Воздушная тревога

      Сознание вернулось, да не одно — притащило с собой гудящую голову, тошноту под самым горлом, ноющий бок и ещё так, по мелочи. Вот этих сопровождающих можно было и не приглашать, чесслово. Я бы и без них неплохо справился.       Глаза открываю с трудом — ресницы слиплись — но ни черта не вижу. Совсем. Меня прошибает пот — только не глаза, как же я служить буду. Мир вокруг до рвоты белый и мутный, мутный и белый, равномерно. Никаких очертаний, никакого движения. Ебит твою мать. Как хорошо было в отключке. Звуки есть, но единым гулом — отличаю какие-то высокие ноты ближе, низкие — дальше или просто тише. Интересно, насколько всё плохо? Ноги, руки? Целы, слушаются? Пошевелить бы. Вроде как-то что-то слушается. По-прежнему ничего не вижу, но остальные чувства работают всё лучше. Различаю мерный писк приборов, под ладонью — свежая хрустящая простынь, запах хлорки и лекарств. Госпиталь. Дотянули. Храни, Господь, Кайманов.       — Очухался, кретин, — зло сообщил белый свет голосом Малиновского. Бляха, я слышу! — Ты меня решил сиротой оставить, придурок?       — Не помню момент усыновления, — отвечаю Чекисту одними губами.       — А я тебе напомню как-нибудь при случае, — грозит Ромка и, судя по звуку, встаёт со стула. Э, новообретенный сын, куда ласты направил! Зрение наконец-то вернулось — неожиданно резко — и передо мной вырисовалось всё сразу: спина Ромки в халате, белые больничные стены и спешащий ко мне отец. Я дома. А вот отсюда поподробнее, пожалуйста. То есть меня не было дохренища времени?! А-атлична…       — Очнулся, — улыбается папа и неприятно тянет опухшее веко, светит фонариком. — Как ты, сынок?       Сынок очень паршиво, папа. Хвост ломит и шерсть сыпется, хоть в дом не заходи.       — Ну пап… Что со мной будет-то…       Твою мать, какой жалкий у меня голос! И руки ни хрена не слушаются, почти ватные. Шевелю, но очень слабо. Я — огромный плюшевый медведь, блядь! Стараюсь не думать о том, сколько сил уйдет на восстановление. И сколько времени. Старик Хлыст, наш тренер с замашками инквизитора, вынет из меня душу, пока в чувство приведёт. Это он умеет, он, говорят, допросами с пристрастием увлекался в своей ГРУ-шной юности.       — Сказал бы я тебе! — строго вычитывает папа, что-то записывая. — Роман не против тебе рёбра пересчитать, между прочим. Что у вас там случилось?       — Штатная ситуация, пап, — надеюсь, звучу убедительно. Ромка не заложит, свинья не съест. Штатной ситуацией прыжки под взрывные волны назвать сложно, но мне очень нужно было, чтобы сгорели все склады, все до единого.        Отец больше вопросов не по теме не задаёт, что-то скрипит на своих скрижалях. Не иначе расписывает третий килограмм лекарств, который будет в меня всыпан и влит. Он хмурится, и я чувствую себя щенком, разбившим любимую вазу хозяина и пописавшим на осколки. Отец поднимает на меня глаза и становится совсем худо. Я не выдерживаю этот взгляд и задаю единственный вопрос, который сейчас меня волнует и на который ему в любом случае больно будет отвечать. Прости, папа, я должен знать.       — Меня комиссуют?       — Рано пока о чём-то говорить, — строго отвечает полковник Жданов и лицо его каменеет.        Мне не хватает воздуха. Как я буду жить, если меня спишут? Я ни черта, ни черта не умею, кроме этой грёбаной войны. Я воюю тринадцать лет. Если со мной всё совсем плохо, не возьмут даже в инструкторы. И что тогда? Дача, пьянка и смерть от цирроза в сорок? Или поехавшая крышка в тридцать пять? Все эти сценарии я знаю давно и наизусть, мы раз в полгода их видим в исполнении наших товарищей. Моя очередь на сцену? Чёрта с два, Ждановы не сдаются.       — Да, Кира к тебе уже приходила, — добавляет мой лечащий врач совсем другим тоном — отец мастерски меняет тему. Правда, я предпочел бы ещё раз о перспективке комиссоваться, а не о Кирюше. Вот только благоверной сейчас тут не хватает для комплекта моих страданий. И без неё жизнь излишне полна эмоций как школьный туалет после добавления некоторого количества дрожжей.       — Ты не пустил? — голос, вместо того, чтобы набирать силу, уходит в сиплость. Страшно клонит в сон.       — Не пустил, конечно. Сейчас позвоню ей, обрадую, — уже совсем улыбается отец. Ну на фига, папа!       — Может, не надо? — жалобно уточняю я. Папино лицо приобретает налет неодобрения пополам с возмущением. Я спешу исправиться:        — Я не в самом презентабельном виде.       Отец, кажется, не слишком мне верит. Ещё бы. Я же не Сашенька его драгоценный, с чего родному сыну на слово верить-то.       — Скажи мне, пожалуйста, сын, старший лейтенант Жданова крови не видела или мужиков на больничной койке? — отец поднимается и смотрит на меня сверху вниз. Пап, ещё пальцем пригрози. — Или я чего-то не знаю?       Отвечать нечего, совершенно. Во все хитросплетения моих отношений с женой посвящен только Чекист, да и то — от суровой безысходности, ибо с кем-то делиться всем этим надо, а то можно не успеть за крышей. Заставлять вникать ещё и папу как минимум бесчеловечно, как максимум — недальновидно.       — Нормально. Прорвёмся, пап.       — Товарищ полковник, там девчонку привезли, — это влетела старшая медсестра, Света Локтева. Ну слава богам, допрос окончен, — ожоги сорок процентов, контузия. Без сознания.       — Иду, — отец на глазах превращается в полковника медицинской службы, — иду.       Рома с перебинтованной лапой явился как только отец скрылся за дверью. В некоторые моменты Чекист отличается совершенно удивительным тактом. Правда, мне всегда казалось, что это либо чувство самосохранения, либо нетерпимость к сантиментам, по ситуации. Правила приличия в Ромкином воспитании не ночевали.       — Ну и? — потребовал Малиновский голосом ревнивой жены.       — Чего тебе, болезный? — уточняю я и понимаю, что отвечать не хочется, я устал и сильно. Я — здоровый офицер элитного спецподразделения, который может работать без сна четыре дня, и я устал от пяти минут разговора. Это писец, товарищи!       — Это кто ещё из нас двоих болезный, — огрызнулся Рома. — Я тебе что сказал? Я сказал уходить. Ты куда попёрся, Зоя ты, бляха, Космодемьянская!       Когда Чекист нервничает, у него крайне противный голос становится. Вот прямо как сейчас.       — Во-первых, не ори, будь человеком, очень хреново. Во-вторых, я старший группы.        Малиновский выдохнул и изобразил на лице дурацкую улыбку, но не удержал, скривился и чертыхнулся. Балбес.       — И ты решил это доказать замечательным способом — не послушать меня и сдохнуть.       — Ром, нормально же всё. Склад подорвали, задание выполнили.       — Дырочку в бок заработали, — засюсюкал Чекист и оборвал себя. — Только знаешь, Грифон, что бывает с теми, кто перестает бояться?        Чекист, безусловно, прав. Я последнее время всё чаще теряю связь с реальностью. Устал, наверное. Ну ничего, вот мне и отпуск с капельницей в качестве апперетива и нудение Чекиста аки шум прибоя. Но Малиновский, отчитывающий за неосторожность, — это сюр. Примерно как проститутка, радеющая против сексуальной связи до брака.       — Хорош гундеть, ЧК, я всё понял. Ты расскажи лучше, как мы добрались.       Под рассказ Ромки о внесении заново бездыханного меня на московский борт я задремал, успев подумать, что совершенно не помню, как приходил в себя в полевом госпитале, а потом здесь, до операции. Малиновский обиделся и зашуршал газетой. Кажется, он свил себе гнездо в реанимации. Наверное, всё действительно было плохо.       — Кстати, знаешь, что за девчонку Пал Олегыч спасать полетел? — спросил Чекист вечером, когда я внутривенно поужинал глюкозой. — Ляльку.       — Да ладно! — у меня от удивления даже голос прорезался. — Как она?       — Вот тебе и ладно. Пока ты дрых, её привели в чувство. Но выглядит паршиво. Я только одним глазом успел, меня Пал Олегыч выпер.       Мелкая чистоплюйка Лялька — гордость и головная боль конторы. Она влезет в любую щель и взорвёт всё, включая Пентагон. Боюсь представить, куда она залезла, чтобы её взрывной волной аж сюда занесло.       — Да лучше б Пентагон, — вздыхает Рома. — Она вообще в этот раз охренела.       Малиновский рассказывает, я, насколько позволяют силы, смеюсь. Лялькины подвиги тянут на хороший боевик. Я бы посмотрел! И даже поучаствовал. Мы с ней всегда хорошо работали, уж всяко лучше, чем с Кирой. Мне философия этой живодёрки понятнее — она лучше взорвёт что, перестреляет талибское гнездо или, на крайняк, угонит БТР, но ни за что не согласится поехать в чистенькую Европу вербовать высокого чина. Лялю можно запросто обнаружить в Каракумах за каким-нибудь камнем, когда она свежует и тут же сырым ест тушканчика, но торговать телом, как большинство конторских баб, она под угрозой трибунала не станет. Она даже утверждает, что выпускной экзамен по спецкурсу — разведке сексом — не сдавала. В это верится слабо, конечно, иначе кто бы её допустил до оперативной работы, а там кто его знает. Слишком она, зараза, ценная и талантливая. Даже сейчас — я уверен — её законсервируют, а не попрут куда-нибудь на Крайний Север охранять границу от медведей.       — Ну слава богу, — Кира, которой я не рад, возникает в дверях. Малина криво улыбается и сматывает удочки. Мне кажется, или в реанимацию вообще-то никого не должны пускать?!