Бог милостив

      Жизнь в Рубиновом дворце протекает так спокойно и размеренно, что Атанасии невольно и комфортно, и беспокойно: буря когда-нибудь придет, и чем тише сейчас, тем яростнее она будет потом, а у принцессы за спиной лишь немного знаний из прошлой жизни, которые едва ли пригодятся здесь, да желание изучать магию без всякой практики или хотя бы теории: в библиотеке не было ни одной даже самой старой и лживой книги о магии, по которой она могла бы понять не сказать, что основы — что-нибудь тоже весьма подойдет.       Атанасия пыталась самостоятельно почувствовать энергию внутри крохотного тельца, как это часто делали герои романов, но все оказалось бесполезно. Настолько, что в какой-то момент она действительно хотела поверить в отсутствие у себя таланта. Сейчас вспоминать об этом неловко и смешно одновременно: чтобы у императорской дочери да не было таланта в магии? Де Эльджео Обелия знамениты не только своей внешностью, властностью и скверным зачастую характером — пусть и нестабильная, но невероятно мощная энергия, с которой при желании можно в одиночку разрушить маленькую страну, сыграла немаленькую роль в спокойном правлении, почти лишенном дворцовых интриг.       Не самая надежная, но действенная в реалиях этого мира стратегия всегда включает в себя силу.       Атанасия тяжело вздыхает и продолжает играть с подаренными императором куклами. Вкус то ли у самого Клода, то ли у его помощника по подбору подарков для младшей принцессы странный и вместе с тем ужасно банальный: создавалось ощущение, что взяли просто самую популярную игрушку и всучили с мыслью, что и так пойдет. Такое отношение совсем не удивляет — заставляет ее глаз нервно дергаться, а кулаки — возжелать надавать тумаков. Она никогда особо сильно не претендовала на внимание горе-отца и предпочла бы вообще никогда с ним не пересекаться, но даже так куклы бьют по гордости своей дороговизной, всякими камушками, подвижными элементами — эти вещицы не предназначены для детей ее возраста, и будь на месте Атанасии самый обычный ребенок, он бы даже не пытался с ними играть.       «Вот ведь кретин», — мысленно ворчит она, начиная жалеть, что решила поиграть немного поодаль от тренировочного пустыря. Пораниться здесь нереально, даже оказаться покусанной какими-нибудь насекомыми, из которых Атанасия лично видела разве что бабочек, просто невозможно, и поэтому оставляют ее в одиночестве с чистым сердцем, готовые в любой момент сорваться.       Лилиан все равно частенько проверяет ее благополучие и быстро уходит. Казалось, стоило бы радоваться, и она по началу не мало воодушевилась, но почему-то это воодушевление быстро сошло на нет, и в сердце поселилась тоска. Ее не прогоняют ни куклы, ни размышления о будущем, и это странно.       Скажи ей кто-нибудь до перерождения, что одиночество будет так тяготить, и Атанасия одарила бы этого человека самым скептическим взглядом из всех, что имеются у нее в арсенале, а после хорошенько посмеялась бы — сейчас почти в любом уголке дворца ее непременно кто-нибудь сопровождает, Тасия и вовсе старается закончить всю учебу как можно быстрее, чтобы провести время вместе подольше, пока не придет время сна. Это мило, и Атанасии льстит такая нежность, настолько, что она не устает от всего этого внимания. Настоящая принцесса, не иначе.       Она усмехается от этой мысли и отряхивает куклу Мари, которая возвышалась над другой, Сашей. Эти две леди уже давно в голове Атанасии сражаются за место главы дома и отказываются уступать, даже когда обе стоят на волоске от смерти. Мари желает власти, будучи до этого неизвестной никому дочерью герцога, а Саша никогда не хотела ничего подобного, но допустить незваную бастардку к титулу никак не может, а потому вынуждена начать борьбу. Но шансов у той, кто никогда не интересовалась делами семьи, также много, как у рыбы, возомнившей, будто у нее есть ноги. Изначально обреченная на провал идея изначально определила победителя — Атанасия видит в собственных фантазиях одной только ей понятную иронию и совершенно не хочет оказаться в итоге этой самой Сашей, даже если здешняя Мари едва ли также умна и властна, как придуманная.       Какую историю придумать на этот раз? Атанасия задумывается, разглядывая кукол, перебирает знакомые ей романы, сюжеты которых еще хоть немного помнит, и не находит ничего особо интересного. Почему она читала столько однотипных книг, от которых сейчас откровенно тошнит, знать не слишком хочется. Хватает и самого факта.       — Что ты делаешь здесь одна? — раздается неожиданно за спиной, и Атанасии кажется, что ее сердце останавливается также резко, как она подпрыгивает и тут же падает, не найдя равновесия.       Поймал ли ее кто-нибудь? Конечно нет! Принцесса возмущенно поднимает взгляд на подошедшего и уже собирается позвать Лилиан, чтобы та наругала нарушителей, как застывает, рассматривая мужчин перед собой. Одного из них она уже неплохо знает: Феликс Робейн, лучший рыцарь во всей империи и просто весьма приятный человек, который ведет себя мило по отношению к ней с сестрой. А вот второго… Клод де Эльджео Обелия определенно не занесен в список ожидаемых и желанных гостей. Что он забыл во дворце наложниц и почему выглядит так спокойно? Не холодно, не презрительно, а именно спокойно, словно все происходящее — хорошо обдуманный план.       — Хотела поиграть одна. — Атанасия пытается улыбнуться и делает неуклюжий реверанс, подражая Тасии. От идеала далеко, да и она никогда не славилась перфекционизмом или любовью к этикету. Скорее сделала это из чистой забавы и едва смогла сдержать усмешку, уловив краем уха смешок Феликса: с ним они непременно поладят.       — И почему же? — спрашивает Клод, скашивая взгляд на кукол. Тех самых, которые он подарил ей одну за другой, и она хватается за эту деталь, чтобы ответить:       — Мари и Саша не любят, когда за ними наблюдают. Они очень стеснительные. Забавно, но император тут же отводит взгляд, словно действительно не хочет причинять им дискомфорт — это вызывает невольную улыбку, больше похожую на усмешку по ощущениям. Атанасия поднимает игрушки и делает вид, будто перешептывается, а после с радостью вновь обращается к Клоду:       — Но с вами они очень хотят познакомиться!       Сдерживать смех тяжело, она держится на одной силе воли, которая вот-вот грозится исчерпать себя, но продолжает удивлять нежданного гостя, потому что растерянное лицо императора определенно та картина, которую видеть хотелось бы как можно чаще. Феликсу тоже смешно, но едва ли он понимает, что все происходящее — маленькая месть, чтобы немного отвадить душу, а не простая невинность и наивность ребенка. Впрочем, это весьма ожидаемо: много ли на свете трехлетних детей, что мстят, казалось бы, совершенно незнакомым людям?       Раздумывает Клод долго, кажется, он озадачен даже сильнее, чем она предполагала, но все же слова находит:       — Не каждый имеет такое желание. Что ж, я не против поприветствовать их.       В этот момент шокированы оказываются и Атанасия, и Феликс. Она замечает это по округлившемся глазам рыцаря, приоткрытому рту и в принципе глупому выражению лица. Да и сама едва ли выглядит лучше.       Прийти в чувство приходится быстро, так, чтобы никто ничего не заметил, а полная счастья улыбка тут же расцвела на лице. Атанасия разворачивается в направлении дворца, чтобы рассказать все Лилиан, а заодно и предупредить, но «отцу» едва ли стоит знать такие тонкости, так что она придумывает самую простую отговорку, которая только приходит на ум:       — Пожалуйста, подождите тут! Мы непременно все подготовим для пикника и вернемся!       Изначально она не собиралась продолжать все это особо долго, как и брать подобную линию поведения с Клодом, но к черту, веселиться за его счет пока слишком весело, чтобы она прекращала.       — Как скажешь, — отвечают ей вслед, и в голосе слышится заинтересованность.       Атанасия находит няню быстро и также быстро рассказывает ей о произошедшем. Пугать Лили не хочется, но и как-то сгладить ситуацию она не знает, а потому просто держит все ту же жизнерадостность и детскую невинность.       Лилиан, кажется, готова прямо перед ней потерять сознание. Вздыхает глубоко, прикрывает лицо рукой и чуть пошатывается, пребывая в немалом шоке. Понять ее можно, но время — деньги, и им приходится отложить удивление куда-нибудь подальше, чтобы заняться подготовкой. Спешной и совсем не такой пышной, как полагалось для императора, но ничего другого в Рубиновом дворце и нет.       Атанасия бежит обратно и радостно машет рукой своим гостям, пока служанки спокойно шагают следом. Клод выглядит уже не таким удивленным, скорее жалеющий о том, что подписался на все это, впрочем, выбора у него все равно уже не осталось.       Атанасия довольно раскладывает легкие яства не без помощи слуг и старается подмечать любое изменение в поведении императора. Но его почти нет, лицо не выражает ни холода, ни дискомфорта — только раздражающее спокойствие и что-то вроде растерянности, появившейся из-за необдуманных слов, сказанных непонятно зачем. Едва ли Клод вообще собирался приходить и уж точно не ожидал, что будет сидеть с младшей дочерью на маленьком пикнике, знакомиться с ее куклами, которых он же и подарил, и пить чай, который он даже не любил. Ситуация до абсурда смеша, и Атанасии это нравится. Она все больше входит во вкус и ловит себя на мысли, что играть невинного ребёнка, пусть и не всегда сойдет ей с рук, очень увлекательно. В этом есть какой-то шарм, какая-то искорка необходимого разбавителя в серой и однообразной жизни ребенка, которого опекают излишне хорошо и у которого в будущем ни шанса вдохнуть хоть немного свежего воздуха веселья и радости.       Жизнь императорской дочери, даже самой нелюбимой, совсем не сказка, чтобы кто не говорил.       Ей впервые так весело поедать разрешенные сладости и выстраивать между Клодом и леди куклами некий диалог, который до конца понятен только самой Атанасии. Вопросы она задает от лица Мари и Саши не имеющие на первый взгляд никакого смысла, но любимый цвет, чай или даже то, насколько охотно отвечает горе-родитель — это куда значительнее, чем может показаться. Нужно просто в какой-то момент увлечься психологией, начать наблюдать за людьми и быть умнее обезьяны — базовый набор начинающего манипулятора, который в ее руках собран полностью.       Но Атанасия не может не признать: спокойствие Клода, словно все так и должно быть, раздражает до ужаса, до желание плюнуть ему в лицо и высказать все, что накипело. Потому что так не должно быть. Потому что этот человек бросил дочерей на три чертовых года, и она ждет от него по меньшей мере извинений.       И это простое слово «простите» становится целью на сегодня: перед ней императору, может, и не за что извиняться, но вот перед Тасией… За слезы старшей сестры он будет расплачиваться до конца жизни.       — А где старшая принцесса? — ненароком спрашивает Клод, отвлекаясь от темы.       — Сестрица тренируется, а что? — спрашивает в ответ Атанасия и поворачивается к куклам. — Мари и Саша недавно пили с ней чай! Это было очень здорово, правда же?       — Неужели?       — Ага!       Лицо уже начинает болеть от улыбки, но она продолжает ровно до тех пор, пока не слышит приближения Тасии, и позволяет себе удивленное лицо. Выглядит сестра уставше и крайне шокированно, настолько, что невольно закрадывается беспокойство, которое нельзя показывать. Только счастье, невинность и доброту — она ведь чистейшей души ребенок.       — Долгих лет жизни и процветания, Солнце империи. — Тасия делает реверанс по всем правилам, можно сказать, почти идеально и приветствует гостей с аристократической выдержкой. Атанасии от этого и смешно, и бесконечно печально: так к отцам не обращаются.       — Солнце империи? — интересуется она с невинной улыбкой, переводя взгляд с сестры на Клода и обратно. И если первая мало удивляется, то император выглядит слегка возмущенным.       — Да, Атанасия. — Голос Тасии звучит мягко и подбадривающе, словно не она стоит перед человеком, изолировавшим ее на целых три, мать его, года ото всего общества. — Наш правитель.       — О-о! Так вот почему Мари и Саша так хотели с вами познакомиться!       — Вероятно. — От ответа Клода начинает дергаться глаз. Атанасия не может проверить и как-то даже не хочет, чувствует ком раздражения и пытается придумать, куда его можно было бы выплеснуть в скором времени.       Либо он совершенно не чувствует себя виноватым, либо слишком горделивый засранец — у нее только два варианта, и оба заставляют покрепче сжать кулаки.       Тасии неуютно, а еще грустно. Пальцы слегка подрагивают, и она старается держаться несколько в отдалении от них обоих — не заметить это слишком сложно. Положение приходится исправлять: Атанасия просится к ней на коленки, получает свои вполне заслуженные объятия и включает сестру в диалог. Спрашивает о тренировке, об Алессии, которой пришлось уйти в силу сложившихся обстоятельств, рассказывает о Мари и Саше, о встрече с правителем, об удивленной Лилиан — обо всем, что отвлекает Тасию от мозгового штурма в черепной коробке и дает хоть немного расслабиться.       Ей стоило поступить в психиатрию, думается Атанасии, пока она пытается сгладить ситуацию и выжидает нужного момента. Просто так оставить возможность надавить на больное Клода слишком добродушно для нее — сестрица заслуживает извинений на коленях, и добыть их Атанасия готова любым доступным способом.       Именно поэтому, когда они уже ведут беседу ни о чем, когда слуги и Феликс выдыхают с заметным облегчением, вопрос слетает с губ также просто и естественно, как сама жизнь:       — Вы ведь очень-очень важный человек, да?       Император кивает.       — Тогда вы можете найти папу? Я его ни разу не видела… Но сестренка знает его! Много-много! С ней вы точно его найдете! Пожалуйста!       И весь мир в тот же миг замирает. Атанасия невинно хлопает ресницами и смотрит точно на Клода, пока другие едва не падают в обморок, а Тасия с тревогой — почти испугом — поворачивается к ней, чтобы что-то сказать, чего ей сделать не дают.       — Зачем же тебе это?       — Потому что у нас никого кроме него нет, — эти слова настолько просто сказать, что она сама удивляется.       Ведь отца, единственного живого родителя, у них, по факту, действительно нет. Он не воспитывал Атанасию, не видел ее первых шагов, не слышал ее первое слово, а она никогда даже не представляла, кем приходится этой стране, ее Солнцу и народу. Чья же вина?       Ответ заставляет совесть и сожаление стать лишь сильнее — неприятные чувства. Они спутывают мысли, не дают сосредоточиться, топят где-то в глубине сердца только сильнее, и Клод теряется. Смотрит в пустоту, пролистывая страницы книги собственной жизни, и задерживает взгляд на одиноком мальчишке, у которого ничего кроме брата нет, и даже тот совсем скоро повернется спиной — он знает, видит уже не первый раз, чувствует не в последний.       — Кажется, он сильно задержался, — говорит Клод, отведя взгляд в сторону. — Но искать его не придется.       — Почему?       — Потому что мне следовало прийти раньше, чтобы искать не пришлось.       — А? — Атанасия делает непонимающее лицо и крепко, насколько позволяют силы, держит сестру за руку. Та молчит, будучи не в силах вымолвить и слово, смотрит в никуда в страхе поднять взгляд и выглядит как никогда ребенком. Маленьким и хрупким, совсем не способным справиться со всем в одиночку. — Неужели вы наш папа? — Клод слегка кивает, и в этом движении чувствуется невероятная неуверенность. — Ва-ау! Но почему ты не пришел раньше? Сестрица была очень расстроена!       Он пододвигается к ним чуть ближе и обнимает. Атанасия улыбается чуть довольно, но все еще ждет милых сердцу извинений. Потому что в изменения отца верит также сильно, как в то, что она способна простить его: взрослые изменяются с большим трудом, а страдают от этого дети, потому что Тасия не заслуживает проливать слезы радости от того, что наконец может обнять отца.       Для нее это должно быть приятной обыденностью, чем-то любимым, но повседневным — никак не подарком-сюрпризом, которого она совсем не ждала. Она достойна лучшего, и потому Атанасия окончательно успокаивается только после заветных слов:       — Простите. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы отпустить.       Но не надолго.       Потому что вводить взрослых в ступор слишком весело, а она слишком злопамятна и горда, чтобы спустить кому-либо даже самые старые обиды. В мести нет дела спонтанности — время, силы и деньги куда проще получить, будучи официально признанной дочерью Его Величества.

***

      Феликс знал когда-то еще второго принца империи с давних пор, был ему молочным братом и первым другом. Они вместе прошли через ад, вместе мечтали, когда выдавалась возможность, вместе переживали горе, пусть со стороны и казалось, будто император никогда не нуждался в нем и все проходил сам.       Жизнь сложилась так, что им пришлось рано повзрослеть, научиться чувствовать друг друга и ничего не говорить — Феликс с печалью вспоминает былые годы и с еще большей печалью смотрит на нынешние, потому что Клод де Эльджео Обелия, его император, тот, кому он поклялся безоговорочно служить, изводит сам себя, бежит от прошлого и раз за разом возвращается к нему, словно ноги не слушаются и несут, куда вздумается.       Наблюдать за этим больно, но Робейн не решается сказать хоть что-то, следует за господином до самого конца и лишь иногда оглядывается на образ маленькой принцессы, восторженно наблюдающей за рыцарями, горящей желанием быть такой же сильной, как они и отец и угасающей в сокрытых ото всех стенах Рубинового дворца. Он не может забыть ни ее смеха, ни яркой улыбки, но не сразу понимает почему, пока в какой-то момент не слышит от отца дивную фразу:       — Смотря на тебя, живого и состоявшегося в качестве телохранителя самого императора, я понимаю, что прожил эту жизнь не зря.       Принцесса Тасия до всех этих ужасных событий жила куда лучше, чем в свое время ее отец или сам Феликс, она улыбалась так ярко и счастливо, что заряжала его, кажется, на долгие годы, потому что он действительно не зря когда-то запачкал руки в крови, потому что чья-то жизнь от этого оказалась полна счастья. Не долго, правда, но это уже совсем другая история, конец которой пришел чуть дольше, чем через три года.       Он наблюдает за пикником, за принцессами и императором, иногда скашивает взгляд на мадам Йорк и приподнимает уголки губ, замечая едва заметные капли слез в уголках глаз: она рада даже больше, чем кто-либо из них. Феликс знает ее с давних пор, еще с того года, когда увидел неловкую и тихую девушку на дебюте, с того момента, когда пригласил ее на танец, чтобы не оставить в стороне. Чистая вежливость и капля понимания. Их пути сложились по-разному, но вернулись ко дворцу, и это в каком-то смысле забавно.       — Вижу, вы рады, — тихо говорит Робейн.       — Любой был бы рад такой картине, — отвечает мадам Йорк и впервые на его памяти выглядит столь расслабленно после смерти госпожи Дианы. — Впервые вижу принцесс такими счастливыми.       — А я впервые за последние три года вижу Его Величество таким расслабленным.       Чудесное зрелище.       — Не могу не согласиться.       Это не их история, и если бы у Феликса спросили, какую бы роль он сыграл, будь эта жизнь всего лишь романом для молодых дворянок, он непременно ответил бы, что для любовных сюжетов его жизнь слишком кровава, а значит второстепенная роль — единственное, что ему светить. Но так ли плоха роль наблюдателя? Защищать тех, кому поклялся в верности, смотреть на то, как империя встает с колен благодаря твоему единственному другу и как он сам обретает счастье, пусть даже сейчас через потери.       Феликсу Робейну хочется лишь одного: убедиться, что жизнь прожита не зря, что все его усилия были не напрасны. Что Кровавый рыцарь — это не монстр, убивающий всех, кто придется не по вкусу хозяину, а человек, у которого когда-то, фактически, не было выбора.       Гнить заживо, медленно и мучительно, или отрезать весь корень проблем через резкую, но быструю и излечимую боль? «Из двух зол выбирай меньшее, — этому его учили с тех самых пор, пальцы впервые сомкнулись на рукояти меча. — И всегда расставляй правильные приоритеты. Возможности поменять решение у тебя не будет».