Дыши со мной

Давиться собственными слезами — удовольствие сомнительное, но они, градом стекая по щекам, не спрашивали разрешения. Он снова поставлен перед выбором, хотя выбора в этом нет никакого, продержаться два месяца без еды еще не удавалось никому, а те крохи, оставшиеся спрятанными под кроватью с прошлой недели, его бы не спасли. Дрожащими руками дописывая письмо директору, Гарри пытался восстановить дыхание, но чем усерднее он это делал, тем сильнее его накрывала истерика, так что несколько капель, попавших на пергамент, размыли еще не до конца высохшие чернила. Выйти за дверь, выпустить сову в окно, нарваться на его… взгляд. Тошнота подступила при одном упоминании последних встреч с дядей Верноном, а урчание в желудке сделало это ощущение еще отвратительнее. Это письмо было ключом к свободе, поскольку других вариантов просто не существовало, и Гарри искренне верил, что на ответ директору не потребуется много времени. А пока несколько крошек из-под подушки и пара засохших кусков хлеба под кроватью — достаточный ужин, чтобы с голоду не скрутило живот. *** Три дня в абсолютной тишине спровоцировали первую попытку сбежать. Спустя два часа Гарри вернули полицейские, и это был первый раз, когда дядя Вернон, захлопнув дверь за посторонними, обернулся к нему с нескрываемой злостью в глазах. Как добрался до своего чулана, Гарри помнил плохо, но то, что запереться там ему не удалось, никогда не забудет. Изо всех сил распахнув хлипкую дверь, дядя буквально выволок его за шею на себя и пнул в сторону гостиной, сопровождая это разъяренным рыком, которого Гарри за все годы жизни с ним еще не слышал. Все попытки защищаться, назвать которые существенными было нельзя из-за долгого голодания и побега, отнявшего последние силы, тут же пресекались, пока тот, буквально навалившись на него сверху, заставил сбиться с ног и упасть на пол. Прижимая его за шею к полу, он звякал пряжкой ремня, отчего у Гарри пробежали мурашки по спине, сменившиеся истеричными вскриками, которые заглушались резкими толчками его в шею сильной хваткой, заставляющими кашлять и захлебываться собственной слюной. — Опозорить меня решил! Паршивец! — шипел дядя, возясь сверху на нем, и Гарри с ужасом понимал, что тот стаскивает с себя, а потом и с него, брюки, пытался вырваться, но любые попытки, как и крики, пресекались в первые же мгновения. — Чтобы Вернон Дурсль заявлял полиции, что не способен справиться с собственным племянником! Из-за тебя, мальчишка, меня поднимут на смех! И ты ответишь мне, ты ответишь! За все ответишь… Острая боль, внезапно пронзившая тело, заставила Гарри сцепить зубы, но и это не удержало его от того, чтобы взвыть на весь дом, оглашая отчаянным мычанием как минимум первый этаж. Сравниться с этим не могло ничто, — а сравнивать ему было с чем, за свою жизнь он успел получить не один перелом, — поскольку никогда до этого он не мог представить, что насколько больно может быть везде, словно кто-то решил искусно изрезать лезвием каждый квадратный сантиметр его тела, а вновь подступившая к горлу тошнота вовсе не сгладила эти ощущения. Больно. Противно. Невыносимо, как бы он ни старался вырваться или отстраниться. Отстраниться от этого было попросту невозможно, потому что нереально думать о чем-то постороннем, когда тебя разрывает изнутри. И с каждым движением, с каждым хриплым, отвратительно-приторным вздохом дяди, с каждой его попыткой залезть руками под одежду Гарри все сильнее ощущал, что еще немного — и он окончательно потеряет связь с реальностью. *** Удерживая смятый пергамент дрожащими пальцами, Гарри невидяще вглядывался в витиеватый почерк, силясь поверить в то, что прочитал уже по меньшей мере раза четыре. Даже такая долгожданная еда, к которой после очередной экзекуции ему был предоставлен доступ, отошла на второй план, поскольку это… это было выше его сил. «Мой дорогой Гарри! Словами не передать, как рад я был твоему письму! Это очень приятно, что даже во время летних каникул ты не забываешь о любимой школе и находишь время на то, чтобы написать мне пару строк. По поводу твоих вопросов, отвечаю на все сразу: твое пребывание в доме твоих дяди и тёти — важнейшая мера безопасности, поскольку именно дом, в котором ты рос и проживал свое становление как юный волшебник, дом, в котором формировалось твое магическое ядро, — наиболее безопасное место для тебя после Хогвартса. Мы говорили с тобой об этом совсем недавно, и я надеялся, что эта информация отложится в твоей памяти немного прочнее. Что касается твоих взаимоотношений с дядей, посоветую следующее: видишь ли, Гарри, вспоминая самого себя в шестнадцать лет, могу резюмировать, что твой возраст — возраст максимализма, когда любая мелочь воспринимается едва ли не трагедией. Это пройдет, уверяю тебя. Но для того, чтобы минимизировать контакт, могу посоветовать акцентировать свое внимание больше на учебе и меньше — на общении с ним, поскольку, как я понял из твоего письма, это не доставляет тебе положительных эмоций. Помни, дорогой Гарри, твое пребывание в доме дяди и тёти — вынужденная мера, призванная помочь всем нам в нашем великом деле. С любовью, Альбус Дамблдор». Вынужденная мера… необходимость… максимализм… слова, уже расплывшиеся от слез, падающих на пергамент, вертелись перед глазами даже когда Гарри изо всех сил зажмуривался, но собрать их воедино в своей голове он никак не мог, как бы ни старался. Он никогда не отличался повышенной самооценкой, но какого-то черта имел наглость надеяться, что после получения письма директор как минимум организует его изъятие из этой семьи и размещение… да где угодно, хоть в маггловском детдоме, и то в десятки раз человечнее! Но это письмо подкосило его. Письма, отправленные на имя Гермионы или Рона, попросту не долетали, а новые попытки побега неизменно приводили к возвращению его домой, причем с каждым разом «воспитание» от дяди было все яростнее, так что после последнего возвращения Гарри решил, что это плохой выход. Однако хорошего выхода не наблюдалось. *** Письмо Дамблдора, оказавшееся единственной связью с волшебным миром за эти два месяца, Гарри то и дело перечитывал вечерами, а после того, как дядя Вернон «общался» с ним в своей уже традиционной манере, он это послание не то что перечитывал, а прожигал взглядом до дыр, силясь найти в нем то ли намеки на то, чего он не заметил, то ли тайный шифр, то ли что-то еще, что дало бы ему понять, что он просто изначально неверно трактовал смысл написанного. Но как он ни вертел его, как ни смотрел на него сквозь яркий свет, ничего не прибавлялось и не исчезало, и на пергаменте было написано ровным счетом то, что он прочел в тот самый день, когда сова его принесла. Доползя до своего чулана с мокрыми от слез щеками и раскрасневшимися глазами, Гарри мельком взглянул на свое отражение в зеркале и даже вначале не понял, что отражался в нем именно он. Впалые щеки, острые скулы, посиневшие от вечного недосыпа и истерик круги под глазами, сами глаза — тусклые, не выражающие ровным счетом ничего. Казалось, он даже плакал по инерции, поскольку осознал в этот вечер явственнее, чем раньше: он уже ничего не чувствовал по поводу происходящего. Защита психики от саморазрушения? Возможно. Хвалить самого себя за это не хотелось, потому что до этого не было никакого дела, и единственное, что он сумел сделать, утащив с собой запеченную целую курицу, от которой на ходу зубами отщипывал кусочки, — запереться изнутри, чтобы наконец полностью пропасть из виду, отгородившись в призрачно безопасном пространстве. *** Боль. Повсюду, в каждом уголке этого чертова мира и в каждой частичке тела. Боль резкая, рваная, жгучая, заставляющая повиноваться инстинктам, буквально кричащим вырываться и бежать как можно дальше, но сильные, отвратительно-грубые пальцы удерживают на месте, а голос где-то на периферии слуха насмехается, отпускает сальные шуточки, заглушая отчаянный крик. Когда никто не слышит, начать орать сумасшедшим голосом вполне естественно, но шансы на то, что до соседей долетят хотя бы отрывки его вскриков давно растаяли, так что надеяться на это больше нет смысла. Никто не прервет эту боль. Унизительную, незаслуженную, обращающую все его детство в кошмарный сон, поскольку теперь даже те немногочисленные моменты, в которые он мог бы назвать дядю хорошим, всегда будут восприниматься сквозь призму того, что он делал этим летом… За что? Вопрос, которым Гарри задавался каждый раз, когда у него оставались на это силы, и каждый раз он оставался без ответа, поскольку ответа на него быть просто не могло. Логически он это понимал, но эмоции, которые теперь спали большую часть времени, а просыпались всегда внезапно и вспышками, провоцируя истерику за считанные секунды, требовали ответа на этот вопрос каждый раз, заставляя его бить кулаками подушку и выискивать сквозь помятых страниц дневника любое из лезвий, уже давно перепачканных высохшей кровью. *** — Мальчик мой… До этого совершенно равнодушный к происходящему вокруг Гарри моментально подорвался на кровати, игнорируя и резко подступившее головокружение, и то, что приторно-белые стены больничного крыла резанули глаза, которые до этого он держал сомкнутыми. Мальчик мой. Мальчик мой. Слова, вертевшиеся в голове все это время, отозвались в груди чем-то тянущим, и назвать это ощущение приятным Гарри не мог бы даже с огромной натяжкой. Они заставили его замереть на несколько секунд, а потом словно прорвали плотину, которую сам он закупорил на долгие недели пребывания в зоне риска. Он кричал надрывно, до истерики, до сумасшествия, не обращая внимания ни на всхлипы Поппи, ни на звон стекла, хотя сам же и запускал в стену флаконы, которые попадались под руку, ни на попытки Дамблдора успокоить его. Собственно, чем больше тот говорил, тем сильнее Гарри выражал все то, что хотел сказать так давно, однако едва ли поток его речи был связным. В конце концов Дамблдор отступил. Сначала на несколько шагов назад, а затем и вовсе закрыл за собой дверь с обратной стороны, и Гарри расценил это как собственное достижение, хотя изначально не ставил себе никакой цели. Эмоциональные качели — от равнодушия к всплеску и снова к полному безразличию — выбили его из последних сил, так что, едва Дамблдор, дав какие-то наставления ошалелой мадам Помфри, скрылся с глаз, Гарри обессиленно откинулся обратно на подушки и через несколько минут уже спал, и сон его, пусть и с преувеличением, но можно было назвать относительно спокойным. *** Захлопывая дневник, профессор Снейп проследил взглядом за вывалившимся из кожаной обложки лезвием и потянулся за ним на пол. Металл, заляпанный засохшими кровавыми разводами, мутно блеснул в свете свечей, а через секунду был испепелен, как и все остальные лезвия, нашедшиеся в дневнике. Глупо было бы предположить, будто он не понимал, что именно так повлияло на психику Поттера этим летом, но одно дело понимать, а другое — представлять воочию, листая записи в потрепанном блокноте, листы которого впитали слез больше, чем какой бы то ни было другой дневник. Закрыть его на середине было бы глупостью, поскольку записи дали несколько важных деталей, без которых картина случившегося не была бы полной, но Поттер был прав, когда хотел, чтобы этот дневник ни за что не попал в чужие руки. Смотреть на юношу и не вспоминать при этом его записи, пусть они и были отрывистыми и кое-где несвязными, смогли бы далеко не все, поскольку одно дело знать о факте насилия и совершенно другое — держать в руках проявление связанных с этим эмоций, запечатленных на бумаге. Профессор проверил следящие чары, те показали слегка беспокойный, но стабильный сон Поттера, так что заходить и убеждаться лично необходимости не было. Письмо, присланное Дамблдором, Снейп прочел в последнюю очередь, и с ним все окончательно встало на свои места. Он полагал, что директор попросту проигнорировал попытки Гарри с ним поговорить, и за это тот так на него обозлился, но то, что выяснилось на самом деле, не шло в сравнение даже с образом директора, который был известен Снейпу с худшей стороны. Одно было ясно точно: это не наивность, невнимательность или попустительство. Идиотизмом было бы предположить, что в письме Гарри, насколько бы несвязным оно ни было, директор не уловил масштаба опасности, да и то, что надежду магического мира раз за разом возвращали домой полицейские, сложно было упустить из виду, так что понятным становилось одно: все это было не чем иным как тщательно спланированной последовательностью событий. Вглядываясь в ряды одинаковых массивных стеллажей, чтобы вспомнить, где именно в последний раз оставил коньяк и бокалы, Снейп пытался разложить в голове по полочкам новую информацию. Получалось с трудом, поскольку все произошедшее полностью противоречило политике Дамблдора относительно Гарри Поттера, и для выяснения причин подобных изменений не хватало личной беседы с директором.