Дыши со мной

Гарри не помнил, как он вернулся домой и каких усилий ему стоило продолжать спокойно дышать, переступая порог их общей спальни. Он осознал происходящее лишь тогда, когда открыл одну из дверец шкафа — надо же, даже помнил, о чём говорил ему Люциус по пути домой, — и дрожащими руками вытащил оттуда, едва не уронив стоящие рядом флаконы, простой конверт без подписи. Он видел, что на соседней полке лежали ещё два — его собственные, которые он писал Северусу, — а рядом с ними два его исписанных дневника. Казалось, это было по меньшей мере целую вечность назад. Дневники, записи… всё это уже не имело никакого смысла. Он машинально опустился в ближайшее кресло, не обратив на это внимания, потому что единственное, что имело значение, — тонкий конверт безо всяких подписей. От него легко веяло травами, теми самыми травами, названия которых Гарри никогда не пытался узнать, но которые прочно ассоциировались с Северусом… Пришлось приложить усилия, чтобы не смять письмо, потому что пальцы сжимались в кулаки сами собой, и Гарри оставалось, сцепив зубы, лишь ждать, пока очередной вдох перестанет быть настолько болезненным. В конце концов он открыл конверт, вытащил оттуда сложенный лист и развернул его, тут же прикрывая глаза на несколько секунд, чтобы прийти в себя и иметь возможность прочесть его, а не залить слезами и испортить тем самым мелкие ровные строчки. Это было последней возможностью поговорить с Северусом. Вот так, в формате монолога, давным-давно написанного на простом листе, который, Гарри уже был уверен, станет самой дорогой вещью из всех, что у него были. В процессе прочтения ему приходилось постоянно останавливаться, чтобы совладать с собой, поскольку простые слова, которыми был испещрён лист, разрывали остатки его сердца на мелкие куски. «Родной мой. Мы с тобой справились с задачей, которая полгода назад казалась невыполнимой. Возможно, сейчас тебе нет дела до этого, но, поверь мне, подобный вклад в жизнь всего магического мира дорогого стоит. И ты сыграл в этом ключевую роль. Я обязан извиниться перед тобой. У меня не было морального права принимать решение за тебя, но я взял на себя ответственность не говорить тебе всей правды. К сожалению, исход, к которому всё привело, был единственным возможным. Я хотел бы извиниться за всё, что произошло в течение последнего года, но не стану, потому что, зная твою вспыльчивость, могу вообразить, какая последует реакция. Ты посчитаешь, что я сожалею о произошедшем, но это не так, и мне лишь жаль, что я не могу оградить тебя от последствий, в которые тебя уже наверняка затащил твой разум. Я хочу извиниться за другое. За месяц до назначенной даты сражения я уже точно знал, что мы вели не свою игру, но, увы, были пешками в чужой. Гарри, я мог бы оставить это тайной и хотя бы в этом облегчить тебе жизнь, но я не имею права скрывать от тебя ту правду, которая может иметь для тебя значение. Альбус Дамблдор обыграл нас с самого начала. Когда мы всё начинали, я был уверен, что наш план — это третья сторона в войне, поскольку он прямо противоречил планам Темного Лорда и практически никак не пересекался с планами директора. Но один вопрос не давал мне покоя всё это время: для чего могущественнейшему волшебнику вынуждать обычного магла насиловать собственного племянника, если этот самый племянник и без травмирующих событий при должной сентиментальности беседы будет готов отдать жизнь во благо магического мира. В начале апреля у меня появился точный ответ на этот вопрос. Он сделал это, чтобы повлиять на меня, а не на тебя, Гарри. О том, чем именно на самом деле являются крестражи, Альбусу было известно не намного позже, чем мне самому. То, что произошло с тобой, — только последствие банальной необходимости направить меня в сторону их уничтожения. Дав мне понять, что твоя жизнь находится под угрозой, он закрыл сразу несколько своих проблем: во-первых, предоставил мне единственного союзника, который, согласно пророчеству, мог расправиться с Лордом в финале; во-вторых, объединил нас против общего врага — себя; в-третьих, продолжал искать фальшивые крестражи, тем самым напоминая, что наше время ограничено, а когда он найдет предпоследний, ты — последний — должен будешь погибнуть ради всеобщего блага. В течение всего этого времени он придерживался политики невмешательства, лишь изредка напоминая о себе намеренно неприятными визитами и намёками, что он продвигается в поисках крестражей, чтобы мы не забывали об ограниченном времени. И отслеживал то, как один за другим погибали приближенные Лорда. Я должен был сказать тебе об этом, когда всё стало очевидно, но тот последний месяц, который у нас оставался, хотелось потратить на другое. Мои слова звучат не как утверждения взрослого человека, но это так. Я прошу прощения за то, что не сказал эту часть правды, но теперь, надеюсь, ты распорядишься этой информацией так, как сам посчитаешь правильным. Ошибся Альбус лишь в одном. Он посчитал, что мы станем достаточно близки как союзники, но не рассмотрел варианта, при котором это может зайти значительно дальше. Готов поспорить, он был уверен, что завершить начатое, уничтожив последний крестраж, ты сможешь самостоятельно, но к началу апреля мне было уже очевидно, что не сможешь. Люциус точно так же не осмелился бы, даже если бы я взял с него клятву, а других вариантов, при которых не пострадал бы ты сам, у меня не было. Мне пришлось обратиться за помощью к Альбусу, поскольку посвящать в это кого-то ещё было рискованно. Именно тогда мы оба признали, что у каждого из нас есть серьезная проблема. В чем заключалась моя, я описал в предыдущем абзаце и не хочу повторять это вновь, его же проблема была в том, что для того, чтобы отвести от себя подозрения, и мои, и Лорда, ему всё же пришлось надеть проклятое кольцо. В обмен на то действие, выполнения которого я от него просил, когда наступит нужный момент, он попросил предоставить ему зелье, которое я, в общем-то, и обещал, но не планировал варить для него. Этот обмен был равноценным, но я не мог рисковать подобным образом, ведь с концом войны должен был погибнуть и Альбус, днём раньше или позже — существенной разницы не представляло. Как и он сам, я прекрасно осознавал, что ты будешь искать отмщения, а в случае, при котором он остался бы живым и здоровым, это обернулось бы любым из сотен вариантов последствий. И учитывая опыт и магическую силу Дамблдора, едва ли ты, ведомый эмоциями, сумел бы его одолеть. Поэтому моим обязательным условием, при котором я предоставлю ему необходимое зелье, была магическая клятва. Гарри, послушай. Альбус был вынужден дать мне Непреложный Обет в том, что не причинит тебе вреда ни своими, ни чужими руками и не станет планировать никаких сторонних событий, которые могут косвенно к этому привести. Я представляю, что любые призывы к тому, чтобы не строить планов мести, останутся без внимания, поэтому не могу не сообщить тебе об этом. Но ты должен знать, что это моя минимально возможная помощь тебе не в том, чтобы отомстить, а в том, чтобы выжить. После победы над Лордом героем тебя будут считать далеко не все, но как минимум Дамблдора в ряду людей, планирующих стереть тебя с лица земли, не будет. Рядом с этим письмом я оставлю несколько флаконов с воспоминаниями, которые будут касаться директора. Среди них — и тот разговор, в котором он признал, что произошедшие с тобой летние события — вынужденная мера. Его неосторожность в высказываниях может сыграть тебе на руку, если ты решишь выбрать в качестве мести преследование по закону. Но не рассчитывай, что многого добьешься злостью, эмоции уничтожат тебя быстрее, чем ты нанесешь ему хотя бы малейший урон. Контролируй себя. Люциус будет рядом. Прошу тебя, Гарри. Это единственный человек, которому я могу доверить периодически интересоваться твоим самочувствием, и единственный, которому лично я советую доверять. Не беру в расчет твоих друзей: во всём, что относится к ним, тебе виднее, какого общения лучше придерживаться. Лист почти заканчивается, важных наставлений практически не осталось. Береги себя. Ты сильный парень, Гарри. Ты способен на многое. Хотел бы сказать, что ты справишься, но у тебя нет выбора. Это решение — как и всё, что происходило и что причиняет тебе боль сейчас, — навсегда останется на моей совести. Пусть это будет больно читать сейчас, но я хочу, чтобы ты знал на будущее: я был бы искренне рад, если бы в дальнейшем ты нашел человека, которого сумел бы назвать любимым. Предают не все, Гарри. В том, что предал я, не виновен весь окружающий мир. Ты должен научиться дышать спокойно и размеренно, независимо от того, что происходит. Береги себя. Пообещай мне. Спасибо тебе за несколько месяцев жизни. Искренне надеюсь, что ты будешь счастлив. Твой Северус». Пообещать ему… пообещать… как Гарри мог что-то ему пообещать, если ему не хватало выдержки, чтобы не разодрать себе глотку голыми руками?! Какого черта?! Кто так делает? Зачем так делать? Как можно писать такие вещи, будучи еще живым, но собираться умереть… Не в состоянии совладать с крупной дрожью, Гарри сполз с кресла на пол, удерживая в сжатых кулаках чертов лист бумаги, уже едва ли не насквозь влажный и смятый. Если бы кто-то сказал ему, что его может разрывать изнутри от одного лишь письма, он бы не поверил, но теперь он не мог заставить себя принять такое положение, при котором бы его внутренности не жгло раскаленным железом. Он оставил ему флаконы с воспоминаниями… о Дамблдоре… Да шел бы к черту Дамблдор! А разве Гарри не имел права оставить Северусу своих воспоминаний? Разве его количество флаконов было бы меньше? Разве они были бы менее яркими?! Образы из прошлого пролетели перед глазами сами собой, вынуждая исступленно завыть, прикусывая собственное предплечье, потому что жить с этой болью и при этом не выказывать эмоций было невозможно. Дневники, которые он заполнял один за другим. Ржавые лезвия, вываливающиеся из их обложек. Грубые глубокие порезы вдоль от запястья к изгибу локтя и уверенные руки, аккуратно помогающие прийти в себя. Целое поле сводящей с ума полыни, горьковатой, с дурманящим ароматом, и его взгляд, его глаза, его руки… Подарки, которые Гарри дарил ему на Рождество и день рождения… Нежный поцелуй у рождественской ели и часы и сутки ожидания в неведении, когда невозможно было найти себе место от волнения… Все смешалось и причиняло боль, в которой невозможно было не утонуть. То, что Гарри считал самыми светлыми и счастливыми воспоминаниями, сейчас врезалось в разум острыми иглами, каждая из которых отчетливо напоминала: он мертв. Он мертв, а вместе с ним мертв и сам Гарри, поскольку ни один человек в мире еще не научился жить с разодранным сердцем. Гарри, не видя перед собой практически ничего, отчаянно прижал к груди уже полностью измятое письмо, не подавляя очередное желание взвыть от бессилия. Это письмо — прощальный подарок. Но оно было написано его рукой, а значит, было единственным, что теперь могло представлять ценность. Когда разом лишаешься всего, любая мелочь, напоминающая о счастливом прошлом, оказывается необходимой и едва ли не священной. Как выяснилось, все мечты имеют цену. Каждая чертова мечта имеет свою цену, но почему именно его цена оказалась настолько высокой?! Если бы он знал, если бы он только мог догадываться заранее, он бы… да хоть веревками его связал и утащил за океан, но он бы не допустил того, чтобы его любимый человек, чтобы его Северус был… мертвым. От него почти не осталось ничего материального, письмо и несколько воспоминаний, но осталось вся душа Гарри, которая целиком, без остатка принадлежала исключительно Северусу. И теперь оказалась никому не нужна. Мысли окончательно путались, перед глазами все плыло еще сильнее, и Гарри понимал, что после многочасовой истерики не чувствовал в себе сил даже подняться с пола. Ему было плевать на это. Хотелось думать, что его душа, сколько бы ее ни было, умерла вместе с Северусом и теперь находилась рядом с ним, потому что в себе самом Гарри души уже не чувствовал, ее попросту не осталось. А что осталось?.. Открытая бутылка коньяка. Промокшее от слез письмо с расплывшимся почерком. Бокалы, которые все еще стояли на краю журнального стола. Если бы сердце Гарри остановилось именно этим вечером, он бы не понял этого, поскольку больнее ему стать уже не могло. Он разбивал кулаки о пол в кровь, кусал пальцы, чтобы не рыдать, потом рыдал — и продолжал колотить деревянные доски, оставляя на них кровавые пятна, и вновь и вновь возвращался к письму, которое отпечаталось в его голове вплоть до самого последнего слова. Любая истерика рано или поздно заканчивалась, но он не мог успокоиться ровно до тех пор, пока не отключился — то ли от недостатка кислорода, то ли от бессилия. Было ли это чем-то средним между сном от усталости и потерей сознания — не имело никакого значения. Важным для Гарри оставалось лишь ни в коем случае не выронить письмо, поэтому он удерживал его сжатыми пальцами так сильно, что ногти впивались в ладонь, оставляя уже практически фиолетовые следы. Он то и дело вздрагивал, был слишком напряжен, чтобы это можно было назвать отдыхом для тела, но по крайней мере уже не тратил последние силы на истерику, и это можно было назвать единственным сомнительным плюсом. *** Ментальные щиты разрушались один за другим, разлетаясь под напором, с которым Гарри силился от них избавиться. Он потратил на это почти всю следующую ночь, не обращая внимания ни на усталость, ни на то, что бутылка коньяка уже практически опустела. Он возвращал себе воспоминания: травмирующие, унизительные, но так необходимые для того, чтобы жить дальше. У него была одна-единственная цель: добраться до каждого из тех, кто послужил виной произошедшему, и для этого он должен был помнить всё, до последней детали. Гарри глотал слезы вперемешку с коньяком, до боли сжимал челюсти, откидываясь затылком на простыни их совместной кровати, вспоминал всё то, что Северус старательно прятал в глубине его сознания, и не мог остановиться. Он все понимал, но не хотел верить. Сейчас Северус пришёл бы, разозлился, разбил бутылку к чертям о ближайшую стену. Но мёртвым всё равно. События лета всплывали в голове одно за другим, и Гарри отчётливо помнил каждую эмоцию, которая была связана с действиями дяди. Вернётся ли после этого его прошлая болезнь — ему не было никакого дела. Какая, ко всем чертям, разница, будет ли он так же шарахаться от чужих прикосновений, если бы он в любом случае больше уже никому не позволил прикоснуться к себе так, как… как прикасался он. Вслед за тем, как все старания Северуса по корректировке его воспоминаний оказались разрушены, Гарри больше уже не мог плакать. Лицо неприятно саднило после длительной истерики, воспаленные глаза болели сильнее, чем когда-либо, но это всё не было важным. Внутреннее опустошение, появившееся после затяжной истерики с перерывами на беспокойный сон, медленно, но верно заполнялось совершенно другим ощущением, которому просто не было бы места, если бы Гарри не позволил себе провести несколько суток в истерике. Это была злоба. Злоба и чистая ненависть, которые в сочетании друг с другом были той самой движущей силой, так необходимой Гарри. Целенаправленно возвращать себе болезненные воспоминания было сродни безумию, но он назвал бы этот поступок единственным за последнее время, имеющим смысл, если бы только мог проанализировать свои действия. Пустая бутылка из-под коньяка глухо покатилась по полу, когда в дверь спальни тихо и размеренно постучали. Гарри знал, кого именно может увидеть на пороге, поэтому даже не отреагировал, когда Люциус, постучав снова, приоткрыл дверь и молча вошел внутрь, мрачным взглядом оценивая обстановку. Гарри успел лишь заметить залегшие на его лице глубокие тени, а потом равнодушно отвёл взгляд, не желая встречаться с ним глазами, потому что говорить им было не о чем. Первым делом Люциус распахнул настежь окно, впуская внутрь холодный ночной воздух, от которого по телу Гарри прошла мелкая дрожь. Надо же, оказалось, он ещё мог что-то ощущать. Какие-то бессмысленные взмахи палочкой, от которых в комнате что-то там вставало на свои места, Гарри не интересовали. Ему нужна была минимальная помощь, самая ничтожная, которая дала бы ему возможность подняться с этой кровати, потому что это было первым шагом, сделать который было труднее всего: когда он лежал на постели, аромат трав, напоминающий о Северусе, ощущался сильнее всего. — Похороны завтра в полдень. Я запишу тебе координаты, — вместо лишних разговоров, произнес Люциус, склоняясь над его кроватью, и протянул ему руку. Гарри успел отметить, что его волосы — слишком длинные, слишком светлые, слишком… просто слишком. Эта мысль мелькнула в голове и растворилась сама собой, поскольку не могла привести ни к каким выводам. Нельзя было сравнивать с Северусом каждого человека, которого он когда-либо видел в своей жизни, но контролировать это он был не в силах. Он принял от Люциуса помощь, о которой даже не просил: облокотившись о его руку, медленно поднялся и сел на кровати, мутным взглядом окидывая всё вокруг, но не смог сфокусировать взгляд ни на чем определённом. — Что мне сделать? — раздался простой вопрос, и он, наверное, и должен был быть проявлением заботы, о которой Северус говорил в своем письме. Захотелось поднять бутылку и с размаху швырнуть её прямо в Малфоя, чтобы его идиотские вопросы больше не звучали так отвратительно. Или заявить, чтобы тот, раз уж предлагал свою помощь, вернул всё на несколько месяцев назад, чтобы не происходило всего того, что было больно оживлять в памяти. Гарри встретился взглядом с Люциусом, потратив несколько лишних секунд, чтобы сконцентрироваться на ответе, а потом только коротко покачал головой и поднялся с кровати. Ноги практически не слушались. Он явно должен был услышать в спину что-то вроде «…тебе нужно отдохнуть…» или «…куда ты пойдешь…», но, выходя из комнаты и машинально захлопывая за собой дверь, не услышал ничего подобного. Кое-как миновав коридор, стараясь даже не смотреть по сторонам, чтобы случайно не сделать себе еще больнее, Гарри, несколько раз придержавшись рукой за стену, все же добрался до выхода. Очередная весенняя ночь встретила его абсолютным равнодушием и холодным ветром. Ему было необходимо прийти в себя, и пусть он не имел ни малейшего понятия о том, куда именно его вели ноги, остаться хотя бы на несколько часов за пределами дома, в котором каждая деталь напоминала о Северусе, было очень важно.