Ну и крестники

      …Открываю дверь в детскую. Мимо носа пролетает муж — крльбам! — спиной в стенку!       — Живой я, живой, Марта! Мы так играем, Зельхен летательную магию учит!..       …Открываю дверь в детскую. Диван вверх дном, из-под него с одной стороны Зелибобины ноги без одной кроссовки и Тиан за одну ногу тянет, с другой Зелибобина же морда — скулит жалобно не разобрать что… Скорей ближе подхожу, слышу:       — ть Мар… он щеко-чет-ся, скажите чт… рестал, не могу больш…       — Христиан, — смеюсь, — не стыдно ребёнка мучить? Диван на него за что опрокинул?       — Да он пульт доставать полез, а диван перевернулся, я ему выбраться помочь хочу! Скажи хоть ему, пусть ногами не дрыгает, а то я зря кроссовку только стянул… Ай!..       — Щеко-о-тно!..       …Только на третьем часу как осенило: что-то уж очень тихо в детской. Звала их чай пить — «потом». Третью чашку пью и хоть бы кто подошёл…       …а ведь подошёл. Я ещё не сразу поняла, что за мальчик такой — соседский, что ли, почему в шубе, лето ведь на дворе?       — Тёть Марта, вы не ругайтесь только, мы подушками бросались, я одну подушку заколдовал…       — Мальчик, тебе чего? — До меня ещё дошло не сразу, стою смотрю на него, а потом вижу — знакомая бровь чернущая, одна над обоими глазами, и кроссовки белые, и шуба… Мантия…       — Зельхен, ты?! — Наклонилась, в лицо ему смотрю. — Правда ты? Ругаться не буду, не бойся, скажи только — что натворили?       А он куда-то себе на носки кроссовок смотрит и сопит. Вот-вот заплачет.       — Мы, — говорит, — подушками бросались… Я заколдовал одну, а крёстный отбил… Искрой… А она взорвалась и по нам попала… И он теперь…       У меня в глазах со страху потемнело. Живой ли. Потом вроде прояснилось. Живы оба. Только Зелибоба теперь человеческий мальчик. Значит, Тиан мой стал…       — Давай-ка посмотрим, — говорю. — Ты-то маленький, вряд ли это колдовство долго продлится. Лишь бы он там живой был.       Ну так и есть. Забился за шкаф, головой потолок подпирает мой благоверный. Д в о р о в о й с серебристой гривой, бывшим париком. Видел бы тебя, думаю, сейчас Конрад — ты ж его выше головы на три. Подхожу, беру за руку. Тонет ладонь в его — шёлковой, мохнатой, с белым очёсом на запястье. Укололо: испугался и когти чуть выпустил. У моего-то любимого — и когти. Ш-ш-ш, тише, Тиан, это я, всё хорошо.       Из угла вышел. Осторожно, как кот. Пригнул голову — рядом люстра. Сел на корточки — оказался вровень со мной. И так-то нежно ткнулся — мордой — в плечо мне, что без слов поняла: вот, вот за что Зелибобу так любит Мисси. И самому Зелибобе — маленькому мальчику сейчас — ткнулся в макушку носом:       — Ничего, ничего, Зельхен, я и не сержусь. Извини, отбил неудачно. До завтра пройдёт…       А тот Тиану куда-то в бок лицом зарылся и — плачет. Я бы не поверила, если бы сама не видела. Слезами-то дворовые плакать не умеют — только кричать от страха или скулить, если больно. А тут перепугался здорово, да в другом обличии, да пройдёт ещё поди знай когда…       — Что ты, мой хороший, — обнимаю его. — Что ты, крестник мой маленький, я ведь с тобой, Тиан с тобой… Я ведь вас люблю, я вас хоть какими узнаю — и мужа и крестника… да погоди ты, вон голова какая у тебя тяжёлая…       …и из-за его (его!) лохмато-бахроматой бакенбарды еле вижу — за его спиной поднимается на ноги мой любимый муж. В прежнем, привычном, любимом виде.