диоптрий, от любимого чёрного пальто с поднятым острым воротником, от вечерних прогулок с собакой в любимом районе, от вероятности случайно столкнуться с ним в одном из коридоров, тяжело вздохнуть и под уютное ворчание пойти вместе до кофейного автомата. Прошло достаточно времени, чтобы принять свою порушенную действительность и подбитого себя на руинах — вечности не хватит, чтобы отучиться ждать, что за спиной вдруг окликнет тот самый голос. — Если я решу сбежать, ты узнаешь об этом первая, — обещает Гиноза, поправляя на протезе кожаную перчатку. — Надеюсь, и письмо мне прощальное оставите? — Аканэ подносит ладонь ко лбу, прикрываясь от пробившихся внеплановых лучей — солнце не показывалось уже неделю. Гиноза усмехается и натыкается на недоумевающий прищур Мики — прости, это только между нами, старые шутки о главном, общее прошлое и общая боль. Гиноза оставляет свои переглядки с шоссе и возвращается к ждущим его инспекторам — жизнь на привязи, свобода фактическая в обмен на внутреннюю, больше осколков под ногами, меньше просветов в затуманенной зоне видимости. Легче не станет — привыкай понемногу. Полтора года проходит с апреля, когда Гиноза был назначен на должность исполнителя. Пройденный срок обрисовывается в слова и цифры, но не ощущается на себе — будто понятие времени надломилось, события сменялись одно за другим и наблюдались больше со стороны, и с Гинозой просто случился самый длинный год, в котором почему-то больше, чем триста шестьдесят пять дней. Пролетевшее время осознаётся запоздало и с восхищённым неверием — надо же, сколько я смог выдержать — сам себе Гиноза тоже осознаётся не сразу, обновлённый назло трещинам и шрамам и отрезанный от прошлого неутихающим потоком бесконечного шоссе. Гиноза покинул изолятор в марте сто тринадцатого. Цунэмори приехала за ним — как и положено инспектору забирать своего подчинённого исполнителя — повезла на могилу Масаоки, тактично ждала у машины, пока Гиноза поговорит с отцом — раскалывающее сожаление о неслучившихся разговорах при жизни — а позже на пути в Бюро Гиноза даже почти почувствовал, что возвращается домой, настолько беседа с Аканэ его успокоила и поставила мечущуюся душу на место. Статус исполнителя не избавил Гинозу от привычки поучать, одёргивать и наставлять на путь истинный — Аканэ всё ещё остаётся его воспитанницей, хочет она того или нет, и если одна ролевая модель благополучно смылась вершить справедливость в их бренном мире, то вторая останется рядом и упрямо продолжит уберегать от тьмы, в которую неисправимую Цунэмори так и тянет. — Ты же понимаешь, что попытка понять ход мыслей преступника может отразиться на твоём психопаспорте? — напоминает он ей с частотой заевшей пластинки. — Вы же понимаете, что я всё равно не послушаюсь предостережений и сделаю по-своему? — Аканэ улыбается такой очаровательной невинностью, что сердиться на неё оказывается выше каких-либо сил. — Простите, что заставляю волноваться. В этом я не меняюсь. Или же следить, чтобы самоотверженная следовательница хотя бы не голодала и высыпалась. — Знаете, даже моя мама так обо мне не печётся, как вы, Гиноза-сан. — Хватит лыбиться и надень уже шапку, а то слушать потом в офисе твои сморкания весь день. Или же не давать ей безрассудно кидаться под пули. — И каков был твой план, когда ты в одиночку полезла к этим психам так близко? — отчитывает её Гиноза, едва успев увести в укрытие. — План был, что вы меня обязательно подстрахуете и потом отругаете, — спокойно отвечает Аканэ, только что чудом не попавшая под обстрел. Иногда ему хочется поговорить с ней про Когами — общая травма, в конце концов, одна удавка на двоих и объединяющая тоска по одному человеку — но у Гинозы каждый раз костью в горле встаёт дурацкое чувство собственности — да, тебе не хватает его, но не так, как мне — и это глупо до смешного, но это просто внутреннее дурное, с которым он спокойно уживается, оно не встанет между ними и не рассорит, да и какой смысл делить человека, который в итоге оставил их обоих позади. Объединяющее чувство брошенности — феномен странный, но Гиноза странное принял в свою жизнь уже давно, и порой в тишине, которая для них с Аканэ негласно носит одно имя, бывает даже уютно. Осень приносит перемены и в само Бюро — первый отдел принимает на работу двух новых исполнителей, а в отдел аналитиков приходит Сайга и проводит череду блистательных допросов, тут же всем напоминая, что слухи о его гениальности зародились не на пустом месте. Гиноза сторонится его по старой привычке, оставшейся ещё со студенчества, да и говорить ему с бывшим профессором всё равно не о чём — только если ткнуть обвинением в сообщничестве и помощи сбежавшему Когами, но Сайга за это и так расплачивается, и в просроченных разборках нет уже никакого смысла. Смысл теперь вообще трудно отыскать в чём-либо, но Гиноза старается не увлекаться с апатией, тем более все самокопания отходят на второй план, пока набирает обороты новое дело. Завязывается одно за другим — исчезает инспектор второго отдела Шисуй, перед этим якобы от её руки погибает исполнитель Яматои, а на месте, где всё случилось, кто-то оставляет зашифрованное послание — такое же позже обнаруживается в квартире Цунэмори, что застаёт первый отдел врасплох — спасать ли инспектора от угрожающей ей опасности, либо же от собственного пошатнувшегося рассудка. Есть причина смотреть на Цунэмори косо и недоверчиво — её уверенность в существовании таинственной личности, которую не могут словить даже уличные сканеры, очередная аномалия, с которой Сивилла не сталкивалась ранее. Гиноза на подобный сценарий уже насмотрелся — гнаться за преступником-невидимкой, на которого из зацепок только мелькнувшее никем не подтвержденное имя, но в этот раз Гиноза знает, что оставлять человека наедине с этой погоней нельзя, поэтому держится рядом с Цунэмори, чтобы либо вместе признать загадочного Камуя существующим, либо поддерживающе похлопать по плечу, ни в коем случае не виня за выбор ложного пути в расследовании. Перевернувшаяся с ног на голову жизнь учит Гинозу не повторять прошлых ошибок — за это он и цепляется, также как и учится по новой сходиться с людьми, и затемнившийся психопаспорт не сделал его по щелчку пальцев добрее, не ткнул носом в скверные черты и не призвал покаяться — Гиноза просто стал честнее с самим собой, а помимо отобранных привилегий лишился ещё и необходимости играть в идеального мальчика, а это именно то спасительное освобождение, которого ему так не хватало. Пребывание за чертой парадоксально несёт исцеляющий эффект — Гиноза наконец-то принимает себя таким, какой он есть. Осталось только принять факт отсутствия того, кого так хочется рядом — бредово и до сдержанного за стиснутыми зубами скулежа. — Эй, приём, как слышно меня? — Риса щёлкает перед лицом Гинозы пальцами. — Опять ты куда-то выпал, а я тут между прочим важные вещи рассказываю. Гиноза вздрагивает от щелчков и виновато опускает глаза в тарелку — в размеренной тишине полупустого кафетерия сам не заметил, как снова ушёл в себя. — И всё-таки никуда не девается это ощущение, будто кого-то не хватает, — Аоянаги с грустью смотрит на свободную половину стола. — А мы раньше так часто обедали втроём. Воспоминания как будто из прошлой жизни. — Больно он тут нужен, — Гиноза с фырканьем кладёт на край тарелки смятую салфетку. — Ни лапшу по-человечески не поест, ни поднос за собой не уберёт, когда ему в задницу в очередной раз прилетела разгадка, всё бросит и убежит, поросёнок. Риса улыбается, вспоминая те же моменты, и Гиноза видит будто здесь и сейчас — шебутной и непоседливый щенок, на мир смотрит во все глаза и с восхищённым любопытством, горящий восторгом от очередной загадки и бесконечно очаровательный в своём благородном стремлении защищать. — Мы начали работать в Бюро в одно время и такой путь прошли, что назад страшно оглядываться, — Риса вертит по кругу коктейльную трубочку, вызывая в стаканчике миниатюрный водоворот. — Работа порой меня с ума сводила, были моменты, когда наваливалось слишком много и сразу, но стоило взглянуть на вас двоих вместе — и как будто брались откуда-то новые силы двигаться дальше. Гинозе нравится почему-то слушать эти откровения очевидцев — хоть это и солью на незажившее — но воспоминания о тех временах всё равно греют, как и факт того, что явление парочки Гинозы и Когами действительно было и запомнилось, и общее прошлое теперь объединяет на его обломках, и эта спаянность в этот тоскливый посткогамичный период — тоже на удивление спасает. — Как думаешь, есть ли хоть какая-то вероятность, что мы когда-нибудь увидим его снова? — Ты наступаешь на мину, Аоянаги, — Гиноза кривится от болезненного напоминания и с тяжёлым вздохом подпирает уставшую голову. — Я надеюсь, что у него хватит ума никогда здесь больше не объявляться, если ему хоть немного дорога своя жизнь. — Этот балбес умеет удивлять, ты же знаешь, да и о собственной безопасности он всегда думает в последнюю очередь, — Риса отворачивается к окну, засматривается на город в огнях и задумывается о чём-то своём, пока на лице медленно тает улыбка. — Если бы тебе снова пришлось направить на него доминатор, ты бы смог выстрелить в него? Гиноза хмурится от остроты вопроса, хотя и должен признать, что задавал его себе сам. Так вроде просто и на поверхности — долг или чувства, что выберешь? — но Гиноза лучше бы отстрелил себе вторую руку. — Ты сегодня настроена на больные темы, как я понимаю. — В этом мы с тобой схожи — Сивилла нас обоих заставляла целиться в тех, кого мы любим. У меня вот хватило духу спустить курок, — Риса нездорово усмехается. — Должна ли я собой гордиться или презирать себя? Ах да, болевая точка Аоянаги — исполнитель Козуки, пытавшийся сбежать в дни массовых беспорядков в феврале сто тринадцатого, Риса проработала вместе с ним почти десять лет, и об их отношениях знали только люди внутри отдела. Риса выстрелила в Козуки летальным зарядом — никто в отделе с тех пор не решается даже упомянуть его имя. — Ты выполняла свой долг инспектора, — Гиноза знает сам, как слова о долге и обязанностях выводят из себя в подобной ситуации, но ничем другим утешить не может. — Беглый исполнитель опасен для общества, да и в любом случае его бы обнаружили и устранили — ты просто не затянула с его приговором. — Убила ли я его из чувства долга или же просто не могла простить, что он меня бросает? — Риса задаёт вопрос в никуда и смотрит будто за спину, задумчиво мимо стен кафетерия и беспомощно об оконные стёкла, и отмахивается от самой себя. — Ладно, ты прав, плохие темы в конце и без того тяжёлого дня. Гиноза не привык видеть Рису такой — за все годы работы в Бюро она стала для него тем самым олицетворением собранности и спокойствия, о котором он сам на должности инспектора мог только мечтать. — Я понимаю твою злость, уж поверь мне, — Гиноза придвигается ближе через стол, чтобы заглянуть в глаза для убедительности. — Но ты бы ненавидела себя гораздо сильнее, если бы позволила ему сбежать. Риса от взгляда не прячется, смотрит прямо и как есть — усталость накопленная и игра в угадайку с собственным отражением в зеркале, такой же живой человек, тоже имеющая право запутываться и ошибаться, со своими тревогами в голове и поразительно стойкая внешне. — Вот не хотела я о грустном, но нас с тобой как начнёшь разбирать, то хоть сразу плачь, — Риса с досадной усмешкой прокалывает вилкой кусочек чизкейка, будто подытоживая неосторожно начатый разговор. Она меняет тему сама, отводит их от опасного края и отвлекает повседневной болтовнёй, и Гиноза ведётся, раз ей нужно вот так, раз больно копаться в самой себе, раз тоже имеются спрятанные шрамы, которых лучше не касаться. Но Рисе нужно выговариваться. Гиноза видит это по её поведению после побега и устранения подрывника Китазавы и утаскивает её на очередную беседу с глазу на глаз, достаёт даже отцовский виски, и Риса сперва отказывается, но после первого глотка говорит без умолку — мои чувства будто накрыты крышкой, из-за этого я не могу ничего прочувствовать на полную — и она больше улыбается и уже не боится признаться, что устала и просто хочет покоя, но пока она здесь и сейчас — на этой работе и при этой должности — она не сдастся и не отступится от своего долга следователя, и один разговор по душам не излечит полностью, но легче ей всё же становится, и Гиноза уже в этом видит маленькую победу. — Нам стоило выпить вместе раньше, — уже уходя признаёт Аоянаги и на прощание переглядывается с мирно отдыхающим в своём загончике Даймом, которому позволили переехать в Бюро вместе с хозяином. Раньше стоило вообще многое — не бредить предрассудками, не замыкаться в себе и не зацикливаться на обидах на весь мир. Не прятаться изгоем в своём озлобленном углу, не копить недосказанности, не копить яд. Не отдаляться от того, кто нуждался в тебе больше всего на свете. Многое уже не исправить — и вина за это будет вгрызаться до кости в особенно плохие ночи — но что-то можно наверстать хотя бы теперь — быть внимательнее к себе и к другим, не откладывать важные разговоры и не убегать от правды, подмечать в людях смятение и подхватывать их до того, как они оступятся, и той же Рисе успеть сказать, что она делает всё правильно, но если вдруг почувствует, что не может больше выстоять под грузом ответственности и накопленных чувств — то пусть знает, в чьё плечо она всегда может проплакаться. Новые смыслы выстраиваются именно из таких вещей, и это будто на потрёпанное существование накладываются новые стежки, и хоть и не скажешь, что жизнь заиграла новыми красками, но подлатанный порядок вещей всё же вытягивает и держит на плаву. Восьмого ноября Риса погибает вместе с другими заложниками в захваченном медицинском центре. Гиноза долго смотрит на лежащий в луже крови инспекторский браслет, пока битая картинка складывается в цельную, пока осознаётся со скрежетом, и в голове с глухим щелчком что-то опять надламывается. Подшитый свежими стежками порядок вещей вспарывается и распадается вновь — не в первый раз, но болит не меньше.

конец ноября, 2114 год

Гиноза выходит из кабинета психолога и сталкивается в коридоре с Теппеем — Суго после случившегося перевели в их отдел, но Гиноза с ним пока не пересекался, да и не хотел. — Вы с инспектором Аоянаги вместе начали работать в Бюро и были друзьями… — Теппей перед ним — осколочное раскаяние, попытка попросить прощение не ради успокоения совести, а чтобы дышать стало легче, чтобы сказали, что дышать он всё ещё заслуживает. Гиноза знает, что у захваченного медицинского центра творилась та ещё психушка. Знает, что Шимоцуки растерялась при виде развернувшейся бойни, знает, что инспекторы третьего отдела растеряли последние мозги. Теппей просто следовал приказам и устранял потенциальных преступников, и попавшая под обстрел Риса, у которой вместе с остальными заложниками подскочил коэффициент, стала его непоправимой роковой ошибкой. — Ты не сделал ничего неправильного, — Гиноза разворачивается и уходит прочь, рассекая ядовитую желтизну коридорных стен. — Просто какое-то время не попадайся мне на глаза. Гиноза знает, что оставляет Теппея один на один с выворачивающей виной, но поговорить с ним нормально сейчас просто не способен. Внутренний голос себя прошлого поддел бы с желчью — тебе нравится, когда люди перед тобой виноваты — но случай явно не тот, и Гинозе вина Теппея не даёт ничего, кроме камня на шее. Чужой виной себя не залечишь, и это как болтаться в соседних петлях друг напротив друга, и Гиноза понимает, что это не приведёт ни к чему совершенно, но двигаться вперёд в планы всё равно не входило, а сейчас и вовсе хочется упереться лбом в стену, резаться об угол и безразлично ловить спиной сквозняки. Расследование выдёргивает из очередной мёртвой точки и выбрасывает на полигон для испытания военных дронов — эта вылазка снилась бы Гинозе в кошмарах, да только сценариев для пробуждений с вскриком и в холодном поту ему хватает и так. Взломанные хакерами дроны устраивают охоту на людей, а руководят мясорубкой ни о чём не подозревающие гражданские, из-за голографических фильтров уверенные, что играют в безобидную онлайн-игру про курочек. Кое-кто восхитился бы задумкой — всё никак не избавиться от привычки представлять задумчивый прищур на затяжке и додумывать озвученные почти забытым голосом догадки. Но Гинозе некогда воображать рядом с собой фантомного напарника — спасать нужно реального, загнанного в тупик и рискующего вот-вот украсить складские ящики своими порубленными ошмётками. Спасённый Теппей встаёт с Гинозой спина к спине и явно не верит, что кто-то пришёл к нему на помощь — да ещё и Гиноза, который, как решил для себя Суго, вычеркнул его из своей жизни, что затруднительно, конечно, при работе бок о бок в одном отделе. Отделы теперь вообще станут больной темой, и потери в этой операции они несут катастрофические. Убитые инспекторы, убитые исполнители, убитые работники полигона — очередная битва между новым бунтарём и Сивиллой, а на убой идут люди-марионетки, которые в глазах всевидящей правящей системы не имеют никакой ценности. Аканэ как всегда отличилась и поиграла в приманку, чтобы заманить всех дронов в одно место для их уничтожения — такая же, господи, какая же она на него похожая — а позже кинулась в погоню за объявившимся Камуем, прихватив с собой оружие, которое так и не применила. Гиноза её не осуждает нисколько за упущенного преступника — больше переживал за неё саму и теперь на глаз оценивает её состояние под шелест прорвавшего к вечеру дождя — но промолчать всё же не может. — Ты не выстрелила в Камуя. — Да. — И не позволила выстрелить в него исполнителю. Почему? — По той же причине, по которой пыталась уберечь от кровопролития Когами-сана, — голос Аканэ ровный до неживого, черты бледного лица заостряются в пляшущих отсветах полицейских дронов. — Преступников должна судить Сивилла, а не мы. И если доминатор не реагирует на Камуя — значит, и мы не должны применять против него никакое другое оружие. Никто его не убьёт, пока мы не выясним, что он такое и чего он добивается. Гиноза вместо выяснений пытается прогнать Цунэмори домой — отдохни, подумай о себе хоть раз — но Аканэ лишь усмехается, и дома ей не до отдыха, покоя нет наедине с собой и внутри собственной головы, и не бережёт она себя прям явно, и Гинозе пора уже привыкнуть, что до таких помешанных следователей ему не достучаться, да и вообще людей, которые сами за себя особо не цепляются, бесполезно пытаться уберечь. Не получилось уберечь и Теппея, в палате которого Гиноза тяжко вздыхает, пока съедает с раненным коллегой по мандарину. Теппей словил-таки прострел в ногу на этом проклятом полигоне, да и вообще в какой-то момент будто перестал обороняться и искал смерти, как возмездия — страшно представить, что творилось в голове измученного виной бедолаги, ещё и незаметно для себя утерявшего ценность собственной жизни. — А я всё не перестаю разочаровывать, конечно, — тянет он с досадой, грустно перебирая в руках счищенную мандариновую кожуру. — Ну-ка не зли меня, а то ещё и до пирожных твоих доберусь, — угрожает Гиноза, и Теппей со смущённым смешком прячет от него на всякий случай коробку с десертами. Примирение с Теппеем сбрасывает лишний обломок с грудной клетки. Голос — не свой внутренний, а чужой-родной — подсказывает, что так правильно, что скорбь должна объединять, чтобы после вместе двигаться дальше. А дальше мир едва не раскалывается, но Цунэмори ставит на кон свою должность и собственный рассудок, не отступает от принципов и от веры в закон, который продолжает защищать даже после стольких пережитых надломов. И это уже не та история, где друг другу противостоят Когами и Макишима по разные стороны добра и зла, пока Аканэ мечется между ними в последней отчаянной попытке не позволить Когами стать убийцей — теперь Аканэ ведёт диалог сама, борется до последнего за справедливый суд над Камуем и спасает от его мести невинных людей — Гиноза в очередной раз убеждается, что без колебаний доверит ей свою жизнь. История Камуя оставляет след не только затянувшимся расследованием, вызовами обществу и пожертвованными человеческими жизнями — что-то остаётся за гранью, некий поворотный момент, скрытый в закулисье системы, в детали которого наверняка посвящена Цунэмори, подолгу теперь задерживающаяся в кабинете главы Касэй. Камуй был аномалией, от которой Сивилла пыталась избавиться почти панически, и нет системы опаснее, чем та, что боится оказаться несовершенной, и меры по предотвращению появления нового Макишимы или нового Камуя непременно повлекут за собой перемены — вопрос времени, когда они отразятся на обществе и какой силы удар по нему нанесут. И в редкие затишья Гиноза смотрит на Аканэ — моменты спокойствия в совместном распитии кофе в уютном закутке подальше от шумных офисных стен, здесь время будто преломляется, даже тени по углам теплее, и в брошенных под углом лучах проглядываются радужные переливы. — Я хотел быть тактичным, но… — Звучит как история вашей жизни. Гиноза недовольно цокает — Аканэ прикусывает губу, чтобы смешками не сбить серьёзный тон беседы — выжидает паузу и продолжает: — Понимаю, что лезу не в своё дело, но попытки пропахнуть его сигаретами не помогут тебе его забыть. — А если я не хочу забывать? Гиноза теряется от такой прямоты. Смотрит с нескрываемым сочувствием и снова не может ни в чём винить. — В дыму мне кажется, что я не одна, — Аканэ опускает взгляд и теребит край рукава пиджака — обманчиво хрупкая и трогательная, почти как в свой первый рабочий день. — А сейчас такой период, когда одной оставаться страшно. Гиноза знает, что она имеет в виду не угрозы извне — страшит плен четырёх стен по ночам, рой мыслей воспалит бессонницей голову, которую в порыве отчаяния захочется разбить об стену. — Ты не одна, — Гиноза для надёжности кладёт руку ей на плечо. — И если нужно поговорить — то ты всегда знаешь, где меня найти. Цунэмори отвечает запоздалым нерешительным кивком — вроде услышала и запомнила, улыбнулась даже. Но оба понимают, что разговора по душам друг из друга они так и не вытянут. Да, мне плохо, но я промолчу, потому что знаю, что тебе не лучше — ведь именно так работает дружба? И всё же Гиноза считает, что это что-то из разряда дорам — тосковать по кому-то и курить его сигареты, сплетая из дыма обманчивое присутствие. Гиноза считает, что глупо так болезненно цепляться за человека, который сам не цепляется ни за кого в ответ. Гиноза считает, что он безнадёжный идиот с разбитым сердцем, когда вечером сам курит в одиночестве на крыше Бюро. Пачка осталась от Когами, Гиноза зачем-то её припрятал ещё во времена их совместной жизни — как будто знал, что нужно сберечь хоть что-то на память. Гиноза курил всего раз — если можно назвать курением ту единственную затяжку из поднесённой к губам сигареты, когда прижался к плечу и взглядом вне фокуса считал полоски на стенах спальни, вдохнул и с отвращением закашлялся, уткнулся в плечо лбом и ловил голой спиной мурашки от скользнувших по позвонкам пальцев. — Оно ведь отпустит когда-нибудь, верно? — усмехается он в пустоту — небо стынет к вечеру и к зиме, ноябрь последним числом удерживается за край. — Если нет, то я не знаю, как я дальше, честно. Никаких ответов из ниоткуда — вместо объятий дым, вместо таблеток алкоголь, вместо излечивания омертвение. Ещё полгода навскидку — и должно отпустить.

июль, 2116 год

Ни черта не отпускает — Гинозе теперь даже смешно, что надеялся на такую глупость. Это один из таких вечеров, когда подвоха не ждёшь и почти усыплён тишиной — а потом окна взрываются фонтаном стеклянных брызг. Цунэмори возвращается из кабинета начальства — разговоры без посторонних и очередные секреты, в которые Гиноза никогда уже не будет посвящён — проходит в офис, где кроме них с Гинозой больше никого, останавливается у его стола и смотрит будто сквозь стену. На вид спокойная, но что-то уж чересчур — почти мраморная статуя, от нагнетающего молчания даже не по себе. — Угадайте, кто объявился. Гиноза чувствует этот предательский прострел — да ты шутишь, родная. И делает над собой усилие, чтобы выдохнуть. — Ну и в какой заднице мира застряла эта заноза? Когами объявляется красиво — спустя три года обнаруживается в рядах иностранных террористов, вовлечённых в антиправительственные операции, и не где-нибудь, а на землях Союза Юго-Восточной Азии, в нынешней столице которого проводят программу экспорта Сивиллы, в регионе, охваченном внутренними беспорядками. На Когами с радостью вешают все грехи — и высылку иностранных террористов на территорию Японии, и попытки противостоять внедрению Сивиллы за рубежом. Гадёныш, по мнению верхушки, объявил войну чуть ли не всему миру, готовится свергнуть Сивиллу и ведёт за собой ряды вдохновлённых повстанцев, и если говорить вкратце, то обнаглел беглый исполнитель настолько, что скоро начнёт присылать в Бюро свои фотографии на фоне разгромленных им лично военных дронов, где он обязательно ухмыляется и бессовестно показывает знак мира. Гиноза поначалу в Когами-мятежника не верит — башки, возможно, у бывшего инспектора и нет, но у него есть хотя бы принципы, не позволяющие пуститься во все тяжкие и поднимать бунтующий народ, разворачивая международный конфликт. И в какие бы безрассудства он ни кидался, всё-таки Когами не тот, кто зажжёт костры революций — но тот, кто с губительным любопытством засмотрится на чужое пламя. Но Гиноза видит эти снимки — фрагменты воспоминаний, извлечённых у пойманных иммигрантов — видит Когами на поле боя, в бронежилете и с автоматом наперевес, прячущегося в окопах и отдающего приказы, и понимает, что чушь это всё — зажжёт сам, ещё как, под ликование одуревшей толпы, не сводящей с него влюблённых глаз-сердечек. — Я хочу ударить его, — делится своими искренними чувствами Гиноза. Аканэ лишь понимающе кивает. В теорию о Когами-главаре террористов она тоже не верит и для доказательства решает отправиться в столицу СЮВА — искусственный остров Шамбала, особый административный район и экспериментальный образцовый город, а также тестовый образец для дистанционного управления Сивиллой. Гиноза рвётся сопровождать Цунэмори на чёртову Шамбалу, но, как и ожидалось, исполнителю отказывают, и воображаемый чемоданчик на колёсиках приходится закатить обратно. На территории Шамбалы силы местной полиции вверены Японскому министерству здравоохранения и благополучия, за пределами же творится беззаконье — Гиноза не сомневается, что именно туда Аканэ полезет без раздумий. — У меня к тебе просьба, — Гиноза старается не бубнить совсем уж обиженно. — Если всё-таки встретишь его — вмажь ему хорошенько за меня. — Если я найду его, я арестую его и привезу назад, так что вмажете ему сами, — обещает Аканэ, и на этой договорённости можно жить дальше — как и надеждой, что поставившего всех на уши беглеца действительно скоро удастся увидеть вживую. Гиноза не знает, как бы повёл себя при встрече с Когами — ударил бы? Обнял? Всё сразу? В голове крутятся додуманные сценки воссоединения, но Гиноза уговаривает себя не обнадёживаться, потому что с Когами никогда ничего не предугадаешь наперёд, да и нет стопроцентной уверенности, что Цунэмори и правда доставит его обратно в Японию, если вообще с ним пересечётся. Сидеть на месте в измучивающем ожидании долго не приходится. На Шамбалу на подмогу Цунэмори экстренно вылетает весь отдел — Караномори определила, что уличные сканеры острова были незаконно модифицированы, а именно в них были вшиты данные системы определения Свой-Чужой со своими результатами оценки оттенка. Все те, кто этой системой был распознан как “свой”, просто не становились целью сканеров, таким образом почти весь состав военной полиции подделал данные своих психопаспортов, и теперь Шамбала, провалившая миссию стать раем на земле, кишит потенциальными преступниками, ранее не выявленными и не судимыми. Гинозе, честно говоря, плевать тысячу раз на эти политические разборки, плевать на Сивиллу, прекрасно всё это время знающую о творящемся и терпевшую выходки военной полиции только ради дальнейшего её разоблачения, плевать на погрязший в войнах и катящийся в преисподнюю мир. Ему важно успеть спасти Цунэмори от очередной пропасти — она упрямая, да, но он никогда не перестанет пытаться — важно просто убедиться, что она уцелела и не сгинула в своей вечной погоне за справедливостью, а ещё важно увидеть живым кое-какого идиота — и не добить его самому, не выдержав накативших чувств. От Аканэ Гиноза узнаёт, что к проникшим в Японию террористам Когами не имеет никакого отношения — да, они были в одном отряде, и эта троица жаждала отомстить стране, породившей Сивиллу, но Когами был против, поэтому три повстанца покинули лагерь и решили действовать самостоятельно. Пока остальные исполнители под командованием Шимоцуки зачищают местность, Цунэмори поручает Гинозе выследить Когами — приказ прилетает будто пинком с крыши, чтобы лететь без оглядки и не думать больше о последствиях. — Выходит, я могу поступить с ним так, как считаю нужным? — уточняет он, прежде чем окончательно распрощаться с накопленным за три года покоем. — Оставляю его на вас, — Аканэ явно хотела бы закончить начатое сама, она определённо идёт на риск, отправляя в погоню за беглым исполнителем другого исполнителя, но она доверяет — в отчаянные времена и из последних сил — и Гиноза не до такой степени ублюдок, чтобы настолько ценное доверие предать. Если у Когами чутьё детектива, то у Гинозы чутьё на Когами, который влип в неприятности. Он даже не удивляется, когда обнаруживает его в разгаре драки, натыкается на это занимательное действо на платформе грузового терминала, летящей вниз в истеричных вспышках красных сигнальных огней. Когами не тот, кого нужно выручать, но у него явно возникли небольшие проблемы, пока он пытается отбиться он нависшего над его лицом ножа, дрожащее остриё которого уже успело оставить парочку порезов. Гиноза налетает без предупреждений и пинком скидывает с Когами наёмника-полукиборга — уже порядком подбитого, искры шипят и отстреливают в проводах вывернутых конечностей. Помятым оказывается и Когами, который всё равно продолжает биться, один за другим применяя отточенные приёмы против неунимающегося противника и поглядывая на взявшегося из ниоткуда Гинозу — прикидывает, наверное, не мерещится ли ему, а то вдруг в драке его удачно приложили головой об пол. Они дерутся двое против одного, не сговариваясь в атаках и прикрывая друг друга. У Гинозы цель не покрасоваться, а спасти своего идиота, но зрелищность получается как-то сама, когда он нападает в очередной раз и перекидывает наёмника через себя, прижимает к полу и заламывает руку за спину, приказывая сдаться. Когами будто заглядывается — ещё бы, всю жизнь полагающийся на разумные говорящие пушки Гиноза вдруг дерётся на кулаках и выкручивает на его глазах сальто — но быстро приходит в себя и вовремя подлетает свернуть преступнику шею, прежде чем тот активирует взрывчатку. Боевой тандем из них выходит отличный — даже сами не удерживаются, чтобы не обменяться восхищёнными взглядами в мимолётной паузе на отдышаться. Гинозе кажется, что он мог бы смотреть вот так на Когами хоть вечность, и в их взглядах больше, чем только восхищение, и к Когами у него оглушительно больше, чем просто скучание. Но взаимные любования приходится отложить, потому что датчик внутри уничтоженного кибернетического тела всё-таки срабатывает, и оба успевают отбежать в разные стороны до того, как раздаётся взрыв. В рассевшемся дыму Гиноза глазами находит Когами — тот озлобленно морщится, прикрыв от ударной волны голову — выдыхает с облегчением и переползает к краю платформы, разминает шею и прикладывает пальцы к уху, пытаясь унять разогнавшийся от виска к виску гул. — Ну-ка рассказывай, кто тебя так в рукопашке натаскал, — негодует Когами вместо приветствий. — Пережить не можешь, что не ты мне уроки давал? — Я бы с тобой поборолся. — Да что ты? — Вот особенно этот приём с седланием мне приглянулся. — Угомонись, — отфыркивается от него Гиноза, садится у косой балки и подтягивает к себе согнутую ногу, чтобы опереться на колено локтем. — Тебя вон уже изваляли по полной, места живого нет. Когами в подтверждение подползает к нему побитым щенком и садится рядом, приваливается с вымученным вздохом, молчит и настороженно трогает плечо, к которому прижался своим — должно быть, твёрдость протеза под рукавом ощущается непривычно. — Удобно тебе с ней? — задаёт он поистине идиотский вопрос. — Лучше, чем вообще без руки. Когами молчит, проводит пальцем от плеча до сгиба локтя, где нет больше пульса и узора едва проглядывающихся вен. — А в ней есть какие-нибудь приколы? — Есть подстаканник для двух стаканчиков и базука. — Серьёзно? — Ты такой дурак, боже мой, ни черта не изменился. Когами будто издевается — глаза круглит совсем как в юности, когда узнавал поразительный факт на уроках, или когда терялся с реакции Гинозы, раскрасневшегося от спонтанного поцелуя в щёку. — Прости меня, — говорит он осевшей усталостью — и юность в пыль, тяжесть годов и обломки в открытую грудь. — Что не смог тогда остаться. Гиноза будто ожог ловит сразу всем телом и даже не морщится. Он понимает, за что просит прощения Когами — когда убежал в ночь тайком и с подброшенным в карман прощальным письмом, когда пробежал мимо без возможности остановиться и побыть рядом, оттащить от окровавленного тела отца и обнять поверх руки, оторванной и остывающей в рукаве инспекторской куртки — и понимает, за что должен попросить сам, но Гиноза не хочет, чтобы они тратились на извинения, от которых воздух тяжелее и в межрёберье сквозняки. Он хочет, чтобы выкраденные у вселенной формальные полчаса были только для них двоих, а вина третьей-лишней будет только мешающим в горле комом. — Ну и звёзд тут, конечно, с ума сойти, — отвлекает он их обоих — лучше зрачками в воронку космоса, чем в собственное больное прошлое на быстрой перемотке. Звёзды просачиваются сквозь прорезь в облаках, будто блёстками по чернилам, задели по неосторожности баночку и рассыпали содержимое, и космос, наверное, так и появился — обронённый случайно, россыпь хаотичная и по углам закатившиеся галактики, самый восхитительный бардак вселенских масштабов и оставленная без присмотра тоскливая красота. Когами сидит с задранной головой, поглядывает на Гинозу искоса, изучает мельком и выхватывает по детали, с интересом собирая новый образ, представший перед ним после разлуки. — Ты отрастил волосы. — Ты всегда был наблюдательный. — Я детектив. — Ты бомж в бегах. — Тебе идёт кстати. — А ты, гляжу, титьки отрастил, ходишь вон сверкаешь, — Гиноза бесцеремонно тянет руку и оценивает на ощупь накачанную грудь. — Да ты вроде тоже, не разглядеть, правда, под жилетом, — Когами пытается пощупать Гинозу в ответ, засовывая руку за ворот бронежилета. — Хватит щипаться, — шлёпает его по руке Гиноза. — Ты первый начал. — Как был детсадовцем, так и остался. — Штаны на лямках. — Вот-вот, ещё тебе нос надо красный и башмаки больше размеров на пятнадцать. — А ты всё такой же ворчун, — Когами усмехается скользнувшим родным теплом и ловит упрямящегося Гинозу за руку, переплетает с ним пальцы и кладёт голову на его плечо. — Боже, я как будто дома. Гиноза медленно опускает взгляд, будто не верит и боится спугнуть. Впервые кто-то держит его за протезную руку, и так странно переплетать неживые пальцы с живыми. Как и странно вообще держаться за руки и сидеть вот так рядом, хотя в надеждах не было уже даже возможности случайно свидеться в толпе на расстоянии. Вселенная всё-таки бывает ещё щедра на сюрпризы — а именно любит разодрать по новой рану, которая и так не заживала. — О, гляди, — Когами поднимает палец к небу. — Созвездие Лебедя. Помнишь его? — С яркой жопной звездой? — Ты запомнил, горжусь тобой. — Погоди, это так обалденно, на самом деле, — Гиноза засматривается на звёзды уже сам, а не в попытке сбежать от болезненного разговора. — На потолке планетария смотрелось зрелищно, но тут всё в живую, и оно будто близко так, будто вот-вот на ладони осыплется. Он упускает момент и осознаёт слишком поздно — тающее расстояние, пока взгляд прикован к усеянной звёздами гуашевой синеве, тот же трюк спустя года — и Гиноза ведётся, ловится наивным влюблённым мальчишкой в белой рубашечке, которого утащили целоваться в подсобку школьного стадиона, а сейчас его крадут у самой вселенной, у обстоятельств и обязанностей, прячут от должностей и званий, от цифр и оттенков, от истерзанной войной чужой земли и от родного Токио, зазывающего огнями аэродрома в километрах отсюда, и в этом выстраданном поцелуе хватает и вины, и прощения, всего невысказанного шёпотом и на крике из охрипшего горла, и раны лучше всего залечиваются тишиной на двоих, но мир вокруг них всегда такой нещадно громкий. Время имеет свойство застывать и перешивать секунды в осколки вечности — и именно это оно делает прямо сейчас, впадает в ступор и увлечённо наблюдает со стороны. Они отрываются друг от друга одновременно, будто негласно понимают оба, что выпадать из реальности здесь и сейчас — непозволительная роскошь для двух изгоев в чёрном списке. — Можно я кое-что сделаю? — Ты только что сделал. — Нет-нет, я другое, — Когами подносит руку к лицу Гинозы — тот ждёт прикосновение к щеке, но рука соскальзывает к затылку — стягивает с хвостика резинку и распускает собранные волосы. Отросшие пряди подхватывает ветер, и Гиноза убирает одну в сторону, чтобы не нахлёстывала на глаза. Когами ловит их осторожно между пальцев, проводит почти в невесомом касании до кончиков и смотрит заворожённо. — Ты такой красивый. Гиноза не верит, что это с ними снова происходит — что снова отзывается внутри и чуть ли не струнами отзванивается, не как в чуждых клише, а как всё в той же юности, и он бы тоже сказал, что Когами красивый — отметить очевидное, неоспоримое и неизменное — красивый даже сейчас, в ссадинах и с подбитым глазом — и будто не в гражданскую войну ввязался, а только что подрался за школой за своего мальчика и теперь виновато улыбается, без слов извиняясь за то, что вот он такой. На Гинозу накатывает какое-то восхищённое осознание вперемешку с ужасом. — Господи, Когами, нам с тобой тридцать один год. — Мужчины в самом соку. — Серьёзно, мы знаем друг друга больше пятнадцати лет, ты соображаешь вообще? — И погляди, какие мы стали — теперь ты влетаешь и спасаешь меня из драки, а не наоборот. — Вот какого чёрта ты постоянно вспоминаешь травмирующий момент из моей школьной жизни, тебе не стыдно? — Прости. — Самоутвердиться хочешь, напомнить лишний раз, какой ты был тогда крутой? Ты на себя сейчас посмотри, синяк заплывший, ещё и раздетый, спасибо хоть, что в штанах. — Прости-прости-и-и, — Когами прерывает поток негодования и притягивает Гинозу к себе, на порыве встрепав ему затылок и поцеловав в висок. Гиноза принимает порывы с покалыванием на вдохе и не вырывается, хотя хочется — потому что знает ведь прекрасно, как сейчас привыкнется к этому недостающему вместе, как по ночам будет вспоминаться и вгрызаться, и вместо осязаемого останутся одни лишь выцветшие образы и протянутая в пустоту рука. — Мне писала твоя мама. Когами заметно мрачнеет. Заигравшийся мальчик, бросивший маму в родной стране — проклятой и проклявшей. — И что писала? — Сказала, что если наступит судный день, мы с тобой не попадём в рай. Гиноза не пытается Когами поддеть или упрекнуть — они оба непослушные сыновья и оба разбили материнские сердца. И Когами-сан всегда была такой, ей мало суда Сивиллы, она верит в другой, самый страшный и самый честный, который не обмануть аномалиями и от которого не сбежать даже на край света. — Хорошо, что мы с тобой свои судные дни уже пережили, — Когами снова ловит спрятанную в перчатку руку и перебирает осторожно механические пальцы. — Ну а рай, сам понимаешь — не наш случай. Гиноза не спорит, не выдёргивает руку и вслух не усмехается с иронии — в семнадцать ловить бриз на берегу океана, улыбаться горизонту и обещать, что всё у них будет красиво, но годы спустя перескочить своё тридцатилетие и с накопленными шрамами разбито признать, что будущее опечатали и перекрыли все горизонты, и красивого в жизни так мало, а после неё рай им даже не светит. Время застывает только иллюзорно, а само подло продолжает отсчитываться — полчаса, или пара, или три жизни погибшей звезды, Гиноза не уследил и теперь никак не отмотает назад — минуты просыпались песком сквозь пальцы и скопились в дюну внутри стеклянных стен песочных часов, и они вдвоём сидят на вершине, ждут песчаного ветра или нового оборота, который подкинет их к яснеющим облакам. — А вот и рассвет, — Когами склоняет голову ближе и щекочется носом о мягкие волосы. — Тебя до которого часу отпустили со мной погулять? — Да пора бы заканчивать уже так-то, — Гиноза не глядя отстраняется, убирает волосы обратно в хвост, цепляя лишь краем глаза и игнорируя пристальный взгляд Когами. Затем медленно поднимается на ноги, прищуривается на прорывающиеся рассветные лучи и достаёт пистолет. Когами при виде оружия даже не дёргается — Гиноза с ответной невозмутимостью спокойствием наставляет на него пистолет и приказывает: — На колени. Когами смешно щурит в недоумении свой заплывший глаз и фыркает. — Ты не изменился. — Шевелись, я и так тут с тобой задержался. Когами разумно решает не спорить под направленным на него пистолетом — в самом деле, и так заставил ждать — встаёт послушно на колени и опускает руки, вверяющий себя и всё собой содеянное, все свои грехи и ещё кровоточащие порезы, душит покорным молчанием и смотрит в глаза пристально — вина неизменно, прощение и прощание бегущей строкой — и опускает голову, смиренно ожидая выстрела. Гиноза думает, что выстрел и правда не помешал бы — себе в висок без предупреждений и с нервной усмешкой под спущенный курок. — Смерть придёт, у неё — будут твои глаза, — момент хуже не сделаешь, но у Когами получается. Гиноза не удерживается от раздражённого цыканья. — А мы не можем без драмы, да? — Ты про цитирование стихов или в целом про нас? Гиноза закрывает глаза, чтобы улеглись мысли и не вырвались ругательства. В целом и про нас — обречённо, неизлечимо, вдребезги. Гиноза делает пару шагов вперёд и протягивает Когами пистолет — тот так и сидит в своей позе приговорённого и смотрит непонимающе. — За мной должок. — Гино? — Уходи, сейчас же. И больше даже не показывайся здесь. Язык режется о слова, не верится и не дышится, и отпускать больно — как снова терять конечность, только здесь не спасут медицина и технопрогресс. — И не заставляй Цунэмори нести ещё большее бремя. И вина на шею, как положено — вместо оберегающего амулета в дорогу. Когами поднимается на ноги — пошатывается слегка, побитый и измученный, беглец на последнем издыхании, которому великодушно позволили хоть немного восстановить силы в выкраденных минутах покоя. — И тебя это устраивает? — Когами забирает протянутый пистолет. — Таков твой выбор? — Таков мой компромисс, — Гиноза улыбается, чем наверняка шокирует Когами, он ему ещё долго будет помниться своей колючей и неулыбчивой версией, и жаль, что нет возможности показать, как он успел измениться. Зато он делает то, что хотелось и назревало давно — замахивается и с кулака ударяет Когами по лицу. Выходит прям от души — Когами удара явно не ожидает и отлетает в сторону, падает поверженный на пол и кривится от боли. И так в синяках весь, но Гинозе нужно поставить свою финальную точку. — Вот теперь я доволен, — заключает он, разворачивается и уходит по мосту терминала прочь. И в нём снова откликается прошлое — шаги удаляющиеся, надломом и безвозвратно, и в этот раз даже уже не смотрят вслед, лишь улыбка болезненно кривит разбитую губу, пока расцветающие лучи пересчитывают на лице синяки, и уходить они оба умеют, и выстрел всегда можно приберечь для следующей встречи, но друг для друга больше не остаётся пуль. — Не хочешь сбежать вместе со мной? — долетает в спину контрольным. Гиноза замирает на полушаге, сжимает кулаки в бессилии и больше не может обернуться. — Сбегать — это твоя фишка. Моя — ждать тебя обратно вопреки здравому смыслу. За спиной молчат. Вероятность новой встречи ничтожна настолько, что никто не решается озвучить это вслух — иначе не избежать ещё одного взрыва. — Если буду подыхать — обещаю, что в последние секунды буду думать о тебе. — Ой да пошёл ты, — Гиноза морщится от развязавшейся сентиментальности и ускоряет шаг. — Ну что такое, мы не можем расстаться на такой грубой ноте! Гиноза, продолжая идти вперёд и не оборачиваясь, поднимает над головой руку и показывает на прощание средний палец. Июль жаркий в этой стране — дом же встретит сезоном дождей, ветрами под воротник и новым омертвением.

now october this time you won't be needing me you left me with the pills we had plans but you couldn't make it октябрь, 2116 год

Правда прилетает в лицо осколками из битого зеркала — Гиноза больше себя не бережёт. И не бросается больше жалящими словами, зато теперь бросает себя — под пули безрассудно, в драку не на равных, как можно ближе к поставленной на обратной отсчёт бомбе, чтобы пульс пытался обогнать ускоряющиеся цифры-секунды. И в этом и есть суть работы исполнителем — псы-ищейки вперёд и без сожалений под ударную волну — но Гинозой движет ещё и банальное отсутствие причины держать себя в безопасности, и это не поиск смерти, это просто невозражение, если она вдруг всё-таки настигнет. Одуряющая свобода, когда знаешь наверняка — никто не ждёт тебя домой. — Гиноза-сан, ради чего вы живёте? Гиноза удивлённо оборачивается — Мика выжидающе молчит, напряжённо скрестив руки. Сперва ему кажется, что это вопрос с издёвкой, с каким-то даже презрением — зачем ты живёшь, зачем ты всё ещё есть. Но у неё настроение как будто другое, может даже показаться, что ей нужно просто поговорить. О да, Гиноза знает, как в этих стенах порой тянет раскрыть душу — когда в офисе никого, а на двоих легче поделить нечаянный поток скопившихся слов. — А что? Примеряешь варианты? — Пробные попытки разобраться в себе, и вообще это не важно, — Мика раздражённо дёргает головой, встряхивая своим неизменным подвязанным пучком. — Ну скажите, что вам, трудно что ли? И вот только давайте без этих ваших хохм. Гиноза и не собирался. Просто Шимоцуки редко кого к себе подпускает и едва ли проявит слабость, хотя её куда ни ткни — болевая точка. Но держится она отлично. — Жизнь на автопилоте, я бы так это назвал, — Гиноза вздыхает с тяжестью всей нажитой житейской мудрости. — Живу, потому что всё ещё живётся, без объяснений и само по себе. Когда-то этим всем кто-то управлял, какая-то цель вырисовывалась впереди, а сейчас — полёт без координат в никуда, и ни в одной точке земли тебя не примут на посадку. Молчит Мика долго. Вроде даже не моргает, но это не точно. — Гиноза-сан, когда вы в последний раз были у психолога? — Прости мне мои мрачные метафоры, что-то я увлёкся в последнее время художественной литературой. — Вы увлеклись мыслями о суициде, и мне за вас как-то даже тревожно. — Ну что ты, не нагружай себя ерундой, — Гиноза едва сдерживается, чтобы в трогательном порыве не потрепать её по голове — боже, и откуда в нём только это, неужели годы берут своё. — Всё-таки у меня есть цель — увидеть тебя однажды в кресле главы Бюро. — Ой да коне-е-ечно, — Мика закатывает глаза и выделывает полуоборот на вертящемся стуле. — Прекратите подлизываться, я знаю прекрасно, что меня все терпеть не могут, вы так тем более. Про Шимоцуки Гиноза тоже может сказать с гордостью — она растёт на его глазах. Да, она вертится в рамках системы — никаких бунтарств и несогласий с вышестоящими, она не признаёт самодеятельности и не потерпит сомнений в неоспоримой совершенности и правоте Сивиллы. Не вломится, как Цунэмори, в кабинет начальства с разбирательствами — в отделе помнят, как непривычно зла была Аканэ после той самой процедуры извлечения воспоминаний у арестованного террориста, не выдержавшего пыточной нагрузки на мозг и погибшего в процессе. Но она выбивается вперёд, она не отклоняется от нормы, но всегда настороже и думает своей головой — и однажды системе, которую так боготворит, покажет клыки, если та надумает выкинуть её из игры как бесполезную пешку. — Дурочка ты, — говорит Гиноза со смесью умиления и горечи. Мика на удивление не вскидывается и не огрызается в ответ. Запоздалая реакция и задумчивый взгляд в сторону, редкий момент, когда она готова говорить о себе так уязвимо. — Начальство всё равно замечает только семпая. Ох, а вот и одна из тех самых точек — надави и любуйся. Даже несмотря на частые пререкания, Мика всё равно несомненно уважает Аканэ, ждёт от неё похвалы и безуспешно пытается скрыть восторг в моменты, когда Цунэмори-семпай к ней прислушивается и общается с ней на равных. Но как же её душит, бедную, изматывающее непонимание — почему Аканэ остаётся на хорошем счету у начальства, если она постоянно с этим начальством лезет в спор — и осознание кирпичными обломками на плечи — я никогда её не превзойду. — Дурочка, говорю же. — Вы забываетесь, Гиноза-сан, — хмурится Шимоцуки, торопливо выходя из режима мимолётной искренности. — Ты что-то говорила про попытки разобраться в себе, тебе помочь? — Спасибо, не надо, а то после разговоров с вами я в себе не разберусь, а разочаруюсь. — Нет, я серьёзно, тебя что-то беспокоит? — Всё в порядке, просто накатывают иногда неопределённые мысли, — Мика поднимается из-за стола и накидывает на плечо сумку. — Беспокоить меня скоро начнёте вы. Пообещайте не устраивать глупостей. Гиноза хочет громко шмыгнуть носом для драматичности, но его попросили воздержаться от хохм. А вообще он и подумать не мог, что доживёт до дня, в котором Шимоцуки будет за него переживать — ему бы не заигрываться с жалостью к себе. — Обещаю, что избавлю тебя от участи с утра перед планёркой зайти в мою комнату и обнаружить в петле мой труп. — Вот уж благодарю. — Вместо тебя в мою комнату зайдёт Цунэмори. — Да ну вас! — Мика плюётся и быстрым шагом идёт до дверей. — Всё, я ушла домой! — До завтра, никаких суицидов в твою смену, — Гиноза с наигранной отстранённостью проводит пальцем по краю стола. — Хорошо, что твоя смена уже закончилась. Мика рычит в дверях и вылетает из кабинета, разнося по коридору звонкий стук каблуков. Гиноза смеётся себе под нос, а под висками тем временем отстукивает монотонно вопрос — а вдруг ты не шутишь? В октябре в Бюро приходит Фредерика Ханаширо — сотрудница Министерства иностранных дел, временно назначенная на должность ассистентки инспектора по программе обмена между министерствами. Дело двухмесячной давности определённо наделало шуму — Гиноза в очередной раз посылает Когами мысленной пинок — масштаб событий вышел за рамки полномочий отдела уголовных расследований и мог повлечь за собой международный конфликт из-за вмешательства во внутреннюю политику других стран, и чтобы впредь не допустить подобного рискованного цирка, в дальнейшем сложные дела такого рода будут рассматриваться в сотрудничестве с Министерством иностранных дел. Мика интересуется, вызваны ли подозрительные шевеления в кабинете министров тем, что в МИДе кто-то недоволен решениями Сивиллы — Гинозе в её годы с его повышенной осторожностью и послушностью подобная прямота и не снилась. Фредерика изящно отрицает — улыбка снисходительная и аккуратным жестом убранная за ухо прядь, уклончивость и скрытые мотивы за этикой и искусственными манерами дипломата. Гинозе нет дела до политических интриг и международных разборок — Когами вновь не представляет никакого интереса для Бюро, и это повод выдохнуть, потому что охотников за Когами на чужих землях и так хватает, так пусть хоть родная страна оставит его в покое. И только секундный внимательный взгляд на Цунэмори и посыл почти телепатический — тёмные времена, в верхах нынче никому веры нет, не рискуй. Фредерика явно присматривается к Теппею. Гиноза не в курсе, что посланнице министерства понадобилось от исполнителя — возможно, всё дело в военном прошлом Суго, вдруг министерство ворошит дела минувших дней и им для расследования требуется знающий человек, но не Гинозе в это лезть и уж точно нет смысла донимать Теппея расспросами — всё-таки взрослый мальчик, как-нибудь уж разберётся, лишь бы глупостей не наделал. В этот же вечер Теппей напивается до какой-то пронзительной разбитости, что-то пьяно твердит про “чувство справедливости” и несколько раз спрашивает, правильно ли он поступает. Гиноза понятия не имеет, о чём он так убивается, но всё равно хлопает утешающе по плечу и каждый раз отвечает да. Гиноза порой этот же вопрос задаёт самому себе — и сам же с себя презрительно смеётся, мол, не стыдно ли тебе? Стыдно, и Гиноза слов никогда не подберёт и не выразит — насколько. И неизлечимая вина за эгоизм, когда не предотвратил катастрофу и не доглядел за своей вечной головной болью, живущей на недосыпах и немыслимых количествах выкуренных сигарет в день, часовая бомба тикала под носом всё это время, но Гиноза не прислушивался и предпочитал трястись за себя, переживая, чтобы в кабинете начальства на него не повысили голос. Гиноза изменился с тех пор, конечно же, но кому теперь ты этим похвастаешься, кого удивишь и к кому полезешь за похвалой? Голову из задницы нужно было вынимать раньше, когда человек, которого ты так жаждешь спасти, был хотя бы в пределах досягаемости, на расстоянии вытянутой руки за соседним офисным столом. Всё проёбано и гниёт в октябрьской слякоти. Да вот только неприглядный вид осеннего города можно спрятать под фильтрами навороченных голограммам. Неприглядный же бардак из головы выбивают только пулей. — Фредерика запросила досье на Когами-сана, — говорит Аканэ между делом, пока стоит вместе с Гинозой и дожидается приезда полицейских дронов для осмотра места преступления. Гиноза настороженно хмурится и мельком оглядывается назад — они с Аканэ стоят поодаль от остальных, уже что-то вроде привычки, как будто у них постоянно на двоих секреты. — Цель свою она не озвучила, конечно же? Аканэ безрадостно усмехается. Гиноза шевелит спрятанными в карманах руками, и из них мёрзнет только одна. В этом году стихии опять не по расписанию, октябрь какой-то аномально выстуженный, зато зимой наверняка снова не будет и намёка на снег. В любом случае судьба Когами их с Аканэ уже не касается. Когами может ошиваться в любой точке планеты и быть в розыске в каждой из них, пусть страны объединяются в союзы и бросают все свои силы для его поимки, пусть он сам бросается хоть под гранаты, хоть со скалы — Гинозе нет дела до человека, который в своём отсутствии скоро станет чем-то вроде легенды, он даже не узнает никогда, где именно Когами погиб и где похоронен. Просто интересно, сколько ещё получится себе врать. Аканэ как-то сказала — вы так любите нести бремя, Гиноза-сан. Гиноза улыбается жалящим порезом в небо, из которого к вечеру по прогнозам прорвёт дождь — бремя всяко лучше глухой пустоты, из которой четвёртый год не выветривается дым. Ниоткуда с любовью, без надежды на чудо — кормись неисчерпаемой болью до конца своих дней.

февраль, 2117 год

Очередной год пролистывается будто мимо и напарывается на ледяные обломки зимы — чтобы остыть в горле спутанностью слов без адресата. Новое расследование закидывает в префектуру Аомори — пелена заснеженных гор, безмятежность в лазури, тень вертолёта рваным пятном по выбеленным склонам. Флаг префектуры не менялся с прошлого века, белый цвет олицетворяет бесконечность вселенной, зелёный — надежду на процветание. Талисманы Гиноза тоже зачем-то держит в голове — яблоневый цветок среди растений, а символ среди птиц — лебедь. Лебедь. Лебедь-крест-Денеб, звезда станет сверхновой через пару миллионов лет — а мы с тобой всё равно не успеем встретиться. Зачем оно только копится — отравляющий хлам из памяти — сожги и сгори сам. И ври сколько угодно, убегай и не оглядывайся, отрицай и забывайся, ухмыляйся под дулом и мешай алкоголь с таблетками. Правда всё равно будет хрипеть ледяным в затылок — ты всё ещё дышишь под его имя. Гиноза едва не гибнет на задании — рукопашный бой на неравных силах, но Гиноза уже влился, Гинозе уже адреналин отбивает перебитую дробь в пульс — протезную руку отрывает в самом разгаре, тело будто половинчатое и плохо слушается под порывом снежной бури, руку жалко, руку придётся ждать и пугать Мику пустым рукавом пиджака, про себя без руки можно придумать много шуток и по уважительной причине отмазаться от пары срочных выездов. Затянувшаяся драка принимает нежданный поворот, и противник Гинозы перелетает за край и срывается с обрыва. Оставшийся Гиноза стоит на самой кромке треснувшего льда, выдохнувшийся и пошатывающийся — кровь наползает на глаза и намерзает коркой на потёках — закрывает глаза и падает следом. Небо проносится под углом — чёрная прорезь и снег-снег-снег — перебитая ветрами высота уже готовится подхватить и сбросить камнем вниз, но кто-то вдруг хватает его за уцелевшую руку и удерживает от падения. Гиноза на небрежном изнеможении поднимает голову — и видит Когами, словившего его и держащего над пропастью. Выдыхается судорогой, перед глазами плывёт, метелями воется в пустоту без ответа. Насмешка охрипшей вселенной, побочка удара по голове, неминуемо подкосившийся рассудок, и мольба на языке только одна — отпусти ты уже. Но помутнение смаргивается, и за руку его вытягивает наверх Кунидзука — и реальность возвращается ледяным ударом в лёгкие и колючим снегом по лицу. Гинозе некогда скатываться в любовные страдания и скрючиваться в очередном приступе безотчётной тоски — дело ещё не закрыто, и за вверенной ему Шимоцуки нужен глаз да глаз — но просто на вдохе прилетает очередным вколоченным гвоздём под рёбра — не заживает, не забывается, не отпускает. — Гиноза-сан, что в вашем понимании “одиночество”? Гиноза покашливает то ли от внезапного вопроса, то ли от холодного воздуха. Они с Цунэмори устроили спонтанный перекур на крыше Бюро, неловкие, как прячущиеся от учителей школьники. Оба толком не курят, а только бесполезно вертят обсыпающиеся сигареты — грустные люди с ртутью в венах, а так хочется подкожного солнца. — Что-то печальное, — отвечает Гиноза и сгоняет хрип новой затяжкой. — Гнетущее. Изматывающее. Душащее. Снега в Токио снова нет, снег остаётся отголосками из покинутого две недели назад Аомори — беззвёздное небо без дна и неслучившееся падение — дым струится из тлеющего кончика и оцарапывает горло под обоюдное молчание. Неделю назад умер Дайм. Это как снова потерять члена семьи, снова лишиться причины открывать глаза после сна, а их у Гинозы и так почти не осталось. Да, Гиноза в подходящем настроении для разговоров про одиночество. — Всегда ли одиночество подразумевает изъян, от которого нужно избавляться? — Аканэ продолжает поток вопросов. —Может ли одиночество быть осознанным выбором, или это всегда негативный и калечащий фактор? Если ты выбрал добровольное одиночество, то поверят ли тебе? Или решат, что ты просто смирился? Будут ли они правы? Гиноза слегка теряется. Цунэмори же перед ним потерянной не выглядит, она просто будто копнула в себе нечто, что раньше обходила стороной, дотронулась и понять теперь не может, обжигает ли её. — Я думаю, что одиночество случается с нами для того, чтобы мы для себя решили, комфортно ли нам в нём или же мы хотим это изменить, — огонёк сигареты рисуется дёрганной змейкой по воздуху, декабрьский вечер подступает оседающей мглой. — Вот я мог бы быть добровольно одинок. Сомневаюсь, что я вообще создан для каких-либо отношений с людьми. — Вы явно наговариваете на себя, — Аканэ улыбается — карамель жжённая, и как она так только умеет. — Пытаетесь выставить себя эгоистом, хотя умеете переживать и заботиться о других. Гинозе хочется верить в её слова — хочется верить в себя, который всё-таки не так безнадёжен. Гинозе нельзя позволять вот так откровенно — слушать и прочитывать, потому что он по себе чувствует — его срывает. — Мне никто не нужен рядом и не понадобился бы, — Гиноза говорит и будто с раны корку сдирает. — Всё пошло не по плану из-за одного человека, после которого жизнь наедине с собой кажется уже чем-то катастрофично неправильным. Мир меняется, но по-прежнему твердит про две половины — сам по себе ты не протянешь, ищи себе второго и обрети счастье в целостности. Гиноза всё равно цельным уже не будет, но всё так же просыпается по утрам и живёт за полосой неотправленных сигналов, пока его отцапанная половина строит новый Рим на развалинах антиутопии с обратной стороны горизонта. — Выходит, мы все изначально одиноки, пока кто-то не придёт и подло всё не испортит, — задумчиво выдаёт Аканэ. — И не говори, как смеют вообще лезть и рушить первозданную идиллию. — Но нужно ли в таком случае сводить смысл своей жизни к ожиданию этого самого человека, который всё испортит? Кто вообще придумал, что каждому нужен кто-то, если мы изначально предоставлены сами себе и уже этого должно быть достаточно, чтобы строить своё счастье? — Как-то так заведено, что человеку нужен человек, — Гиноза пожимает плечом и смотрит на холодную белизну зажжённых окон соседнего здания. — Почему-то все решили, что жить нужно обязательно для кого-то, а когда мы гордо сообщаем, что живём ради себя, то это воспринимается как попытка оправдать свою неполноценность — живёшь ради себя, потому что больше не для кого. — Я всегда была одна, — в ровном голосе проскальзывает горький упрёк. — Хотите сказать, я живу зря? Гинозу ужасает такой вывод. Мысли нерадостные, мягко сказано, и по Аканэ ведь не скажешь, что её вообще что-то тревожит, и надо же было миру извернуться под таким углом, чтобы эта несломленная и не теряющая веры в лучшее девушка вдруг почувствовала себя в нём лишней. Поразительно, что с таким диссонансом ей ещё удаётся сохранять свой чистый оттенок. — Даже думать не смей такие глупости, — Гиноза для строгости пару раз тюкает Аканэ пальцем в лоб. — За этот мир стоит продолжать бороться только из-за того, что в нём есть ты. Аканэ поправляет чёлку, улыбается секундно и отворачивается, то ли вновь задумавшись, то ли просто пряча лицо, выдающее её растроганность. Гиноза её пока не дёргает, но что-то ему подсказывает, что часть беспокойной тяжести в её голове он всё-таки разгрузил. Небо густеет и застывает небрежными мазками по холсту, чёрным крыли облака и не дали подсохнуть, неряшливо смазав размашистые потёки до горизонта. Гул самолёта нарастает заунывно, очертания крыльев едва проглядываются, но темнота наслаивается по секундам, самолёт тает контурами и остаётся лишь мерцанием красных огней с высоты. Гиноза мысленно задаётся очередным вопросом в никуда — интересно, а какое небо видишь сейчас ты?

what a silly boy I've been engaged in a war no one can win what a handsome boy you are a miracle shines through your torn heart декабрь, 2117 год

День не заладился с самого утра. Мигрень с первых секунд пробуждения, вцепилась и не отпускала первые пару часов точно, из рук валится всё, что в них попадает — кружка с кофе благополучно украсила пол осколками и солнцеобразной лужей, чудом не облив самого Гинозу. Встретился с полом и один из кактусов — Гиноза с шипящими ругательствами под нос успел пересадить его в другой горшок, между делом умудрился где-то поцарапаться и едва не грохнул со стены свои коллекционные монетки под стеклом, когда зачем-то полез поправлять скосившуюся чуть вбок рамку. Господи, если кто-то для полного финиша решил его проклясть, то зря так мелочиться — лучше сразу бетонную плиту на голову и не мучить. В офисе же контрастом царит имитация покоя. Кунидзука красит ногти Хинакаве — какое-то странное дежавю с корректировкой. На стол Теппея Гиноза уже не бросает задерживающиеся взгляды, да и воображение почти не шалит и не рисует за столом другого, кто сидел за ним раньше — по ощущениям полжизни назад. Всё ещё непривычно с пустующего стола в углу. Цунэмори временно отстранена от работы, таки заигралась с бездной, и та показала клыки. Гиноза даже не знает, в порядке ли её коэффициент, не знает, в порядке ли она сама, и Гиноза вроде убеждает себя — она справится, всегда справлялась — но Аканэ в последнее время привлекала к себе уж слишком повышенное внимание, и оказаться неугодной Сивилле можно порой по щелчку пальцев, поэтому готовиться приходится даже к самым худшим сценариям. Размеренность сметает влетевшая в офис Шимоцуки — взбешённая больше обычного, оглядывает по-волчьи присутствующих и едва не рычит. — Гиноза-сан, поднимайтесь и следуйте за мной, — она выжидающе встаёт боком в дверях, намекая пошевеливаться. — Остальным в моё отсутствие не покидать офис. В случае неотложной ситуации отправляйтесь на вызов с инспекторами второго отдела. Исполнители отзываются мычанием — Яёй с Хинакавой некогда отвлекаться, а Теппей идёт на новый рекорд в какой-то стрелялке. Гиноза решает никого не задерживать и идёт за Микой. Идут в дурацком таком молчании, по коридорам и в лифте — только тут между этажами Гиноза невзначай интересуется, куда именно они направляются, и немного подвисает с ответа — через главный холл и до парковки — гнетёт до липкой неуютности. — Что мы забыли в МИДе? — считает нужным спросить Гиноза, пока они садятся в машину. — Меня депортируют из страны? — Не угадали. — Тебя депортируют из страны? — Вы прекратите паясничать уже или нет? — Мика агрессивно хлопает дверью. — На месте и узнаете. Бред какой-то. Для сюрпризной вечеринки в честь дня рождения как-то поздновато, а других поводов вести себя так напрягающе таинственно Гиноза пока не придумал. — Это что, свидание? — хохмит он, накидывая через плечо ремень. — Может быть, но не со мной точно, — отмахивается Мика, брезгливо морщась. Оба с облегчением выдыхают, но Гиноза всё ещё насторожен. Шутки шутками, но в самом деле — какое иностранным делам до него дело, кому он вообще сдался со своей порушенной карьерой и бесперспективной службой на должности ищейки без прав. Есть у Гинозы одна догадка, но он её отгоняет и душит всеми силами. Единственный вариант, зачем Гиноза понадобился структурам, ведущим дела за пределами страны, — это неугомонный Когами, снова где-то всплывший и попавший на радары. Вопрос только в том, почему такую информацию решили доложить исполнителю — потому что Цунэмори нет сейчас на месте? И Гинозу выдернули из Бюро, как единственного его коллегу с тех времён? А почему не позвали ту же Кунидзуку? Или в МИДе осведомлены, какими отношениями были связаны Когами и Гиноза? А что такого они собрались сообщать? Ищущий приключения на задницу придурок всё-таки где-то погиб и для драмы на последних секундах прохрипел имя Гинозы? Мысли бредовые, вопросы без ответов, хочется открыть на ходу дверцу машины и проветриться головой об асфальт. Ситуация не проясняется, и Гиноза так в неведении и заходит в здание министерства — холл стеклянный, голограммы флагов и плазменные экраны, транслирующие новости из горячих точек. Мика показывает удостоверение кому-то из администрации, и работница с вежливым кивком и с искусственной улыбкой провожает их до нужного кабинета. Они перекидываются лишь парой фраз, и то с подачи Мики, потому что ей тоже непривычно долго отыгрывать молчанку, а Гиноза же предпочитает не вмешиваться и не рушит ритуальную строгость, разглядывает себя отстранённо в зеркальной стене кабины лифта — руки в карманы и скучающий вид, напускное спокойствие поверх внутренних натянутых струн. В кабинете их встречает Фредерика — стол изогнутой каплей, солнце проливается и стелется полосами сквозь наполовину завешенные окна. — Я привезла его, как мы и договаривались, — Мика показывает на Гинозу рукой, как будто иначе его в кабинете не заметят. — Надеюсь, теперь-то хоть ваше министерство наконец-то оставит нас в покое? — Я бесконечно вам признательна за содействие, инспектор Шимоцуки, — Фредерика приветственно встаёт из-за стола и в уже знакомом жесте убирает за ухо блондинистую прядь. — Если бы он знал, зачем именно он едет, то угнал бы у меня машину и по дороге пускал бы из окна фейерверки, — Мика с фырканьем упирает руки в бока. Гиноза смотрит на них обеих с посекундно тающим пониманием реальности. Если бы перед ним была сейчас камера, он бы пялился в неё очень долго и с отблесками чего-то умирающего в его глазах. — А меня просветить кто-нибудь собирается, или я так и останусь стоять тут идиотом для комического эффекта? Фредерика смотрит на Гинозу с непоколебимым дипломатическим спокойствием. В Бюро она проработала совсем немного — подсмотрела внутренние секреты, приняла участие в трёх расследованиях и вернулась в свою привычную среду. Гиноза с ней общался один на один лишь однажды — изначально формальная беседа, чтобы глупо не молчать, раз уж получилось столкнуться у кофейного автомата, но мелькнула пара фраз не по работе и почти душевных, Гиноза помнит, что они даже о чём-то смеялись, и в целом от общения осталось приятное впечатление. — Исполнитель Гиноза, не подождёте ли здесь немного? — Фредерика — обезоруживающая любезность, и такая же обращается к Мике. — Не согласитесь ли выпить кофе в моём кабинете, инспектор Шимоцуки? Мика слегка теряется — блюдца глаз выдают недоумение — но быстро возвращает себе хмурый вид. — Мы же и так в вашем кабинете? — А я говорю про другой свой кабинет, — Фредерика загадочно улыбается и берёт Мику под руку, легонько разворачивая её к двери. — Там есть чудесное кресло и аквариум с морскими коньками. Мика дёргается сперва от касания, не выдерживает приподнятых в уголках губ так близко, мечется и добивает себя неосторожным взглядом на декольте, тут же вспыхнув щеками. Гиноза едва не фыркает — боже, Шимоцуки, ты как на ладони. Его всё-таки оставляют в кабинете одного — последняя надежда понять происходящее улетучивается за закрывшимися автоматическими дверьми. Гиноза садится в кресло для посетителей, неловко покашливает в тишине и разворачивается к столу. Вопросов масса, градус загадочности зашкаливает, хочется уже прорычать и прокричаться, как его подзадолбал весь этот нелепый спектакль с напрягающими переглядками. Ему не сказали, сколько ждать и чего, и это прям восхитительно, лучшим решением на сегодня было бы взять выходной и закопаться в кактусах до полуночи. В горле внезапно пересыхает — отрицать бессмысленно, он озадачен и теперь даже встревожен. Он осторожно пододвигает к себе поднос с графином, наливает воды в стакан и пытается запить волнение, пока разглядывает панно из трёх картин — один и тот же пустынный пейзаж в разное время суток и какие-то арабские надписи будто чернилами поверх краски. Внезапно он давится и закашливается — сегодня точно не его день — со стуком ставит стакан обратно на стол, сгибается над столом и колотит себя по груди, сгоняя дурацкий спазм. И в самом деле, почему бы не помереть в министерском кабинете, почему бы не скрасить рабочий день Мике идиотским несчастным случаем, ты же взрослый человек, на пару минут оставшийся без присмотра и подавившийся водичкой. — Дыши глубже, котик. Гиноза застывает — кашель снимает секундным шоком — пялится испуганно на рассвет в пустыне и на всякий случай заглядывает в стакан, из которого только что отпил. — Отлично, — усмехается он самому себе. — К зрительным галлюцинациям прибавились ещё и слуховые. — Ну не нагнетай ты так, — к голосу добавляются приближающиеся шаги и коснувшаяся спинки кресла рука. — Я же всё-таки не мёртв. Гиноза подскакивает как ошпаренный, едва не снося кресло, и оборачивается к дверям. У порога стоит Когами — двери успели плавно за ним закрыться, а до этого открылись, а Гиноза ничего не слышал, пока кряхтел и загибался на грани гибели. Когами будто отбился то ли от байкеров, то ли от рокеров — куртка в пряжках, джинсы с разрезом на колене и длинные шнурованные сапоги. Стоит молчуном, не придумывает ничего лучшего, чтобы разбавить чем-то немую сцену, поднимает медленно руку и неловко машет. Гиноза подлетает к нему бешеной собакой и хватает за воротник. — Ты какого хрена тут делаешь вообще?! — Серьёзно, ты галлюцинировал обо мне? Я тронут. Новый уровень наших отношений. — Я тебя спрашиваю, что ты тут забыл?! — Я здесь работаю, — Когами перекрывает руку Гинозы, чтобы ослабить хватку, но его только ещё сильнее встряхивают. — Ай, ну что ты за драки затеял? Прекращай. — Как давно ты в Токио? — С конца ноября. — Как тебя привезли, как ты проскочил мимо Сивиллы, тебя разве не должны убить? — Убить меня собираешься только ты, — Когами не пытается разжать силой схватившиеся за него пальцы и вместо этого успокаивающе их поглаживает. — Слушай, Фредерика будет недовольна, если мы разнесём ей кабинет, так что как насчёт прокатиться? Гиноза от него почти отшатывается. В висках стучит, в груди выколачивает, в запястьях вот-вот прорвёт узел вен. — Покачусь сейчас головой я из-за тебя, — Гиноза отступает назад и цепляется за кресло — осязаемость реальности, чтобы совсем не свихнуться. — Что ты несёшь вообще, ты беглый исполнитель, какой кататься, ты спокойно что ли шастаешь по городу? Почему ты живой вообще до сих пор? — Твоя любовь сберегла меня и вернула домой. — Я тебя сейчас ударю. — Опять? Ну ты тогда хотя бы перед этим поцелуй. У Гинозы вопросы теперь не только к стакану — недоверием отзываются два пончика на завтрак, выпитый с ними же кофе и удобрение для комнатных растений, которого он наверняка успел надышаться. Когами, видимо, решает всё-таки сжалиться и перестать говорить загадками. — Поскольку я теперь сотрудник Министерства иностранных дел, все ограничения потенциального преступника с меня сняты. Так что да, я могу шататься, кататься и даже пойти в кафе. Даже в то самое, где нам перепутали салаты. Гинозе бы прилечь. Или кинуться всё-таки в драку, или разбить графин об пол. Он присаживается на край стола, и плевать, что чужой стол и кабинет, Гиноза сейчас чужой сам себе в творящейся действительности. — Сотрудник министерства, значит, — мысленно присвистывает он. — Не важно, мне-то в любом случае нельзя разгуливать без присмотра. — Я буду за тобой присматривать. — Исполнители могут свободно передвигаться по городу только в присутствии инспектора. — А ты будешь передвигаться в присутствии меня, — Когами берёт с чужого стола сувенирную пирамидку, подкидывает в воздух и ставит обратно. — Всё в порядке, Фредерика знает, что я планировал тебя украсть, а инспектора Шимоцуки она как-нибудь уболтает, не переживай. Гиноза всё ещё считает происходящее бредом неслыханным и уверен, что влетит им обоим — и через пару минут вместе с Когами вылетает из здания министерства. Лицо горит и остывает под декабрьским ветром, а Когами продолжает удивлять и подводит Гинозу к припаркованному мотоциклу. — И куда мы? — спрашивает Гиноза, пока на него заботливо надевают защитный шлем. — Увидишь, — Когами подмигивает, и это почти как в тот раз, когда томил в предвкушении перед тем, как показать новый голо-интерьер их спальни в виде долины из доисторической передачи про телепузиков. Гиноза садится за спину Когами — тот надевает шлем тоже, заводит мотоцикл и велит не выпендриваться и держаться крепко. Мотоцикл срывается с места и с дерзким хулиганским рокотом увозит прочь с территории министерства. Эффект побега, Гино. Они несутся по трассе, петляют между машин и зигзагами режут белые полосы. Гиноза не смотрит по сторонам, больше обрисовывает взглядом линию плеча, бьющийся на ветру капюшон и растекающиеся по отражающему шлему блики, вдыхает запах сигарет и раз за разом пытается осознать. Отвергнувший их город мелькает незначительными очертаниями, рассечённый и дорисованный фоном рваными штрихами, редеет небоскрёбами и окончательно тает на повороте к большому шоссе. Дорога разворачивается асфальтным полотном иллюзорно в небо, уносит по километру и почти отрывает от земли — безымянные и затерявшиеся между делениями спидометра, пилоты нового неба виражами над обломками отживших своё эпох. На скорости Гинозе не страшно, но он всё равно вжимается в Когами до попытки срастись, в боязни не сорваться самому, а выпустить слегка из рук и безвозвратно потерять. Когами привозит Гинозу к морю — на то самое место, куда однажды своровал его с уроков, где синева сбрасывалась с разбега в волны под крики шумных чаек, где признание зрело так мучительно и откладывалось на потом, где разговоры о будущем пугали, но Когами обещал, что всё будет хорошо. Когами — как тогда — залезает на парапет, чтобы так же — всего себя под ледяной порыв и лицом к океану, вот они мы, смотри и встречай салютом волн, вот он со мной — довёз тебя невредимого и не потерялся сам. Гиноза смотрит на него со спины, как на мираж на расстоянии шёпота, в ноющем любовании и неверии — дотянуться и задеть пальцами, но касанием растревожить водную рябь и спугнуть хрупкую картинку, распавшуюся на осколки дрожащей мозаики. Когами оборачивается и зазывает взмахом руки. — Залезай тоже, чего ты? Гиноза вытряхивает себя из ступора, взбирается на парапет и встаёт рядом. Ветер обнимает обоих, приносится с горизонта, что виднеется размытой линией и где-то там вдалеке режется на параллели и меридианы. И нет кораблей, нет птичьей стаи врассыпную и осадочной досады, что безрассудно сбежал и пропустил важный тест. Но как тогда, так и сейчас — красиво до нехватки слов. — Ну и как, стоило оно того? Гиноза замирает, будто с неосторожного шага провалился под лёд. Фраза отголоском из прошлого, осколок чего-то утерянного и важного, фата-моргана у горизонта в секундах до исчезновения, сморгнётся и оставит в одиночестве, будто вышвырнет из растаявшего сна, на который хотелось променять жизнь. — Ты объяснишь мне, что происходит? Когами недоумевающе дёргает плечом. — Я вернулся. — Надолго? — Да вроде как навсегда. — Как тебе удалось обойти суд Сивиллы? — Всё благодаря Фредерике. — Откуда у неё такое влияние? — МИД творит чудеса. — Ты фанат министерства у нас теперь? — Я фанат всего, что поможет нам с тобой обрести свободу. Гиноза молчит, всё ещё до конца не вникая. Когами достаёт из кармана куртки сигареты с зажигалкой. — МИД формирует новый оперативный отряд, — щелчок, мелькнувший жалящим лепестком огонёк целует кончик сигареты, вдох и неторопливый выдох. — Обхват сферы деятельности и влияния, полномочия, масштабы расследуемых дел — всё на совершенно другом уровне. Мы работаем там, где перед Бюро вежливо захлопывают дверь с просьбой не соваться. — Звучит пафосно, но я к этому мероприятию какое имею отношение? — Я тебя очень сильно рекомендовал. Плюс я им сказал, что если они откажутся брать тебя, то и на меня тоже могут не рассчитывать. Гиноза прыскает. — Министерство предлагает отмазать тебя от всех твоих косяков, а ты ещё выделываешься и порядки им свои диктуешь? — Гиноза на вдохе ловит дым с порывом морского ветра. — Никогда не устану тобой восхищаться. Когами глушит смешок и садится на парапет. Гиноза опускается следом за ним, как привязанный, и взглядом держит, будто если в сторону — потеряет тут же. — Знаю, я мудак и вместо спокойной мирной жизни зову тебя в дурдом, — Когами касается плеча Гинозы своим, вплотную так, вжимается почти. — Но это свобода, понимаешь? Никакого Бюро, в котором тебя держат на привязи, и да, мы не то чтобы сбегаем полностью, точнее будет сказать, что нам просто удлиняют поводок. — Который в любой момент могут затянуть в удавку. — Да, но грядут перемены, понимаешь? И в конце концов, почему походы в кафе для тебя не аргумент? Я уж не говорю про себя… — А меня научат водить самолёт? Когами удивлённо моргает, застыв с сигаретой у рта. И улыбается — волны об берег и шипящей солью по коже. — Всё, что только попросишь. — Отлично. Значит, никакой спокойной и мирной жизни, — Гиноза с подозрением щурится. — Или ты собрался на пенсию после тридцати пяти? Когами на покой не затащат силой — этот до последнего будет вышагивать по краю. И если у него тяга погибнуть молодым, то Гиноза присоединится — если гибнуть, то вместе, лучше всего в небе, взрывом звезды над залитыми закатом крышами. — Просто… — Гиноза задирает голову и вдыхает глубоко — декабрь и океанский приход до разрыва лёгких. — Боже, это всё какой-то бредовый сон. Знаешь, ну, слишком всё сказочно для правды. Когами вместо ответа берёт Гинозу за руку — не глядя и будто невзначай, совпавшими фантомными ожогами, клеймом на клеймо, во сне так бывает. — Ты связался с очень нехорошим мальчиком, Гино. Гиноза готов рассмеяться до истерики. И правда — нехороший мальчик с первого места в рейтинге лучших студентов, любимец учителей и тот самый типаж “сына маминой подруги”, нехороший мальчик угощает булкой на перемене и шуршит нетерпеливо упаковкой, пока рассказывает о чём-то почти взахлёб, и глаза горят, и сам он горит и так любит мир вокруг, нехороший мальчик в белой рубашке поверх чёрной футболки встречает у крыльца и протягивает букет — ты же любишь цветы, но до меня только сейчас дошло, что ты же любишь за ними ухаживать, а не получать в букетах, я идиот, получается — и восемнадцатилетний Гиноза не выдерживает и поток сбивчивых слов обрывает поцелуем. — Тут и дело новое вырисовывается, — Когами склоняет голову набок — привычка давняя как предвестник новой затеи. — Полетели в Марокко? — Зачем нам туда? — Познакомимся с богом, — Когами загадочно улыбается и затягивается из ещё не дотлевшей сигареты, и пробившийся за ним луч отсвечивает и расцветает над его макушкой ореолом. Гиноза прикрывает глаза, пока солнечный отсвет вновь не скрывают облака, смотрит на Когами неотрывно, в груди цветение по весне и осколочное навылет, и он готов хоть сейчас вдвоём на край света, в любую выжженную на карте точку, и без разницы, если за ними погоня, без разницы, что дальше — я не знаю сам, расскажи мне ты, предскажи по облакам, погадай мне по книге. — Мне столько всего нужно тебе сказать. — Ну так у нас и времени будет полно, — отвечает Когами беззаботно, будто всё просто и всё хорошо, и рука руку сжимает крепче. — Нам многое нужно с тобой наверстать, ты так не думаешь? Я, например, ужас как хочу позаплетать тебе косички. Гиноза закусывает губу — слишком непривычно так часто хотеть улыбаться. И непривычно сидеть вот так, в осязаемом единении сквозь года, прорисованными силуэтами поверх моря, говорить вживую и не вспоминать про время. И рука в руке. Подумать только. — Ты и правда крадёшь меня, поверить не могу. — Ну а как иначе? — Ну взрослые же люди. — Ничего не знаю. Крал тебя с уроков и увозил на велике, краду и сейчас. Только теперь вместо велика мотоцикл, теперь я ворую солидно. Он отворачивается, чтобы затушить докуренную сигарету о парапет. Кладёт свободную руку на колено, отбивает большим пальцем какой-то ритм, глазами чертит линию по контуру горизонта. — Прости меня, что я так задержался. И за все разы, когда заставлял тебя волноваться. На них падает снег — редкими хлопьями по ветру и вскользь по лицу, небо осыпается в океан, тонет по крупицам с кораблями, которые больше не сигналят берегам, с самолётами, без которых погасли посадочные полосы, подхватывается покачивающимися волнами, отдалённо припоминающими с лета крики чаек. Дышащее арктическими ночами солнце затягивается облаками, выдыхает в расколотое эхо космоса и топит окурки в солёных брызгах. И Когами ведь тоже — снег на голову, шторм без предупреждения и обыденность вверх дном, но как его не принять, если только к этому и сводились все мысли — вот бы обманул все системы и вернулся обратно. — Дурак, — срывается Гиноза в полусмешок, пихает плечом в плечо и кладёт на него голову. — Ты давно уже за всё прощён. Когами не шевелится — и так натворил дел, не хочет тревожить хотя бы сейчас — только вертит головой и в макушку тычется носом. — Прощён настолько, что могу снова водить тебя на свидания? — А мы разве сейчас не на нём? — Пока нет, ты же знаешь, я могу лучше. — Тогда начинай планировать места, а то я слишком засиделся взаперти, знаешь ли. Гиноза поднимает голову, и Когами ловит его взгляд — цвет полыни и мазками хвоя, северный ледовитый отзывается на зелень и прячет лучи в прорезях волн — и отвечает заверяющим кивком. Обещание всего что угодно, кроме спокойной жизни, обещание свиданий в ресторанах без крыши, в прибрежных кафешках и в сомнительных барах заброшенных районов, свиданий в перестрелках, в прыжке из горящего вертолёта, на крыше поезда, мчащегося прямиком к рухнувшему мосту. И всё по той же схеме — неизвестно, что дальше и с каким масштабом урона, но оно и не важно, пока бесценное, неизменное, лучшее — перед глазами. Здесь и сейчас.