Шесть мелодий черной флейты

"Rock me on the river, Where my troubles belong. 'Cause you know I love you, But I know it's wrong, But your body is all that I want" ♫ Hurts - Affair

Если бы Цзян Чэн снимал фильм о боге, он бы взял Вэй Ина на главную роль. В целом, больше он ни для чего в его представлении не годился. Знаете, есть такая определенная каста людей, с которыми хорошо, только когда самому плохо. В другие моменты ты об этом просто не задумываешься. Ходишь, живешь, занимаешься всем тем, чем тебе по определению и положено. Потому что ты сам из таких людей, которые планируют наперед всю свою жизнь с сознательных лет и до печи крематория. А дальше — уже богу только и разбираться. Снимать такой фильм в планы Цзян Чэна, разумеется, не входило. Но день не был обычным. Конечно же, не был. В обычные дни, когда Цзян Чэн и не замечал, как солнечный свет сменяется неприятного цвета городскими сумерками, он не позволял Вэй Ину вести машину. Он же не смертник, в конце концов. Но сейчас ему было даже забавно думать о том, что он ничем и никак не управляет. Шоссе вилось ночной черной лентой под шуршащими колесами, из колонок в задней части машины гремело что-то невнятное — из той музыки, что долбит тебя по голове молотком, чтобы ты не делал этого сам. Вэй Ин чему-то улыбался. Он всегда так делал за рулем. Цзян Чэн, хоть убей, не понимал, что такого очаровательного тот находил в ночных дорогах, что улыбался им, как любви всей своей жизни. Хотя сейчас было в этом что-то особенное. Прокатывались ровными полосами огни фонарей, натыканных вдоль дороги, как солдаты бессмертной армии, серые и непоколебимые, и их свет почему-то становился необыкновенно живым, когда путался у Вэй Ина в волосах. Цзян Чэн не любил моменты своей жизни, когда замечал сразу и слишком многое. Почему-то внимание к деталям его всегда пугало. Когда все будто замедляется, и в тебе появляется время подумать чересчур о многом. И ты все и очень четко видишь, впитываешь, как будто в тебе ни черта не осталось, и твой разум захотел восполнить эту пустоту. Почему-то именно в эти особо паршивые моменты рядом оказывался Вэй Ин. Появлялся из ниоткуда, как свет фар в три часа ночи по встречке. Да еще и с дальняком, слепящим глаза. И сколько ты ни моргай, сколько ни сигналь, водитель там, напротив, то ли издевается над тобой, то ли уснул к чертовой матери. Сиди гадай — вильнет он в твою сторону через минуту или проедет мимо, оставив перед глазами дурацкие цветные пятна. Это было хорошо. Это отрезвляло. Проверяло, не уснул ли ты сам, крепко ли руль держишь да и вообще куда едешь, не сбился ли с пути, проверь навигатор. Вэй Ин обо всем этом очень умело напоминал. Цзян Чэн частенько об этом думал: как это вообще все работает. Они дружили столько, сколько взрослые люди себе позволить не могут. Им все вокруг завидовали: такая крепкая дружба, словно братья. Цзян Чэн фыркал: будь Вэй Ин его братом, они бы, возможно, уже давно рассорились и ходили друг к другу только ради того, чтобы лишний раз поругаться. Хотя, возможно, все было бы и наоборот. В общем, это была дружба, которая как раз с богом и бывает. На него сердишься, когда у тебя ни хрена не получается по жизни. Спрашиваешь, какого демона ты так стараешься, так из кожи вон лезешь, а он смотрит в другую сторону. Почему не на тебя? Почему не всегда — на тебя? Ты же со всех сторон молодец, дай мне знак, что я все правильно делаю, что я не сошел с нужного пути, что ты по-прежнему любишь и замечаешь меня. Дорога сменилась какими-то ухабами, на которых у Цзян Чэна через шею от ударов о сиденье задницей грозил выскочить позвоночник. Вэй Ин и по таким разбитым ямам ехал бы на скорости, но то ли жалел машину Цзян Чэна, то ли задумался сам. Цзян Чэн же, матерясь, наблюдал за тем, как он перехватывает руль, и удивлялся, почему в нем нет привычной злости. Злость — главное, что помогает по жизни. Это все странные сказки, что секрет всего кроется во вдохновении, всепрощении и внутреннем свете. Посмотреть на тех, кто стоит у вершин, и последнее, что там можно увидеть — это внутренний свет. Наверное, именно поэтому у Вэй Ина ни хрена не было за душой в плане собственности, денег и власти. В этой душе потеряться можно было, как в катакомбах, заблудиться до утра, особенно если воспринимать все, что он говорит, всерьез. Цзян Чэн себя от этого отучил. Понимать Вэй Ина можно было только каким-то шестым чувством, задницей, если хотите. Потому что именно там кроется интуиция, а не в каких-то широких духовных порывах. Не во вдохновении и талантах. Скорее в ощущении, что тебе срочно нужно что-то делать, срочно нужно осмотреться вокруг, быть ослепленным дальним светом встречных фар на ночном шоссе — да что угодно. Вмазаться в лобовую и выйти невредимым из смятой тачки. Поверить. Вэй Ин сделал музыку потише, заглушил двигатель. Цзян Чэн только в этот момент и понял, что они никуда не едут уже. Корабль встал на якорь или сел на мель, слезайте. Цзян Чэн прикурил сигарету, выдохнул дым в приоткрытое окно. В щелку между стеклом и верхней частью корпуса машины задувал прохладный ветер. Музыка будто звучала отдаленно откуда-то сзади. Цзян Чэн понятия не имел, где они, и его это полностью устраивало. Сумерки здесь были другими, яркими, слепящими после городского смога и одинаковых улиц. Такая дивная темнота, живая, если можно так сказать. Вэй Ин выхватил сигарету из его пальцев, затянулся сам. Так он не курил, но с Цзян Чэном они всегда делили одну сигарету на двоих, и Цзян Чэн убил бы любого, кто вот так бесцеремонно прерывал его в этом занятии, но Вэй Ину было почему-то можно больше, чем всем остальным. Эта вседозволенность бесила, но по-другому по неизвестной причине не получалось. В какой-то степени распланированная жизнь была хороша. Не оставляла места для сюрпризов. Ты знаешь, чего ждут от тебя, и все знают, на что ты способен. Но в такие вечера с Вэй Ином Цзян Чэн понятия не имел, чего от него ждать. Он мог завести какой-то ничего не значащий разговор, мог просто слушать музыку, а мог сделать кое-что другое. И почему-то, что бы он ни выбрал, это помогало. Цзян Чэн уже вернул себе сигарету, сделал последнюю затяжку, хотел выбросить в окно, но Вэй Ин перехватил его руку, сбил пепел вместе с углем, сунул фильтр, из которого остатки табака торчали, как переплетения меди из раскуроченного провода, в мусорный пакет. Да, даже он у Цзян Чэна в салоне был. Музыка продолжалась, будто в плейлисте с телефона Вэй Ина заела одна и та же песня, которая просто шла по кругу зацикленным грохотом. Как звук фейерверков с отдаленной площади, когда ты сидишь дома и пытаешься заняться чем-то полезным, вместо прогулок и праздников. У Вэй Ина был вечный праздник. И к этому празднику тянуло, как к торту в холодильнике, когда семья еще даже не собралась за столом. Провести пальцем по глазури, украсть какое-нибудь украшение и быстро сунуть в рот, никто же и не заметит. Ты примерный, ты хороший, ты все делаешь правильно, и такое маленькое искушение ничего в твоей жизни не изменит. Ты останешься молодцом. Цзян Чэн послушно подставил губы, когда Вэй Ин потянулся к нему, положил руки на его талию — точно под ребрами, где вот так ладонями ощущалось дыхание и где все будто так и было сделано, чтобы браться, сжимать, рвануть на себя, как нечто долгожданное. Значит, Вэй Ин явно выбрал не разговоры и не музыку, которая теперь в голове Цзян Чэна стала еще более отдаленной, уехала, смазалась, превратившись в гул. Поцелуй был мокрым, сладким, потому что Вэй Ин за рулем постоянно ел черничные конфеты, которыми потом еще полночи пах. Привкус табака почти не ощущался. Цзян Чэн закрыл глаза, чувствуя теплые пальцы Вэй Ина на своем лице. Он всегда был теплым, никогда не пользовался никаким парфюмом, из-за чего его запах запоминался, врезался в голову на всю распланированную жизнь и вспомнился бы и после перерождения, если бы Цзян Чэн в это верил. Вэй Ин перебрался к нему, и Цзян Чэн подавил желание расслабленно, удовлетворенно выдохнуть, почувствовав его вес сверху. Согревающий, тяжелый, как ватное одеяло в летнюю жару, когда тебе не холодно, а страшно. Цзян Чэн не открывал глаза, видя под веками все те же проклятые цветные пятна, как после яркого света, хотя вокруг очень давно было темно. Он вжимал Вэй Ина в себя, забирался руками под его толстовку, пусть даже не помнил, какого она цвета. На ощупь было приятно — особенно контрастом мягкой ткани с изнанки по тыльной стороне ладони и горячей, немного влажной кожи. У Цзян Чэна были холодные пальцы, но Вэй Ин не жаловался. Его поясница покрывалась мурашками. От этого ее только больше хотелось гладить. Это было небытием. Чувством, сравнимым с молчаливостью храма, куда ты сбегаешь от собственной жизни, умоляя: дай мне отдышаться, дай мне понять, правильно ли я поступаю. Обычный бог бы рассмеялся: у тебя же все распланировано. Вэй Ин молчал и целовал, улыбаясь в губы Цзян Чэна и шумно вдыхая, когда уже не хватало воздуха. Все в нем было успокаивающим в такие моменты. В обычные он бесил неуемностью, неоправданностью поступков, скорыми решениями, постоянным весельем в глазах, когда, казалось, оставалось только удавиться. Вэй Ин был пожаром, который не остановить. И Цзян Чэн сбегал к нему, когда жизнь трещала по швам без видимых причин. Когда хотелось выпрыгнуть из собственного тела, настолько себя девать было некуда. Когда хотелось нежности на грани с желанием грызть зубами и захлебываться воздухом. В такие ночи перед ним почему-то хотелось извиняться. В голове откуда-то появлялись неуместные и странные слова, которые никогда не произносят вслух те, у кого каленым железом по всем сторонам выжжено «нельзя». Зачем-то Цзян Чэну хотелось сказать ему, что он скучал, потому что это была избитая и тупая правда, делавшая поцелуи яростнее, дольше. Но на таких фразах далеко не уедешь. Их думают, а не говорят. Их забывают на следующий день, чтобы не сбиваться с намеченного пути. Когда Цзян Чэну хотелось, чтобы на него смотрели, чтобы его поступкам кто-то давал оценку, чтобы кивали: ты все правильно делаешь, он думал о Вэй Ине. И сейчас, когда все было неправильным с самого начала, он думал о нем же. Думал, целуя в шею, сгребая пальцами за затылок, забираясь рукой под ремень джинсов. Думал, нетерпеливо убирая мешающие волосы, которые Вэй Ин никогда коротко не стриг, чтобы прикусить мочку уха, подышать его запахом там, где он ощущался сильнее — у вздрагивающего от прикосновений губ кадыка, когда Вэй Ин запрокидывал голову. Думал, вжимая в себя, роняя сверху, мысленно ругаясь на тесное пространство машины и случайно задетую Вэй Ином кнопку под потолком, которая включала верхний свет в салоне. Музыка совсем потерялась, хотя никто не убавлял звук. Вэй Ин периодически усмехался, когда Цзян Чэн хватал его за бока — он боялся щекотки. Это почему-то тоже бахало в голову, будто пьянеешь сразу на два еще не выпитых бокала. Он умел жестко, умел ласково, и Цзян Чэн каждый раз терялся, что выбрать. Ласково было, как в настройках по умолчанию, которые ты никогда не меняешь, но знаешь, что есть другая опция. Думаешь: в следующий раз. А он обязательно будет. И тогда ты подумаешь точно так же. В жизни рано или поздно наступает момент, когда невольно задумываешься: а за что ты благодарен? Есть ли тебе вообще, кого благодарить за то, что имеешь, кроме самого себя. Цзян Чэн без лишних формальностей поблагодарил бы Вэй Ина. Все бы удивились. И никто не осмелился бы задать вопрос, за что. Как на экзаменах. Все чаще всего опасаются, что преподаватель спросит что-то, чего ты не знаешь. И в таких случаях нельзя молчать. Цзян Чэн бы молчал. Но его, к счастью, никто не спрашивал. У каждого человека есть то, о чем он вообще боится задумываться. Такой скелет, которого нет даже в шкафу, потому что в шкафах скелеты и ищут. Нет, Цзян Чэн не настолько глуп. О Вэй Ине проще было не размышлять, не рассуждать. Он был той гранатой в руке с выдернутой чекой, которая не взорвется до тех пор, пока у тебя не дрогнут пальцы. Именно поэтому время от времени Цзян Чэн позволял себе такую игру с собственной выдержкой. Потому что пальцы неизменно дрожали, и мир был особенно красив, когда разлетался на цветные молекулы. А потом в руке опять появлялась граната, таймер обнулялся, и все приходилось делать по новой. Только с Вэй Ином в голову и приходила идиотская мысль, что, может, у тебя в запасе несколько жизней. Что, если упадешь, отряхнешься и поднимешься. Что, может, у всего есть какой-то высший смысл. Что, может, Цзян Чэн никогда и не был один. Вэй Ин часто болтал во время секса, но и с ним случались моменты, когда он только стонал, кусал губы и всхлипывал от каждого движения, вцепляясь пальцами в плечи. Цзян Чэн это любил, но этого и боялся. Это разжигало ту страсть, которая неизменно вспоминалась на следующее утро. Которая не прогорала до конца, оставляя тлеющие угли. Которая была больше, чем сиюминутное удовольствие. Которая махала ему рукой из зеркала, напоминая, что никуда не исчезла, когда он утром смотрел на свое отражение и видел синяки от чужих пальцев, отметины от неосторожных поцелуев. Вэй Ин позволял ему больше, чем Цзян Чэн хотел, чтобы ему позволяли. Сметал грани приличия и пошлости, как надоевшие бумаги со стола. Давал себя трогать, как это было нужно здесь и сейчас. Был, как в кино или женских романах — без изъяна даже с влажной от пота кожей, темным румянцем на лице, покрасневшими от укусов ключицами и спущенными штанами, которые неудобно и больно врезались в ноги, Цзян Чэн по себе это знал. Пах исключительно собой и не пытался быть или стать кем-то, как делали это другие. Отрицал идеалы и бесил тем, что сам им был, даже не прилагая усилий. Под конец, когда их движения уже стали рваными и хаотичными, стекла запотели, скрывая их от темноты влажными разводами, а у Цзян Чэна разболелись мышцы от неудобного положения, музыка вдруг вырубилась совсем. Возможно, Вэй Ин задел колесико звука или сбил свой телефон с передней панели, потому что Цзян Чэн смутно слышал, как что-то грохнулось на пол, оставив их наедине с их же стонами и сбитым дыханием. После они молча приводили себя в порядок. Цзян Чэн знал, что будет дальше — Вэй Ин выйдет из машины и усядется на капот, словно у него не болит каждая кость в теле после такого. Он же закурит вторую сигарету, посидит немного, выругается и пойдет следом. Как в каком-то тупом кино, о котором критики скажут — нежизненно. Как в самой идиотской мелодраме, где одна сигарета на двоих после секса — ход, от которого воротят нос знаменитые режиссеры. Банально, избито. Цзян Чэн бы сказал: бессмертная классика. С Вэй Ином все было, как в кино. И он этого не боялся. Если сбегать от реальности — то вам сюда. Оставаться наедине с экраном и плакать, потому что, сколько бы люди ни бились над тем, чтобы не быть банальными, душу задевает всегда одно и то же. Тонущий под музыку «Титаник» на фоне сигнальных огней и сидеть рядом с человеком на капоте машины посреди неизвестности, смотреть на звезды и знать, что он никогда не будет полностью твоим. Если бы Цзян Чэн снимал фильм о боге, он бы взял Вэй Ина на главную роль. И никому бы его не показал. Вэй Ин снова чему-то улыбался. Цзян Чэн курил. Хотел сказать прости меня. Хотел сказать я скучаю по тебе. Хотел сказать не уходи, пожалуйста, никогда, иначе я съеду с катушек. Сказал лишь: — Обратно поведу я.